«Годзилла». Или 368 потерянных дней

Андрей Латыголец

Перед вами грустная, а порой, даже ужасающая история воспоминаний автора о реалиях белоруской армии, в которой ему «посчастливилось» побывать. Сюжет представлен в виде коротких, отрывистых заметок, охватывающих год службы в рядах вооружённых сил Республики Беларусь. Драма о переживаниях, раздумьях и злоключениях человека, оказавшегося в агрессивно-экстремальной среде.

***

Воскресение в армии считалось самым свободным днём. Мы закрывались в линейке и под видом изучения статей, читали газеты. Я был удивлён, обнаружив там литературные журналы «Маладосць» и «Нёман». Приятно было перелистывать рассказы Андрея Федаренко и других немногих белорусских писателей, с которыми я был лично знаком, и которые мне нравились, как авторы. Я вспомнил, как я относил в редакцию свои первые недопробы пера.

В линейке мы так же обнаружили две акустические гитары. Одну из них облюбовал Сиченков, он что-то бренчал, выдавая своей игрой увлечения металлом, потом, увидев, что никто более не осмеливается взять в руки второй инструмент, я примастился рядом. Мы играли всевозможные каверы, которые только знали. Я играл хуже Сиченкова, поэтому обыгрывал ритм партии. Пацаны завороженно смотрели в нашу сторону и улыбались. Особенно хорошо получалась «Metallica».

— А ну-ка слабайте мне Круга «Владимирский централ», — уселся напротив нас ближе к вечеру сержант Шмель. — А потом и «Демобилизацию» Сектора.

Мы играли. Мои пальцы, отвыкнув за эти недели от жёстких струн, бегали по грифу, и я готов был играть что угодно, лишь бы ещё немного подержать в руках этот заюзанный инструмент.

***

По утрам пробежки, после каждой пайки фанатичное отбивание кроватей, нет минуты, чтобы даже поковырять в носу, всем карантином сидим на взлётке и сержанты учат нас перематывать портянки, потом зубрёжка статей, снова отбивание кроватей, постоянная уборка помещения, подметание полов, помывка сортиров.

Вечером перед ужином весь карантин стоит на взлётке в упоре лёжа.

— Охрана всегда жмёт на костях, — расхаживая между нами, деловито разъясняет голый по пояс сержант Шмелёв.

Пол кафельный и наши нежные кулачки впервые чувствуют то неприятно режущее ощущение в костяшках дрожащих рук.

— Раз, два, полтора!

Торс у Шмеля, словно изваяние античной скульптуры, грудь вздрагивает в такт нашим отжиманиям.

— Держим уголок, печальные!

Моя задница плотно упирается в холодные кафельные плиты, ноги вытянуты вперёд, руки пытаются дотянуться до носков. Живот напряжён, и острая боль пронизывает мышцы пресса.

— Ещё и получаса не прошло, а вы уже ноете, девочки, — жизнеутверждающе говорит Шмель. — Что вы в роте делать будете?! Сдохните на первом «физо».

Потом мы сидели в курилке перед вечерней прогулкой и молча слушали рассказы Шмеля, который рьяно поучал нас, как надо будет себя вести и разговаривать со старшими в роте. Снег вяло падал на почерневшую землю. В курилку зашёл боец, видимо из роты Шмеля, достал из бушлата конверт, поджёг его зажигалкой и зло выбросил в урну.

— Два месяца, тварь, грёбанных два месяца не дождалась! — заключил он.

«Як прыкра, аднак мне хочацца рассмяяцца табе ў твар, усім сваім выглядам і светапоглядам ты заслугоўваеш такога да сябе звароту. Свет існую не з учора, хлопчык, часам трэба плаціць па заслухах».

Мне хотелось потешаться над его горем, над проблемами этих пустолобых чурбанов с их обывательским потребностями и мировоззрением. От беды подальше я спрятал свою ехидную улыбку в тёплый воротник бушлата.

В курилку зашёл Кесарчук. Он не курил. Как сам рассказывал, бросил ещё по «слонячке». Примостился в углу лавки и включил музыку на своём телефоне. Излюбленное занятием солдат, которым уже положено иметь мобильники. Ей-богу, гопарьская мода.

— Новый репер появился, из наших, Макс Корж. Сам служил, текста правдивые, чисто по пацанской теме разгоняет, — сказал Кесарчук и в курилке повисла тишина.

