Суровый дегустатор

Андрей Жеребнёв, 2019

Сборник рассказов от судового шеф-повара. Увлекательные, веселые истории, написанные легким языком, подарят море позитива широкой аудитории читателей от суровых моряков, до домашних хозяек.

Хлеба от Бога

I

Пути Господни неисповедимы…

И то, что Овсова на судне кто-то считал блаженным, а кто-то и вовсе юродивым — прости их грешных! Просто, момент теперь в его жизни настал — «перезагрузка» (хоть сам Овсов по отношению к человеку этого слова на дух не терпел). Сорок три прожитых года были за его плечами — вместе, почти что, с сумой, — и некоторые начали списывать его со счетов. Самое скверное, что оказались ими самые близкие люди — пожилые его родители, и многострадальная жена. Впрочем, в жизни супруги что-то этим летом произошло, не пошлое и банальное отнюдь. «Просто, вот, как тумблер какой-то в голове переключился. Я буду расти!.. А ты меня тянешь вниз».

Так, или иначе, но одна только теща — суровая и непримиримая доселе — матроса рыболовного флота ноябрьским утром в рейс до самого автобуса и проводила — по своему почину, да и на работу опаздывая. И сумку даже порывалась помочь за одну ручку нести, и попрощалась, смутившись пред разбитными моряками и многочисленными провожающими, только у самой остановки: кто бы подумать мог!

В море родимом (в мавританской зоне траулер «рыбачил») Овсов духом воспрянул, ну точно до одури. Собственно, и в самые лихие моменты судьбы, когда ломала та нещадно и неимоверно, он им никогда окончательно не падал: «Прорвемся!». Ну, что ж — остался теперь без ничего, да ведь есть месяцев семь этого рейса, в которые много чего насовершать можно: и себя изменить, и мир вокруг. А иного — просто ничего и не остается…

И понесло его: доказать не столько им, но больше самому себе, что и прошлое было не даром, и будущее у него, конечно, есть! Какое оно, на каком поприще — Овсов сейчас не «заморачивался». Светлое — ясное дело… А где — жизнь сама выведет! Ведь, вторые дыхание её открылось. С оглядкой, все же, на те самые годы: как много нужно еще успеть — поспешать…

Потому, лез теперь Овсов, как пацан, на судне в свое и не свое дело — куда надо, и не надо. Постигал, вникал, впитывал, дивился. Без оглядки на недоуменные и насмешливые взгляды и время от сна и отдыха отнятое: так, ведь, по делу! Он и в мукомолку спускался, «мельнику» в работе помогая: вдруг, в каком-то рейсе придется того заменять!.. Боцмана, правда, о тонкостях водолазного дела пытал неизвестно зачем, но так настойчиво, что у давнишнего, по срочной армейской службе, водолаза («Dum spiro spero» — пока дышу, надеюсь) передохнуть от дотошного надежды не было никакой.

А однажды укараулил, наконец, в судовом коридоре пекаря Романа, путь ему преградил, притянул за рукав футболки душевно, и молвил сокровенной скороговоркой:

— Слушай, Ром — такое дело! Покажи мне, как хлеб печь — возьми как-нибудь! А то, понимаешь — умру уж скоро, а как хлеба спекаются — так и не узнаю! А?.. С шеф-поваром я договорюсь — чтоб на камбуз постажироваться пустил.

Молодой, высокий и черноволосый Роман — мировой парень! — выслушал исповедь сию хоть и в некотором замешательстве, но кивнул вполне согласно:

— Добро!.. Сегодня, вот, как раз ночную выпечку делать буду. Подходи часам к одиннадцати.

Хлеб у Романа получался хороший. Овсов всегда заступался за этот хлеб, когда иные хаяли — не по делу, но по привычке поганой рейсов былых.

Овсов как раз в назначенное Ромой время сегодня свободен был — на вахту его бригада в четыре часа утра заступала. А и то — будет еще рыба в цеху, не будет…

С рыбой в этом рейсе действительно было худо. Черпали её безбожно голландские «пылесосы», что набирали за месяц пять тысяч тонн — куда там было за ними поспеть!.. Случалось, что по несколько лишь серобоких ставрид в пустой «авоське» трала поднимали. «Прямо, как в Библии, — думал про себя Овсов: «Здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки, но что это для такого множества?». А Иисус Христос этим пять тысяч человек насытил, а еще и осталось… А он, вздыхал тогда Овсов, скоро уж пред Господом предстанет, а ни единого в своей жизни хлеба так и не выпек… Да что там — и представления даже не имеет, как действо то, что таинству сродни, творится.

Библию он брал в рейс с собой постоянно. В шотландском Аллапуле, двадцать лет назад, миссионеры подарили: тончайшая бумага, на русском языке! С тех пор неизменно укладывал её Овсов в чемодан, и читал всегда перед сном — после разговорника русско-английского, перед книжкой дежурной, — не слишком, впрочем, в «Ветхом завете» продвигаясь: попробуй-ка девятьсот с лишним страниц за рейс одолей вдумчиво!..Так каждый рейс заново и начинал. Посему, рукой уж махнув на себя, в церковной грамоте ленивого, да бестолкового, в этом рейсе за «Новый завет» взялся — там уже Иисус Христос!.. И хлеба — насущные и истинные — на каждой странице.

Так что, явился Овсов точно в срок, хоть и смыкались веки уже чуть усталостью, и голова томилась малодушным(«И на кой это надо тебе?»), но сердце открыто было новому — даром, что дверь камбузная была еще заперта. Впрочем, тут и Рома подошел.

