Пожар Латинского проспекта. Часть 1

Андрей Жеребнёв, 2015

Рыцарский роман на производственную тему в двух с лишним частях. Роман написан своеобразным стилем, что придаёт повествованию особый колорит и ярко высвечивает внутренний мир главного героя. А диалоги построены так и подаются всякий раз таким языком, что персонажи предстают перед читателем характерными и «жизненными». Содержит нецензурную брань!

Андрей Жеребнёв. Родился в 1967 году в городе Усть-Каменогорск Казахской ССР. После службы в рядах Советской Армии поехал в Калининград — за суровой романтикой морских будней и дивной экзотикой дальних стран. Ходил в море матросом на рыбопромысловых судах. В долгих рейсах вел морские дневники, которые со временем превратились в рассказы. Первый рассказ был напечатан в местной периодике в 1996 году. С тех пор неоднократно печатался в местной периодике, литературных журналах и альманахах, московском альманахе «Новое слово». В 2006 году издал сборник морских романов «Крутой ченч», в 2015 — роман «Пожар Латинского проспекта». В 2019 году издан в электронном формате сборник «Суровый дегустатор». Отдельные рассказы изданы в сборниках «Писатель года» (2017, 2018 годы), «Антология русской прозы» (2018). Награжден Орденом «Наследие» 3-й степени за заслуги в области культуры и литературы, и медалью Маяковского.

Часть первая

Любовь, как можешь сердце обмануть,

Коль — вольно или нет! — уже в нём поселилась?

Грешно ли, свято — но ведь горячо оно забилось,

Смятенный безрассудно выбирая путь…

И счастлива кипеньем жизни кровь:

«Любовь!.. Во мне теперь живёт любовь!»

Итак, надо было успеть родить. Явить на свет уже родившегося утра: времени оставалось мало — только и успеть дойти до автостанции.

А может, не мучить себя потугами: оно тебе надо? Отказаться от нерожденного ещё дитяти.

Но всё же, попробовать стоило…

«Хочу, чтоб жизнь в глазах играла…» Или — «блистала»? Конечно, лучше всего было бы ввернуть «искрилась», но помучься потом в потугах, рифму к такому глаголу подбери! Оставляй так пока, хотя и примитив, конечно, и про глаза её, с жизнью в них играющей, ты, Лёша, сдаётся, уже врал как-то… Или хотел ещё только соврать? Дальше… Дальше что будем желать? Материального — это конечно: без денег с ней никуда! И не скупись, вякай сразу про миллион — начни, называется, с малого. И про семью — святое дело! — про семью уж сегодня не забудь ни в коем случае. Вот где будет нужен высший пилотаж: дойти до самого сердца, пройдя по лезвию ножа — иначе ведь ничего не получится! Вот от сердца своего и пожелай, оттолкнись от этой взлётной полосы. Ты ведь счастья ей хочешь? Наберись мужества не мямлить и не врать самому себе — понятно, что без тебя! Но сейчас не для мелочности минута — те самые явились из-за туч мгновенья: воздуха полную грудь, крылья к полёту из-за плеч, балласт суеты за борт! Что пожелать ей в главном — личном, семейном? Вообще-то, ясно, спокойствия, гармонии и мира. Но это хоть и верные абсолютно координаты, однако бреющий полёт. Любви, конечно, любви! Мужа и сына — правильно! Благо, и зовут-то их одинаково (вот и Небо начинает помогать). Как их только в одно слово теперь скучковать? «Сергеев» — не пляшет в строке… «Сергунчиков» (она так сына зачастую называет)? Да какой же Сергей старший «Сергунчик»?! Так, по случаю, хлестануть может — мало не покажется!«Сереженек» — вот! С любовью её, и по делу. «Любовь Сереженек через край»… Эх, «е» одно лишнее — в строке не умещается. «Чрез край»? Но это уже Пушкин. Извините, Александр Сергеевич, убогого посягателя на пафос высокопоэтичный — отползаем-с! «За край» — пойдёт. И чего она за край — «хлестала»? Не надо нам форс-мажора — накаркаешь ещё: ворона самолёту — враг!«Переливала» — в самый раз! Хорошо, назад теперь вираж заложи. Про «деньгу» — длинную. «Достаток быстро к миллиону шёл» — молодец, Алексей! Плети — лети! — дальше, не снижай высоты! Сдаётся, вон уже и ключевое слово, сквозь дымку туманную, проглянуло, через строчку победно замаячило — «танцпол». Только вот, не «быстро» — вмиг разбогатевши, она не то что здороваться — вспоминать тебя забудет. «Ровно» — здорово! Двойное, как классики учили (а уж к деньгам и вовсе тайно-масонское) прочтение: ровно к этим шести нулям — ровной мерной поступью. К тому же, здесь ты ей в помощи «прообещался»: доберёшься первым — поделишься. Так, теперь самое яркое, но и скользкое — танцпол…» И счастлив был такой звездой танцпол». «Звездой»? Что-то холодом от блестящеглянцевой повеяло, нет? Возгордится ещё, нос задерёт звезда ж танцпола всего! Вырубай потом в паркете её, пятиконечную. А то ещё за насмешку примет — зависть, мол, новичка. Давай-ка, на последнем-то вираже, уже без мёртвых петель. «И счастлив был ТОБОЙ танцпол». Супер! Класс! Так, на начало самое: первая-то строчка неживая. «Хочу, чтоб жизнью…» А чего — жизнью?.. «Ды-ша-ла»! Вижу посадочную полосу! В огнях вся!.. Вся! Вся полностью чтоб дышала! Каждой клеточкой тела своего! Насквозь — конечно: «Насквозь». «Хочу, чтоб жизнью вся насквозь дышала», — шасси к выпуску! Осталось теперь согнать, сгрудить, собрать разваливающиеся пока шеренги в стройную боевую фалангу.

Хочу, чтоб жизнью вся насквозь дышала!

Достаток ровно к миллиону шёл.

Любовь Сереженек за край переливала,

И счастлив был тобой танцпол!

Рождённые строчки уже жили в этом мире, летя sms-сообщением, в надежде сорвать улыбку с губ именинницы. А уж согреть — хотя бы на миг! — Её сердце они были просто обязаны — затем и явились на свет!

Я входил в здание автовокзала.

* * *

— Любе нужен партнёр по танцам. Ты же давно хотел пойти!

Я, да для Любаши, да чтобы жена любимая не прижучила за три («одну, конечно, Танечка, по пути домой бутылочку употребил») выпитых бутылки крепкого пива, был готов на всё! А ведь и верно — ещё весной, по утренней дороге-«этапу» на Ушаковскую каторгу, углядел из окна автобуса рекламный щит: «Студия танца. Танго. Латина». «О, как раздолбаюсь с этой блудой — надо будет пойти!» Давно ведь, действительно, хотел научиться танцевать так, как танцевали кубинцы в своём клубе тогда, в Лас-Пальмасе… А теперь ещё и Любашу — Любашу! — выручу: пришла и моя очередь. А я её, ты же, Танечка, знаешь! — всегда любил. Когда только, дай Бог памяти, последний раз мы с ней виделись? Но по телефону — помнишь же? — полгода назад с ней разговаривали. Так что, согласен безоговорочно и рад без меры!

Уж я им там задам джазу! Или даже: «Уж джазу им я там задам!»