Из его динамиков раздалась гармошка, а потом и сама песня «Армия». Я слушал вместе со всеми. Текст и вправду был хорош, про таких же, как и мы с тревогой и грустью в голосе, коротко и по существу

Но ассоциации с этими окружением, с этими Кесарями и Шмелями вызывали во мне лишь отвращение и негодование к этой песне.

Через пару недель Макс Корж был в мобильнике у каждого уважающего себя «полагена», «дедушки» и «фазана».

Хотелось сплюнуть под ноги каждому из них.

***

С понедельника началась подготовка к присяге.

Мы маршируем по плацу, размахивая руками, поворачиваем головы из стороны в сторону, отбивая свои пятки, как умалишённые. Каждый день по два часа.

В один из промежутков между строевой и зубрёжкой статей в роту зашёл майор Швока, заместитель начальника штаба по идеологической работе, улыбчивый мужик лет тридцати пяти с небрежно зачёсанным на бок чубом. Мы сидели всем карантином на взлётке, пролистывая свои тетради.

— Музыканты есть? Кто умеет играть на барабанах? — спросил он, ползая по нашим рядам игривым взглядом.

Что-то в его повадках говорило о разухабистости его души.

Все молчали. Гитаристы помалкивали.

— Я, — ответил я, встав по стойке смирно, сам не ожидая от себя такой инициативы.

— Отлично, — потёр ладони майор. — Комбат поручил мне лично заниматься подготовкой «стукача», будешь барабанить во время репетиции по случаю присяги, так что, сержант Шмелёв, — обратился он к Шмелю, — бери своего архаровца и дуй ка во вторую роту за инструментом.

Шмель недовольно встал и я поплёлся за ним в след, явственно ощущая, что, выражаясь по-армейски — «проебался».

Мы поднялись на второй этаж во вторую роту охраны. На входе я отдал воинское приветствие рыжему очкарику, который стоял на тумбе и впервые увидел армейский быт: солдатня, как пленные румыны, расхаживала по задрипанной казарме, кто-то чистил берцы, кто-то сидел на стуле, подшиваясь.

Вышел прапорщик Станкович, высокий темноволосы мужик в нахлобученной на самую макушку шапке-ушанке.

— О, Владик, явился! — торжественно промолвил он. — А шо раньше не заходил? Соскучился, видать, по папкиным колыбахам?

— Товарищ прапорщик, нам барабан нужно взять, Швока приказал, — сказал ему Шмель, потирая свою шею.

— Пошёл лесом твой Швока, пусть сам лично приходит и у меня просит.

— Товарищ прапорщик, не проебу, головой ручаюсь!

— Желательно, Шмель.

…Падал мокрый снег. Пацаны битый час колотили ногами землю, курсируя по выбитому асфальту плаца. Я стоял около флагштока и рьяно выбивал бит «трам-тата, трам-тата», едва-ли сдерживая приступы нахлынувшей на меня радости.

«Няўжо гэта першая спроба, як быццам бы быць на самым відавоку і пры гэтым зусім нічога не рабіць. Трэба пакінуць сабе нататку і кіравацца такімі метадам надалей».

Вечером ко мне подошёл Шмель, и с восхищение сказал:

— Молодчага паря, хорошо лупишь! А Rammstein сыграешь?

«Ну не дыбільны?»

***

Поставили в наряд по роте. Сержанты составили список, по которому из каждого взвода назначалось по одному бойцу для несения данного наряда. Чтобы легче освоиться, на тумбочку ставили четверых дневальных. Со второго взвода взяли Гурика, невысокого смуглого паренька, у которого росла обильная щетина, и ему приходилось бриться дважды в день. С третьего взвода к нам на подмогу пришёл Зюбак из Гродно и с четвёртого — Индюков. С последним бойцом меня свяжет вся моя последующая служба в армии, точнее её окончание. Тогда я ещё особо не знал ребят и относился к ним с равнодушием, уж очень больно меня раздражали их встревоженные взгляды, а тупые вопросы приводили в уныние.

