Серия рассказов «Безумие». Вторая часть книги «С чего все начиналось»

Андрей Павлович Колясников

Серия из восьми рассказов, «Безумие». Название говорит само за себя. Здесь есть все – психоделика, мистика, фантастика… Любителям ужасов и психоделики серия рассказов «Безумие» придется по душе.Книга противопоказана людям: с сердечной недостаточностью; со слабой психикой; беременным женщинам; а также лицам, не достигшим 18-летнего возраста.

Серия рассказов «Безумие»

«Безумие — это делать одно и то же снова и снова, ожидая при этом другого результата».

Альберт Эйнштейн.

Сквозь тень

Все, что мы видим — видимость только одна,

Далеко от поверхности мира до дна.

Полагай несущественным явное в мире,

Ибо тайная сущность вещей — не видна.

(Омар Хайям).

Пустоты тьмы заполнены страхом. Ужас остынет к утру, но оставаясь в ночи, не выходит физически из мысли наружу. Человек вглядываясь во тьму, не видит теней. Серое отражение фигур, при телах, присутствуют днем, когда солнце греет землю. Но стоит вечной звезде потускнеть, как тени отрываясь от тел, пугают своих хозяев.

Мраком хранимые следы человеческой жизни, усмехаются в осознание своей безнаказанности. Злые шутки для «рожденных мыслить», заготовлены у «царствующих в ночи» — расплата людям, за рабские утехи при огненном свете.

Многие ошибочно считают мол, тени есть не что иное, как темное отражение души. Хотя…

Сия история произошла (коли могла таковая быть) в девятнадцатом столетие. В те времена, когда с суеверным мышлением смешивались идеалы зарождаемого атеизма. «Жена» говорит, будто все эти суеверия — «бабкины сказки», а сама, при виде черной кошки, перебегающей ей путь, крестится, словно баба на молельни и дрожит почище, чем при виде беса. «Муж» в радостной истоме горделиво шествует, с «орденом Александра» вороной посланным белым пятном, с отвратным запахом, на плече.

Такие были времена.

Лишь Александр Николаевич дал вольницу, как мужик, захлебнувшись свободой, стал стрелять в него, да бомбы всяческие подкладывать, пока и вовсе тело императора пламенем не изорвал. Но жив пока освободитель. Мужик, тем временем, банды сколачивал и выходил на тропу зла, выбирая дорогу грабежа и убийств, верою Маркса и алчности рожденной в пустотах интеллекта.

Так, оторвавшиеся тени от физических, прирастали к телам метафорическим.

Из далекого Урала, оттуда, где сапогом арестанта отмечен каждый сажень земли, бежали душегубы — братья Прохор и Егор Толстоноговы. Происходившие из семьи мещан, они с детства не привыкшие работать, как это следовало бы для такого рода. После смерти родителей, на одной из Петербургских квартир, они проиграли все унаследованное ими, в карты, но дабы не отдавать долг и, ни лишиться своего крова, не раз приступавшие закон, братья решили пойти на смертный грех. Прохор, имевший с собой нож, перерезал вены хозяину квартиры, пока младший брат держал его, заткнув рот тряпкой.

Все сошло бы с рук, и об их проигрыше не узнал бы никто, но внезапно приехавшая тетка Карпа (хозяина квартиры), спутала все планы братьям, нарисовавшиеся в пьяных головах душегубов. Тетушка выбежала на улицу и «завопила». С криком она налетела на, прогуливающегося со своей дамой, новоиспеченного его благородие корабельного секретаря. Тот, засвистев в свой любимый свисток, в одночасье стал коллежским секретарем.

После того, как полицейские задержали братьев, Прохор и Егор были сосланы в Сибирь, но до места ссылки они не добрались. Под Екатеринбургом, находясь в конюшне на ночлеге, братья-погодки подняли бунт и, убив конвоиров, проложили свой кровавый путь в сторону Москвы.

Солнце уже почти опустилось, оставляя свой прощальный след желтой дымкой по горизонту. Пробираясь сквозь лес, по лесным тропкам, братья уже думали о ночлеге, когда в глубине сосен и берез показался свет круглого окна дома. В мысли закрались тепло и уют, вывернув душу детским счастьем, подарив устам вкус петушка на палочке.