— Хорошо, тогда завтра ей сам позвонишь. Иди, давай, мойся…

* * *

Таврила был умелым мужем,

Гаврила печки изваял,

Камин кому из камня нужен,

Иль барбекю кто заказал.

Он эксклюзивов не боялся —

К ним творческий имел подход.

Он в дымоходах разбирался —

Он точно знал, где дым пойдёт!

Б/у кирпич, кирпич ли новый,

А может, кафель вековой —

Гаврила справится толково:

Ему всё сладить — не впервой!

Чтоб загорелся яркий пламень,

Один секрет Гаврилы был:

В любой кирпич и всякий камень

Он душу каждый раз вложил…

* * *

— Позвони только, не забудь, Любане — она ждёт. Вот, возьми — здесь номер я записала, — в дверях уже совала мне листочек Татьяна.

Невнятно кивнув, я поспешил скрыться в лифте.

Любане?.. Зачем?.. Ах, да — «прообещался» ж вчера, дурень. Не было ещё печали!

Я ехал за город, к морю — смотреть новый, нежеланный заказ на постройку то ли барбекю, то ли мангала. Отбрыкивался я от него, слабо блея своей наперснице Алле: «Ну не знаю — не хочу связываться… Только-только с одним развязался… Осень уж вовсю на дворе, белые мухи, того гляди, полетят. Да и в море мне давно пора сваливать». — «Чего ты выкобениваешься (о двух высших образованиях, Алла употребила, впрочем, здесь словцо покрепче), я не поняла? Нет, тебе что — заработать не надо?.. Ну не знаю — не верится мне что-то, что у тебя работы — валом… Слушай, они, вообще-то, именно тебя спрашивали… Короче… Ладно, до конца недели если надумаешь — позвони им, вот номер. Дольше, конечно, ждать тебя никто не будет — другого возьмём: фотографию чьего мангала, вот, показывала».

Алла сделала много неоценимого в прошлой моей проклятой жизни, пока однажды не переложила эту поклажу на плечи Татьяны… И было бы в той фотографии работы неизвестного конкурента на что посмотреть!..

Ладно, позвонил. Ехал вот уже, впопыхах листая в автобусе толстые каминные каталоги — авось чего-то в голову и взбредёт: мне ж через полчаса разговор с хозяевами держать. Предметный, по месту, умный! Не гляди, что тоже знакомые, правда, шапочно.

Расклад, по приезду, под «сиротскую» кружку горячего кофе, получался неважный. Сотворить мне надо было то, сами они пока ещё не знали, что. «Предложи, нарисуй — ты же лучше знаешь. А мы посмотрим, подумаем». По-честному распределили. Ну и по цене, конечно, надо было «озвучить»: потянут ли люди сумму, на которую у меня язык повернётся, Но выговорить той цифры, что Алла, по-божески, велела, я заранее знал — не смогу. В общем, невнятно всё начиналось. Больше же всего не радовало то, что строить барбекюшку удумано было из нового отделочного кирпича и без каких-либо изысков: Гаврилу ждал академический примитив, а без творческого подхода наш умелец чах.

Сентябрьская суббота была на удивление тиха в посёлке важных дач. Осеннее полуденное благоденствие царило в еловом перелеске, куда выбрел после аудиенции на влажном ковре вязкого песка с Морем: будучи в двух шагах, не почтить Его Величества верноподданный, ясно, не мог. Теперь надо было насмелиться звонить Любе, хлебнув, конечно, для храбрости из откупоренной бутылки пивка. Э-эх, и мало же тебе было других забот! В море надо, по тихой волне, отчаливать, пока «Ушаковка» полностью не всплыла!

Первый, пахнущий хмелем глоток из запотевшей бутылки дарил тихую радость жизни.

А вообще-то Таня правильно сказала: «Последнее время что, кроме работы той и камня своего, ты видел? Творческим натурам нужна встряска. А тут музыка, впечатления новые!.. Ну, потискаешься там невзначай — всяк лучше, чем пивасик твой.»

Убедила.

Телефонная трубка отозвалась Любиным голосом на третьем гудке. Звонку были явно рады.

–…Сейчас, Лёшечка, объясню, как туда пройти! Значит…

Праздношатающиеся люди нет-нет, да и брели сквозь перелесок к морю,

–…Что?.. Стоит это всего тысячу рублей в месяц, но, Лёша, это адреналин, это драйв, это такой заряд позитива!.. Лёша! Лёша, ни как ты будешь одет, ни во что обут, ни как ты двигаешься…

— Ну, это мы ещё посмотрим, кто из нас лучше двигается!

Она заставила себя рассмеяться.

— Значит, до вторника! Пока, Лёшечка! Танюше с Семёном привет! Ура-ура!

* * *

Когда же это было? Сто лет назад? Но в прошлом, точно, ещё веке.

Ага-ага!..

Когда то было?..

Сто лет назад?

Но в прошлом точно ещё веке!

А наш Гаврила

Нынче рад

Сорваться памятью к той дискотеке!

Сто, не сто — тринадцать точно. В марте месяце — непривычно дождливом и прохладном для солнечного Лас-Пальмаса. Субботним вечером, на дискотеке «HABANA», куда привёл меня кубинец Лосаро. Врач, выучившийся в Москве и прекрасно говоривший по-русски. Накануне он помог мне объясниться в строительном магазинчике, где я покупал «пинтура гранде температура» — жаростойкую краску для каминов, которых, как обычно между рейсами, намеревался залепить бездну. Оделся я тогда вполне демократично — на дискотеку, чай, выдвигался. В чёрную джинсовую пару, с закатанными до могучих запястий трюмного матроса рукавами, и светло-серую («прокатавшую» при свете голубых софитов белой) футболку. Большинство же присутствующих — в основном кубинских эмигрантов, одеты были по парадно выходному. Кабальеро в пиджачных парах ослепляли белизной накрахмаленных воротничков, нескудные телесами сеньориты, поражавшие между тем пластикой движений, были в вечерних платьях.

И лились они — мелодии латины!

То плавными волнами гитарных струн, перетекающими вдруг в стремительные водовороты, то ниспадающим головокружительным водопадом с тысячами искромётных, вылетающих из меди трубачей, брызг. Танцующие пары сливались так, точно партнёры знали друг друга всю жизнь, а уж танцевать научились ещё в утробе матери. Тихо задохнувшись от восторга, я просто стоял в сторонке, и не помышляя даже, по примеру пожилого сухощавого немца в очках, чего-то с бока припёка клоунадничать. Хит танцпола прозвучал ближе к полуночи. «Коммуниста!» — истово вторили в припеве танцующие. Я не дрогнул. Тем более, что на дискотеке через дорогу, куда, благополучно заклеймив тоталитарный режим, повалили все без исключения, я невольно «закосил» под аргентинца: большой зал прибыл другими латиноамериканцами, программа была разбавлена поп-хитами — в общем, со своей хореографией было уже мне где развернуться. Если бы не Лосаро, перезнакомивший меня со всеми своими друзьями-приятелями — половина, аккурат, дискотеки, да не водка вместо рома в коктейле — глядишь, и не раскрыли бы.