Мы позавтракали в столовой, вернулись в роту и сразу же принялись зубрить статью обязанностей дневального по роте. Дежурным по роте с нами заступал младший сержант Цыбарин, командир четвёртого взвода карантина с третьей роты охраны, или просто Цыба, как называло его большинство сослуживцев. Этому белобрысому крикуну едва-ли перевалило за двадцать, и он с первой минуты стал угрожать нам неминуемой расправой, если мы только хоть в чём-то затупим на разводе. Разводом называлось мероприятие, когда новый заступающий дежурный по части выстраивал бойцов из всех подразделений на плацу, проверял знание обязанностей и доводил распоряжения на сутки, талдыча о мерах предосторожности и иных бытовых комплексов работ.

На плацу нас выстроили в девять утра, перед этим выдав из оружейки по штык-ножу, которые мы тут же закрепили на туго затянутых ремнях. Дежурный по части, капитан Рунинец, низкорослый и щуплый павлин, деловито расхаживал меж наших рядов и пронзительно вглядывался в каждого. По нему было видно, что он чувствовал себя хозяином положения и, стоило бы кому-нибудь оплошать, тут же бы сжал свою жертву крепкой хваткой питона. Типичный портрет молодого офицера, получившего власть над подчинёнными.

— Ремень подтяни, дембелёк, — женственным голосом обратился он к кому-то в строю. — А у тебя что с шапкой, ты её в сортире полоскал?

Подошедши к нам, он спросил у Цыбы о нашей готовности нести наряд.

— Так точно, товарищ капитан — справятся!

— Ну, смотри мне!

Мне захотелось пнуть этого кэпа, так чтобы он покатился по мокрому плацу ковровой дорожкой и, касаясь лицом земли, облизывал языком грязные лужи асфальта. Наверное, в те минуты у меня зародилась настоящая неприязнь ко всему офицерью; не зря пацаны постарше периодом называли их между собой презрительным словом «шакалы».

— Повезло вам, «слоники», — подходя к роте, сказал нам Цыба. — Так бы точно не спали, спроси он у вас обязанности, Рунинец тот ещё чмырь, ну ничего, посмотрим, как ночью работать будете.

И понеслась наша так называемая служба в роте. Мы стояли на тумбе по полчаса, поочерёдно сменяя друг друга, отдавая воинское приветствие каждому, кто заходил в роту, отвечали на телефонные звонки, если что не понимали, спрашивали у Цыбы, который всё это время сидел напротив за столом дежурного и делая вид, что пишет что-то в журналах, разгадывал кроссворды. В остальное время мы слонялись по роте, вытирали пыль, мыли раковины — всё, чтобы не сидеть без дела.

После отбоя началось самое весёлое. Нам четверым предстояло подмести и вымыть всю роту, так, словно это было субботнее ПХД.

— Увижу где соринку, заставлю под зубную щётку òчки пидорасить! — грозно заявил нам Цыба перед началом ответственных работ. Он сидел за тем же столом, пил кофе, толстым слоем намазывая на батон рыбный паштет и рьяно разглагольствовал с дневальным из первой роты, которого каждую ночь приписывали в карантин сидеть на стуле возле оружейной комнаты. Они смотрели по телефону «Камеди клаб» и ржали, как кони.

Мы старались исполнять все указания точно в отведённый срок, чтобы нам разрешили немного поспать. Но мне с Гуриком повезло меньше. Убрав взлётку, бытовую комнату и сушилку, два бойца из третьего и четвёртого взвода отправились спать. Нам с Гуриком осталась душевая и туалет. На камень-ножницы мне выпал туалет.

— Смотри, боец, когда закончишь, на долбанах должен витать лёгкий запах хлорки, немного переборщишь, станешь на кости и не поспишь, — пригрозил мне Цыба.

Я взял ёрш и принялся вычищать грязные, обоссанные òчки. Где-то в середине процесса, ко мне заглянул дневальный из первой роты. Взгляд его был туманен и отрешён, казалось, он потерял рассудок и говорил долгими, затяжными речами.

— К этому дело нужно подходить неприхотливо и забыть на все прежние предрассудки. Ёрш в твоих руках станет инструментом для тонкой работы, — отливая в ещё необработанную мною парашу, пояснял он.

Его гнусавый голос раздражал. Я четверть часа горбатился над долбаными, очищая их от остатков фекалий, и никак не мог привести всё в надлежащий порядок.

— Так покажи как надо? — с ухмылкой вопросил я.

