Слепой. Ловушка для слепого

Андрей Воронин, 2015

Умело оперируя воровскими законами, подполковник Раскошин задумал обеспечить свою старость большими деньгами. А где ж такие взять? Естественно, украсть из-под носа у их законных обладателей, для этого-то и понадобились ему наивные робингуды, которых хлебом не корми, дай только восстановить попранную справедливость, даже если она, справедливость эта, выходит за рамки уголовного кодекса. Но волею судеб случай сталкивает московского робингуда с другим эфэсбэшником, который не потерял офицерской чести и верности воинской присяге, и пусть его нынешняя деятельность тоже не вписывается в официальные рамки закона и порядка, но, будьте уверены, ни один мерзавец не уйдет от уготованной ему участи, если на него пал пристальный прищур Глеба Сиверова, по кличке Слепой.

Глава 4

О трех вокзалах речь больше не заходила. Сегодняшний маршрут напоминал повторение вчерашнего: через Театральную площадь и Охотный ряд по Воздвиженке к Новому Арбату, оттуда через Калининский мост на Кутузовский проспект. Проезжая мимо 1812 года улицы, Активист, не поворачивая головы, покосился направо, но тип в кашемировом пальто сидел рядом с ним неподвижно, как манекен, и опять курил сигарету, время от времени вынимая ее изо рта четким механическим движением. Судя по его виду, больше всего его беспокоило, чтобы пепел с кончика сигареты не упал на его кашемировое пальто. Он смотрел прямо перед собой и не произнес ни слова с тех пор, как они проехали Триумфальную арку.

— Куда едем? — в очередной раз спросил Виктор.

— Прямо, — послышалось с заднего сиденья. Тип, сидевший рядом с Активистом, даже не повернул головы.

Виктор перестроился в крайний левый ряд и увеличил скорость. Торопиться ему было некуда, но и поездка в такой компании доставляла ему мало удовольствия. Он всегда поступал именно так: видя, что неприятностей уже не избежать, пер напролом навстречу опасности, справедливо полагая, что раньше сядешь — раньше выйдешь. То обстоятельство, что его до сих пор не тронули даже пальцем, вселяло в него осторожный оптимизм: если бы Кудрявый хотел его крови, ему вовсе незачем было затевать всю эту бодягу с телефонными звонками и поездками через весь город. Ему достаточно было послать одного из своих мокрушников с пистолетом, и от Активиста не осталось бы ничего, кроме скромной плиты на каком-нибудь подмосковном кладбище да коротенькой людской памяти.

Выезжая на Можайское шоссе, он не удержался и снова покосился сначала направо, а потом в зеркало заднего вида. Типы в кашемировых пальто были похожи как две капли самогона. Похожи настолько, что временами Виктору начинало казаться, будто у него двоится в глазах.

— Ребята, — не выдержал он наконец, — вы что, близнецы?

— Двоюродные, — сказал тип с заднего сиденья и хохотнул над собственной шуткой.

Его двойник, сидевший справа от Активиста, молча опустил стекло и выбросил окурок на дорогу.

— За это в наше время штрафуют, — напомнил ему Активист. Он понимал, что зря болтает языком и может нажить крупные неприятности, но удержаться не мог — похоронная серьезность этих шестерок выводила его из равновесия.

Его сосед повернул к нему бесстрастное сухое лицо и некоторое время сверлил холодным взглядом похожих на речную гальку глаз.

— В наше время за многое штрафуют, — сказал он наконец. — Я свои штрафы оплатить могу. А ты?

Это был вопрос по существу, и Виктор не нашелся с ответом. Его платежеспособность, судя по всему, теперь зависела от того, какой именно штраф захочет выписать Кудрявый.

Серебристая «Лада» пересекла кольцевую и пошла по Минскому шоссе, набирая скорость. Когда стрелка спидометра дошла до отметки «сто двадцать», у Виктора мелькнула соблазнительная мысль: вмазаться на полном ходу во встречный самосвал и разом покончить со всеми «непонятками» — как уголовно-финансовыми, так и идейно-политическими.

— Не гони, — сказал близнец, сидевший сзади. — На тот свет всегда успеешь. Через пять километров поворот.

— Значит, не судьба, — сказал Виктор, снижая скорость.

