Расшифровывая снег. Стихотворения и поэмы

Андрей Козырев

«Расшифровывая снег» – сборник избранных стихотворений и поэм члена Союза писателей Москвы Андрея Козырева. Поэт предлагает читателю расшифровать знаки, которых полна окружающая действительность.

© Андрей Козырев, 2017

ISBN 978-5-4485-4493-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Золотой песок

Я стоял, одинок, озирая сухие равнины…

Фридрих Гёльдерлин

Золотой песок

Мне вверен труд, пока не грянет срок, —

Я промываю время, как песок,

Просеиваю в строчках прах веков,

Взметнувшийся из-под чужих подков,

Ищу, свищу, взыскую, ворожу

И золотой осадок нахожу.

В нём быль хрустит, как золотая пыль —

Погоня, плен, серебряный ковыль,

Хазарский свист, столетий звездопад

И облаков кочующий Царьград,

И сплётшиеся замертво тела,

И двух людей пронзившая стрела —

Меня — с певцом, что в том, былом веку

Гремел струнами «Слова о Полку»…

И, мучаясь, тоскуя и любя,

Из древних стрел я выплавил себя.

Я выплавил из сабель свой напев,

Что лишь окрепнет, в душах отзвенев.

И пусть течёт сквозь веки и века

Моя строка, как Млечная река,

Как трубы птиц над Сулой и Двиной,

Как лисий порск, как древний волчий вой —

И не найдёт вовек в пути преград

Небесных туч кочующий Царьград!

Город

Омску — отцу, другу и брату

в канун трёхсотого дня рождения

в полную собственность

предназначается

Город смутный, город достоевский,

Плеть Петра да посвист Ермака…

Брат, наследник, сын столицы невской,

Ты не изменился за века.

Здесь лежит Великий путь — к востоку.

Здесь лишь ясно, как земля кругла.

Здесь земные отбывали сроки

Те, кого Москва не приняла:

Казаки, острожники, поэты —

Вечные изгнанники страны…

Здесь столица возвышалась летом,

Осенью — пылал пожар войны.

Власть меняла лики и названья,

Только суть во все века одна —

Холод, вьюги, каторжные бани,

Плеть, шипы, острожная стена.

Крепость. Пушки. Мрак — сильней сияний.

Старая церквушка. Вечный Бог.

И над белизной старинных зданий

Небосвод, как обморок, глубок.

Ни войны, ни мира, ни покоя…

Тёмные дома. Глаза огней.

Вьётся снег над черною рекою,

Вьётся дым над родиной моей.

А в минуты ясности короткой

Вижу я, как сквозь глубокий сон:

Спорят в небе Змий и Агнец кроткий,

Спорят в небе Лев и Скорпион.

На пути Сибирском, как на нерве,

Город обречен веками жить…

Здесь Ермак ещё раз тонет — в небе:

Небосвод в доспехах не проплыть.

А когда в степных просторах дальних

Гром грохочет, всех смертей грозней —

То бросок костей, костей игральных,

Ставка же — судьба земли моей!

Для игры священной опустели

Шахматные клетки площадей,

Клетки, на которые летели

Головы проигранных людей…

…Много есть дорог на белом свете,

Много предстоит мне повидать,

Много городов развеет ветер,

Так, что и следов не отыскать,

Но о том, что видел в колыбели,

Вечно помню — с болью и трудом:

Достоевский. Белые метели.

Чёрная река и Мертвый дом.

Москва

Третий Рим — гениальный юродивый —

Расправляет лохматые волосы.

Илья Тюрин

Третий Рим, второй Ершалаим —

Сколько прозвищ мы тебе дарили?

Мы торгуем, строимся, горим —

Вечен ты в своей лукавой силе.

Над тщетой опальных наших дней,

Где мелькает злоба дня пустая,

Вновь Москва, как город-Назорей,

Волосы — дороги распускает —

Спутанные, в седине снегов,

Словно сеть, которой ловят небо…

Семь холмов, семь башен, семь Голгоф,

Лоб Земли, сплетенье русских нервов.

С древности, с монголов, с Калиты

Ты сбирала землю по крупицам,

Чтоб смогли все русские мечты

О твоё величие разбиться.