Взгляд его преисполнился гордостью, как будто ему предложили сделать что-то важное и ответственное. Он выхватил ёрш из моей руки и стал резкими движениями елозить им по очку. Я был удивлён его быстротой и сноровкой.

— Всё дело в практике и в хороших учителях, — заключил он.

Вынося с Гуриком в четыре утра бочок мусора на свалку, что своего рода олицетворяло окончание работ, за нами на улицу увязался этот странный дневальный. Он разрешил нам перекурить и всё расспрашивал, откуда мы и как там сейчас на гражданке. В свою очередь нас интересовал вопрос о жизни в роте.

— Будут пропизживать, — просто сказал он. — Мне вот «дед» полгода в голову стучал.

Мы с Гуриком взволнованно переглянулись и отправились обратно в роту на два часа заслуженного сна.

В шесть утра нас разбудили дневальные, и до десяти утра мы поочерёдно сменяли друг друга на тумбе.

Ноги дрожали от усталости, глаза слипались, а до подушки оставалось ещё долгих двенадцать часов.

***

С начала новой недели, в перерывах между подготовкой к присяге, зубрёжкой статей, и отбиваниями деревянными плашками уголков кроватей, к нам в роту стали захаживать офицеры из всевозможных подразделений.

Нас по одному вызывали во взводную комнату и вели долгие беседы и расспросы.

Меня вызвали одним из первых.

— Проходи, присаживайся, — сказал мне темноволосый капитан, когда я переступил порог помещения.

— Сержантом хочешь быть? — перелистывая моё личное дело, сразу спросил он.

— Так точно, хочу! — ответил я.

— Ну, вот и отлично!

— Разрешите спросить, — поинтересовался я у капитана. — А сержантом, имеется ввиду, в роте охраны?

Капитан заулыбался.

— Да нет, у меня в «автобате». Служба не пыльная, я вижу, ты грамотный, с высшим образование, учитель к тому же, будешь бойцов в столовую водить, производить построения и прочие мелкие дела по роте, а в свободное время книжки свои почитывать.

Предложение было право заманчивым. Ещё до отправления в войска, я заготовил для себя список литературы, которую обязался прочесть за предстоящий год. Но именно в тот момент я сделал, пожалуй, свою самую роковую ошибку, поддавшись россказням сержантов о сладкой караульной жизни и возможности часто видеть город, к которому я ранее испытывал определённую неприязнь. Здесь, в этих «совковых» стенах, куда, казалось, не проникал свет цивилизации, я скучал по его движению и шуму, как по девичьему передку.

— Товарищ капитан, я хотел бы попасть в роту охраны, — с некоей гордостью произнёс я.

— Ну, смотри, я два раза не предлагаю, — с насмешкой сказал капитан. — Потом пожалеешь.

— Разрешите идти?!

— Давай.

Как позже оказалось, на моё место взяли меланхоличного Сиченкова и на дембель он ушёл старшиной, и я часто видел его ещё по-первому, вольготно прохлаждавшегося в курилке.

***

Больше всего по нраву мне были информационные часы проходившие в части по субботам, когда все подразделения собирались в актовом зале базы охраны и заурядные лейтёхи, и капитаны с майорами вещали нам с трибун о политической и военной обстановке в стране и за рубежом.

Нравились они мне ещё и потому, что можно было подремать в один глаз и не о чём не думать, пропуская столь многозначительные дифирамбы высших чинов, сквозь красные от мороза уши. Но в тот раз возле меня уселся гоповидный Шмель и, примостив на моём плече шапку-ушанку, устало положил на неё свою голову.

В то утро за трибуну взошёл очкастый майор Желудёв с апломбом крайней строгости на остром и нервном лице. Он разложил перед собой свой доклад и деловито-юридическим голосом, стал рассказывать нам об уголовных и административных взысканиях с солдат срочной военной службы. Он рьяно запугивал нас и угрожал лишением свободы, если в нашей части будут происходить неуставные взаимоотношения и заведомо умышленная порча своего организма, сыпал примерами и фамилиями бойцов особо отличившихся в этих постыдствах. Припомнил случаи дезертирства и строго-настрого запрещал кому-либо даже помышлять об этом. Дисбат в нашей стране отменили, посему за злостные нарушения дорожка вела прямиком в тюрягу.