Близнецы не отреагировали. Вскоре показался поворот на проселочную дорогу. Виктор свернул, и машина затряслась по отечественной «щебенке с гребенкой», то и дело с плеском преодолевая разлегшиеся на всю ширину проезжей части мутно-коричневые лужи. Смутно синевший в отдалении лес постепенно придвинулся, прорисовался во всей своей странно упорядоченной мешанине стволов, ветвей, палой листвы и пестрого подлеска, обступил дорогу с обеих сторон, сомкнулся над ней полупрозрачным кружевным пологом голых сучьев. Дорога, вопреки ожиданиям Активиста, вдруг стала ровнее, а потом без всякого предупреждения превратилась в прямую как стрела, идеально гладкую полосу синевато-серого асфальта. Эта ненормально цивилизованная дорога неприятно напомнила Виктору больничный коридор: те же чистота и порядок и те же неприятные ассоциации, связанные с болью, страданием и непредсказуемостью конечного результата. Он стиснул зубы, чтобы они ненароком не застучали — нервное напряжение росло. Активист вдруг впервые по-настоящему пожалел женщин. В его теперешнем положении было что-то от положения беременной, которая до смерти боится родов и при этом отлично понимает, что их не избежать. Ситуация, в которой он оказался, так же, как и живот беременной женщины, ни при каких обстоятельствах не могла рассосаться сама собой.

Занятый этими мыслями, он почти не заметил неброских красот утонувшего в сосновом бору тихого дачного поселка. Наконец сидевший рядом с ним тип в кашемировом пальто сделал едва заметный знак рукой, и Активист остановил машину перед глухими железными воротами в высоченном дощатом заборе. В воротах немедленно открылась неприметная калитка, и из нее высунулся амбал в укороченной кожаной куртке. Амбал явно не искал личной популярности и старался не особенно бросаться в глаза, но теперь, когда дорога осталась позади и вот-вот должны были начаться события, Виктор фиксировал окружающее с четкостью шпионской фотокамеры, так что висевший на плече у амбала короткоствольный автомат не остался незамеченным. Разглядев эту деталь, Активист сразу перестал думать об оставшемся в сумке «вальтере» — с таким же успехом можно было мечтать вырваться из этой берлоги, размахивая сачком для бабочек.

— Вылезай, — сказал ему один из близнецов. — Ключи оставь.

Шараев пожал плечами и выбрался из машины, оставив ключи торчать в замке зажигания. Один из типов в кашемировых пальто — он не понял, какой именно, — выбрался следом и немедленно ухватил его за воротник кожанки. Виктор повел плечами, пытаясь высвободиться, но в бок ему уперлось что-то твердое, и он готов был биться об заклад, что это не палец. Охранявший ворота амбал распахнул калитку пошире, равнодушно скользнув по лицу Виктора ничего не выражающим взглядом, и Активиста втолкнули внутрь обнесенного забором пространства.

Миновав калитку, Виктор невольно остановился, пытаясь сообразить, что именно не так на этом дачном участке. Раньше, чем неласковая рука конвоира-близнеца чувствительно толкнула его в шею, он понял, в чем дело, и с трудом сдержал нервный смешок.

На участке не было дома. От ворот метров на пятнадцать в глубь участка тянулась бетонная подъездная дорожка, на которой стояли два забрызганных грязью джипа, а дальше начинался казавшийся нетронутым лес, на фоне которого почти терялись крытый рубероидом посеревший дощатый навес для дров и аккуратная, словно с картинки в модном журнале, печь для барбекю под красным черепичным козырьком. Приглядевшись, Виктор заметил между соснами замшелый бетонный оголовок погреба, и это было все.

— Нравится? — спросил сзади близнец. — Давай шевели поршнями.

— Куда шевелить-то?

— Да все прямо, не заблудишься.

Близнец отпустил наконец воротник, и Виктор зашагал по гладкому бетону дорожки мимо двух замызганных джипов прямиком к встававшей впереди них стене леса. У него за спиной с лязгом распахнулись ворота, зафырчал мотор — второй близнец загонял во двор осиротевшую «Ладу».

— Хмуриться не надо, лада, — пробормотал Виктор.

Он шагнул с бетона во влажную после затяжного дождя мертвую траву, вдыхая смешанные запахи осеннего леса и солярки, которой тянуло от джипов. Между стволами сосен вилась едва заметная тропинка, и Виктор бездумно зашагал по ней, слушая, как где-то неподалеку дробно стучит клювом по сосновому стволу неутомимый дятел. Близнец в кашемировом пальто неотступно следовал за ним, как аллегорическая фигура, изображающая злой рок, но Виктор очень быстро выбросил его из головы. В лесу было удивительно хорошо, и он был почти благодарен Кудрявому за то, что его привезли именно сюда.