Как пусто было раннее утро наступившего воскресенья… Точно, как улицы и перекрёстки, подёрнутые дымкой рассветного бриза — ни души. И такая же опустошённость лежала в моей душе. В эту ночь я коснулся нового, доселе невиданного и такого прекрасного. Разменивая годы жизни на что-то другое, сплошь и рядом фальшивое, уродливое и никчёмное подчас, ума у меня не хватало только руку и протянуть этому дивному миру, что был всё время рядом — так близко!

За полдень я снова выбрел на улицы Лас-Пальмаса — пусты оказались и попытки забыться сном в судовой койке. Но лишь ветерок шуршал обёрточной бумагой на мостовых, где уже отшумел воскресный блошиный «хватай-базар» — горячо любимая нашими моряками «Хапайка». Закрыт был тот самый строительный магазинчик, а до свободолюбивой «HABANA» я, по счастью, не добрёл: наверняка была там полная тишь. После бури латинских страстей накануне. И траулер наш следующим днём вышел на промысел — атлантическая ставрида следующих выходных не ждала. А по окончании рейса, дома, начать обучение не получилось: знакомые танцовщицы, что в холостяцкой жизни тогда присутствовали, и самбы с румбой не ведали, и где могли бы мне с этой бедой помочь — подсказать не могли.

* * *

В воскресенье мой впопыхах в автобусе набросанный рисуночек был утверждён генеральным чертежом. И по цене не торговались — смешно бы по ней, несерьёзной, было!

Уж как обозначил.

— А по времени сколько будет?

— Да дней десять, от силы. Хотя я-то планирую за неделю управиться.

И это хозяев устроило.

Скоренько подлил я под наши размеры долечки бетона к залитому уже фундаменту. Труженица хозяйка — Светлана — убиралась в доме, озадачив-таки слоняющегося по двору в дозоре за мной хозяина выбивкой ковровой дорожки. Набросив ту на перемычку ворот, Саша рук наизнанку в непосильной работе выворачивать не стал. Хлопнув десяток-другой раз, управился ещё быстрее, чем я с фундаментом, и, постучав в двери дачного дома, с чистой совестью передал ковровый рулончик в руки супруге.

— Круто!.. Ленивый же!.. — Следующее, непечатное, слово было произнесено хозяйкой, действительно, только для их — слов! — связки.

Александр извинительно улыбнулся в мою сторону, я понимающе кивнул в ответ старшему помощнику торгового флота: мои матросские палубы никогда не были устланы ковровыми дорожками.

— А ты куда? — навострилась уже на разнос, наблюдая шустрые мои сборы инструмента в кучку, хозяйка.

Спокойно, Светлана, ситуация под контролем! Фундамент залит, пусть до завтра, хотя бы, постоит: по технологии — Александр подтвердит! — так надо. Поэтому: «Покедова, до завтрева, пошкандыбал я!»

Но как, спрашивается, я буду отсюда на танцы срываться? Впрочем, пару раз ведь только выкрутиться и придётся.

Шагая к остановке я вспомнил, как утром потряхивался на заднем сиденье пустой от идей головой, неверной спросонок рукой пытаясь вывести на листе что-то (уж не до «нечто» было). Не получалось же ничего — полный примитив. И всё же девочка-подросток, почти в открытую изучавшая мои каракули, наконец спросила открыто и строго:

— Вы — архитектор?

— Нет, — честно ответил я, — каменщик. — И, видя, что мне не поверили, попытался пояснить: — Каждый хороший каменщик должен быть чуточку архитектором, верно?

О, если бы этот эпизодишко случился с лучшими моими «друзьями» по улице Ушакова — Костиком с Олежкой, уж они бы раззвонили, они бы растрезвонили на весь белый свет о таком своём триумфе! Уж эти бы всем в ушаковской округе, включая Жучку соседскую, все уши о себе, великих, прожужжали!

А я сразу уже и забыл почти — скромняга.

Но как, всё-таки, здорово, что двух этих персонажей в моей жизни не будет больше никогда!

* * *

«Sin prisa, pero sin paosa», как говаривают на Канарах (не спеша, но без остановки), в понедельник наша доменная печь начала подниматься неукротимо, углом изгибаясь в «хребте» — сплошной задней стенке — и показывая три свои лапы — лицевые столбики под сам, собственно, очаг с дровником внизу, и разделочную столешницу сбоку. Чудовище стадное! Кирпич был дивный — облицовочный, высококачественный, «ллойдовский».

Безупречными своими гранями такой подчеркнёт малейшую небрежность каменщика, вмиг выставив ляп на всеобщее порицание. Так что приходилось выкладывать каждый по уровню — во всех трёх плоскостях. Возводя при этом безликое изделие, каких, в общем-то, тысячи. Гаврила, впрочем, такого безобразия терпеть не стал (тем более, что один «косяк» он уже сходу запорол — как раз таки на углу в одном кирпиче просчитался: «Ай, ладно — потом чего-нибудь, по ходу, придумаем!») — сообразил хаотично разбросанные ниши из морской гальки.

— Получается, кирпичный массив разбавится камнем, отчего — ниши-то располагать будем вдоль! — исчезнет его громоздкость. А камешки наши, искусно подобранные, станут изюминкой. Фишкой! Эксклюзив же ваяем! Ну, пусть полдня работы добавится — так вы же всю жизнь смотреть будете.

Насобачился клиентов «залечивать», шельмец! Хотя в данном случае всё по делу было.

— Заплатили тебе деньги оттуда? — не преминула спросить сердобольная хозяйка.

— Да нет пока. Заплатят — куда денутся?

— Уб-била бы, гадов! Говорю же — здесь надо было выкладывать кирпичи особенно ровно!

Светлана, по случаю важного такого дела, как постройка барбекю на дачном участке, взяла на работе отгулы.

— Ща-а, забабахаем! — подбадривал её я. — А в среду — мы с Седым договорились уже — станок привезём. Водяной! Ещё быстрее дело пойдёт.

— А зачем тебе станок?

— Кирпичи резать. Лучше, и без пыли — на цветы лететь не будет.

Я бил в сердце хозяйки наверняка.

Дача моего по жизни друга Вити была тут же — через несколько улиц. В дружеских же отношениях «Седой» был и со Светланой с Александром, а уж с Аллой и вовсе в законном браке состоял. Станок же, закончив ушаковские мытарства и «бортанув» сколь многочисленных, столь и недостойных на него претендентов, я безвозмездно (фляжечку коньячка ведь только и выцыганил) даровал Вите в вечное пользование. Теперь, спустя две недели, арендовал обратно.

В самый неудачный, как он всегда умел подгадать, момент (руки были по локоть в растворе) позвонил Слава.

— Здорово, Алексейка — полней налей-ка! Как дела, где сейчас трудишься?.. Понятно… Да мы вот в Мамоново, с чёрным строителем — учеником твоим, Серёгой, с трубой мучимся. Хотя, больше с ним… Да, через балку уже прошли — на крышу вылезли… Вадим чего? Орёт, конечно — чего ещё? Видишь, был бы ты — он бы и на крышу не полез, а так… Ладно, будем сами как-нибудь справляться. Деньги-то тебе с Ушакова отдали? А сколько, по твоим подсчётам, должны ещё?.. Двадцать пять тысяч — какие это копейки? Деньги! Слушай, ну не должны они, вроде, кинуть! Хочешь, давай я Грише позвоню, поговорю?

