Чарующие сны

Андрей Кивинов

ГЛАВА 1

— Послушайте, гражданин, нельзя ли поосторожнее, вы не в такси.

— Не ори, курица, нечего в трамвае с тележками ездить.

— Вас забыла спросить. А накануне 8 марта могли бы быть и повежливее.

— Перебьешься. Вот 8 марта буду вежливым, а сегодня перебьешься.

Кивинов не стал дожидаться завершения этой трамвайной мизансцены, потому как трамвай подъезжал к его остановке. Кивинов пробился к выходу, выпрыгнул и зашагал в отделение. Сегодня с четырех часов вечера и до утра он дежурил, так что всю дорогу он упорно уверял себя в том, что ночь пройдет спокойно, без каких-либо серьезных заморочек и конфликтов. Хотя предпраздничные вечера без происшествий не обходятся. Этим днем, как раз перед ним, дежурил Миша Петров, а он парень добросовестный, долгов на вечер не оставляет, разбирается до упора, потому будет просто отлично, если после шестнадцати ноль-ноль ничего больше не случится. Но лучше не загадывать.

Несмотря на всенародный праздник, 85-е отделение милиции выглядело вполне буднично. Никто не удосужился в честь женщин поправить покосившуюся вывеску над входом, вымыть грязный линолеум в коридоре или хотя бы освежить воздух в отделенческом туалете. Туалетный аромат столь гармонично смешивался с коридорным запахом, что эта смесь, не уступающая по своей вонючести лучшим французским дезодорантам, достигала самых отдаленных уголков отделения. Люди, привычно толпящиеся у паспортного стола, слегка морщились, но не уходили, потому как ради получения российского паспорта можно было немножко и потерпеть.

Единственным напоминанием о грядущих празднествах была скромная открытка, приколотая на стенд для объявлений, в которой говорилось, что «мужской коллектив 85 отделения от всей души поздравляет коллектив женский».

Кивинов, зайдя в отделение, сначала направился к себе, повесил на крючок куртку и сумку с бутербродами, прибрался на столе, сложив в одну кучу раскиданные бумаги, после чего пошел по кабинетам разнюхать отделенческие новости. До четырех было еще пятнадцать минут, и он мог потратить их в свое удовольствие.

Опера сидели в кабинете инспектора Дукалиса и оживленно трепались. Судя по блеску глаз и хохоту, некоторые уже сполна поздравили женщин — и не только открыткой. Кивинов поздоровался и плюхнулся на свободное место дука-лиского дивана.

— Над чем ржем? — поинтересовался он.

Но его вопрос игнорировали, а детский инспектор Волков увлеченно продолжал:

— Я у ихнего зама-то спрашиваю: «Что это за грохот? Ремонт, что ли?» А он: «Не, это наши бойцы в футбол играют». Я — ему: «Какой футбол? Настольный, что ли?» А он смеется: «Напольный. Сегодня Мамеда поймали, ну, черного, за квартирную кражу. Охрана с поличным взяла. А он всякую ерунду городит — мол, шел, увидел кучу вещей на улице, решил подойти посмотреть, вот в это-то время его, мол, и поймали. Правда, он уже дубленку успел надеть, но все равно, врет очень убедительно. Вот наши ребята с ним в футбол и играют. Один на воротах, второй пенальти бьет, а Мамеда заместо мячика взяли. Во, слышишь, кажется, гол забили. Я думаю, после третьего гола он все вспомнит».

— Волков поправил галстук. — Во как люди работают, не то что мы.

— Наше оружие — доброта и слово Божье, — сказал Дукалис.

— Ну, ну, рассказывай, а вмятину в стене ты зачем шкафом загородил?

— Так тот мужик пьяный был, сам на стенку упал, вот вмятина и осталась. Я его пальцем не трогал. Я виноват, что стены у нас такие хилые? Ладно, хватит о грустном, скоро праздник. Повторим?

— Давай. Кивиныч, будешь?

— Не, я до утра сегодня.

— Как хочешь.

Волков подошел к шкафу, поколдовал внутри и через секунду уже держал в одной руке рюмку, а в другой — кусок детского мыла «Теремок». Произнеся тост в честь женского дня, он опрокинул рюмку, занюхал «Теремком» и убрал на-борчик в шкаф. Затем крякнул от удовольствия и сел на место.