В благодарность за помощь такую нежданную, которой ни в кои камбузные веки не видывали, принес Рома литровую бутылку пива испанского, невесть каким духом два морских месяца хранимую: на вес золота награда! Которой немало Овсов смутился («Да, зачем, Рома — сам бы выпил!»), но тут же верно из положения вышел, по двум заздравным кружкам пенное разлив… Ну, а после рукава уж засучили…

И заводили они тесто для хлеба… И поведал Рома ученику своему, что температура в печи должна быть от ста восьмидесяти, до двухсот десяти градусов («Но лучше всего — двести десять, все-таки»). А температура воды, в которой тесто заводится — сорок градусов.

— А знаешь, как температуру без градусника определить?.. Роняешь на локоть, или вот сюда, — Рома подставил под падающую каплю кулак, и капля пришлась точно между сжатыми большим и указательным пальцем, — и ты должен почувствовать только удар этой капли… Не тепло её, и не холод — только удар, касание.

Овсов тщательнейшим образом поспевал конспектировать все услышанное в амбарную тетрадь — судовой журнал с чистыми, но пожелтевшими от времени страницами, что у штурмана испросил: за борт бы, в числе прочей макулатуры, тот пошел.

— Ну, Р-рома, сегодня мы вдвоем самый лучший хлеб выпечем, да?

Это у Овсова с ликбеза испанского в речи порой прорывалось — «р» длинное.

— Сильно вкусный хлеб печь не надо, — с некоторой даже опаской, оглянулся Роман на энтузиаста, — его съедать будут быстро… И придется тогда каждый день хлеб печь.

Профессионал!.. Без купюр.

Завели они тесто («А сахар тоже, что ли, нужен?» — «А как же — обязательно: дрожжи, сахар, соль»). Замесили лопастями механическими в бадье из нержавеющего металла, на колесиках — «дежа» та называлась.

— Все — теперь ждем час: чтоб поднялось. Потом делаем обмин — еще час ждем, и будем по формам разбрасывать. Так что — ты можешь по своим делам пока идти: через два часа подходи.

Зачем: «По своим делам»? Овсов учиться — стажироваться сейчас сюда пришел! «По-честному»… Почистили они тогда на завтра Роме картошку, морковь, лук дружно.

— Вообще, чем больше тесту обминов — тем хлеб вкуснее будет.

И вот здесь — да забежим мы вперед на несколько лет — Овсов однажды со своим учителем не согласится…

— Хлеб, вообще любит ночь… Ночью никто по камбузу не шастает, не кричит, не ругается, не спорит. А тесто — оно живое: оно же все слышит, на все отзывается…

А вот каждое это слово Овсов не то, что вспоминать и передавать будет беспрестанно, но и подпишется под ними разве что не кровью.

— С тестом разговаривать надо. Ласково: «Хлебушек!.. Хлебушек».

И подходило тесто в полном спокойствии полуночной луны в фиолетовом иллюминаторе, что торила свою серебряную, с позолотой, дорожку точно к ним.

— Так, пора уже и формы готовить, — Рома извлек из недр объемного стола, что был и нутром, и нержавеющей поверхностью своей целиком и полностью хлебу отдан, дюжину попарно соединенных, совершенно черных форм, и миску, с увязшими в растительном масле кисточками.

— Смазываем формы внутри тщательно — чтоб тесто не прилипло. Но, много масла тоже лить не надо: будет гореть, и хлеб подгорит.

И подхватили кисточки они, и в масло обмакнули… Овсов промазывал старательно и дно, и бока, и швы каждой формы хлебной. Словно Рембрандт картину маслом тщательно выделывал. Но, за Ромой чуть не поспевал: тот размашистыми мазками Пабло Пикассо поверхности споро покрывал.

— Вот, подошло, — кивая на поднявшееся чуть не до верха дежи тесто, говорил Рома, — давай — разбрасываем: самый ответственный момент.

И опять вперед чуть ускачем — с Овсовым-то: каждый момент в печении хлеба — самый ответственный… Нет здесь моментов проходных! А момент разброса теста по формам самым «шубутным» он потом себе обозначит — не иначе…

— Булка должна весить полкилограмма, — утопив правую руку в неисчерпаемую, казалось, массу теста, Рома выхватывал ком, в два — крест-накрест — ловких отточенных движения ладоней расправлял его в гладкую, глянцевую верхом булку и аккуратно погружал в форму: три секунды! — Поэтому учись сразу на вес определять.

— А весов на камбузе нет? — Овсов, понятное дело, определять вес на руку был совсем не горазд: получалось то слишком много, то явно мало.

Блаженный! Какие уж тут весы…

— А лишнее тесто не отрывай: обрезай пальцами, как ножницами — смотри! — и Рома от большого комка теста, плавно сжав большой и указательный палец, и вправду как ножницами отщипнул-отсек кусочек.

Как ни старался Овсов, у него так и не получилось.

— Разбросали, — оглядывая заполненные формы, с дальнего края уже круглившиеся подъемом, а ближние еще сморщенные бороздками, кивнул Рома.

— Долго в этот раз получилось — двадцать, почти, минут… Ну, это — я тебе показывал, оттого… Так-то — я за пять минут разбрасываю.

— Плохо? — порадел чуть даже вспотевший на новом поприще Овсов.

— Ну, конечно — здесь надо побыстрей успевать! А то, видишь, подъем теста идет неравномерный — также, ведь, мы их и в печь поставим… И еще помни: тесто сквозняков боится. Поэтому — все входные двери, люмы — закрывай, когда в формах подходит.