Через несколько минут лес внезапно поредел и расступился, открыв взгляду Активиста травянистый песчаный обрывчик, темное зеркало узкой речушки и пологий противоположный берег, густо заросший какими-то облетевшими кустами. Позади кустов стояли все те же сосны и березы, а из черной воды тут и там торчали корявые, обесцвеченные комли затонувших деревьев и их кривые сучья, похожие на воздетые в предсмертной мольбе руки утопающих.

Над обрывом стоял раскладной столик, на котором красовался квадратный хрустальный графин с янтарной жидкостью и несколько блюд с закуской. Рядом в плетеном кресле сидел лысый как колено человек лет пятидесяти пяти, одетый в щегольский белоснежный плащ, угольно-черные брюки с зеленоватым отливом и лакированные туфли с квадратными носами. Шею его украшал пестрый шелковый шарф, а в унизанных перстнями пальцах левой руки дымилась сигарета. Глаза, похожие на две маленькие зеленые льдинки, остро взглянули на Виктора из-под почти незаметных бровей.

За спиной у Кудрявого по обе стороны от кресла стояли еще два кашемировых пальто. Эти двое, не скрываясь, щеголяли родными смертоубойными «Калашниковыми». Поодаль дымился, распространяя вкусные запахи, закопченный мангал, возле которого вертелся еще один охранник. Этот по причине большой занятости снял свое кашемировое пальто и остался в белоснежной рубашке с засученными рукавами, при галстуке и наплечной кобуре, из которой торчала тяжелая рукоять чего-то очень и очень серьезного. Он сосредоточенно орудовал шампурами, время от времени поливая вспыхивающие угли водой из пластиковой бутылки с таким видом, словно творил сложнейшую операцию по пересадке сетчатки глаза. На Активиста этот деятель даже не взглянул, целиком поглощенный своим важным делом.

Виктор Шараев остановился в нескольких шагах от столика. Картина не нуждалась в комментариях. Это было что-то из средних веков — «Иван Грозный убивает своего сына» или «Утро стрелецкой казни», например. Ему вдруг подумалось, сколько же таких, как он, притаскивали за шиворот и ставили перед такими, как эта лысая сволочь, перед тем как пустить им пулю в затылок. Цифра получалась просто астрономической, и Активист с тоской подумал, что выбрал не ту профессию. Все-таки надо было не грабить награбленное, а стрелять в убийц — и денег больше, и пользы для общества.

— Ну что, красавец, — глядя в сторону, брезгливо проговорил Кудрявый, — начудил и в бега? Ответ держать не хочется?

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Виктор. Терять было нечего.

— Я-то здравствую, — проворчал Кудрявый, — и, надеюсь, буду здравствовать впредь. А вот ты… С тобой сложнее, петушок.

— Петушков поищи вокруг себя, — посоветовал Активист. — Они у тебя породистые, все в одинаковых перьях…

Кашемировый близнец сильно рванул его за плечо, но Кудрявый шевельнул зажатой в пальцах сигаретой, и близнец отступил.

— Молодец, — сказал Кудрявый, — правильно. За базар отвечать надо. Каков вопрос — таков ответ. Соображаешь. Тогда должен понимать, зачем я тебя позвал.

— Извини, Кудрявый, — покачал головой Виктор, — не понимаю.

— Бывает, — Кудрявый медленно кивнул. — Одинаковый, прочисти ему мозги.

Виктор не успел обернуться. Кашемировый близнец сделал бесшумный скользящий шаг вперед и нанес ему один-единственный режущий удар по почкам, от которого Активист тяжело упал на колени.

«Начинается», — подумал он с тоской, глядя, как мельтешат перед глазами черные непрозрачные пятна.

— Все равно не понимаю, — сказал он. — Хоть убей.

Кудрявый ничего не сказал, но сигарета в унизанных перстнями пальцах снова едва заметно шевельнулась, и тяжелый ботинок Одинакового с хрустом ударил Активиста по ребрам, опрокинув его на бок.

Лежать на спутанной, не по-живому мягкой траве было приятно и удивительно покойно, но жесткая рука Одинакового сгребла Активиста за шиворот и поставила на ноги. Виктор попытался выпрямиться, но боль была сильнее, и он мучительно скрючился, уступая ей. Его светло-голубые джинсы испачкались, из прокушенной губы медленным ручейком текла кровь.

— Приведите этих, — сказал Кудрявый, вложив в последнее слово целую тонну холодного презрения.