— Как тут у нас, спокойно? — обратился Кивинов к сидящему рядом Петрову.

— Относительно. Пара краж «глухих» и одна «мокруха».

— Что за «мокруха»?

— Твой знакомец Воробьев начудил. Зря ты с ним возился, давно надо было за наркоту сажать.

— Воробей? Не может быть! Да он еле ходит от ширева своего.

— Ходит, не ходит, а бабу придушил. Повезло, с поличным взяли, а то бы «глухарем» зависло. Правда, Воробей пока в отказе, но там с доказательствами порядок. Воробью уже сотку выписали, перспектива на арест. Следак прокурорский 102-ю возбудил.

— Ну-ка, расскажи поподробней.

— Да хватит вам о работе, — прогорланил изрядно захмелевший Волков. — Слушайте лучше анекдот. Трахаются мужик с бабой…

— Пошли ко мне, — сказал Кивинов Петрову. Миша поднялся с дивана, одернул свой кирпичный пиджак и вышел вслед за Кивиновым.

— Там ничего необычного, — произнес он, закуривая «Беломор». — Позвонила женщина по «02». Говорит, возле квартиры напротив соседка лежит, а над ней — парень молодой, по карманам шарит. Тетка в глазок все это узрела. Мы быстренько прилетели, тем более, здесь недалеко, и на выходе Воробья тормознули. Это он оказался. При нем колечки и деньги. Поднялись наверх, а девчонка уже готова. Шарфом задушена.

— О черт! — выдохнул Кивинов.

— Колечки девчонки этой оказались. Воробья — в цугундер. Опознание провели. Соседка Воробья узнала. А у него ломка началась, кричал только, что не убивал. Но мы даже в футбол с ним не играли, незачем было. Хотя, конечно, не мешало бы ему морду за такие подвиги начистить. Девчонке всего двадцать лет было. Поганец. «Пятнаха» у него в кармане, а может, уже и лоб зеленкой намазан. Сейчас, наверно, уже отошел, ему укол вкололи. Через пару часов в ИВС увезут.

— Так что он говорит?

— Говорит, что не душил. Колечки — да, снял, деньги — прихватил, а бабу не убивал. Мол, она уже лежала. Но это и понятно, кто же под «мокрое» подпишется? Так — кража, а так — убийство. Разница есть.

— А потерпевшая кто?

— Да, обычная девчонка. Студентка с медицинского, четвертый курс.

— С 1-го медицинского?

— Нет, с Сан-Гига. Живет в предками. Обычная семья. Жалко ее, конечно. Из-за таких говнюков в двадцать лет умирать. Ну, ладно, мы продолжим, а ты давай, заступай. Ни пуха.

— Соловец где?

— Материалы в РУВД повез подписывать. Скоро должен быть.

— Вы там поосторожней. И Волкову скажи, чтобы не ржал на весь коридор. Даже здесь слышно.

Миша вышел. Кивинов открыл тумбочку, достал свой гроссбух с подучетными, открыл его на букве «В» и прочитал: «Воробьев Геннадий Сергеевич, 1973 года рождения, уроженец Ленинграда, адрес. Не работает, не судим. Наркоман. Данные родителей. Задержания». Фото. Кивинов взял фломастер, перечеркнул записи и вывел: «Статья 102. Сидит. 1994 год».

К восьми вечера в отделении не осталось никого, кроме дежурного наряда. Ничего удивительного, работа — работой, но праздники тоже забывать нельзя. У всех жены, матери, сестры, дочки. Надо покупать подарки, цветы, продукты. Кивинова который год ставили дежурить накануне женского дня. Не потому, что ему вообще некого было поздравлять, а потому, что он не был женат и вроде как мог обойтись без предпраздничной суеты.

Воробьева еще не увезли, и он заседал в камере.

Заявлений пока не было. Кивинов поставил чайник и достал бутерброды. Радио передавало концерт по заявкам женщин-ветеранов. В основном, песни строевых лет. Кивинов убавил звук и снял трубку местного телефона.