Доверчиво и тому внял ученик благодарный.

Через сорок минут Овсов пронаблюдал («Сейчас просто постой, посмотри!»), как споро Рома открывал продолговатые, похожие на узкие амбразуры, дверцы квадратной, в человеческий рост, печи и загружал в глубокие горизонтальные колодцы едва не задевающие за верхний край поднявшимися верхушками теста формы.

— Всё — сорок минут теперь пусть печется!.. Только, минут через двадцать надо будет ближние на дальние поменять — чтоб не подгорели.

И когда вытащил, по стечение срока, Рома формы с зарумяненными коричневыми верхушками, опрокинул каждую, вытряхнул на расстеленный на столе картон пышные булки, то замер на мгновение над ними, в немом изумлении шевеля те еще не снятой с руки суровой рукавицей.

— Что, — заволновался тут Овсов, — что-то не так?

— Да нет, — покачал головой Рома, — все здорово, наоборот…

И, сняв таки рукавицу, потянул большой палец кверху, в задумчивости кивая при этом головой.

— У меня самого такая выпечка пару раз только за рейс получалась… Слушай, но любит тебя хлеб-то: чтоб с первого раза, да чтобы так!..

В тот же день включил имя «Роман» Овсов в молитву о живых: поведал ведь тот ему тайну рождения Хлеба. И вспоминал имя его теперь каждый Божий день, а то и по несколько раз в день: уж сколько душа молитвы просила…

Молитвы читать, наизусть выучивая, Овсов тоже в этом рейсе принялся: «Деды-то наши читали!.. А ведь были они сильнее и чище нас, нынешних».

II

— Соберись!.. Соберись! — звонко и зло верещала шеф-повар Полина на великовозрастного своего повара-пекаря третьей категории.

На публику полного салона моряков, что собрались уже к обеду, сквозь распахнутые камбузные амбразуры работала. Но, что с женщины взять?..

Но в офисе компании настоятельно инспектор по кадрам рекомендовала: «Андрей! Поверьте мне — вам надо идти в рейс с Полиной: она вас и научит всему, и совершенно адекватный человек». Овсов поверил — никогда еще инспектор плохого ему не советовала. Он-то на другой рейс — попозже на месяц собирался: чтоб ремонт в новостройке двухкомнатной наконец закончить.

А теперь на другой ремонт попал — судовой. Но, не в пример ему, здесь все уже заканчивали — через несколько дней в море должны были уйти.

Овсов сегодня, на второй день своей работы на камбузе, по приказу Полины, сдобные булки творил. Вытворял, точнее. «Давай сразу посмотрим… Так — булки делать ты не умеешь!»

И приговор у нее скорый был!

Не она одна — все с некоторым (а то и большим!) сомнением на мужчину смотрели. Старпом, принимая декабрьским утром из рук Овсова кипу морских документов, крякнул на всю, полную прибывающим на судно морским людом, рубку:

— А… А как это — объясните?!. Состоявшийся уже человек, и в первый раз третьим поваром, только, идете.

Окна рубки были фиолетовы зимним утром, в самом воздухе висела полусонно-тревожная тишина.

— Все будет хорошо, — спешил унять чужие, на весь экипаж оглашенные, сомнения Овсов. — Нормально все будет!

Он справится… Другие же — справлялись… Ему бы только время — совсем чуть!

Потому, катал он булки с быстрой такой Полиной в четыре руки (успевавшей между тем еще и обед приготовить и раздать) старательно. Ну что — на передовой он сейчас: отступать нельзя ни на шаг. Семья ведь позади — ни больше, ни меньше.

А домашние ведь в него верят… И сын, ночевавший сегодня не несобранной еще со вчерашнего переезда кровати, кивнул ему с самого, почти, пола: «Удачи, папа!». И тесть по телефону булочку хлеба, если что, попросил: зять, мол, делал!

Вчера они с Полиной хлеб пекли. Бедный хлеб — как он еще поднялся?..

— Не так!.. Не так!.. Я говорю — вот так надо делать!

Тесто, по торопыжной Полине, должно было быть покруче, и подходить в полтора раза быстрее, чем по Роме; в формы они забрасывала тесто не разглаживая поверху, а вытягивая по длине: «Вот так — чтоб как батон формуй». Остатки теста подкладывать, как делал бережливый Рома, под булки в формы не позволила категорически: «Выкинь его на хрен!.. Нептуна тоже подкормить надо». В общем — были нюансы: мягко говоря!.. А хлеб-то жестковатым вышел.

Овсову сразу показалось: боится Полина теста…

— Да — тяжеловат, тяжеловат, — вынесла свой вердикт фигуристая камбузница Алёна, в обязанности которой нарезка хлеба и входила. — Ну, ничего — Поля всех научит. Она даже и Виталика научила.

Про Виталика, что был пекарем здесь в предыдущем рейсе, уже и за два дня Овсов был наслышан вполне. И каким он был чмом, и как красиво от девушек своих камбузных ушел: «Вы обе — на всю голову долбанутые!». Вот теперь Полина всех пекарей и боялась.

— Хороший у него хлеб получался?

— У него через раз: вот, когда он постарается: шикарный хлеб получался, шикарный!.. А, как спустя рукава: кирпич — кирпичом.