Егор ринулся вперед, но брат схватил его за плечо.

— Тише, не спеши. — Зашептал Прохор. — Надо оглядеться.

— Да ладно тебе. — Отмахнулся Егор. — Поди, какой лесничий за добром глядит.

Душегубы шли тихо, осторожно ступая на снег, но как к дому подходить стали, тропа пропала, а кругом все заволокло сугробами.

— Не нужно помавать¹ руками. — Снова забеспокоился Прохор. — Смотри, как дорожка притупилась.

— Может в весь² съехал за пригоршню алтын³, а жинку дома оставил, иначе зачем свечи жечь. От грошовой свечи Москва сгорела, не то, что хибара. Поутру примчит, во подарочек будет — и деньгу⁴ привезет и Богу душу воротит. А баба спать нас уложит.

— Ага, и сказку скажет. — Ухмыльнулся старший Толстоногов. — Ну, а коли уже горе⁵ ушел? То со зверьми поспит. — Сам себе ответил Прохор.

Призрачной украдкой, братья пробрались к излучавшему свет стеклу, и заглянули за него — кресты, и всяческие языческие знаки, были повсюду.

— Странно, нет никто. — Задумчиво пробормотал Егор. — Капище⁶ гунявое⁷. — Выругался он и рванул вокруг дома, к заветной двери в сказку.

— Зато пир, какой! — Облизнулся в предвкушение еды Прохор, шагая по следам брата.

Стол и вправду был полон всяческой кухней. Пища Богов окружала подсвечник из пяти свечей, но светило было настолько ярким, что со стороны могло показаться, будто в каждом углу комнаты горело по факелу, но таковых здесь не было. По обе стороны от стола, у стен, располагались кровати манящие множеством толстых перин и пирамидами из пяти подушек, каждая. Одеяла, узорчатые покрывала, заправленные уголком. Все говорило о женской руке, но единственная комнатка дома, была безлюдна.

Маленькие сени прирастали сразу к поленнице.

Горький вкус сосновой смолы ударил в нос, лишь Толстоноговы переступили первый порог избы. Братья отряхнулись от снега и, не видя друг друга, переглянулись. Прохор, постучал в дверь, но, как и следовало ожидать, ни кто на стук не откликнулся. Дверь распахнулась, и дом заполнил туман морозной свежести.

На пороге, будто попав из зимы в лето, братья скинули верхнюю одежду и вприпрыжку бросились к столу. Испивая рябиновую настойку, Толстоноговы закусывали салатами и кусками свиного окорока. Мясо таяло во рту, свежее парное, только из печи, как и горячий каравай, который не успевал остыть, а то и прыгал из сальных, жирных рук душегубов, попадая им сразу в рот.

Глиняный кувшин с настойкой, хоть и был громоздок, но с маленьким узким горлышком, он походил на колбу с ручкой. Сколько Толстоноговы не старались выпить настойки, а кувшин все не становился легче, словно и вовсе был бездонен.

— Ох, и вкусна закуска. — Прохор с железной кружкой удалился на кровать, где, уже облокотившись о стену, полулежа, сидел его брат. Он долил брату выпивки и протянул кусок хлеба с моченой капустой.

— Не могу больше! — Отодвинул ладонью Егор, руку Прохора. — Пузо лопнет. Посмотри-ка, что это там? Поди метель, на бурю сменилась!

Снег за окном заиграл пеленой, но не вниз, как положено, а вверх — ворочаясь к исходу.

Братья притихли. Выхватив из рукава «заточку», Егор притаился у двери. Послышались шорохи в сенях. В висках барабаном забилась горячая кровь. Наконец двери отварились.