— Товарищ майор, разрешите обратиться, — поднял руку один из молодчиков карантина, когда Желудёв окончил свой доклад. Ранее я его не видел, но его бледное лицо выражало озадаченность.

Майор утвердительно кивнул.

— Скажите, пожалуйста, являются ли оскорбления в адрес солдата командиром отделения, так называемыми неуставными взаимоотношениями?

По рядам актового зала прокатились злобные смешки и слова, тут же брошенные в его адрес: «шоха», «стукачёк».

— И как же тебя обзывают, солдат? — с иронией спросил майор.

— Ну, например, имбецил, затуп, затянутый. Ведь, являясь человеком, получившим высшее образование, я могу оспорить эти ложные замечания, тем более, когда они исходят от человека, окончившего ПТУ.

— Это армия, солдат, и командир твоего взвода для выполнения поставленной задачи, обязан прибегать к различным методам и командам, конечно, не нарушающим уставные взаимоотношения, чтобы довести приказ до исполнения. А тебе не пять лет и ты не барышня, чтобы краснеть и обижаться в таких ситуациях, — ответил ему майор.

— Может, ты ещё и фамилию сержанта назовёшь, печальный?! — сказал кто-то и по всему залу прокатился громкий хохот, который вместе со всеми поддержал и я, настолько противно мне было слышать эти жалкие излияния его никчёмной сущности.

Солдат обиженно сел на место, а Шмель, повернувшись в его сторону, провёл пальцем по горлу.

***

Не знаю от куда в армии пошла эта педерастическая мода ходить по расположению нагим, или это было только в нашей части, но сержанты, практически поголовно, после принятия душа, расхаживали в чём мать родила, не удосужившись прикрывать срамоту полотенцем и одевались, лишь остывши.

После вечерней пайки в казарме во всю включали музыку и, подпевая русскоязычным поп-хитам, командиры взводов весело пританцовывали под эти незамысловатые ритмы. Особенно выделялся среди всех прочих Шмель, бесстыдно дрыгая в такт мелодии своими обритыми яйцами.

Мы сидели с Сиченковым, подшиваясь на стуле вдоль взлётки и удивлялись, как можно слушать такую ересь.

— Я никогда не понимал, как пацаны вообще слушают подобное, — говорил я. — Ну, казалось, бы, сильный пол, должны тяжеляк уважать.

— Да ты посмотри на этих примитивных гопников, они просто не имеют вкуса, — отвечал мне Сиченков.

Шмель жаловал одну гнусную песню с женским вокалам, мелодия с ритмом «тыц-тыц», словно кто-то включил на сельской дискотеке старый магнитофон. Как только песня звучала из колонок, Шмель подавал команду:

— Тусим!

При этом следовало подорваться с места, выйти на середину взлётки и начать танцевать. Кто как умел.

— Это, «слонота», команда не ебёт?! — поддерживал Шмеля Кесарчук.

Весь карантин нехотя поднимался со своих мест и принимался отплясывать. Мы с Сиченковым пританцовывали около своих стульев. Поначалу это напрягало, но в итоге, когда видишь всю эту лысую массу в одинаковых каликах и чёрных мыльницах на ногах, разбирает смех и всем становится весело.

— Активнее шевелим заготовками! — прохаживал между нами Шмель.

***

По вечерам к нам в расположение всё чаще стали захаживать пацаны из других рот. На время карантина первая рота переехала на второй этаж ко второй и третьей ротам.

Они скосу поглядывали на нас и ехидно ухмылялись.

Некоторые, видимо, из числа сержантов приходили голышом, держа в руках полотенце и мыльно-рыльные принадлежности.

В душевой чистя зубы, я заприметил высоко баскетболиста из первой роты младшего сержанта Заквасника. Взгляд упал на его свисающий бол. Я бы даже сказал конский елдак.

«Чаму б і не хадзіць з такім прычындалам усім на паказ?»

Посмотрел на себя в зеркало, и в голову пришла странная мысль.

На кровати сидит Даша с босыми ногами и игриво улыбается. Со стороны появляется этот Заквасников. Даша отодвигается вглубь койки и раздвигает ноги. Заквас становиться коленями на кровать и плавно входит в неё сверху. Я вижу только его задницу, мощную и мускулистую, шлёпающую по её бёдрам.

«Цікава, а што яна зараз робіць? Няўжо коўзаецца з кімсьці на ложку? А калі і так, што мне да гэтага?»