Алена — ровесница Овсова — и сама была дамой шикарной. Вполне способной и с ума свести — в море, подозревал он, особенно: третий механик уже зависал в камбузной амбразуре по поводу, но больше без него. Однако, у Овсова здесь, на камбузе, были совершенно иные сейчас интересы, задачи — иные жизни цели. Да и камбузница скажет на сей счет чуть после: «Зачем мне здесь какие-то романы — у меня дома муж любящий». Хоть родство именно душ в Алене он почувствовал сразу.

Единственным пока, кто безоглядно Овсова принял, был второй повар Пашка. В восторге он от великовозрастного коллеги в первый день остался, и руку с душою пожал: «Давай, дядька!». Справедливости ради, щенячий восторг у Павла был пока что ото всех и ко всему: он вообще впервые в море собирался. Но, имел хороший поварской опыт, за счет чего сразу «вторым» (вслед за шефом) поваром определен и был.

— Слушай, я в шоке!.. Позавчера сделал им плов — как в ресторане, а он — бах! — Пашка выразительно рассекал воздух рукой, — весь в ведро и пошел!

— Привыкай, — авторитетно кивал Овсов, — тут несколько иная у тебя будет публика: котлету им зажаристей, кусок мяса пожирней.

И закончив день второй, с полудюжиной свежих булочек в сумке (вполне съедобными получились), зашел по замыслу еще вчерашнему Овсов в церковку, точно на которую выводила причальная улица: «К чему дорога, если она не приведет к храму?».

Яркое для конца декабря, предзакатное солнце, отражаясь от позолоты купола, светило бликами под сводами. Мальчишка — инвалид с детства, крючился в инвалидной коляске, привезенной сюда его бабушкой. И Овсов помолился в ясном и твердом спокойствии: уверенное прочтение стройного рядя ежедневных молитв занимало уже чуть меньше получаса. Были среди заученных с молитвенника и свои, рожденные муками душевного творчества — старался он: «Ни одно слово, исходящее из уст человеческих, не теряется в пространстве бесследно».

Сказал он спасибо Господу за хлеба испеченные, завершив эту свою импровизированную молитву традиционным: «И да будет на все святая воля Твоя… И да будут Твои пути Господни счастливы для меня».

Теп ерь-то его точно не спишут по служебному несоответствию: хлеб с булками получился, а до приличного качества он доведет: чай, не глупее и не ленивее других!

Ну, и Николаю Угоднику, после молитвы, свое, как всегда прибавил: «Спасибо Тебе за очередной день путешествия длиною в жизнь, и да пусть то путешествие морское, что проложил Ты сейчас, будет удачным, и да не сплохую я на нем, и да будь, Святый угодниче Николае, Ты все дни путешествия длиною в жизнь со мною».

От души все то шло, от души…

Научится он хлеб печь — научится. Возьмет еще быка за рога: всегда ведь так было!

III

Ладно — коль из церкви вышли, чертыхнуться уже можно (хоть и все равно грех): ну какой, к чертям, там из Овсова еще повар? Сидел бы он себе в матросах, от греха подальше! Он вообще-то Роману тогда — три года назад — о том же и сказал. И честно сознался: запахов он, к тому же, не слышит.

— Не чую носом — вообще!

Оно и вправду так было: неведомо отчего, но уж лет, наверное, пятнадцать — двадцать, как жил Овсов без обоняния. Скорее всего, из-за самолечения родительского, когда по детскому насморку чего только в нос не закапывали… Трюма, опять же, с вечной их мерзлотой, да и пылью целлюлозной. Так, или иначе, но по сему факту о выгодной такой профессии — повар судовой — сроду трюмный матрос и не помышлял. Хоть, об элементе в ней творчества недюжинного всегда задумывался, и завидовал в душе…

— Это ерунда, — просто и ответственно заверил Рома, — на кухне ты никогда один не будешь — кто-нибудь тебе да подскажет.

Ой ли!

И прошлые кулинарные по жизни опыты особого оптимизма не сем поприще не внушали. В четвертом классе они начались, когда замыслил однажды мальчонка, со школы вернувшись, запеканку с вермишелью запросто заворганить: мать пару дней назад делала — страсть, как вкусно! Великое ли дело: нашел в столе макароны, высыпал полпачки на сковороду, сверху три яйца разбил, да газ разжег.

Не очень съедобным, понятное дело, блюдо юного кулинара получилось. Вернувшийся чуть позже из института брат открыл мальчугану Америку: все макаронные изделия сначала отваривать надо… Всегда! В воде — подсоленной чуть.

О том, что яйца вкрутую нужно варить десять минут («А можно и больше — чтоб уж точно!»), Овсова жена друга, спасибо, просветила — в неполные уж тридцать лет. А в возрасте Христа он уже поджаривал макароны на винном уксусе — было дело! «Прошибся» в магазинчике на склонах Канарских гор. Он там шабашил тогда, в отрыве от караулившего судно в порту экипажа, но с полного ведома и согласия его большинства (кому по очередному возвращению, за вахты «шабая» несомые, премиальных от того заслуженно перепадало), по всему острову. Вот и ухватил в очередной раз, евро-центы трудовые экономя, в магазинчике, где чуть печальный взгляд продавщицы Кармен неизменно его привечал, маленькую бутылочку масла оливкового: полкой ниже она полуторалитровых бутылок подсолнечного масла стояла. Вернувшись в апартаменты отеля «одного ключа» (однозвездочного), в котором плиткой ванные облицовывал, на угловой кухоньке своего номера принялся за готовку. Отварные (как брат учил!) макароны, что были на обед, на сковороде поджарить чуть — хоть какое-то в меню разнообразие!

А запахов-то тогда уже не чуял!