— Егорушка, — повернулась к младшему брату, вошедшая престарелая женщина — и это твоя благодарность за мое угощение? — Она улыбнулась и, как будто знавшая гостей давно, а то и вовсе вырастила их, сняв шубу, прошла к столу. Егор устав разглядывать затылок незнакомки, присоединился к брату. Он увидел, как по румяной щеке хозяйке пробежали серые молнии, глаза загорелись пламенем, но тут же потухли. От этой

галлюцинации прошел озноб по телу Егора, где-то в нутрии его. Разум пытался совладать с алкоголем, страха совсем не было, как это обычно бывает в опьянение, лишь некая заторможенность и удивление. Егор толкнул в плече брата, но тот давно уже спал. — Не пугайтесь, я ждала вас! Меня зовут Евдокией Дыевной, но вы зовите меня по имени, или бабушкой, коли вам так угодно. — Она, оторвав ножку не тронутой курицы, положила ее на тарелку. Рядом уложила капусту, салаты и отваренной картошки с зеленью.

Евдокия ужинала, молча и Толстоногов-младший, не мешал ей. Все его мысли занимала иллюзия увиденного, а может и реальность, но вступать в диалог об этом ему не хотелось.

— Ежево⁸, отменно вышло. — Сказала Евдокия.

— А что это было? — Не выдержал Егор. — Снег поднимался вверх, — в голосе были слышны нотки страха, он все сильнее тормошил брата, но все было тщетно — огниво в очах, да и вы знаете нас?

Дама подошла к нему, и Егор всем телом вжался в стену.

Хозяйка по родительски погладила его кудри, и присела на край кровати, рядом с братьями.

— Не надо, — убрала она его руки от Прохора — пусть поспит! За окошком, это ступа моя, вихри к небу пускала.

— Как в сказке? — Происходящее в доме было похоже на наваждение, но Егор не мог сопротивляться дьявольской⁹ дочери. Тело его не слушалось. Он стал будто змеёй в корзине у факира.

— Как в сказке? Я же увидев следы, дух ваш учуяла. Моя изба, лишь тех гостей принимает, кто к смертушке налегке идет. — Лицо Евдокии расплывалось. Глаза Егора невольно закрывались, но он отчаянно сопротивлялся сну. — Скажи-ка мне, милок, не ты ли братца своего, на сговор баламутил? Не ты ль в побег его зазывал, а души раньше положенного, в мир иной сопроводил? Не ты?

— Я! — Чуть не плача, охрипшим голосом отвечал Егор. — И мамкины безделушки, я его подбил украсть. Проша, тогда, сильно боязливый к этому делу был. Я виноват! Я!

Встала Евдокия и громким голосом заговорила, глядя на свечи, подняв руки к потолку:

— Тени, слуги мои, возьмите этого душегуба в мою усыпальницу!

После этих слов, мрачные силуэты появились вокруг. Словно серая вода окружили они Егора, и когда окутали его тело, Толстоногов-младший потерял сознание.

Егор, проснувшись, подумал, что все привидевшееся ему не более чем приснившийся кошмар. Но открыв глаза, он был сильно удивлен. Толстоногов-младший лежал посреди пустого, просторного туннеля, по всему периметру горели свечи. Где-то в конце туннеля, метрах в ста, была огромная печь, а языки пламени вырывались из поддавала. Печь была словно из кузни.

Брата нигде не было.

Егор поднялся на ноги, и хруст застоявшихся суставов раздался по всему длинному «коридору». Тысячи невидимых иголочек холода пронзили ступни, голова пошла кругом. От мокрых портков и рубахи, по телу пробежал озноб. Слезы камня падали с потолка на пол и эхом ловили слух. Звериный крик выбился из нутра Толстоногова-младшего. Позади у противоположной от печи стены послышался скрип открывающейся двери.

— Прохор! — С надеждой воскликнул Егор. Он ринулся к двери, поскальзываясь и падая на мокром полу. Подняв голову в очередной раз от пола, уже у самого выхода, Егор увидел не брата, а знакомую особу. Она будто проплыла по воздуху, совсем не соприкасаясь с полом, мимо него. — Евдокия? — Егор со злобой бросился к ней, но от одного ее взгляда, тело Егора застыло на месте, будто превратив его в скульптуру с вытянутыми вперед руками и растопыренными в стороны пальцами, в желании задушить престарелую женщину, что, на его глазах, скрючилась и исхудала. От прежнего роста и красоты не осталось и следа. Барское платье стало черной монашеской рясой.

Евдокия приблизилась к скульптуре, с плачущими глазами от бессилия что-либо сделать, и провела длинными костлявыми пальцами по щеке душегуба.

