Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин

Андрей Добров, 2015

Конец XIX века, Москва. «Король репортеров» Владимир Гиляровский знакомится с молодым, но уже знаменитым оперным певцом Федором Шаляпиным, который совсем недавно получил роль в опере «Борис Годунов». Чтобы лучше понять своего героя, Шаляпин, загримированный под беглого каторжанина, уговаривает Гиляровского спуститься в ад ночной Хитровки и отыскать настоящего детоубийцу! По наводке местного шарманщика они обнаруживают труп мальчика, которому была сделана операция на связках! Удастся ли приятелям не только отыскать сумасшедшего хирурга в хитровских подземных лабиринтах, но и остаться в живых?

3

Украденный голос

Снаружи уже начало смеркаться. Я с трудом вытащил Шаляпина из кружка его новых оборванных поклонников, и теперь мы быстро шагали за Блохой мимо крытых торговых рядов, с которых торгующие уже начали убирать свой товар — все больше перешитые из ворованных вещей шапки, рукавицы, воротники и прочую рухлядь.

— Куда бежим? — спросил меня Шаляпин.

— Мальчика убили, — ответил я. — Не отставайте, а то потеряетесь.

Торопясь за Блохой, я недоумевал про себя — история про ворованные голоса давно уже превратилась в местный фольклор, хотя я-то помнил, с чего все началось. Было это лет пять назад — появился на Хитровке спившийся эстрадный актер Басилаев. В прежние годы он подвизался на ниве пародии и чревовещания, однако пристрастие к спиртному привело к тому, что от его услуг отказались все антрепренеры. Ничего не оставалось несчастному, как переквалифицироваться в уличные артисты. Поначалу имел он успех у местной непритязательной публики, подражая голосу любого, с кем заговаривал, однако потом произошел с ним случай совершенно анекдотический — одна местная торговка обвинила пародиста в том, что он украл ее голос. Сама баба, вероятно, охрипла от водки и своего бесконечного призывного: «Рванинка, свининка», и совершенно потеряла голос. Однако ей вдруг показалось, что это Басилаев колдовством украл у нее возможность рекламировать продаваемую бабой нехитрую снедь. И прямо во время выступления торговка накинулась на Басилаева и избила его, что было нетрудно, потому что вечно пьяный, хилый телом старичок-артист даже и не сопротивлялся. Хотя бабу и оттащили, по Хитровке пошел слушок, что «артист» и впрямь того — колдун. Ворует голоса, а потом их продает. Кому продает, как и почем — никто не знал, однако спустя некоторое время Басилаева начали гнать с Хитровки — мальчишки и бабы кидали в него грязь, а то и камни. Пьяные мужики иногда побивали — чтоб не смел колдовать. Тогда Басилаев и пропал. То ли сбежал в другое место, то ли тихо умер и был всосан хитровской дырявой землей, то ли пришили старичка суеверные хитровцы — в общем, растворился пародист в тяжелом хитровском тумане, оставив после себя только сказку о колдунах, которые ходят и воруют у людей голоса — в первую очередь у тех, кто хулит имя Господа или Богоматери Его.

Басилаева я видел в свое время и даже просил его спародировать мой голос, что он сделал, как мне показалось, совершенно неумело. И в сказки про воровство голосов я потому не верил. Однако с Блохой пошел — мне показалось странным, что этот хитровец, командовавший всеми «певчиками» рынка, позвал меня в свое логово.

«Певчики» — были мальчишки, которые разделили рынок на несколько частей, где и побирались, распевая жалостливые песни — когда одни, а когда и под аккомпанемент шарманщика Блохи. Шарманщик со своим древним, времен царя Давида инструментом, переходил от одного «певчика» к другому, помогая им «музыкой», а заодно и приглядывая за своими питомцами.

И вот, судя по всему, одного из «певчиков» убили. Не весть какое событие на Хитровке, но почему-то Блоха потрудился разыскать меня и потащил с собой.

По нашему направлению я понял, что Блоха вел нас в «Кулаковку» — целый ряд ночлежных домов между Хитровской площадью и Свиньинским переулком — место, куда полиция обычно и не совалась. Первый из этих домов звался «Утюгом», поскольку выходил на площадь узким концом. А следующие — «Сухим оврагом». В «Сухой овраг» я старался особо без надобности не заходить — но, слава богу, провожатый вел нас не туда. Мы зашли в «Утюг» и спустились в полуподвал. Свернув направо, мы с Шаляпиным оказались в большой комнате, перегороженной только занавесками. Вдоль стен стояли сколоченные из старых серых досок и горбыля нары, с наваленными «постелями» — старым тряпьем, кишевшим вшами и клопами. Перешагивая через бутылки и груды мусора, мы достигли наконец темного угла, где под охраной двух пареньков, вооруженных дубинкой и ножом, лежало чье-то небольшое тело, укрытое двумя старыми женскими платками. Блоха присел над телом и откинул верхний платок.