Что дело неладно, «чухнул» Овсов лишь тогда, уксус винный сизым дымком на сковороде подгорать начал, а макароны к ней прикипать накрепко. Тогда только с этикеткой и разобрался: какие там оливки — то гроздь виноградная изображена!

Впрочем, макароны получились вполне себе — с пикантной кислинкой: нет пределов поварскому творчеству полета!..

Но, Рома приснопамятный нужное зерно три года назад в его душу проронил. После первой их ночной выпечки, стал уже он Овсова подкарауливать — хлеба испекать залучать: «Знания закрепить же надо! Надо теперь тебе самому от начала до конца несколько раз выпечь». И усаживался в очередную ночную выпечку на табурет низенький: «Все — теперь я только смотрю: сам все делай». Раз, да другой, а потом уж Овсов, на вахты уповая, и скрываться от Ромы начал. И вот как-то во время очередной выпечки Рома и спросил серьезно:

— А почему, если у тебя так получается, да нравится тебе это, в повара не перейдешь?

— Так, — опешил Овсов, — это ж учиться года два, или три надо!

— Какой там! Месяц индивидуального обучения в школе нашей мореходной — шесть тысяч рублей за удовольствие… Ну, и продукты свои на занятия будешь приносить.

— Да, это-то ерунда! А что — так дешево отделаться можно?

— Может, сейчас подорожало чуть… Сходишь пару раз на занятие индивидуальное, рыбу какую-нибудь на экзамене комиссии запечешь — все дела!

Не сильно тут Овсов Роме поверил — в халяву такую невиданную, но в голове отложил. А когда пошел после рейса лучшей морской доли в крулингах торгового флота искать, то один клерк сходу заинтересовался:

— Вот вы пишете, что хлеб умеете печь. А нет у вас корок каких-то поварских — пусть и левых даже?

— Нет.

— Жаль… А то бы мы вас сейчас сразу в рейс отправили.

Прямиком из крулинга того в мореходку Овсов и отправился. Как говорил Рома, два ровно раза с пожилой преподавательницей они и встретились на занятиях, котлеты по-киевски, да рыбный пирог сгоношив. Накормили, вместе с другими экзаменуемыми, комиссию до отвала — вот и «корки» судового повара нежданно-негаданно Овсов заполучил — заимел. И увлекся теперь новым в жизни ремеслом не на шутку. Поваром, правда, сходу идти отказался: «Надо еще присмотреться». Три рейса еще бравым матросом отходил, на камбуз, правда, по сговору с поварами шастая: помочь где-то, глянуть, рецепт записать. В последнем рейсе — так и вовсе: вдвоем повара на месяц остались, так он — после вахты в цеху своей — каждый день по два часа помогал: картошку ведрами чистил, лук с морковью, а за то доверяли ему постучать отбивные, или блины попереварачивать. Ну, а к этому рейсу уж насмелился…

IV

В море поспешили выйти двадцать девятого декабря — промедление было чревато: могли бы экипаж собрать уже не полностью, и так у немалой уже его части ближе к праздникам все чаще наблюдалась частичная утеря координации движений и полная, порой, потеря речи.

Пашка свалился еще в канале: «Качает». Овсов, как мог, приободрял товарища: «Все, абсолютно все морской болезнью болеют — только, кто-то в большей, кто-то в меньшей степени. Тот, кто говорит, что он не болел никогда морской болезнью — попросту врет! Так что, тебе надо просто-напросто этот момент пережить». На что пышногрудая Алена заметила свое: «Я лично никогда морской болезнью не болела!».

Вруша, оказывается!..

А Полина, когда нарезал он на полдник салат, приблизившись, молвила почти умоляюще:

— Только ты меня не бросай тут одну, ладно?..

Не бросит — он морской болезнью по-настоящему почти уж четверть века назад переболел. Не в первом, кстати, рейсе.

Пашка встал на второй день: «Все — прошло, вроде… Полина, я за вас отработаю!». Овсов готовил полдники и пек, под чутким Полины взором, хлеб. Что получался все-таки не т о т — Овсов и сам это прекрасно чувствовал. Он думал над этим все время — он таков был по натуре: когда вставал вопрос по работе, Освов «черепил» над решением до победного, в ущерб всему прочему, что его в этой жизни, с радостями ее включая, окружало. Но, иначе он не мог — таким уже сложился: не переделать! Но, да ведь как же иначе — сейчас хороший, пышный хлеб, что обязан он все же начать печь, стоял на пути всего будущего — так получалось!.. Зачем его сюда и взяли! Размышляя все, практически, время над причинами «тяжести» хлеба, Овсов интуитивно еще пока понял: по своей торопливости Полина не дает тесту как следует подняться — расстояться. Поэтому, и получается он «тяжелый».

Надо было выждать момента самостоятельной выпечки — когда бы Овсов мог остаться с тестом наедине.

Благоприятный момент выдался на третьи сутки.

— Так, ну что, Полина (шеф-повар велела называть себя именно так; Овсов, правда, в чутко улавливаемые моменты подхалимничал все же именем-отчеством: так, то ж для пользы дела!), сегодня, наверное, надо ночью хлеб выпечь — на завтрак еще хватит, а на обед уже не остается…

— Давай, если надо. Ключи у тебя есть!

Ключ, по Полине, был у каждого. Как у каждого повара была здесь отдельная каюта: за своих шеф-повар «рубилась» не на шутку. И сразу Овсову с Павлом сказала: «Если кто-то что-то вам начнет по поводу нашей работы высказывать — не спорьте, не ругайтесь, скажите мне: я найду, как мне с этим человеком поговорить — урезонить».