Девушки у меня не было, но мысли о том, что Дашу кто-то окучивал, привели в бешенство. Поток неслыханной ревности сдавил виски.

«Хопіць! Трэба спыніцца! Так і з глузду можна з'ехаць. Яна мне ніхто. Проста знаёмая. І чым раней я гэта зразумею, тым лепш. Там мяне ніхто не чакае. І так будзе лягчэй».

А перед глазами всё стояла огромная шняга Закваса и игривая улыбка Даши.

Я вышел из туалета и увидел столпившуюся на взлётке сержантскую братию. Подошёл ближе.

Командир второго взвода старший сержант Янков, по совместительству «дедушка» из первой роты охраны боролся с Кесарем. Дружески, но мне было приятно понаблюдать, как юркий сержантик мотал эту долговязую выскочку по всему полу. Говаривали, что он каратист. Кесарчук пытался выпутаться из крепких захватов Янкова, тужился, лицо его покраснело, а шрам стал багровым. Янков скрутил Кесарчука в бараний рог, а потом резко отбросил в сторону.

— Свободен, сынок.

Хотелось подбежать и добавить. Признаться, нам давно опостылел этот зарвавшийся малолетка.

За пятнадцать минут до вечерней поверкой сидим на взлётке друг за другом возле телевизора. На стене над экраном висит герб и флаг РБ. По телевизору Первый национальный канал. Новости. Дикторша говорит об успехах на селе. Потом Лукашенко на каком-то селекторном совещании. И так каждый вечер.

Но со временем это перестаёт раздражать. Набегавшись за день и задурив себе голову всем этим армейским однообразием, новости и живые люди на экране, там, вдали от нас на гражданке, действуют настоящим бальзамом на душу.

***

Вскоре нас повезли на первый полигон. Выдали необходимую амуницию и автомат, сводили на завтрак в столовую и выстроили возле казармы.

Падал мокрый снег. Зима шла уже вторую неделю, а мне казалось, будто она была всегда, всегда был этот мерзкий холод, узкие калики жали яйца, всегда мёрзли кончики пальцев на ногах, и хотелось спать.

Стоя в колонне и дыша в шею Гурскому, почему-то захотелось послушать Фрэнка Синатру, выпить глинтвейна или хотя бы на минуту заглянуть к себе домой.

Майор Швока ходил между нашими рядами и снимал всё на камеру.

— Кто проебёт автомат — сядет в тюрьму, — сказал он и разошёлся идиотским смехом.

Потом нас погрузили в автобус и битый час мы тряслись в его кабине до места назначения, благо удалось немного подремать.

Потом стрельба со стометровки, я даже попал один раз в цель, метание учебных гранат, переодевание в «химзу» с противогазом, нас травят непонятным красным дымом, и мы ходим по кругу, как зачарованные. Далее в лесу устраиваем войнушку друг с другом, перекатываясь по сугробам с боку на бок, группируемся в позициях, и всё это снимает майор Швока, комментируя что нам делать и как падать.

В конце концов мы усаживаемся на еловые ветки в специально сделанных для нас землянках, курим, пьём горячий час, закусывая сухарями, на которых толстым слоем намазана телячья тушёнка.

— А теперь машем заготовками, — говорит Швока, снимая наши тела с разных ракурсов, — пусть родители видят, какие у них защитники повырастали, да, вот так, и улыбаемся, я сказал, улыбаемся во все тридцать два!

«Паказуха, паусюль адна паказуха, прыхаваная за пластам агульнай прыгнечанасці і недзеяздольнасці войска, якое можна разбіць за суткі, хаця што там, палова папросту дызертуе і я буду адным з першых».

***

Сон — самое сладкое, самое приятное ощущение в этих захиревших и бездушных стенах, пусть себе даже и на узкой скрипящей койке, под колючим войлочным одеялом, но всё же моей спине и ногам необходим отдых.

Где-то около полуночи я почувствовал, как возле моей койки начались странные шевеления. Сквозь сон я услышал: «Малой, подвинься!» — и машинально, не осознавая, обращались ко мне, либо к кому-то другому, перекатился на левый бок и тут же на край моей койки уселись три наглые задницы.

Нос моментально уловил ароматы копчёной колбасы, свежих овощей и по шипению открытого напитка я понял, что у меня за спиной собирались употреблять алкоголь.