— Вот он, Щегол. Кирюха, принеси лампу!

Мы склонились над убитым. Это был паренек лет шестнадцати с белокурыми нестрижеными волосами. Смерть, вероятно, заострила его черты, но они показались мне знакомыми.

— Никто не показывался? — спросил Блоха второго мальчика, пока первый ходил за светильником.

— Нет, дядя Лёва, никто.

— Как его нашли? — спросил я.

Тут появился второй паренек — в руках он держал ржавую керосинку без стекляшки. Фитиль чадил, и пламя металось по сквозняку.

— Садитесь, расскажу, — пригласил Блоха, указывая на нары. Мы присели на самый краешек — боясь подхватить вшей.

Блоха говорил быстро, иногда путаясь в словах и ища у нас подсказки. Но в целом рассказ его показался мне действительно необычным.

Пашка Щегол был «певчиком». Я не стану пересказывать его судьбу — обычную судьбу для этих мест. Главное было вот в чем — две недели назад Пашка приболел — у него засвербило в горле, он почти не мог глотать от боли. Но бросать работу он не мог — это означало, что пришлось бы отказаться и от своей доли в общей добыче за день лежания на нарах в «Утюге». И вот в один день Пашка пропал. Его немного поискали, а потом, не найдя, разделили по местным обычаям весь скудный скарб, который остался от «певчика», и решили, что он либо утоп, либо сбежал.

Вдруг вчера ночью Пашка вернулся на Хитровку. Пришел в убежище как будто пьяный — шатался и что-то невнятно мычал. Рухнув на свою лежанку, он некоторое время спал. А потом так же молча, ни слова не говоря, встал, подобрал с пола уголек и начал что-то рисовать на отломанном куске толстого картона.

— Я его спрашиваю: «Паш, ты чего? Что с тобой? Чего ты молчишь?» — рассказывал Блоха. — Думаю, может, кто обидел пацана? А он тычет мне картонкой с рисунками — на, мол, смотри. Ну я посмотрел — че он там накалякал. И снова: «Паш!..» А он головой помотал, сунул мне опять свою картонку — и на нары. Ну, утром мы ушли на рынок работать, а днем бежит ко мне Люся — баба моя. Говорит — Пашку убили! Зарезали. Вот сюда!

Блоха поднес чадящую керосинку поближе к груди мертвого ребенка, и мы увидели небольшой прорез на одежде, пропитанный малым количеством уже забуревшей и отвердевшей крови.

Шаляпин скривился — этот вид был ему неприятен.

— А что ж ты ко мне прибежал, а не к Рудникову?

Блоха махнул рукой:

— Их благородие и смотреть бы не пошли! Что для них мальчишка какой-то? Да тут не всё. Хотели мы его обмыть, начали рубаху расстегивать. Я смотрю — у него горло замотано. Да не тряпкой, а бинтом! Это я потом прикрыл тряпкой, а раньше тут бинт был намотан. Вот. Бинт-то я аккуратненько размотал — потом может пригодиться. Мало ли — поранисся! Смотрю, батюшки! А у него на шее — дырка! И тут я вспомнил про то, как голоса у людев воруют. И подумал — сказка сказкой, а значит, правда в ней есть! Ведь когда Пашка вернулся — голоса у него не было! Через эту дырку голос у него и вытащили! Понимаешь, репортер? Тут я и услышал, что ты на Хитровку заглянул — вот, думаю, услужу хорошему человеку — может, он мне и рубликом поможет — на поминки усопшему?

Что же — такова была хитровская реальность. За копейку тут могли прибить, а за рубль продать сенсацию. Даже если дело касалось близкого тебе человека.

Я скинул мятый носовой платок, прикрывавший шею мертвеца.

— Посвети сюда.

Точно — на горле, чуть правее, была небольшая ранка, сшитая медицинской нитью.

— Смотрите, Федор Иванович, что это?

Шаляпин нагнулся — я слышал его взволнованное дыхание. Он, не касаясь мертвой плоти, как будто что-то измерил — расстояние от ранки и до подбородка.

— Да-да-да, — задумчиво пробормотал он.

Выпрямившись, Шаляпин задумчиво посмотрел на Блоху.

— Значит, как вернулся, так и не говорил? Вообще ничего?

— Хрипел иногда. Мычал.