Нет, посредники мне больше не требовались! Ни где бы то ни было, а уж по такому, да с теми людьми, вопросу — и вовсе. Тем более, что в глаза тому же Грише говорил не единожды: «Когда бы мне здесь сказали: «Шуруй-ка ты уже на…» («шуруй» — опять же блеклая замена), — то через минуту бы меня уже во-он за тем перекрёстком не увидели: и инструмент бы позабыл!» Так что — сказано! Отвечай теперь за слова, Гаврила!

Работа свернулась наступающей темнотой. В спасении дела жёлтым фонарём беседки нужды пока не было. Уже впотьмах, разбавляемых порой едва уловимыми проблесками месяца из-за гонимых ветром туч, топал я к остановке, сползая от встречных машин в грязь и лужи. И небо осени было всё так же тревожно, и воздух холодил грудь какой-то неведомой и неотвратимой развязкой так, что меня внезапно пронзило: а ведь почти день в день…

— По до-алинам и по взгорьям!..

Тупоносые сапоги (Нахимовы не могли тогда, в двухтысячном году, позволить себе гнаться за модой) были в водяных разводах и прилично запачканы глиной: в первых числах октября темнело уже рано, фонари на улицах горели выборочно, а грязные лужи по козьим тропам разбитых тротуаров лежали сплошь.

— Шла диви-изия вперёд! — Выходя, как та дивизия, с честью из положения, Люба застёгивала молнию на сапоге. Четырёхлетний Серёжа, сидя на самодельной подставке для обуви, терпеливо дожидался мать — ещё предстоял длинный путь домой через весь город. Я же стоял провожающим в дверях пристроенного на лестничной клетке тамбура, нетерпеливо дожидаясь, когда замкну дверь и нырну назад — в тепло квартиры и уют семьи. Любаша после работы забегала повидаться с Татьяной, и на Семёна поглядеть — в первый год жизни малыши меняются стремительно.

— Боже, Лёша! — Перехватив напоследок мой взгляд, Люба принялась на ходу поправлять кудряшки причёски. — Ты на меня смотришь, как на ископаемое!

Мы попрощались под моё искреннее разуверение. Ухватив за руку главное своё сокровище, она ушла — в непогоду и тьму. А я остался.

Козёл!

* * *

Вторник нудил обложным, хоть и на фоне порой светлеющего горизонта, дождиком.

— Сегодня и завтра до обеда — дождь, — сообщил интернетом продвинутый Александр, — а потом до выходных — ясно. Так что нам надо успеть закончить.

Закончим, Саня, о чём разговор? Лично мне же надо было сейчас позвонить, в надежде на форс-мажорные обстоятельства, отнюдь не кисейной барышне.

–…Пойду, обязательно!.. Нет, погода меня не напугает — абсолютно… Нет, если ты не сможешь — в любом случае, я и одна пойду… Хорошо. Помнишь, где это находится — я тебе рассказывала… Если меня ещё не будет — заходи сам, я подбегу.

Вот подписался! «Я и одна пойду», — теперь не бросишь!

Пришлось собираться. Благо, погода выручала: «Кирпич уже влагой напитался, раствор вот-вот потечёт — всю работу попортим… Что? Тент, может, купить? Так под ним видно ничего толком не будет… А плёнку — плёнку ветрами здешними в момент сорвёт: парусность-то какая! Не вариант… Да чего вы, в самом деле, переживаете — завтра будет ясно. Александр же по интернету смотрел».

Было два часа дня, а я уже ехал в автобусе домой. Давненько не выдвигался с работы в такую рань. Давно не дышал воздухом свободы!

Заслужил, чай? Выстрадал!

А ведь жизнь вокруг вот так вот вольно шла все эти годы!

— Так, надень, наверное, светлые вот эти джинсы и синюю футболку, что мы из Турции привезли, — снаряжала меня Татьяна. — А на ноги у тебя только плетёнки летние — другой обуви подходящей нет. Купим — денежки сейчас вот принесёшь…

Моя жена — золото. Дуракам везёт!

— Только, Лёша, пожалуйста — даже там без пива бутылочки, хорошо? Я на тебя надеюсь! Так, подожди-ка — из ушей, вон, волосы торчат, как у гоблина. Сейчас, щипчики возьму…

* * *

Самым важным было теперь — грамотно проложить маршрут. Самым замечательным — в путь мне светило солнце!

Хоть был Гаврила и сметливым мужем —

Путей окольных не искал.

Бывало в гору, но в обход всем лужам,

Маршрут он новый пролагал.

В каких-то полчаса свежий ветер разогнал гнетущую свинцовую хмарь, освободив ярко-синий небосвод для белых облаков и бледно-оранжевого солнца. Солнце светло грустило («Грустило светило!.. Светило грустило.»), клонясь к закату ещё одного неповторимого дня. А я, гонимый вечным своим умением дотянуть время впритык, поспешал по означенным Любовью координатам: «Знаешь, где «Вестер» был? Да, который сейчас в разрухе ремонта, так вот — заходишь не с центрального, где он был, входа, а с другой стороны: стеклянные, ты увидишь, двери. И — по лестнице наверх. Четвёртый этаж».

Добираться пришлось пешком — беспересадочного транспорта до этого места, что находилось ни далеко, ни близко, не было. Из-за опаски опоздать, вспотеть и забрызгать джинсы запыхался я ещё перед лестничным подъёмом. Успокоение дыхания оставалось совместить с изучением двух табличек сбоку от стеклопакетной непрозрачной двери: «Охранное предприятие «Патриот» и «Студия танца «АРТА».

Уверенно приоткрыв дверь, я решительно заглянул внутрь. «Засветил харю».

Уютный зал был полон света. Светлы были и лица присутствующих, обернувшихся на моё вторжение.

Любаши среди них не было. Я поспешил скрыться с глаз.

Ладушки — успел!

— Вы в «Патриот»? — Темноволосый юноша, возникший в проёме открывшейся двери, смотрел мне прямо в глаза.

— Э-э…

— Вам в охранное предприятие нужно?

— Не, я это… Позже чуть, ага? — очень внятно, а главное, по существу, проблеял я.

Не отрывая внимательного взора, молодой человек понимающе кивнул и тактично скрылся за дверью.

…Она появилась, восходя по лестнице легко и стремительно, озарив всё своей неповторимой улыбкой. Чуть запыхавшаяся, взлохмаченная и всуе растормошённая, и, за тонким глянцем официальности, жутко, всё-таки, своя. И музыка, зазвучавшая в этот миг из зала, была, конечно, в её честь.

— Лёша, привет! А что ты не заходишь?

— Так, тебя жду!

«И он широко распахнул пред королевой дверь». Шмыгнул же, прощелыга, под шумок ещё и в латы рыцарские — жестяные. Прорвался-таки в двери зала, как замка — за таким-то тараном!

— Проходите сюда, — с радушной улыбкой, плавными движениями рук гнала нас по коридору льноволосая девушка, — раздевалка направо.

— Так, а деньги-то? — на ходу лез в задний карман джинсов я.

— Да подожди ты с деньгами своими! — весело одёргивала Люба.

Через три минуты мы стояли в общем строю — танцевальном. В задней, ясно, шеренге — заднескамеечники!

Подходила к концу разминка. Несложные, в общем, но специальные упражнения: стопа — с пятки на мысок, колени вкруговую, плечи вправо — влево. Легко и с улыбкой — на преподавателя — того самого юношу, — глядя. Закончив разминку, маэстро взмахом руки остановил музыку и, положив пульт дистанционного управления, грациозно соединил кончики растопыренных пальцев.