Слобода за слободой росли,

Ни мороз, ни враг им не был страшен,

И тянулись к небу от земли

Пальцы красные кремлёвских башен…

Прирастая гордостью своей,

Строилась ты на крови и славе —

Каменными юбками церквей,

Медными волнами православья…

Из судеб нарублены рубли…

Полон мыслей о стране распятой

Лоб, таящий мозг всея Земли,

Словно площадь Красная, покатый.

Лобные места, кресты церквей,

Автотрассы, башни, дым и грохот…

Слился с правдой — общей и моей —

Этот злой, великий, тёмный город.

Третий Рим, огромен и суров, —

Сердце, кровь гонящее без цели,

Город звона, казней и крестов,

Город плясок, гульбищ и метелей…

В нем хранится, до поры таим,

Русский путь от смерти к воскресенью —

Третий Рим, второй Ершалаим,

Город — царь и город — наважденье.

Девяностые

Юнне Мориц

Девяностые, девяностые —

Дни кровавые, ночи звёздные…

Грусть отцовская, боль привычная…

Это детство моё горемычное.

Трудно тянутся годы длинные,

И разбойные, и соловьиные…

В подворотнях — пули да выстрелы,

А над грязью всей — небо чистое.

Вот и я, мальчишка отчаянный,

Непричёсанный, неприкаянный.

На глазах детей — слёзы взрослые…

Девяностые, девяностые.

Дома маются, пьют да каются —

Водка горькая, желчь безлунная…

И во мне с тех пор кровью маются

Детство старое, старость юная…

Искупают с лихвой опричники

Смертью горькою жизни подлые…

И так тесно, так непривычно мне,

И так жарко и пусто под небом.

Жить без возраста, жить без времени —

Вот судьбина какая вздорная!

Выбрал Бог да родному племени —

Душу светлую, долю чёрную.

И не взрослые, и не дети мы —

Разве мало изведал скитаний я?

И столетьями, и столетьями —

Испытания, испытания…

Девяностые, девяностые —

Дни кровавые, ночи звездные…

Кражи, драки — под солнцем яростным…

Это детство моё — старше старости.

«Любой, кто засыпает, одинок…»

Любой, кто засыпает, одинок.

Кто б ни был рядом, ты — в отдельном мире,

Но в той вселенной есть твой городок,

В нём — тот же дом и тот же мрак в квартире.

Бывает, погружаешься во мрак,

А в нём — всё лучше, чем при свете, видно:

Грязь, неуют, за домом — лай собак,

Что скалят зубы, злятся: им обидно

На пустоту, в которой тяжело…

Но за стеной спокойно дышит мама,

Сквозь стены слышишь ты её тепло

Всем существом, своею сутью самой.

Да, ты — дитя. Но, увлеченный тьмой,

Ты постигаешь холод жизни краткой,

Вперив глазенки в тёмное трюмо

Напротив детской маленькой кроватки.

Там — то ли тень, а то ль твоё лицо,

А то ли кто-то третий, страшный, страшный,

Кто время сна жестоко сжал в кольцо…

Но думать, кто, не важно. Нет, не важно.

…Страшилка это или анекдот,

Воспоминанье, ставшее лишь знаком?

При свете мир давно уже не тот…

Но в темноте он вечно одинаков.

Днем — жизнь, дела: не выйти за черту.

А ночью — тот же детский страх спасенья,

И тот же лай собак на пустоту,

И тот же Третий меж тобой и тенью,

И — сквозь пространство — мамино тепло…

Воробьиная ода

Дмитрию Соснову

Воробей, ты — великая птица…

Юнна Мориц

Неужели тебя мы забыли?

Для меня ты всегда всех живей —

Спутник детства, брат неба и пыли,

Друг игрищ и забав, воробей!

Ты щебечешь о небе, играя,

Неказистый комок высоты, —

Сверху — небо, внизу — пыль земная,

Между ними — лишь ветка да ты!

Как ты прыгаешь вдоль по России

На тонюсеньких веточках ног —

Серой пыли, особой стихии,

Еретик, демиург и пророк.