— Хрипел и мычал, — задумчиво сказал Шаляпин и снова склонился над шеей мертвого мальчика.

— Это кто? — спросил меня испуганно Блоха. — Легавый?

— Это мой коллега, — ответил я.

— Кто?

— Ну, товарищ мой!

— А-а-а! Товарищ! Тода лады.

Шаляпин повернулся ко мне:

— Хорошо бы его к доктору, на вскрытие.

— Зачем? — встрепенулся Блоха.

Зная нелюбовь простых людей к самому факту медицинских вскрытий, я постарался успокоить начальника «певчиков»:

— Не на вскрытие, а на обследование. На тебе еще рубль — сбегай за Рудниковым.

— Так Рудников меня тут же по морде угостит! Не любит господин городовой, когда мы к нему лезем по своей надобности.

— А ты передай ему… — Я вынул визитку и написал просьбу Рудникову, с которым был знаком давно, прийти к месту преступления.

Блоха схватил карточку, сунул ее в карман и выскочил из комнаты.

Оба сторожа остались — один держал керосинку, а второй привалился к стенке и задремал.

— Кстати! — сказал Шаляпин. — Что он там рисовал? Где картонка?

Мальчик с керосинкой встрепенулся:

— А, щас! Принесу. У меня она.

Он выскользнул за занавеску, оставив нас почти в темноте — маленькое оконце под потолком и так было закопчено, не пропуская естественный свет, да еще за ним и основательно стемнело.

— Вы думаете то же, что и я? — спросил Шаляпин, указывая на белеющее в темноте горло мальчика с отчетливо видимой ранкой.

— Да… Ему удалили голосовые связки.

Мне не было видно лица Шаляпина, но я просто почувствовал, как его передернуло. И как он рукой схватился за свое горло, представив себе…

— Ужас, — выдохнул Шаляпин.

— Да уж, — согласился я.

— Украли голос!

Я коротко изложил ему историю возникновения этой хитровской былички, но певец возразил мне, снова указав на мальчика:

— Вот тут уж не сказки, Владимир Алексеевич! У него действительно украли голос.

Тут за занавеской посветлело, вернулся наш мальчик с лампой. В руке он держал кусок картона, которым хитровцы заколачивают иногда окна без стекол. С одной стороны он был относительно чист и именно там углем было нацарапано несколько рисунков.

— Вот он, — сказал мальчик и отдал картонку Шаляпину. Тот показал картонку мне. На нем углем действительно были нанесены какие-то детские рисунки, в которых я при скудном освещении узнал только неумело нарисованного человека в цилиндре и с палкой. Пальцы другой руки были как будто сжаты в кулак. Было там еще что-то, но тут по лестнице забухали сапоги Рудникова. Я быстро вынул свой чистый носовой платок и, обернув картонку, сунул ее в карман пальто.

Занавеска отлетела в сторону, и в каморку вошел городовой, из-за спины которого робко выглядывал Блоха. Стало совсем тесно.

Рудников был почти с меня ростом и так толст, что форменная шинель едва сходилась на его животе, только слегка стянутом ремнем, — казалось, что пуговицы готовы шрапнелью отлететь в стороны. Пышные пшеничные усы висели концами вниз, а фуражка висела на затылке.

— Опять вы, господин хороший, по моему участку шляетесь, — недовольно проворчал Рудников. — Вас убьют, а мне отвечать.

— Никто меня не убьет, — заметил я небрежно. — А вот вы, господин Рудников, взгляните лучше. Тут у вас юношу зарезали.

Городовой скосил глаза на тело и пожал мощными плечами:

— Почему убили? Может, сам зарезался.

— Ножа-то нет.

— Так нож свои же и стибрили! Хорошо, догола не раздели!

Рудникову явно не хотелось отрываться от своего всегдашнего времяпровождения — лежания на диване с бутылкой наливки. Но и проигнорировать преступление он не мог — в моем лице пресса уже прибыла, и потому просто не заметить убийство, как он обычно и делал, уже не получалось.

— Хорошо, — кивнул я, — но взгляните-ка на шею покойного.

— Что там?

— Похоже, что кто-то перед смертью вырезал ему голосовые связки.

— Да? — мрачно спросил Рудников и с кряхтеньем наклонился. Посмотрев минуту, он вернулся к своему привычному положению и спросил:

— Ну и что?

— Как ну и что? — воскликнул Шаляпин. — Ребенка, еще живого, изуродовали, а ему — ну и что!

— Это кто таков? — нахмурился Рудников. Он не привык, чтобы хитрованская голытьба дерзила всемогущему представителю закона. Я предостерегающе схватил Шаляпина за плечо.