— Так, в прошлое наше занятие у нас была латина: румбу, вы помните, мы проходили…

Горькая жёлчь обиды на непутёвую свою судьбу готова была выплеснуться в душу, как вода из банного ковша на раскалённую каменку: десятилетия ожиданий были обмануты — румбу уже прошли в прошлый вечер!

— А сегодня мы познакомимся с вальсом. Итак, вальс. Медленный вальс. — Молодой человек на миг унёсся поверх наших голов в одному ему лишь ведомые дали. — Вальс — это волны…

О, наша тема!

–…Спуски и подъёмы. В медленном вальсе нужно приседать, чуть сгибая колени, и подниматься на цыпочках — вот то, как раз, что мы с вами в разминке делали. Опускаться, в нижней волны амплитуде, и взмывать на её гребне. Плыть по волнам — волнам вальса…

Согласен. Готов!

–…С партнёром вместе.

Тогда и в кругосветку!

— Сегодня мы изучим маленький квадрат. Стопы в исходном положении находятся в шестой позиции — пятки вместе, носки врозь.

«Квадрат» дался легко и даже весело. Широкий шаг с правой вперёд — раз, левой шагаем наискось вбок — два, правую ногу приставляем к левой — три! То же самое, только шагаем с левой, назад, правой наискось вбок, левую приставляем — в исходную. Доходчиво — больно уж напоминает, как ты дружка армейского, заднестоящего, вперёд пропускаешь: «Выйти из строя!.. Встать в строй!» Так вот откуда и лёгкость с весёлостью — сегодня вместо тебя он, за грехи текущие, в наряд заступает!

— P-раз: широко шагнули правой, с каблука!.. Два-а: левой в полуприсесте шагнули!.. Вот здесь мы внизу — здесь нижняя точка нашей амплитуды. И с неё пошёл подъём — правую ногу приставляя, распрямляемся и взмываем: три!.. Теперь назад… Назад, посмотрите, какой момент! Вперёд первый шаг мы делаем размашисто, с каблука — мы же идём вперёд, мы видим, куда шагаем, поэтому корпус валится вперёд. Назад же — мы не видим, что там — позади нас, поэтому шагаем, нащупывая стопой паркет, корпус прямо. Вообще, в медленном вальсе стопы должны шуршать по паркету. Неотрывно. Раз-два-три! Раз-два-три! Шлифуем стопами паркет.

Люба — руки в бока — поспевала исправно и старательно, и, виделось, даже волновалась слегка. От партнёра своего в отличие.

— Минуточку! Хочу напомнить непременное для всех, в принципе, танцев правило: если мы поставили одну ногу, то следующий шаг мы будем делать уже с другой. То есть, если предыдущий шаг мы делали правой ногой, то шагать теперь будем только с левой — с приставленной ноги не ходят. Так что помните: поставив одну ногу, всегда шагай с другой.

Всё великое — просто! Главное — не запутаться, как в трёх соснах, в двух своих ногах: какая там правая, какая левая, а какая — «приставленная». И когда по указке учителя («Давайте пройдём то же самое, только по кругу») мы под музыку двинулись друг за другом, Гаврила начал «тормозить. Как это — «квадрат» по кругу? Нет, конечно, было в этом что-то морское, и армейское, опять же, где: «Круглое — носить, квадратное — катать!» И вперёд-то он шагал более-менее смело. Но вот назад, с левой, как вперёд шагать?.. Хорошо хоть Люба, уперев руки в тонкую талию, лёгкой каравеллой скользила впереди, в кильватере которой только и держался, а то бы напрочь с курса сбился: штормило парнишечку!

А тут ещё студия начала прибывать, как трюмы водою, следующей, семичасовой группой корифеев (они уже целых два месяца занимались), глядевших на нас, новичков, свысока, а то и, чудилось, с насмешкой. Дело спас маэстро, скомандовавший, наконец, отбой аврала.

— На этом сегодня и закончим. Всем спасибо! — И, улыбнувшись, захлопал в ладоши. А мы дружно зааплодировали в ответ — здесь так водилось.

Расходились сплошь со счастливыми лицами.

— Тебе понравилось? — радостно улыбаясь, спросила на выходе Люба.

— Слушай, я балдел!

— Будешь теперь ходить?

— Естественно!

А что — пусть с креном и дифферентом, но без белого же флага, до причалов добрался!

— До остановки тебя провожу?

— Ну, так! — она развела руками.

— Не, а то Серёга потом будет в претензии: доверил человека, называется! «Тебе дыни доверили сторожить, а ты чего?»

— Ага! — смеясь, подхватила Люба. — А мне ещё, знаешь, нравится из «Любовь и голуби»: «Ёш-шкин кот!»

— А ты не думай — я научусь!..

— Кто бы сомневался!

— На Канарах когда работал, показал однажды мастер-класс! Работал на юге острова — курортный городок Пуэрто-Рико: богатый, в переводе, жирный порт! Одни отели по склонам горной лощины. Канарцы-то в нём, собственно, и не живут — на работу приезжают. Вотчина отдыхающих англичан и скандинавов — в основном. Людей средней руки: богатые-то в другом местечке — Маспаломас и Инглес, отдыхают. А я в этом Пуэрто-Рико плитку в одном пансиончике выкладывал. По вечерам работаю, а через оконце всё одна и та же мелодия, хит сезона, с дискотеки слышится. Ну вот, как-то вечером плюнул я на труды свои праведные — утомило! — и выдвинулся в вечерний культпоход. Забрёл в итоге на эту дискотеку в подвальчике. В самом ещё начале — народ по углам жмётся, коктейли тянет. Ну, я же тоже перед этим пару коктейлей, под экзотическим названием «Ёрш», потянул! Начал, под одобрительный большой палец кверху диджея, народ разогревать. Танцевал, танцевал — с куражом так, с вдохновением! — никто выйти не решается. Отлучился — на пару минут, буквально. Возвращаюсь… И вот тут мне стыдно стало! Весь танцпол — битком: локоть к локтю танцуют!.. Люди, пока я свои пируэты выкручивал, выйти боялись!..

Люба негромко рассмеялась.

Однажды я уже провожал её…

Однажды я уже провожал её. Субботним апрельским вечером в канун Пасхи. Два с лишним года назад. Возвращаясь с Ушакова в радостном расположении духа (работа шла, весна на улице!) грешным делом оценил я по достоинству фигурку задумчиво шедшей, с двумя пакетами в руках, впереди девушки: «У-ух, ты какая!» До дома оставался лишь один поворот, и не подумал бы я даже прибавить шагу, если бы в повороте женской головы вдруг не мелькнули знакомые черты: «Люба? Откуда в наших Палестинах?» В два шага я и нагнал её — Любовь.

— Здра-авствуй, Лёша! — Она как будто ждала моего вторжения. — А я тут в церковь ходила, да в «Викторию» на обратном пути завернула. Сейчас вот домой иду.

Легко и разбитно набился я в провожатые — послал, прости Господи, ей Бог попутчика! Вправду — надо было принять полные пакеты из рук Любы: Татьяна бы потом мне попеняла. Впрочем, за честь и удовольствие и почёл.

— А я часто по воскресеньям на службу хожу. Постоишь, послушаешь — по-другому что-то начинаешь понимать. Становится легче… Хотя, — спохватилась она, — всё, вроде, и так хорошо.