В десять часов вечера Овсов явился на камбуз. Не без некоторой, сознаться, внутренней дрожи — хоть и едва ощутимой: все-таки, в первый раз он совершенно самостоятельно, без чьих-то глаз, но и без помощи, будет сейчас печь хлеб.

Не робей, старина! Ты все, ведь, по сути знаешь — иди спокойно и внимательно по знакомой цепочке, не оступайся, не дергайся… Вот и пришел момент — быка за рога! Только от тебя теперь все и зависит, все в твоих, только, руках — вот и запусти в них, почувствуй уверенную силу…

И дрожь та тоже нужна — чуточку: она предвкушение борьбы грядущей.

Он проделывал все спокойно и четко, не спеша, но поспешая, старательно. Терпеливо дав только тесту расстояться и в деже дважды, и в формах лишние, в общей сложности, сорок пять минут — урок школьный…

— Ну что, — встретила его, явившегося на камбуз теперь к десяти утра, Полина, — как без меня, так, хороший хлеб получается?

Совершенно отчетливо звучал в ее голосе ревнивые нотки упрека.

Но, если и вправду так!..

— Да нет, Полина Владимировна, просто случайно совсем и получилось.

Для Хлеба он соврал: прости, Господи!..

— Пусть чаще так случайно получается, — подала голос с моечной Аленка.

Она уже становилась его союзником.

В следующую ночь Овсов смело добавил ко времени подъема теста еще четверть часа: по пять минут в каждой расстойке.

— Ну что, — Полина встретила его утром на самом пороге камбуза, и, преградив дорогу, с незнакомым еще Овсову живым блеском в глазах, заговорщицки понизила голос, — ты, парень, попал!.. И хорошо попал — до конца рейса.

— Спускался только что второй штурман, и сказал: чтоб такой, как сегодня, хлеб до конца рейса теперь был — не хуже!.. Так что — давай: руки уже не меняй — я больше к тебе с хлебом не лезу.

И понесло грешного!..

Каждую теперь ночь приходил он на камбуз в одиннадцатом часу, и предвкушение соприкосновения с некоей тайной, вторжение и овладение ею, будоражило его душу уже при повороте ключа в двери. Он тщательно и бережно мыл руки с мылом — тем предстояло пробовать сейчас температуру воды, плавно и даже нежно перемешивать в этой воде дрожжи, сахар и соль. Спустя два часа им предстояло ловко и умело разложить тесто по хлебным формам. И когда поднимется оно в них до чудесной своей высоты, не мешкая загрузить формы в печь. И тут уж не прозевать: выключить среднюю дверцу через девять, а верхнюю и нижнюю — через десять и одиннадцать минут соответственно — а то сгорит. Помощница печь исправно сделает свое дело, и еще через час с милым слуху стуком будут падать из опрокидываемых форм свежеиспеченные, желто-золотистые боками и коричневые верхушками, булки мягкого, свежего хлеба…

Теперь накрыть их сначала простыней, потом черным целлофаном, что распускал Овсов, полосуя большие мешки под мусор, и уж сверху — ватным одеялом: все, пусть остывают. Целлофан, что покроется обязательно теплыми каплями с одной своей стороны, надо будет обязательно выдернуть через час с небольшим. И повесить тогда сушиться на ручки верхней дверцы печи — как флаг: новая выпечка закончена! Ну, и продавить, напоследок, пару-тройку булок сквозь одеяло: какие мягкие удались!

С целлофаном — это его Полина научила: чтоб влага оставалась в хлебе, и не был тот сухим.

Вот этого никто из предыдущих пекарей, самого Рому включая, не знал: спасибо Вам, Полина Владимировна!

А заводил он тесто всегда с молитвой. Впрочем, творил свою молитву за ночь он несколько раз — пока трижды подходило тесто, успевал он и овощи на завтра шеф-повару почистить и картошку на суп порезать (входило это в прямые его обязанности), и палубу — по очереди с Пашкой — до блеска помыть-подраить. Ночь — она долгая…

— Я почти сорок лет в море хожу… Но такого хлеба я еще не ел!.. Дашь мне с последней выпечки домой булочку?

V

— Смотри, смотри! — Аленка, ухватив за самый краешек кусок пористого хлеба, трясла его перед носом Полины.

Стала она теперь Овсову первым на камбузе другом, и защитником даже от Полины. Впрочем, защита теперь Овсову вряд ли требовалась: в безусловной теперь «уважухе» в экипаже он был — за хлеб, главным образом. Впрочем, Полина в самом начале говорила ему:

— Если ты такой хлеб делать будешь — тебе здесь все простят: даже если и полдник какой-то закосячишь… И для камбуза всего: хлеб — половина нашего дела. Может быть, и бо́льшая. С плохим хлебом любой — как бы хорошо обед сготовлен не был — хорошим обедом уже не будет. И наоборот: они же рыбу себе солят, строганину делают — все с хлебом… Да, твой хлеб можно и просто так — как блюдо есть.

А ничего, ведь, Овсов особенного не делал — просто, все делал с любовью (ну, и еще, конечно расстойка — по самое «не хочу»). Разве мог живой Хлеб ответить ему иным?…

И это полуночное постижение хлебной тайны переметнулось теперь на все судовое бытие Овсова. Он уходил с камбуза в пятом часу утра, обязательно видясь с Аленкой — просто получалось так, — а иногда и с Полиной («Ну что моя пчелка?»), приходил опять к двенадцати, а если были сдобные булки — мягкие и пышные, так полюбившиеся всем, — то и к девяти. В пять часов дня, раздав полдник и помыв за собой все кастрюли — сковороды, уходил ненадолго опять — чтоб вновь явиться через несколько часов для свершения своего священнодействия: «Хлеб пошел печь».