— Игорь, там Воробьев подает признаки жизни? Проснулся? Я заберу его сейчас, поговорить хочу.

Повесив трубку, он сходил в дежурную часть и повел к себе Воробьева. Добирались они до кабинета добрых пять минут. Вороьбев еле-еле тащился, Кивинову даже пришлось напомнить ему, что они не на экскурсии в Эрмитаже, на что Воробей и глазом не моргнул. Абстинентный синдром. Ломка. Хорошо бы выжить.

— Ну что, Гена? Доигрались, — констатировал факт Кивинов, усадив задержанного на стул. — До «Мокрухи» приехали.

— Я не убивал, — выдавил из себя Воробьев, поплотнее запахнул куртку и съежился на стуле.

— Ты чего? Не боись, бить не буду, ты и так еле живой.

— Холодно.

— Серьезно? А девке той уже не холодно. И не жарко. Ей все равно.

— Я не убивал. Андрей Васильевич, вы же меня знаете, я никого пальцем не трону. Воровать — да, было. Но убивать… Тем более, Ленку.

— Ты что, знал ее?

— Да, знал, — со стоном ответил Воробьев, — одноклассница моя.

— Чего стонешь?

— Плохо.

— То тебе холодно, то плохо. Ширяться меньше надо, и не будет плохо.

— У меня воли нет. Не завязать.

— Кончай эти разговоры. У всех воли на это нет. Воровать да убивать зато воля есть.

— Я не убивал, — в третий раз сказал Воробьев.

— Послушай. Я не собираюсь тебя колоть и выяснять, убивал ты, не убивал. Хочешь, колись, не хочешь, не колись — дело твое. Я тебе одно могу сказать. Тебе вменят эту «Мокруху», что бы ты ни говорил. Понимаешь? Вменят! И ни один адвокат не спасет. Слишком все очевидно. А твои запи-ранья будут рассматриваться только с одной точки зрения — стремление избежать ответственности. А по «непризнанке» тебя максимум ждет, потому как это убийство. А какой у нас максимум, ты и сам прекрасно знаешь. Это я тебе не как опер говорю, ты сам сказал, что я тебя давно знаю, так что вот тебе дружеский совет — явка с повинной. Тогда есть шанс выжить. В противном случае — стенка.

— Да не убивал я Ленку, Андрей Васильевич, — зарыдал Воробей. — Не убивал! Она уже лежала, когда я поднялся на этаж. Ну как мне это доказать? Как?

— Тебе не надо ничего доказывать. Это нам надо доказывать, что ты убил. А доказательства уже есть. Но хорошо. Я не слышал твоей официальной версии и хочу послушать. Валяй, Воробышек.

Воробьев поморщился, выпрямился на стуле и попросил закурить.

— Я не курю, а в дежурке не дадут. Потому что злятся на тебя очень.

Воробьев вздохнул.

— Мне с утра долбануться надо было очень. Ломало страшно. Я проблевался и к Ленке пошел. Она меня выручала иногда.

— Во сколько пошел?

— Не знаю, часов в двенадцать, наверное.

— А что значит выручала? Наркотой, что ли?

— Да нет. Она в медицинском учится, вернее, училась, а по вечерам халтурила процедурной сестрой на дому — банки там ставила, уколы делала, не знаю, что еще.

— Понятно. Дальше.

— У нее колеса оставались, лекарства в ампулах всякие. Вот она мне их по дешевке и отдавала. А если предков дома не было, то сама и колола.

— Погоди, наркотические лекарства на строгом учете. Откуда они у нее?

— Я не знаю. Может лишнее оставалось. Да и не наркотики это вовсе, так, успокоительное.

— Откуда ты знаешь? Она сама говорила?

— Она не говорила, просто колола. Мне легче становилось.

— Она за деньги колола?

— Да, но по дешевке и в долг.

— А отдавал чем?

— Когда как. Иногда деньгами, иногда вещами.

— Ворованными?

— Да. Но там заяв нет.

— Почему?

— Я осторожно воровал. Приду в гости к кому-нибудь и стащу золотишко. Но золотишко было тоже ворованное, поэтому и заяв нет.

— Ладно, об этом после. Что дальше было?