Воздух весеннего вечера чумил голову пивной молодёжи, нередко попадающейся навстречу. Многие подростки здоровались с Любой.

— Ученики… Как тебе, Лёша, новый «Идиот»?.. А я вот абсолютно не согласна с ролью Миронова: он, конечно, великолепный артист, но князь Мышкин в его игре — ну по-олный идиот!

Путь до дома Любы был не близок, но мы и не спешили.

— А сборник-то, Лёша, у тебя получился за-ме-ча-тельный!

В устах не только преподавателя русского языка и литературы, но и преданной её почитательницы, похвала скромной моей книжицы дорогого стоила. Но ведь и для Любы, в том числе, невеликую свою прозу кропал. Теперь мне и умереть не страшно, а Любаше, в кухне впопыхах, моё произведение под горячую сковороду подкладывать — всё больше жизни торжества!

— А я сейчас читаю Шаламова.

— Тематика сталинских лагерей, — с видом знатока кивнул я, по вершкам ухвативший однажды энциклопедическую вкладку об этом писателе — к университетскому зачёту готовясь.

— Да. Особенно рассказ «Перчатки» запал. Как у заключённых слезала кожа с обмороженных рук — словно перчатки снимались.

К счастью, про этот рассказ (его, впрочем, так и не прочитав) вычитал тогда и я: энциклопедические — пригнитесь! — университетские знания!

Татьяна рассказывала мне, что Люба читает много и каждый день.

— А я опять вернулась в школу. Нет, в фирме и платили прилично, и в моральном плане работа намного легче, но, понимаешь, я почувствовала, что начинается духовная деградация. Не моё это!

Мы прошли мимо школы, где учительствовали Татьяна с Любой; мимо устремлённой в небо готической кирхи — православной ныне церкви. Однажды увиденная в молодости, эта кирха — позеленевшей ли медью купола, застывшими ли на башне часами, краснокирпичными ли острыми сводами или фундаментальностью каменных глыб в основании — поразила моё воображение раз и навсегда. И вышли на длиннющую улицу. В самом конце её давным-давно молодая семья Нахимовых снимала первую в этом городе комнатёнку в ветхом частном доме, ожидая на свет появления маленького Серёженьки. Глава её, Сергей (старшина, тогда, сверхсрочной службы Краснознамённого Балтфлота), за руку, рассказывала Татьяна, привёл Любу в эту школу. С тех пор многое изменилось: Серёжка ходил уже в четвёртый класс, Сергей-старший дослужился до старшего мичмана, нынешняя съёмная квартира в панельном доме находилась в самом что ни на есть начале той самой улицы — в десяти минутах ходьбы от школы, и школа же Любе как ценному специалисту расходы жилплощади оплачивала.

И когда уже подошли к подъезду пятиэтажки и пришло время прощаться, Любаша, не обращая внимания на навострившихся на лавочке бабушек, приподнялась на цыпочки и, целомудренно обняв меня, подставила щёку для дружеского поцелуя. Вздохнув, как показалось, и счастливо и чуточку печально.

И высокое ещё солнце светло струило лучи, и чистый воздух был полон неведомых надежд весны, и тысяча медово-золотистых капель того, что и зовётся, верно, счастьем, вмиг вскипели в груди, расширяя её до пределов разрыва.

А возвращаясь, я уже мысленно городил каменную мозаику очередного ушаковского столба, где-то в глубине души тешась своей, как полагал, окончательной там победой. Поверженными позади оставались завистники, сползли в кювет злопыхатели, камень теперь стоял за меня, путь впереди был чист и свободен.

И невдомёк мне, наивному, было, что произойдёт в ближайший же понедельник. Как и подавно уж не дано было знать, что приключится через два с небольшим года.

Скудоумный времени и счастья транжира! Да и денег, впрочем, тоже…

* * *

Среда честно была отработана от звонка, до звонка. Хотя и «ломало» Гаврилу не на шутку — моментально разленился мужичок: послабь, называется, на миг вожжи! Под очагом, где затеяли дровник, удало он залепил полукруг гипсокартонного каркаса — «кружало», — и махом выложил по нему кирпичную арку. И ведь угадал с диаметром тютелька в тютельку — дуракам везёт. Готово дело — хозяин, глянь! А вот завтра, предупредил я, приеду попозже. Зато уеду пораньше — сына с утра на тренировку отвести, а вечером из школы встретить.

— А сколько сыну лет? — двусмысленно поинтересовался Александр.

— Десять, — ничтоже сумняшеся, ответствовал я.

Насчёт второй половины, соврал я, конечно. Но так в угоду же танцам! По четвергам тесть убегал пораньше со службы внука в школу отправлять, а бабушка Семёна встречала. Но вполне, впрочем, могло и по моей басне быть — в прошлом-то году ведь было…

— Я не согласен, — рубил словами воздух хозяин с Ушакова, — что такой специалист, как Алексей, три часа в день теряет. Вплоть до того, что будем выделять ему машину. Давай, Григорий, решай вопрос!

Без особого с моей стороны энтузиазма («А ну как и это в счёт зарплаты пойдёт!»), по понедельникам и средам, когда моя семейная очередь выпадала быть Семёну провожатым, ушаковскими решено было выделять мне машину — с личным шофёром. Чёрный «мерседес-Гелендваген», который возил дочь хозяев в школу.

— Только, Гриша, своего сына я не доверю никому, — повторял я слова жены.

Когда, выйдя из подъезда, Семён первый раз увидал к парадному поданное авто, он, не подав, конечно, вида, задохнулся от гордости.

— Не забудь поздороваться!

— Здрасьте! — полез он на заднее сиденье.

— Только осторожно — машина казённая. Давай пристегнёмся. — Я помог отыскать и пристегнуть ремень безопасности.

— Давно в таких не ездил, — не тушуясь, пояснил мне, но больше шофёру, секундную заминку с ремешком Семён.

«Давно»! Молодец! Тогда ему не было ещё и десяти.

По счастью, с шиком съездили мы в школу считанные разы — по обоюдному замалчиванию сторон благое дело благополучно «завяло». Спокойнее было всё же украдкой (хоть и по святому делу) умыкать втихаря и ехать, мирно и долго, на автобусе. Хотя и была какая-то затаённая тревога в этих школьных проводах — неясная и неотвязная. И как спускались мы в лифте, экономя время спуска в суровых мужских объятиях-похлопываниях: «Люблю тебя, сынок!» — «Я тебя тоже!» — «Ты лучший на свете сын!» — «Ты лучший на свете папа!» — где последние похлопывания традиционно походили уже больше на шлепки — так и задумывалось. И улица встречала нас шальной вереницей несущихся машин, и двадцать шагов пешеходного перехода были ежедневной тропой войны, для которой сын был ещё мал. И день, хранивший в утреннем пробуждении остатки мудрости и рассудка, был уже в полном безумии час-пика.

Тревожно было доверять ему Семёна.

А тот до сих пор гордо узнавал «гелики» на улицах города: «Пап, пап, смотри! На таком мы ездили, да?»

В четверг мне круто подфартило. С утра отзвонился Александр: не сможет он меня сегодня «пасти» — в службе судоводителей надо ему быть. Так что не очень я на работе усердствовал, выкроив ещё два часа на поход в парикмахерскую — наконец-то!