Активисту наконец удалось выпрямиться, и теперь он мог без помех наблюдать, как Одинаковый-2 конвоирует пред светлые очи Кудрявого троицу измордованных почти до неузнаваемости людей. Одного взгляда ему хватило вполне, и он стал смотреть на противоположный берег реки, где в корягах лениво плескалась крупная рыба.

— Знаешь их? — словно издалека, донесся до него голос Кудрявого.

— Двоих знаю, — ответил он, указывая подбородком на Тыкву и Телескопа. — Мои люди. За что ты их так?

— Твои люди? — переспросил Кудрявый. — И этот сучий потрох тоже твой? — Он пренебрежительно ткнул сигаретой в Телескопа.

— Был мой.

— Ладно, с этим позже разберемся. А этот?

Дымящийся кончик сигареты с наросшим на нем кривым столбиком пепла переместился в сторону скукоженного, который где-то потерял свой коричневый зонт, но зато приобрел множество синяков и ссадин.

— Какой-то хмырь, — равнодушно сказал Виктор. — Впервые его вижу.

Новый страшный удар обрушился на него сзади. Земля косо метнулась навстречу и больно ударила Активиста по лицу.

— Дурак ты, Одинаковый, — невнятно сказал он, лежа лицом в землю. — Так же убить можно.

— Ну а ты что скажешь? — услышал он голос Кудрявого. — Знаешь его?

— Он это, — торопливо и сипло отозвался скукоженный. — Точно, он. Он у них за главного был. Под галстучком, блин. Кабы я знал…

— Ох, дурак, — простонал Виктор, на сей раз имея в виду своего вчерашнего заказчика. — Так и помрешь дураком.

— Это точно, — подтвердил Кудрявый. — Так оно и есть. Уберите его.

Активист медленно, с трудом повернул голову и увидел, как один из Одинаковых, твердо взяв скукоженного под локоть, потащил его куда-то в сторону, в лес. Скукоженный слабо упирался, но шел, обводя присутствующих мутными с перепоя глазами. В опущенной руке Одинакового Виктор рассмотрел пистолет с тяжелым набалдашником глушителя и отвел глаза. Через минуту из-за деревьев донесся глухой хлопок, а потом вернулся Одинаковый. Он был один.

— Ну вот, — поднося к губам свою почти совсем истлевшую сигарету, удовлетворенно сказал Кудрявый, — теперь, когда посторонних нет, можно поговорить о деле. Ты меня обидел, Активист… да ты вставай, вставай, не на пляже… вот так. Спасибо, Одинаковый. Скажи Одинаковому спасибо.

— Закопаю, как картошку, — пообещал Одинаковому Виктор, глядя прямо в его гладко выбритое, лишенное выражения лицо.

Вместо ответа Одинаковый коротко ударил его в подбородок. Активист упал.

— Хватит! — резко прикрикнул Кудрявый. — Некогда мне смотреть, как он тут валяется. Подними его и отойди в сторонку. Так вот, — продолжал он, когда Шараева снова поставили на попа, как свернутый в рулон ковер, — ты меня обидел. Ты же знал, что лезешь в мой район. Нехорошо лезть в чужой район, Активист. Ты мне нравишься, но поставь себя на мое место. Человек мне платит за то, что мои люди его защищают, и вдруг приходишь ты, ломаешь дверь, бьешь его по лицу и забираешь деньги… Более того, ты забираешь даже марафет! Тебе наплевать, что у человека будет ломка. Как в такой ситуации выгляжу я?

— Хреново ты выглядишь, — улыбнувшись окровавленными губами, сказал Виктор.

— О! — Кудрявый вскинул к небу указательный палец. — Вот именно — хреново! А по чьей вине? Человек приходит и говорит: Кудрявый, ты моя крыша, так будь добр, сделай так, чтобы мои бабки и мой марафет снова были у меня, а эти хулиганы в масках забыли номер моей квартиры. Как я должен поступить?

— Ладно, — сказал Виктор. — Ладно, черт подери! Деньги я верну, марафет тоже. Заработаю и верну.

— Украдешь и вернешь, — поправил его Кудрявый. — Зарабатывать ты не умеешь. Завтра привезешь сюда сто тысяч.

— Сколько?!

— Не булькай, Витенька. Или, по-твоему, моя обида ничего не стоит? А мои хлопоты? Сто штук, и ни центом меньше.

— Стреляй, — сказал Активист. — Чего ждать до завтра?