— Серёга, — сказал один из нарушителей моего спокойствия, — ты стаканы взял?

— Ясен хуй! — ответил Кесарчук.

— Разливай по кругу, — послышался голос Шмеля.

Потом сержанты принялись вкушать нормальную домашнюю пищу, запивая её водкой.

Сперва они перешёптывались, но по мере опьянения голоса их становились развязнее и громче. Сон, конечно, был подорван, но осознав, что никакого вреда мне никто причинять не собирается, я стал понемногу успокаиваться.

Заснуть мне удалось, лишь, когда сержанты окончательно подпив, стали делиться своим сексуальным опытом. Больше всех ностальгировал старший сержант Янков.

— А я у себя в деревне дурковал будь здоров. Однажды мы с челом распечатали одну малыху на двоих. Она, как оказалось, была девственницей, а мой дружбан типа за ней ухаживал, встречался, в клуб там вместе ходили. Короче он мне говорит как-то, что можно попробовать одну штуку учудить. И вот, повёл он ночью подругу свою на сеновал, а я неподалёку от туда спрятался. Полчаса он её там мусолил, а как нагрел, сказал, мол, сейчас выйдет покурить и вернётся продолжить. А темень там внутри, ни халеры не видно, он вышел, постоял со мной, покурил, ну я вместо него и зашёл. Она и сейчас не знает, что её двое оприходовали.

Сержанты истерично заржали, я же предался забвению с отвратительным чувством присущего мне брезгливого мещанства.

***

К концу недели весь карантин высадили на взлётке. Пришёл командир роты вновь прибывшего пополнения майор Качан, лысеющий мужик лет сорока с добрым отеческим лицом и с листика стал зачитывать наши фамилии, и подразделения, в которые нас уже расформировали. Пацаны волновались, всем хотелось удачно пристроиться на предстоящие полтора года, лишь один я особо не задумывался о своей дальнейшей судьбе, зная наверняка, что попаду в охрану.

Многих из нашего взвода зачислили в «автобат», рем. роту и ППУ. Когда стали зачитывать списки охраны, все навострили уши. Я попал во вторую роту. Вместе со мной Нехайчик, Гурский и коротышка Мукамолов, а так же Индюков, с которым мы вместе стояли на тумбочке, остальных я не знал и с виду они показались мне весьма непримечательными персонами. Настораживало лишь то, что сержанствовали во второй роте Шмель и Кесарчук, однако в тот момент я подумал, что это будет нам только на руку, они уже нас знали, и, вероятно, замолвят про нас доброе словечко в роте.

Потом Качан выстроил нас на взлётке и разразился патриотическим спичем. Его слова пестрели тёплой заботой, и я подумал, что он единственный вменяемый офицер, который считает своим долгом, с уважение относится к каждому бойцу.

— Если у кого в роте возникнут проблемы, заболит там ножка, спинка — сразу обращайтесь ко мне. Ребята, сейчас в вашей жизни начинается серьёзный этап становления личности, и время покажет, кто есть кто. Вашей задачей, в первую очередь, остаётся с долгом служить Родине и оставаться человеком, чтобы не произошло. Я вижу перед собой лица мужчин, крепких и надёжных товарищей, готовых в любую секунду прийти на помощь друг к другу. Завтра состоится ваша присяга, вы поклянётесь на верность своему Отечеству, и назад дороги уже не будет.

Он расхаживал по взлётке. Мы стояли, молча внимая его речам. Не знаю, кто о чём думал в то мгновение. Мне хотелось закрыть глаза, мысленно уложить на койку деваху с плотными ляжками и показать ей свою силу, чтобы она, сперва, игриво усмехалась, а потом просила остановиться. Нет, умоляла прекратить сию же минуту.

— Вопросы есть? — спросил майор Качан.

— Ни как нет! — громко ответила рота карантина.

А я почувствовал, как по моим каликам поползла струя тёплой и липкой влаги.

***

18 декабря 2011г. состоялась моя присяга. Снег растаял и моросил мелкий дождь. Мы уже около получаса стояли на плацу, крепко сжимая в руках автоматы. Вдоль трибуны выставили заграждения, за которыми начинали скапливаться родственники новобранцев, прибывшие со всех уголков нашей синеокой. Я увидел лица своих родителей, и от чего-то мне стало грустно, не потому что в их взглядах читалась тревога, скорее, потому что они увидели меня в этой нелепой униформе, увидели своего мальчика с оружием наперевес, готового, если прикажут, ринуться в бой и тут же сложить голову на поле брани.