–…Ты, вижу, постригся. — Искря глазами, Любаша, повернувшись ко мне, касалась меня плечиком.

— Да, буду волосы отращивать — чтобы передние назад, до затылка укладывались: по законам жанра! Это если бы я в охранное тутошное предприятие сунулся — вот тогда бы постригся наголо.

Офис охранного предприятия был чуть дальше — прямо по коридору.

Мы, не сговариваясь, пришли с Любашей пораньше, и теперь сидели рядом на мягкой скамеечке, подсунув, как дети, под себя ладони. С удовольствием наблюдая, как Артём (так, сказала Люба, звали нашего учителя) занимается с бальной парой профессионалов.

Деткам было, наверное, лет шесть-семь.

— Вот смотри, Маша. Ты прошла такую длинную дорожку шагов, а на последнем — главном! — акцента не сделала. Не выделила ты его никак! Спрашивается — зачем Маша шла?.. Вот поставила перед Машей мама тарелку, а супа не налила. Маша спрашивает: «Мама, а где суп?» Вот и я спрашиваю: Маша, а где последний, акцентированный шаг?

Поджимая губки, Маша оборачивалась почему-то на меня и оставляла за собой право хранить молчание.

— Ты как себя чувствуешь-то?

Накануне вечером Татьяна сообщила: «Любаня заболела. Говорит в нос, глаза красные — еле уроки отвела. Ты позвони ей — сможет она прийти-то?» Позвонил, конечно: «Приду обязательно! Не дождётесь!»

— Но-ормально! Выздоравливала же интенсивно. Пришлось даже водки с мёдом на ночь выпить — бе-е-е!

Словно лазоревым — в цвет её кофточки — бризом веяло от Любы. Тёплым и терпким. Полузабытым и таким манящим экзотической своей, неведомой далью.

— Так, ну что — встаём? — Закончив с юными дарованиями, Артём готов был приняться за нас.

* * *

— Итак, ча-ча… Извините — конечно, ча-ча-ча!..

В разминке, так повелось, девушки образовывали первый ряд, а мужская братия норовила скрыться от преподавательского взора за спинами своих партнёрш.

— Этот танец пришёл к нам с Кубы. Основные шаги здесь те же, что и в румбе, только в середине добавляется — вот здесь — один промежуточный шаг. Так называемое «шоссе». Давайте попробуем — пока поодиночке!

Ножные выпады вперёд и назад я усвоил с ходу: точно так по молодости танцевали мы на дискотеках — тогда это было круто! А вот на «шоссе» начал буксовать и теряться — оно ж такое длинное (целых два шага!). Вдобавок, по ходу движения надо было ещё и неведомую, пропущенную на самом первом занятии «восьмёрку» крутить (а какая она — восьмёрка эта?). Так что выходило точно «восьмёркой» колеса велосипедного — не езда, а сплошное мучение.

— И основное, пожалуй, в ча-ча-ча: колени работают назад. Вперёд вы не старайтесь чрезмерно колени сгибать — вообще про вперёд не думайте: назад! Назад сгибайте! Вот, как будто позади вас, на уровне коленей, силомер находится, и вам нужно его как можно сильней, выпрямляя назад колено, ударить: ба-бам!.. Ба-бам!

А, ну так бы сразу и сказали: «выпендрёжные колени»! О, это кубинцы! Да — это они! Лосаро — я тебя узнал!

— Ча-ча, раз, два, три!.. Ча-ча, раз, два, три! — чётко отбивал ритм Артём.

«Вамос де ла вилья!» — если я правильно сладкоголосье, нёсшееся из динамиков, понимал, — «уна милья!» Получалось: «Пойдём в деревню!» — соседнюю, надо полагать — всего-то километр до неё, по тексту, было.

Доковылял-таки, хоть и не всегда твёрдо и спотыкаясь порой (кто же в соседний колхоз на танцы тверёзый сунется?) на «шоссе» этом длиннющем, зато уж в последнем шаге колени гнул — камерадес отдыхали!

— Всё!.. Хорошо сегодня поработали, всем спасибо! До вторника.

Покидая раздевалку, я кивнул на ходу Любе:

— Я жду!

— Угу…

Семичасовая группа уже приступила к разминке. Активно, и даже с куражом. Сразу виделось — это уже не новички. Интересно, что партнёрши смотрелись несколько увереннее своих партнёров. Особенно притягивали взор две: невысокая и хорошо сложённая девушка с серьёзным взором и заряженными целеустремлённостью движениями — рядом не стой! — и высокая, но, сдавалось, недалёкая, пленявшая взор как пластикой движений, так и кружевами нижнего белья под полупрозрачными лосинами, девица. Надо было понимать, что это были фронт-умэншы группы — прямо перед Артёмом они и располагались. Но какое мне было до них дело, когда…

— Пойдём?

Лестница, сводя нас вниз, дарила целых восемь пролётов разговора.

— Слушай, эта группа так здорово двигается!

— Так они уже, — воздела указательный палец кверху Люба, — два месяца уже занимаются. А Женя — вот, к которой я подходила, — второй год уже ходит.

— Су-урьёзная такая!

— Да, это же дочь нашей директрисы. Она-то мне эту студию и рекомендовала.

Вот как! Обложили.

Осенние сумерки ловили каждую вспышку последних закатных бликов в не зажёгшихся ещё окнах, а улица уже нарядно цвела светом фонарей, витрин и реклам.

— Преподаватель у нас здоровский, верно?

— Да, — улыбнулась Люба, — но видно, что университетов танцевальных, так скажем, не оканчивал.

— Но дело своё знает крепко — я тебя уверяю. И делом своим уж точно одержим. Ты никогда не замечала, что если какой-то человек внешне тебе кого-то напоминает, то, почти наверняка, будет он похож и внутренне, по характеру. Зачастую, один к одному. У нас в университете, на рабфаке, преподаватель литературы был — Свиридов Станислав Витальевич. Лекцию пропевал, как песню. Так вот — и жестами, и дикцией, и даже внешне — вылитый Артём… Одна, кстати, из причин, почему я университет, э-э, оставил — потом, на заочном, были и такие преподаватели, что… Не Свиридовы — совсем! В общем там, на рабфаке, я всё, что мне было надо, благодаря Свиридову и взял… Но я знаю наперёд — меня Артём будет недолюбливать и уж точно со мной будет на «вы».

Диковинное ча-ча-ча всё бурлило во мне, да и в Любе, видимо, тоже. Сегодня путь наш был длиннее — моей партнёрше нужна была «Бомба», центр торговый. И за время пути я, к вящему моей спутницы интересу, успел поведать Любови — красочно и почти правдиво — про ту давнюю и дивную — кубинскую! — ночь в Лас-Пальмасе. Водку только в коктейле и замолчал — больная ведь, тоже, для Любаши тема.

На прощанье был дружеский поцелуй в щёку — как на Канарах принято.

Я шёл домой, легко разверзая воздух городских улиц, да и сам этот город, и весь этот мир — теперь всё по плечу!.. «Шоссе» бы вот только научиться проходить. Но это, пред Ушакова, просто семечки!..

— От Нахимовой привет. До остановки её проводил, на автобус посадил, вот.

— Слушай, ты такой молодец! — искренне радовалась Татьяна.

