Тёмная сторона света. Бесконечная книга, часть вторая

Андрей Пермяков

Дорога прекрасна и не зря похожа на удава. Она незаметно съедает свою жертву. Или гипнотизирует. Человек может потерять и вновь обрести несколько миллионов, найти и потерять любовь, а видеть перед собою будет только дорогу. Потом она закончится, человек подумает о потерях, загрустит, решит всё исправить. Но дальше – начнётся новая дорога. Книга из серии проекта «Том писателей» (Вологодское отделение Союза российских писателей).

Отставной

Тормознула легковушка:

— Шёл бы ты на пост… Они тебе быстро машину застопят.

— Да ладно, я тут как-нибудь, здесь светлее. Менты ж спят сейчас.

— А ты далеко?

— В Задонск.

— Ну, поехали.

И зачем, спрашивается, на пост меня отправлял? А он дальше говорит:

— И заметь: не все менты спят. Я вот тоже мент, домой еду.

Неудобно, конечно, получилось. Но, с другой стороны, я ж его не мусором обозвал. А ментами они сами меж собой называются, когда никто не слышит. Гомосексуалы тоже друг друга пидорами кличут. А любой православный батюшка про другого православного батюшку непременно говорит «поп». Только не в телевизоре, конечно. И дагестанцев, говорящих про соотечественников «даги», тоже знаю.

Хорошо милиционер подвёз, километров пятьдесят, за Ефремов. Светать ещё не начало, однако воздух стал легче. В июне это время называлось бы ранним утром. Отсюда я должен быстро уехать. Трасса тут даже в ночь не спит. Наоборот: так лучше, когда не сплошной поток, а одна машинка в полторы-две минуты. Обрадовался — и наглухо тут застрял. Будто шапку-невидимку надел. Только шины шебуршали, мною брезгуя. Стал иметь жалкий вид, даже улыбался смешно. Ведь рассуждения профессиональных автостопщиков про обоюдную выгоду водителя и пассажира забавны очень. Подбирают тебя, дорогой мой путешествующий друг, сугубо по доброте. Когда жалко становится. Значит, будь добр соответствовать.

И — никак. Час прошёл, на противоположной стороне трассы стали видны не только фотогеничные огоньки, но и само приплюснутое здание. Или, думаю, светать начало, или глаза к темноте обыкли. Простая такая стекляшка — магазин с круглосуточным кафе. А машины мимо шух-шух-шух. Некоторые чуть притормаживали, разглядывали меня и всё равно убегали.

Ещё собака залаяла. Далеко, но неустанно. Я долго в её сторону не смотрел. Потом оглянулся чуть. Ну, да. Правда, совсем не близко до нее., серая такая, никакая. У них это специальная защитная окраска: зимою прятаться на грязном городском снегу, а летом — в щебёнке и ямах, вырытых в тощей земле. Тут животина, правда, не скрывалась. Стояла между двух вагончиков смутного по темноте цвета, лая непрестанно. Потом голос послышался:

— Эй! Эй-эй. Уважаемый!

Стою, не оборачиваюсь. Вот сейчас меня та нечистая Вольво обязательно подберёт. Нет, однако, сорвалась. Автостоп — это ж рыбалка. Ну, ещё три поклёвки — и буду смотреть, кто меня зовёт:

— Парень! Ну, или мужик, ты кто? Иди сюда.

Капитулировал.

— А у вас собака добрая?

— Да вроде никого не кусала ещё.

— Хоть на поводок возьми…

Иду через невысокий снег, зачем-то перемешанный с опилками и мелкими древесными корявками, а псина умолкает. Вот ради чего они так устроены? Стоял от неё в ста шагах — подвергался обструкции. А чем ближе, тем спокойней.

За последний век социальные типы в нашей стране переменились до неузнаваемости. Можно, конечно, сказать «тургеневская девушка», однако, сие будет неточностью, для барышни обидной. Городовые — и те другими стали. Не говоря уж про учителей. Но вот подвид отставного унтер-офицера, трудящегося ныне в сторожах, столетие пережил. Я ещё лицо-то хозяина смутно видел, а знал: он мне про школу прапорщиков непременно расскажет. И про службу в Азии тоже. Ну, да: город Верный, теперь Алма-Ата. Даже аэродром знакомый оказался — у меня там дядька служил. Дембельнулся перед самым Афганом. И я про себя довольно честно говорил. Лекарства делаю, в Подмосковье работаю, своей квартиры нет, семья, дети, хорошо так устроились. Нет, почти не обманывают, аккуратно платят.

Внутреннее состояние Серёжиного жилища можно представлять, а можно и нет. Есть такое слово «каптёрка». И аромат соответствовал. Когда я берцы и носки снял, запах в фургончике почти не изменился. А ведь я шёл и ехал много часов, беспрерывно обутый.

Но отапливался сторожев домик как надо. В углу стоял небольшой баллон с газом, где-то вчетверть от тех, какие мы, родившиеся до Олимпиады, видели позади автоматов с газировкой. И был в том баллоне не скучный и углекислый газ, а смесь пропана с бутаном. Дальше короткий шланг, редуктор из латуни, а потом — длинный шланг. Заканчивался тот, второй, возле железяки на ножках, похожей на мангал. Только углей в том мангале не было, а горели ровным слоем синие огоньки. Это когда тепла избыток — синие. А вдруг надо добавить градусов — так красные. И гудели они по-разному. Очень скучно было думать, чего с тобой будет, когда ты этакую жаровню заденешь голою рукой. Я и не задевал. Только поглядывал иногда, представляя, будто смотрю внутрь маленького атомного реактора, и ничего мне за это не делается. Сначала мы с Серёжей про армию, где я и не был почти, говорили, а потом просто так говорили. Зачем-то я ему понравился. Он меня за пивом позвал.