— Не плачьте сударь, — у старухи был голос ребенка — скоро все закончится, ну помучаешься, ну больно немного будет, а как ты хотел — будешь держать ответ за содеянное.

Лишь только она подошла к печи, как тело Егора обмякло и ожило. Он упал на колени и зарыдал:

— Что я тебе сделал? Где мой брат? — Егор поднялся на ноги и, медленно, украдкой, двинулся в сторону дверей, не отрывая взгляда от «черной дочери Дьявола».

— Брат твой? — Она хихикнула. — Встретитесь с ним в нави, коли повезет. А как вы думали, словно червонные¹⁰ в Москве блудить? Ан, нет! Не дворянских вы кровей. — Евдокия не обращала никакого внимания на пленника. — Ваша судьба, не более чем «каприз»¹¹ раскинутый на картах.

Холодный кусок железа уперся в спину. «Дверной засов» — подумал Егор, обернулся и…

— Здесь есть лишь два выхода. — За спиной Егора был все тот же туннель, он посмотрел на Евдокию, она была от него настолько далека, словно он и вовсе не сходил с места, на котором «черная монахиня» его оставила. — Один для вас, — она обернулась к душегубу — другой, для вашего братца. Кой выбор сделаешь ты, с иным Прошке и быть.

На коленях Егор подкрался к загадочной старухе. Он ободрал колени, и чувствовал то, что чем ближе к Евдокии, тем жарче пол, а у печи тонкий слой воды, вовсе вскипал, но не испарялся, пол не иссыхал.

— Какой выбор, скажи? — Егор перед ней, будто молился на Богоматерь. — Скажи, прошу! Хоть взбондируй¹² меня шелепами¹³, но помилуй, прошу! Дай вольную нам!

— Хм! — Задумалась она. — «Вольная» для одного, а кто им будет, решать тебе. — Евдокия вытащила из печи раскаленную кочергу и ткнула, концом ее, в лицо Егора.

Резкая боль охватила Толстоногова, он рванул голову от кочерги, оставив кусок припекшей кожи на ее конце. От сей полученной им жуткой раны, Егор пал без чувств.

Очнувшись, Толстоногов-младший боялся поднимать веки. «Пусть будет это сном» — шептал он, но стягивавший болезненно кожу свежий ожог на лице говорил иначе. Но что это? Он щупал себя. Все так и есть, тело его было обнажено. Поднявшись, Егор оказался в кругу, очерченным мелом, в центре туннеля.

Толстоногов-младший ринулся вперед, к старухе, но невидимые стены круга, преграждали ему путь.

— Куда же ты, милок? — Она подошла к нему. — Ваш ответ Егор Парфеньевич.

— Какой ответ? Ах, да! Да! — Опомнился он. — «Вольная». А я? Что будет со мной?

— Присоединишься к моим вассалам.

Немного подумав, Егор сказал:

— Волю, для Прохора!

Старуха выпрямилась, будто тростинка и, подняв руки к потолку, завопила нечеловеческим стальным грубым голосом:

— Тени, возьмите суженного моего. — Указала пальцем она, на Егора. Ее голос звучал, будто из глубин пещеры, вот-вот вылетят летучие мыши.

Тени пламеней свечей, струившиеся по полу, близились к кругу. Они окутали тело Егора тестом, и он стал похож на белое бревно. Толстоногов чувствовал, как его перевернули и куда-то тащат. После, когда жар пронзит его, запекая пирожок с мясом, он поймет, что лежит в печи. Проклиная все и вся, Егор будет жалеть сначала себя, затем о выборе и перед тем, как его вынут из жаровни, душегуб будет сожалеть о содеянном им.

Два великана Прохор и Егор, отрывая куски свинины, терзали тело Толстоногова-младшего, отламывая, то руку, то ногу, от его тела.

— Мы купно¹⁴, братец, съедим за границу, куда-нибудь в Гольдштейну¹⁵. — Мечтательно говорил великан Прохор. — Вот только докуменьтики выправим в Москве, и съедим.