— Андрюха… Ты вообще спишь когда-нибудь, или нет? — спрашивал страшно скупой на какую-то похвалу (равно, как и на продукты) второй штурман.

Второго штурмана боялась даже Полина.

А Овсова несло! Несказанно… Энергия, рождаемая от великого, хоть и неприметного постороннему глазу действа, передавалась и на его полдники, что шли подчистую на «ура!». Салаты, жареная рыба, запеканки, пиццы, даже обычные каши — все выходило просто замечательно. Про булочки мягчайшие уж не говоря — их с еще горячими канючить приходили. Сам себе Овсов объяснял это просто: по народной примете кому постоянно везет? Новичкам, и дурачкам: поэтому шансов у удачи проскочить с какого-то бока Овсова не был никоих.

— Сегодня с утра Поля так Пашку чихвостила! — полушепотом сообщала ему как-то Аленка. — Говорила: «Вот, посмотри на Андрея — все в руках горит!».

Аленка была уже самым закадычным Овсову на камбузе другом (ближе только был «земеля» Александр, что в порядке полного исключения и полной же конспирации получал от земляка пекаря дрожжи, сахар и даже изюм для бражки), и частенько просто выручала: тонкий её локоток Овсов всегда чувствовал рядом. Просто, они оба были настоящими моряками, для которых своя судовая работа и обязанности превыше себя самого.

Таких уже оставалось мало.

А Пашка тоже работал отменно и с душой, радуя экипаж восточным своим пловом и гарнирами — из Средней Азии был он родом. Только что, с котлетами никак поладить не мог — жесткими выходили. Овсову приходилось товарищу тоже частенько помогать — поневоле. Забросит Пашка мясо в большущую, за неимением казана, кастрюлю, поставит на плиту поджариваться на тихом огне, и умчится весело. Вот Овсов, чертыхаясь, за коллегу то мясо помешивать и не забывает. А потом уж с плиты отставляет — сгорит же! Прилетает дружище, и с щенячьим восторгом докладывает:

— Воробьев от мачты отлеплял!

Зачем и как Пашка «отлеплял» — сгонял чаек, что тесным рядком сидели всегда на опущенной грузовой стреле в ожидании свежей, с поднятого трала, рыбы?.. Значит, надо ему было! Серьезное, вообще-то занятие — какой тут плов для экипажа?!.

Вот Пашка-то, по восточному своему коварству, ключик к сердцу второго штурмана и подобрал. Прознал, что тот «печиво», как говорила Аленка — выпечку любит. Да и стал отдельным порядком тому чебуреки лепить, да жарить.

— Ох, смотри, Пашка! Побьют тебе за это морду! — предупреждала его Полина. Чувство равенства и справедливости, воспитанные в ней в советские времена, оставались очень сильны, работая и сейчас на пользу всего экипажа.

Через Пашку-то, как подозревал Овсов, то дело тогда и затеялось…

VI

Был вечер Великой субботы и рейса почти уж конец. Как что-то толкнуло Овсова чуть раньше обычного прийти на камбуз печь хлеб. Еще домывали после ужина посуду Аленка и кастрюли Пашка, здесь была и Полина. Виделось — шеф-повар была в каком-то сомнении.

— Слушай, — обрадовалась она Овсову, — заходил только что Игорь Викторович, говорит — куличи нужны завтра на чай.

— Куличи? Зачем? — уже начинал заводиться праведным гневом Овсов. — Завтра по меню у нас бисквитные пирожные: народ их ждет, они всегда на «ура!» идут! Так, какого рожна мы должны меню менять?!

— Ну, — встрял Пашка, — он говорит: завтра не такой праздник, чтоб пирожные давать. Надо — куличи.

— Елки-палки, да куличам этим кто рад-то будет? Говорю же — народ бисквитов ждет — вот и будет им праздник! А что Пасха — так яйца крашеные же будут на завтрак! — уже не на шутку распалился Овсов. — Так что пошел бы этот Игорь Викторович!..

Хорошо, что в этот момент тесто на хлеб не поднималось — упало бы безнадежно.

— Ну, и правильно! — махнула рукой Полина, которая и сама за пролетарским крепким словом в карман по случаю сроду не лезла. — Все — пошла я.

Остывавший Овсов задним умом подумал, что Пашка вышесказанное передаст второму штурману в течение получаса, да, ну и пусть: пусть туда же валит — вместе с корешем своим!.. Хоть, в общем-то, и прав штурман — какая Пасха без куличей?

Но, оставить народ без пирожного тоже было никак нельзя — любили моряки штуку эту нехитрую. Два коржа промазываешь между собой вареньем, сверху — крем масляный со сгущенкой; из баллончика кондитерского четыре розочки вывел, на четыре части разрезал — вся недолга: четыре пирожных готово! Эстетически выдержанных, и на вкус во рту тающих. Поэтому и ждут их всегда, по меню пальцем прослеживая: «Та-ак, это какого числа будет?».

А Овсову в эту ночь хлеб печь…

Вспомнился кстати тут ему еще тот самый, с Ромой рейс. Когда шеф-повар решил блеснуть своим мастерством: «Я сам испеку куличи». И испек!.. Ковриги, в два пальца высотой, сырые внутри.