* * *

Кстати, о колхозных танцах: вот откуда скованность движений и идёт! В славные-то те времена поры моей школьной, если вздумал ты поражать местных раскрасавиц пластикой эксцентричных своих телодвижений, то у местных кавалеров сразу становился претендентом на мордобой № 1: «Вот этого, рыжего — обязательно!..».

Механизаторы только механическое дрыганье и признавали, да и то — с умеренной амплитудой и на низких скоростях.

В субботу был день учителя. Памятный мне праздник — с Татьяной нас познакомили в самый его канун. И в давнюю, такую же дождливую субботу, сидел я на уложенных уже сумках в съёмной своей квартире, грустил, очки чёрные теребя. Никак без них, солнцезащитных, нельзя мне было на пасмурной улице появиться. Горевал я и о том, что нельзя полностью, с головой своей бестолковой, в один из дорожных моих баулов залезть, да там и проделать весь, в сутки длиной, путь: автобусом до Варшавы, самолётом до Мадрида, и авиалайнером же до Лас-Пальмаса. Фирмачи, в рейс нас таким сложным маршрутом отправляя, словно следы путали.

Время такое было!..

Причина моей печали синела на левой скуле — полученный в бесславной и бессмысленной битве накануне бланш. И как же была глупа и бестолкова моя оказия пред тем чистым и светлым праздником, о котором не давал забыть радиоприёмник:

«Вы не глядите, Таня,

Что я учусь в десятом,

И что ещё гоняю

По крышам голубей.

Вы извините, Таня,

Что вам грубил когда-то.

А вот теперь люблю вас, Таня!

Люблю вас всё сильней».

Таня…

Она пришла проводить меня к автобусу, принесла в дорогу мягкую игрушку — пса Плуто, показала, мельком обозрев хмельных моих товарищей, кулак: «Во! Чтобы ни-ни!» Примерила, конечно, очки. И вполне ощутимым теплом и простотой — которая без воровства! — веяло от неё. Мне так вдруг стала нужна в путь её поддержка!..

— Очки снимите! — на линии уже контроля велела мне симпатичная пограничница.

Я повиновался.

— А, ну ничего — можете надевать!

В аэропорту Варшавы, в момент прохождения проверки металлоискателем, что-то упорно звенело в кармане стильного моего пиджака. Рослый полицейский, с оглядкой на мой фингал, наконец, решил обыскать меня под благоговейные взоры змеёй вьющейся очереди, одобрительно крякнув по завершении: «Добже!»

— Ну, тебя прямо как гангстера шмонали! — остались в полном восхищении мои товарищи: бандитский культ в новой России восходил в самый зенит.

И уж в Мадриде, добравшись в самолёте внутренних авиалиний до своего места, я приветствовал своего дородного соседа по креслу:

— Буэносдиас!

Добропорядочный сеньор, оторвавшись от газеты, вмиг оценил мою деформированную, за тёмными ещё и очками, внешность, и весело откликнулся:

— Привье-ет!

Уж тут-то нас, русских моряков, знают! Уж здесь-то — родная сторона!

Как родного, без никчёмных вопросов, встретили меня и на судне: «Сразу видно — наш человек!» И вечером этого дня, утром которого моряки ещё и не ведали о моём существовании на свете белом, механик, плеснув в себя очередную порцию спирта, что «на толпу выкатил» я, со слезою умиления в голосе обнимал меня за плечи:

— Лёха! Как же я рад, что ты прилетел!

…На перелётах же, когда за иллюминатором кустились серебряные облака, а потом показались внизу черепичные крыши предместий испанской столицы и красная земля апельсиновых полей, я, тетешкая Плуто, вновь и вновь чувствовал приливы тепла и нежности — любви?

Таня…

Она слала мне радиограммы — всё такие же тёплые и душевные, ложащиеся, за перипетиями нелёгкого, почти годовалого рейса, целительным бальзамом на душу. И я поверил: я — не один, я — нужен, меня ждут!

Таня…

То было золото, сколько бы непутёвая моя судьба ни пробовала его на зуб. Поэтому, не жалея сил, надо было беречь его, не давая тускнеть и меркнуть.

А потому, чтоб сегодня в грязь лицом не ударить, нужно было не забыть поздравить Любу. «Эсэмэской». Звонить — вдруг по ходу урока ей помешаешь? Так что впопыхах, на бегу к автовокзалу, надо что-то сердцеприятное присочинить. Без высокопарной, только, фальши — простенько, но со вкусом.

На залепление халтуры отряжался, само собой, Гаврила:

Гаврила был не праздным мужем,

Но труд святой он почитал,

И с Днём Учителя партнёршу

От всей души он поздравлял!

(И только счастия Гаврила

Самой Любови пожелал)

Первая строчка не рифмовалась с третьей — не фонтан, конечно, поэзии. Ладно — пойдёт! Дёшево и сердито.

…А Плуто я тогда привёз обратно. Не продал его негру в Дакаре, высмотревшему игрушку в иллюминатор и с ходу совавшему мне пять долларов — немалые, для бедолаги, деньги. За которые, верно, планировал он выручить все имеющиеся на борту балберы и половину невода — в придачу.

* * *

Суббота ещё только собирала свинцовую хмарь на небе, а я уже разложил свой инструмент, подсоединил к электричеству турбинку и станок и завёл ведро свежего раствора. И в тот самый момент, когда, воспрянув на работу духом и засучив рукава, готов я был начать труды великие, телефон на столе беседки, как младенец в кроватке, дал о себе знать призывным писком. Подхватив дитятю, я глазам не поверил: «Гриша! Да неужели!..»

— Значит, Алексей, деньги я на тебя у шефа взял… Да, у нас получилось двадцать шесть тысяч к выплате… Нет, всё точно, я пересчитал два раза… Да ладно, брось! Просто я тут заморочился маленько с делами своими… В общем, подъезжай в город, встретимся, где тебе удобно.

В том, что Небо Гаврилу не оставит, блаженный верил всегда (ясно при этом осознавая, что грехов за ним — уйма). Да ведь и больше на чью-то помощь там, на Ушакова, надеяться было нечего — как и верить там в кого и кому-нибудь. И когда пришлый вдруг Фома неверующий — новый строитель — обозрев камень вокруг и под ногами, спрашивал: «И это всё ты один сделал?» — признаваться приходилось чистосердечно: «Нет — с Небом: оно моей рукой вело… Разве одному человеку такое сделать под силу?»

И то правда!

* * *

На бегу к автобусной остановке я на радостях набрал Славу: пусть порадуется за дружбана! Да и вину тем самым заочно загладить: напрасно на Гришу грешили!

Вот только такой исступлённой проповеди в ответ я никак не ожидал!

–…Если ты считаешь, что Вадим — чмо, и не надо к нему ехать, трубу поднимать, а твои олигархи, которые о тебя три года ноги вытирали, тебе дороже! — Психуя, Слава задохнулся праведным гневом. — Нет, мы можем остаться друзьями, встретиться, который раз, чаю попить, поговорить. Но работать вместе уже не будем, и дел никаких…

Да никто, в общем, и не напрашивался. Поделился, называется, с товарищем радостью!

И сколько можно, Гаврила, талдычить тебе выстраданную там истину: всё, что с Ушакова, — за борт! Рубить совсем концы! Выжечь из памяти калёным железом! Не будет тебе оттуда ничего хорошего…

Конец ознакомительного фрагмента.