В оптимизме своём воробейском,

Непонятном горам и лесам,

Научился ты в щебете детском

Запрокидывать клюв к небесам.

Воробьиною кровью живее,

От мороза дрожа, словно дым,

Я, как ты, ворожу, воробею,

Не робею пред небом твоим.

И зимой, воробьясь вдохновенно,

Не заботясь, как жил и умру,

Я, как ты, воробьинка вселенной,

Замерзая, дрожу на ветру…

Но, пока ты живёшь, чудо-птица,

На глухих пустырях бытия

Воробьится, двоится, троится

Воробейная правда твоя!

Запретный город

Дмитрию Мельникову

В запретном городе моём,

В оазисе моём —

Аллеи, пальмы, водоём,

Просторный белый дом.

Туда вовеки не войдут

Ни страх, ни суета.

Там жизнь и суд, любовь и труд

Цветут в тени Креста.

Там тысячью горящих уст —

Лиловых, огневых —

Сиреневый глаголет куст

О мёртвых и живых.

Там полдень тих, там зной высок,

Там всё Господь хранит —

И прах, и пепел, и песок,

И мрамор, и гранит.

Там миллионы лет закат

Горит во весь свой пыл,

Там голубь осеняет сад

Шестёркой вещих крыл.

Дрожит в тени семи ветвей

Горящая вода,

И в дом без окон и дверей

Вхожу я без труда.

Былых истлевших дней зола

Едва шуршит во мне,

И вырастают два крыла

В груди и на спине.

Там, в одиночестве моём,

Заполненном людьми,

Звучат сияющим ручьём

Слова моей любви.

Там огненно крылат закат,

Оттуда нет пути назад…

Но где они, не знает взгляд,

Ищу их вновь и вновь —

Запретный дом, запретный сад,

Запретную любовь.

Колыбельная

Лёвушке Иванову

Лев, царевич, милый мой,

светик мой малиновый,

снежно-белою зимой

жизнь ты начал длинную.

В небе яркой солью звёзд

над путями-встречами

на десятки славных вёрст

жизнь твоя размечена.

Много в мире ты свершишь

чистого, высокого.

Белкой по стволу взбежишь,

в небо взмоешь соколом.

Ты найдёшь свой кладенец,

плуг проверишь пашнею.

Лев, царевич, удалец,

солнышко домашнее.

Ты играй, играй, играй,

мир игрой на два деля.

Твой непокорённый рай

ждёт завоевателя.

Много будет славных лет.

В их цветастом пении

ты звучишь, сиренный цвет,

как стихотворение.

Ты расти свой вертоград,

многоцветье славное.

Выше всех наград и правд —

правда детства главная.

Лев твой держит меч и щит,

свет цветёт на лбу, пока

над тобой Господь парит

шестикрылым облаком.

Ты расти, расти, расти,

ты расти без старости.

Сказки по ветру пусти,

но — без зла, без ярости.

Свет мой тихий, возрастай

хоть до неба синего.

Сном витай хоть возле стай

у моста Калинова.

Лев, царевич, светик мой,

слушай наше пение.

Подрастай, играй и пой

нам на заглядение.

В небе яркой солью звёзд

над путями-встречами

на десятки славных вёрст

жизнь твоя размечена.

Мой несбывшийся храм

Зодчим хотел бы я стать, воздвигать над землёю соборы,

Замки, палаты, дворцы, в камне полёт пробуждать,

Небо спуская на землю, землю подъемля до неба,

Слышать, как в камне полёт сотнею крыльев шумит.

Вот он стоит, мой колосс, белый покой расточая, —

Чудо ожившей земли, белый букет к небесам.

Каждая луковка стянута строгим бутоном,

Ждёт, когда чудо-цветку придёт распуститься пора.

Купола круглый зрачок отдохновенья не даст мне:

Ясности солнечный мёд льётся к нам сквозь витражи,

Божий зрачок озарил высшую точку пространства,

Небо раскрыло уста, камень стал плотью и словом —

Время семи дней Творенья в узел один собралось.

Острые арки вздыхают, тёмный свой зев отворяя,

Сомкнуты двери, как губы, долгую думу тая.

…Дай мне, небесная твердь, тоски о несбывшемся храме,

Сердце моё обостри, нервы сияньем зажги.