Выждав, когда покинет камбуз и Пашка, Овсов решительно подтянул Алёну за локоток:

— Алёнушка, у тебя есть эти… Красители цветные?

— Посыпка цветная!.. Есть! — Алена направилась к своим ящичкам сбоку от посудомоечных ванн. — Но, три пакетика только осталось: белый, синий и красный… А ты чего, — она понизила голос, — куличи делать собрался?

Он кивнул — минуту назад он решение уже принял.

— Только, Алён, Полине сейчас не расскажи, ладно!

Та развела руками: «Могила!».

С такой и в разведку можно идти!..

Да чтоб всем тем пусто было — сделает в эту ночь Овсов и хлеб, и куличи — не пацан он здесь, чай! Правда, достоверного рецепта теста на куличи не знает, но поздно теперь пасовать: заведет точно такое, как на булки, и в формах хлебных испечет. Полина ему еще в начале рейса предлагала: «Вот, во время шторма — чтоб булочки не катать, так ты и загружай тесто прямо в хлебные формы!». Он так ни разу не поступал — ему фигурная лепка и печение булочек сами по себе несказанное удовольствие доставляли. Но вот теперь — придётся…

Он работал споро, рационально и четко — ни промедлению, ни ошибке этой ночью места не должно было быть. Едва «разбросав», во втором уже часу, хлебное тесто по формам, он тут же вымыл дежу и завел тесто сдобное… Хлеб был испечен к трем, и Овсов сразу расставил и смазал формы на разделочном столе — на хлебном места уже не хватало.

И вот тут он допустил единственную — вынужденную — ошибку: он разложил сдобное тесто на куличи внеостывшие еще толком формы.

Он сделал сахарный сироп, оставив, как учила Полина, его на подогреве на плите. Поставил под руку и разомкнул на «товсь» пакетики с цветной посыпкой из ананаса. За ним сегодня был еще и полуночный завтрак в половине четвертого утра — для сменяющейся с вахты смены. Спасибо Полине — яйца в луковой чешуе она отварила заранее.

И когда пришла пора вытаскивать и опрокидывать формы, он чуть не взвыл от досады: первая форма упорна «засела» обеими своими булками, и он понял свою ошибку!..

Но, отступления уже не было — сейчас бы оно явилось поражением и, если бы не перечеркнуло, то поставило знак вопроса над рейсом всем…

Сильными, но тонкими своими руками он подхватил с полки шпатель. Обычный строительный шпатель, каким он перелопатил за свою жизнь не одну, верно, тонну клея и раствора. Здесь же этот инструмент был приспособлен ему для снятия остатков теста со стенок дежи и тестомесильного «венчика». И этим шпателем он начал воистину хирургически отделять спекшиеся со стенками форм булки.

Безнадежно загубленными — что разломались в результате — оказалось лишь две булки: будущих куличей, если разрезать одну булку на щедрые четыре ломтя, на экипаж хватало!

Теперь осталось только споро смазывать верха сахарным сиропом, тут же посыпая цветной посыпкой: дело хоть и поспешное, но вполне уже посильное и подконтрольное…

— Блин, — это Игорь Викторович, спустившийся к полуночному завтраку, зашел почти бесшумно сзади, — тебе же, Андрюха, и хлеб сегодня надо было печь!

Явился с повинной! Когда уж все разгребли тут.

— Да, нормально все, Викторыч — справились!

Нужен, ведь, был пасхальный кулич, все равно нужен…

Он дождался верную Аленку, чьи и без того поблескивающие всегда глаза засияли не хуже подсыпки цветной: она ведь тоже приняла участие — не подсыпкой, но поддержкой.

— Алён, режьте пасхи на завтрак — в тарелку вместе с яйцами, наверное, да?.. А на полдник так и остается — бисквит.

— Слушай, — Полина преградила ему дорогу днем на том самом месте, что вопрошала в первый, тогда, раз, — ты на меня не обижаешься — что я на тебя тогда — поначалу — кричала?

— Да нет, Полина, — совершенно искренне в это светлый день, с придыханием отвечал Овсов, — кричали, значит, тогда надо было это мне. Без того крика, гладишь, и хлеб бы такой мы печь не начали, верно?

— Слушай, — при первой возможности оттеснила в уголок пекаря Алёнка, — ну, это было вообще!.. Заходит Полина, со сна еще, а тут весь стол куличами уставлен: «Ну, ни………. себе!». Все утро — только о тебе разговор.

А куличи у Овсова спрашивали еще на полднике…

Через три недели вернулись уже домой. Майским рассветным утром. И за суматохой кают и коридоров камбуз оказался абсолютно пуст. И Овсов, присев на маленькую зеленую скамеечку, прощальным взглядом оглядел то пространство, на котором он постиг тайну и одержал одну из главных в жизни побед. Со светлой грустью осознавая прекрасно — такого больше в жизни не будет: в одну реку два раза не войдешь.

Он делал здесь одно из самых святых в это мире дел: только рождение ребенка на свет есть выше и святее.

Он отчетливо понял теперь такое главное и очевидное, что нутром чувствовал и раньше, но добраться до которого в круговерти рейса просто не мог. Что был его хлеб, если бы не пекся для людей.? Для тех, что ели его, насущный, в дни сурового морского бытия, для тех, что его ценили. Для них, конечно, Овсов старался, а они ответный позыв души своей благодарностью посылали. Вот и восходили, и пеклись хлеба те такими — для таких людей!..

Повзрослевший на целую жизнь, что уместилась в четыре этих морских месяца, он поднялся со вздохом, но вышел в камбузные двери легко и не оглянувшись.