Запеченный Егор кричал, ощущая каждый укус от него, хоть тот и был на расстоянии от тела. Он просил их бежать из избы, уже совсем не думая о боли, но великаны не слышали его. Все повторялось, лишь горячим хлебом на столе лежал теперь сам Егор. Когда осталась одна голова, вошла Евдокия. Она прошепчет ему на последок:

— Долу¹⁶ не пойдешь, удел твой — тень и в печи рожденным, служить мне!

Проснувшись, Прохор ощутил жгучею боль. Летнее солнышко припекало оголенную спину, он лежал на земле. Некто сверху, окатил Прохора водой.

— Егор! — Позвал он брата, но в ответ услышал сиплый голос:

— Ну что, очнулся? — Прохор поднял голову, но сам подняться не мог, ощущая каждую свою косточку. Рядом сидел Афанасий, что был с ними в отряде ссыльных. — Забили его, до смерти.

— Как забили? Кто? — Прохор не понимал, что происходит. Он сделал усилия и сел, облокотившись на плетень, только теперь Прохор видел, что находится возле конюшен, где с братом они год назад взбунтовались, а после, бежали из-под стражи. Рядом ходили, и сидели, арестанты. Конвоиры, глазея на поронца¹⁷, шептались и посмеивались. «Неужели все это было сном. — Думал Толстоногов. — Как… как я здесь, мы же бежали с Егоркой? А, это старуха все»…

— После того, как твоему братцу прикладом по виску, конвоир брякнул, тебя в холодную, а потом шпицрутеном¹⁸ по спине, да видно и по голове прилетело, так весь ум и вышел. — Афанасий смотрел на Прохора сочувственно, но тот лишь повторял:

— Не может быть…

Много лет прошло, сединой покрылась голова Прохора, а он все не мог поверить, что мгновение до счастья, это всего лишь сон. Сорок лет кануло, когда пришли мужики, агитировать, за новую власть, и освобождать от царских оков.

Там, в толпе мужиков, мелькнуло лицо Егора, он был все также молод и красив, с кучерявой пшеничной головой, лишь с кривым шрамом на щеке, но Толстоногов-младший тут же затерялся среди революции.

(Май, 2002 год).

Тоннель — вернуться домой

Тонкие лучи, из приспособлений больше похожих на пушки направленные друг на друга, соприкоснулись. Точка их контакта увеличивалась, пока не образовалась трехметровая сфера из воды и молний. Сфера встала на матовой подушечке, на полу, будто мыльный пузырь на махровом полотенце.

Машины гудели и рычали. Казалось, вот-вот они взорвутся, но в белых халатах люди, не отходили от своих компьютеров, они считывали данные, периодически нажимая клавиши. Лишь парочка молодых людей в военной униформе, ютились в углу.

В веках, единственным безопасным местом, от внешних факторов, стали бункеры. Хоть и безопасность их была относительной, но лучшего укрытия для изобретателей или ученых, пока не придумали. Так и наши экспериментаторы не стали исключением. Днем они трудились по специальности, а некоторые вечера и в выходные дни проводили здесь, в бункере.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Помавать — покачивать, махать.

2

Весь — деревня, селенье (какое-нибудь).

3

Алтын — старинные монеты. Один алтын — три копейки. Пятиалтынный — 15 копеек.

4

Деньга — старинная монета. Так называли полкопейки.

5

Горе — к небу (церксл).

6

Капище — языческий (политеистический) храм, святилище (церксл.).

7

Гунявый — гнусавый; плешивый; неуклюжий; отвратный.

8

Ежево — еда.

9

Дый (Див) — славянский Бог, известен как Дьявол.

10

Червонные вольты — банда преступников из разорившихся дворян. Дело «червонных вольтов» слушалось в марте 1877 года в Московском окружном суде. Еще некоторое время после, о шайке «червонных воров» помнила Российская Империя.

11

Дамский каприз — женский пасьянс, был модным в XIX-ом веке.

12

Взбондировать — выпороть.

13

Шелепы — веревочные или личные кнуты с короткими рукоятками (церковное).

14

Купно — вместе, совместно.

15

Гольдштейна — так называли Пруссию.

16

Долу — вниз, к земле (церксл.).

17

Поронцы — те, кого выпороли, наказали

18

Шпицрутен — длинный гибкий прут для наказания.