Вижу — мой храм возлежит, словно лев,

вольно вытянув тело,

Белый лучистый покой вокруг расширяется мерно,

Башня стоит, словно львёнок, рядом, едва улыбаясь…

Дай мне, небесная твердь, львиной повадки и мощи,

Чтобы я смог разбудить в камне уснувший полёт.

Один в комнате

Поэма сумерек

Один человек

И одна большая муха

Сидят в гостиной…

Из японской поэзии

1

Осенний вечер. Дом холостяка.

За окнами чуть слышно дождь бормочет.

Как мотылёк, накрытый чашей ночи,

Мой стих дрожит, впиваясь в край листка.

Слова чисты от старой шелухи.

День убегает серыми дворами.

И сумерки, стекая вниз по раме,

Неслышимо слагаются в стихи.

И комнат молчаливое тепло,

Раздвинутое сумерками жизни,

Звучит в тиши как будто с укоризной —

Ты понял, как тебе не повезло?…

Кому, зачем всё это было надо —

Преподнести мне за мои грехи

Безлюдный дом, и горечь листопада,

И тишину на дне моей строки?…

…Иголкой в стоге потерялось лето,

А осени безмерна глубина.

Растаивают в сумраке предметы,

И в чайнике дымится тишина.

Всё это было. Только было проще

Сгореть мне в сером сумрачном огне,

Где дождь осенний сухо, тихо ропщет —

Он так устал гримасничать в окне…

В тиши чуть слышно тикает будильник.

Уходят звуки чередой во тьму.

Желудок голоден, как холодильник,

И холод общий — в нём, во мне, в дому…

И пустота глядит с небес с укором.

Невзрачен жизни серый ореол.

И каменное яблоко раздора

Декоративно украшает стол.

2

Сникает, наклоняясь, у окна

Сухой букет средь сумерек бездонных,

И над часами с медным скорпионом

Пульсирует и плачет тишина,

И древний шум реликтовых морей

Из раковины, привезённой с моря,

Доносит голоса любви и горя

Иных, бессмертных, пролетевших дней…

В молчанье втрое значим каждый звук.

Мой космос расширяется — украдкой.

За гобеленом, вышитым прабабкой,

Прядёт свою вселенную паук.

Цвет, звук, предмет — ушли в страну чудес.

Мир связан, как платок, из пряжи серой.

В окно моё вторгается без меры

Космическая седина небес…

Дождь сыплется из арок небосвода.

Звучит природа, как органный зал.

Господь, изъяв поэта из природы,

Ему свои законы предписал:

Наперекор дороге вдаль идти,

Любить, творить, искать всему причины,

В сплетениях астральной паутины

Вслепую находить свои пути.

Но, сколько ни скули и ни пророчь,

Стихов разнокалиберная стая,

Страницы тонких сумерек листая,

В глазах мелькая, улетает в ночь,

А есть — лишь серость, сухость, пыль и прах,

Круги холодных сумерек над нами.

Их серое неслышимое пламя

Сжигает мир в холодных зеркалах…

3

Патриархальных сумерек урок

Пришёлся кстати. Для моих попыток

Познать себя ещё не минул срок.

И небеса развёрнуты, как свиток.

Путь к небесам немыслим без борьбы.

Дорога через потолок — короче.

Пусть за окошком чёрный грифель ночи

Начертит свой чертёж моей судьбы!

Придёт пора пасти свои стада —

И я пойму: учить мне было надо

Несложную науку листопада

Лететь из ниоткуда в никуда —

В те незамысловатые края,

Где вечны персонажи тихой драмы —

Пустынный дом, и дождь, прилипший к раме,

И жёлтый лист, и сумерки, и я.

Вечерний космос

Антиутопия

Погас закат над Иртышом…

Из песни

Погасли краски в оке Божьем,

Погас закат над Иртышом,

И ветры веют новой ложью

Над старой русскою душой.

И над душой, и над стихией

Себя в безмерности простёр

Текучий черновик России —

Неясный облачный узор.

Сквозь тучи звёздными огнями

Сияет вознесённый ад,

И расширяется над нами

Крест четырёх координат…