Берцы надеваю, и под левой пяткой делается боль. Натоптал, значит. Это пока ещё не мозоль, но она там непременно будет. Обидно. Бил обувь молотком, разнашивал по городу — а без толку. Можно испортить себе поездку. Вот раскормился, так или худеть надо, или обувь подороже брать. Про снаряжение нам ещё Керуак рассказал. Ладно, чего теперь-то. Пошли. Собака больше не лаяла, а хвостом виляла. Её Юлией зовут, и все её любят, оказывается.

Сергей охранял довольно мёртвый участок: летом начали ремонт, сделали дорогу, а потом всё замёрзло. Увезли самоходную технику, но остальное пристыло к земле. Приезжали, чего надо отколупывали вшестером или ввосьмером, расходуя долгую смену. А потом, от середины зимы, просто сторожа оставили. И меняли его каждое утро. Это называлось «сутки через трое». Серёга мне так и объяснил:

— Ты на трассу не ходи. Скоро ГАЗелька придёт с Ефремова, они мне сменщика высадят, тебе место освободится, а меня, обратно когда ехать будут, заберут. Скажу им, будто ты мой племянник.

— А ты с Ефремова?

— Да. Теперь-то с Ефремова.

Лезли через полосатый барьер на середине федералки. Машин стало много, и атмосфера вокруг сделалась сероватой. Но не грязной, красивой. Сергей взял для своих нужд две «Балтики №9» в стекле, а я держал характер. Он бы так не понял безалкогольного поведения, но раз человек в завязке — такое понял. В закуску купил колбасы нарезной, подкопченной. Колбаса эта была в вакуумной упаковке, но собака Юлия всё равно учуяла. Ласкаться стала. Совсем подружились — за колбасу-то.

А вот Серёжа изумительно быстро ударился в паранойю. Почему пиво так офицера из ума выводит? Сам ведь меня позвал, а теперь то ли шпиона поймать хочет, то ли думает, будто я ему примерещился:

— Чо, говоришь? Лекарства делаешь? Щас брату двоюродному в Ефремов позвоню, узнаем, какие ты лекарства делаешь. Он у меня аптеку держит. Говори какое-нибудь название.

И усы его стали противно смотреть вперёд, а худое лицо сделалось очевидно красным — даже в темноте заметно. Дозвонится ведь он сейчас, братика разбудит. Утром-то выходного дня, в шесть часов. Брат вдруг недобрым окажется или с похмелья. Например, с друзьями баню с вечера принимали, а разойтись ещё не успели. Приедут сюда на двух или пяти машинах, станут порядок обустраивать. Брат-то, может, ведь и младшим оказаться. Воображение с готовностью нарисовало молодого Чака Норриса, в том фильме, где его убил ненасовсем Брюс Ли.

— Серёга, — говорю, ты в окошко-то смотри? А то сменщика пропустишь.

— Не-не, ты хитрый больно.

Но телефон Сергея, к счастью, не послушался. А потом и пиво его отпустило. Напарника, он, правда, едва не проспал. Точнее, они-то в любом случае встретились бы, но ГАЗель с рабочими уехала бы без меня. У сторожей тут оказался ритуал. Когда одного привезли, а второго ещё не забрали, в этот вот малый час они выпивают крепкое. Второй, несерега, из кабины вылезши, делал Серёге знаки, понятные многим любителям жидкостей. Транслировал, так сказать, культурные коды. Про это ещё Л. Н. Толстой писал:

«Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их».

Говорю водителю:

— Здравствуйте. Я вот племянник Сергея. Подкинете меня? Он сказал, что можно.

— Чо? Какой, нахрен, племянник? Серый, он кто?

Про меня, то есть, спросил. Мысли Серёги уже витали подле бутылки.

— Да-да, это… Племянник. В Елец едет.

— Так я ж раньше сворачиваю. Ну, садись, блин.

И больше за дорогу ни слова. Впрочем, и провёз недалеко, километров десять. А позади стоял недобрый гвалт. Вся смена, человек пятнадцать, сначала с хохотом, хрюканьем и воплями какими-то, похожими на бабские, обсуждала драку на автобазе, а потом вразнобой несла матерную чушь. Зло так говорили, беспросветно. Вообще, понимаю: зимой на дороге зарплат почти никаких, деньги задерживают. Остаются те лишь, кому совсем некуда. Летом да, нормально. Но всё равно за спиной будто стая крупных ворон.

Сворачивая на грунтовку, водитель ещё раз меня отматькал на предмет, чего это я молчу, когда выходить надо, и высадил не попрощавшись. Машина его на той грунтовке смешно переваливалась с боку на бок. Навроде китайского заводного медведя, только жёлтенького.

На трассу выходил без восторга: памятен был утренний завис. Хотя и теперь всё ещё утро, только позднее. Оттого и машин много, поток сплошной и всем лениво. Рассчитывал долго постоять, даже мысль стал придумывать для тщательного рассмотрения.

Но в удовольствие своё подумать не успел.