Прозвучал гимн Советской Беларуси в исполнении армейского оркестра и с трибуны посыпались громогласные речи верховного руководства нашей базы. Командир части полковник Бегунков пожелал нам достойно отслужить свой срок, седой ветеран напомнил, как на фронтах сражались наши деды, не жалея капли крови. А я уже жалел времени, которое терял в этом месте, жалел свои ноги, мёрзнувшие в неудобных «колодках», жалел родителей, мокнувших под дождём и всех ребят, в ожидании будущих испытаний, покусывая пересохшие губы.

Потом напротив каждой из «коробок» поставили столы, накрытые красной скатертью. Я стоял во второй «коробке», вторым в первой шеренге. К столам подошли командиры наших взводов и положили на скатерть папки с текстом присяги.

Подходили к столам по одному, брали в руки папку, разворачивались лицом к товарищам по несчастью и выкрикивали им слова торжественной клятвы. Я присягнул стране, зачитывая текс по-белорусски, в папке присяга была представлена на двух языках.

В конце нас окропили святой водицей и, батюшка, проходя мимо наших рядов, видимо, переборщив с порцией, угодил кому-то в глаза.

— Сука, прямо по ебалу! — раздался раздосадованный голос неизвестного и по «коробкам» прокатились тихие смешки.

В целом, всё прошло без эксцессов.

В двенадцать пополудни мы сдали автоматы в оружейную комнату и нас отпустили по домам строго до шести вечера.

Дома я первым делом принял горячую ванную и включил на своём компьютере любимую музыку. Отобедал за столом мамиными блюдами, лёг в своей комнате немного подремать.

Позже родители расспрашивали меня о службе, а я пытался их успокоить, говоря, что армия — это, как пионерский лагерь, только в военной форме. Отец интересовался дедовщиной.

— В белорусской армии её просто не бывает, это в Рашке страхи по телевизору показывают, вы лучше книги за меня читайте, а то у меня времени пока нет…

Мама немного повеселела, отец задумчиво молчал.

Выезжая в часть, для меня собрали большой пакет сладостей и домашних харчей. Возвращаться совершенно не хотелось. Я вспомнил, как покидал свою квартиру месяц назад, перед глазами стояла дымка неизвестности. Теперь же, напротив, я знал, что меня ожидает или, по крайней мере, догадывался.

Сел в метро, оттуда пешком до КПП.

Прибыл к месту за десять минут до окончания установленного времён, и бегом бросился в санчасть. Отметился у дежурного врача, подышал ему в трубку. Потом в штаб к дежурному по части, набегу рассыпая конфеты, с едва ли не лопающегося от жратвы пакета.

***

После вечерней пайки мы всем карантином расселись в линейке, разложив на столах обилие привезённых угощений, как правила это были сладости и напитки. Наши животы были набиты до отказа, но мы не прекращали запихивать в себя всё съестное, словно жили в последний раз и завтра должен был случиться конец света.

Закончив со сладостями, все излишки, а провизии там оставалось ещё на неделю, мы раздали своим сержантам, которые тут же растянули харчи по своим ротам, надёжно спрятав и укомплектовав запасы в каптёрках.

Уже после отбоя я лежал на своей койке, тяжело дыша, и улыбался самому себе.

— Всё, пацаны, теперь вы официально «слоны», присягу приняли, так что готовьтесь получать люлей, — говорил нам Шмель, пожёвывая за щекой шоколадную конфету.

В ту ночь нам дали спуску. Я мог протянуть руку вверх и почувствовать, как между коек пролетали конфеты и пряники. Солдаты вели натуральный обмен.

— Мука?

— Чё?

— Конфету будешь?

— Давай.

— А мне?

— Лови халву!

Чуть позже мы устроили настоящий метеоритный град из сладостей. Пацаны швыряли друг в друга всё, что осталось. Я зарядил в глаз Иванову пряником и он, рассыпавшись на мелкие кусочки, разлетелся по всему полу.

Сержанты уснули даже раньше нашего. Это было настоящим затишьем перед бурей.