— Это — кто надо, — сказал я дерзко Рудникову. — Знакомый генерал-губернатора.

— Да? — недоверчиво пророкотал городовой. — А чей-то он так одет?

— Для маскировки, — ответил я.

— Для чего?

— Ну чтобы ему в соболиной шубе по Хитровке не ходить. Понятно, господин городовой?

Это городовому было понятно. Он знал, что я иногда привожу на Хитровский рынок своих приятелей из артистической среды. Были среди них и люди довольно известные. Так что Рудников осадил назад.

— Ну и что? — спросил он меня уже спокойнее. — Горло перехватили, а потом в сердце пырнули. С кем не бывает?

— Вот, — ответил я. — В том-то и дело, что горло ему не перерезали. Это — результат медицинской операции. Смотрите — вот швы. Мальчика с Хитровки увели и вырезали ему связки. А потом он, вероятно, сбежал. Но мучители вернулись за мальчиком и убили его, чтобы он никого не выдал.

— Так как он мог выдать — без горла-то? — возразил Рудников.

В запале я уже хотел было вытащить из кармана картонку с рисунками, но почему-то не стал этого делать.

— Не знаю, — ответил я. — Но только попрошу вас составить протокол и отправить тело в морг.

— Зачем? — моргнул городовой. Уж совсем явно было, что ему не хотелось этим заниматься.

— Затем, что я собираюсь написать об этом странном убийстве в «Русских ведомостях»!

Рудников надолго задумался, а потом наконец махнул рукой:

— Ладно. Оформим. Отправим.

Я хотел было попросить его собрать сведения о подобных случаях — если они имели место быть на Хитровке, но подумал, что сейчас Рудников на меня очень зол. И мою просьбу не исполнит ни в каком виде. А потому распрощался со всеми, взял Шаляпина под руку, и мы с ним сначала покинули «Утюг», а потом и Хитровку.

В молчании поднимались мы по переулку, пока не достигли освещенного фонарями перекрестка. Шаляпин был устал и подавлен. Наконец мы остановились, чтобы распрощаться.

— Ну что, Федор Иванович, дал я вам пищу для работы над образом? — спросил я поникшего певца.

— Как вам сказать… — задумчиво откликнулся Шаляпин.

— Разве Акулины не было достаточно?

— Акулины? Нет, Владимир Алексеевич, я вам безусловно очень благодарен за этот поход, право, давно я не видел столько страданий и нищеты в одном месте… Но Акулина… Как бы вам сказать… Не совсем тот человек, что мне нужен.

— Почему?

— Да, она, безусловно, детоубийца, но…

Мы медленно шагали по улице и проходившие мимо прилично одетые люди с недоумением смотрели на нашу беседующую пару.

— Но для нее убийство ребенка — событие совсем ничего не значащее. Она как будто и не страдает. Все ее эти заламывания рук и слезы — просто пьяная игра. Нет! Не чувствую я в ее душе ни единого движения!

Слова Шаляпина меня немного задели.

— Ну что же, — заметил я. — Простите, что не — угодил.

— Угодили! Угодили, Владимир Алексеевич! — горячо сказал Шаляпин. — Ведь вот это второе убийство, свидетелями которого мы стали, — это же настоящая тайна! И тайна, которая как раз имеет отношение к моей работе! Вы же сами поняли — мальчика убил не кто-то из его круга! Нет! Это работа врача! Человека, получившего медицинское образование!

Я даже остановился.

— Откуда вы взяли?

— Но это же ясно как белый день! — воскликнул певец. — Связки удалены опытной рукой. Да и удар нанесен — точно в сердце!

— Ну! — возразил я. — На Хитровке много таких вот — опытных, что могут прямо в сердце!

— А рисунок? — спросил с жаром Шаляпин. — Там изображен человек в цилиндре.

— Или в шляпе, — перебил я его.

— С тростью — как у вас.

— С палкой. Как у калек.

Шаляпин поджал губы и кивнул.

— Отдайте мне этот рисунок, — попросил он.

— Зачем?

— Я снесу его Коровину, моему другу-художнику. У него острый взгляд — он способен заметить в рисунке то, что мы упустили.

Я вынул картонку из кармана и передал ее Шаляпину.

— Только поставьте меня в известность, если ваш друг что-то тут разберет.

— Хорошо.

— Да, кстати! Ваш портсигар!

Шаляпин с благодарностью принял обратно свое драгоценное имущество, потом назвал мне адрес флигеля, который он снимал на Долгоруковской улице, мы пожали друг другу руки, и он, поймав извозчика, уехал.