— В общем, сегодня я к Ленке снова пошел. Она иногда утром дома бывает. Решил опять в долг. В подъезд захожу, на этаж поднимаюсь, а она перед дверью лежит. Я сначала думал, плохо ей, трясти стал, а она никакая. Ну, готова, одним словом. А у меня опять блевота подкатывает, сам сейчас, думаю, загнусь. Что делать? Я позвонил в квартиру — двери никто не открыл. Ну я и решил — Ленке все равно не помочь, а мне зачем пропадать? Гляжу — у нее на пальце «гайка» моя, ну, не моя, конечно, а за ширево ей отданная. Паленая «гайка». Я ее снял и второе колечко с пальца помыл. В кармане деньгу нашел, но немного там было. Решил к метро сходить, там «рыжье» на дозу обменять. Из подъезда вышел и прямо на ментов нарвался. Честное слово, так все и было. А зачем мне Ленку мочить? Зачем?

— Не знаю. Но ведь может и по-другому было? Пришел ты к ней, а она тебя послала подальше, вот ты в наркотическом угаре ее и придушил, а теперь обставляешься. Свидетелей-то нет.

— Не было такого! Если бы она дома была, то в халате бы вышла и в тапочках. А она в верхней одежде была и в сапогах. И сумка ее рядом валялась.

— Ну, может, ты ее в подъезде караулил. Кстати, и время смерти совпадает. Тик в тик. Так что плохи твои дела, Гена.

Воробей снова заплакал.

— Ну что же, что мне делать? Все наркота проклятая. Как чувствовал, не надо было к Ленке идти.

— Вряд ли ты что чувствовал. Ты об одном думал — где бы ширнуться. Все, кончай реветь. Если тебе больше нечего сказать, пошли в камеру. Между прочим, мне из-за тебя тоже по голове надают. Я ведь тебя в первый твой влет отмазал, думал, за ум возьмешься, а ты за «Мокрухи» взялся.

— Да не убивал я! О, Господи! Что же мне делать?

— Ты сам-то себе веришь? Что, святой дух спустился и у тебя под носом девицу задушил? — не выдержав, гаркнул Кивинов. — Будь хоть здесь мужиком! Я с тобой без протоколов беседую! Самому легче станет!

Воробей вдруг перестал рыдать, а потом серьезно произнес, глядя в глаза Кивинову:

— Нет, не святой дух. Вспомнил. Я ведь в подъезде с мужиком столкнулся. Он бегом вниз бежал, я еще удивился, ведь лифт в доме есть.

— А, вот и мужик появился! Думаю, через час ты про какой-нибудь топор или пистолет у него в руке вспомнишь. Кончай версии строить. Даже если и бежал там мужик, это ие значит, что он Ленку убил.

— Вы не верите?

— Не знаю.

— Конечно, вам проще все на меня повесить. Явку с повинной пиши. А действительно помочь никто не хочет.

— Ладно, черт с тобой. Что там за мужик был?

— Я плохо запомнил, мне не до него было. Ростом с меня, то есть метр семьдесят где-то. Лет двадцать пять — тридцать, крепкий. Одет, кажется, в черную куртку. Лица не видел, в подъезде темно.

— Так и куртка, может, не черная?

— Черная. Он когда со второго этажа сбегал, я увидел. Там окно.

— Это все?

— Да, все. Больше ничего не запомнил.

— Маловато. Вернее, совсем ничего.

— Мать твою, что же мне делать? А, погодите. Он когда меня толкнул, я его мудаком обозвал. Другой бы среагировал, а этот даже не обернулся. А когда он дверь открывал, я у него на спине крест вышитый увидел. Кажется, эмблема клуба хоккейного, я раньше такие видал.

— А поточнее?

— Не знаю я. Крест кривой и надпись в нем.

— Понятно. Я не очень в хоккее волоку, но, кажется, это «Лос-Анджелес Кингс». У них такая эмблема.

— Наверно.

— Вообще-то это тоже примета не фонтан. Таких курток сейчас много. Так что ничего хорошего я обещать тебе не моту.

Зазвонил местный телефон.

— Андрюха, давай Воробьева назад. Машина пришла, отправляем.