— Ты получишь пулю последним, — пообещал Кудрявый. — Сначала эти двое, — он кивнул в сторону Тыквы и Телескопа, — потом его сестра, с которой ты так мило резвился…

Тыква вскинул голову и рванулся вперед, но тот из Одинаковых, что был ближе, сбил его с ног и пнул в лицо. Тыква скорчился на траве и затих, лишь изредка с шумом втягивая в себя кровавую слизь.

— А пока ребята будут развлекаться с девчонкой, — продолжал Кудрявый, — кто-нибудь смотается в город и привезет твою старушку мать. Ее мы тоже убьем не сразу. Она еще успеет спеть «Интернационал», сидя на колу. Это будет веселое зрелище, лучше, чем в кино.

Виктор на мгновение закрыл глаза. «Подохнуть бы, — подумал он. — Ведь бывает же у людей разрыв сердца!» Он знал, что Кудрявый никогда не тратит времени на пустые угрозы, и готов был завыть от безысходности.

— Все это ничего не меняет, — сказал он. — Мне негде достать сто тысяч.

Телескоп вдруг сорвался с места и бросился к лесу. Одинаковый даже не шевельнулся. Когда очкарик пробегал мимо мангала, орудовавший там охранник с ловкостью фокусника выдернул из закопченного железного ящика тлеющее полено и огрел им Телескопа по шее. Очкарик завизжал, как попавший в силки заяц, и с разгона ткнулся носом в траву. Воротник его кожанки дымился. Один из кашемировых близнецов не спеша подошел к нему и принялся методично обрабатывать ногами его бока и голову.

— Другой на моем месте сказал бы, что это твои проблемы, — лениво обронил Кудрявый, слегка морщась от издаваемых Телескопом звуков. — Но я готов пойти тебе навстречу. В надежде на дальнейшее сотрудничество.

Он замолчал и слегка подался назад, давая охраннику в белой рубашке выложить на блюдо готовый шашлык. Пока тот очищал шампуры, он налил себе из графина и резким движением выплеснул содержимое рюмки в рот.

— Есть у меня на примете одно дело, — продолжал Кудрявый, жуя ломтик лимона. — Сделаешь — и должок отдашь, и с наваром будешь.

— Какой навар? — поинтересовался Активист без особого энтузиазма.

— Такой же, как должок — сто штук, — ответил Кудрявый.

Лежавший на земле Тыква перестал хлюпать носом и поднял голову. Лицо у него было перемазано кровью и грязью, и блестевшие в прорезях этой жутковатой маски глаза казались неестественно яркими.

— Навар ты, надо думать, мне в гроб положишь? — спросил Виктор.

— Это как сработаешь. Вернешься живым и с товаром — получишь деньги из рук в руки. Вернешься без товара — получишь пулю. Не вернешься — вырежу всю семью… всех, кто тебя, сучонка, знал, до седьмого колена вырежу, чтобы духу твоего на земле не осталось.

— Очень заманчивое предложение, — сказал Виктор и поразился себе: оказывается, он еще был в состоянии иронизировать.

— Да ты не бледней, — отправляя в рот кусок мяса, успокоил его Кудрявый. — Это я для острастки… чтобы, значит, у тебя неудачных мыслей не возникло. Дело-то плевое. Пошел, взял, ушел. Вернулся, получил свою долю и свалил.

— Ну и сделал бы сам, — уперся Виктор. — Дело-то плевое.

— Светиться мне на этом деле неохота, — сообщил Кудрявый. — И потом, зачем мне о всякую мелочь мараться, когда у меня теперь ты есть? В общем, это все гнилой базар. Либо делай дело, либо гони должок. Это две дороги. Третья — на кладбище. Выбирай, Активист.

— Выпить дай, — сказал Виктор.

Кудрявый одобрительно кивнул и поманил пальцем одного из охранников. Тот молча кивнул, куда-то ушел и вскоре вернулся с граненым стаканом. Кудрявый щедрой рукой наполнил стакан до краев и протянул Виктору.

— Пей.

Активист с силой выдохнул воздух и в три огромных глотка, давясь и обливаясь, осушил стакан. В стакане оказалось первосортное виски. Виктор ощутил внутри себя мягкий, бесшумный взрыв, глаза заволокло туманом, а голова сделалась легкой и кристально чистой. Он не глядя уронил стакан под ноги и полез во внутренний карман куртки. Одинаковый, который стоял у него за спиной, шагнул к нему, но Кудрявый жестом остановил своего пса. Виктор вынул из кармана сигареты и закурил, морщась от боли в разбитых губах. Он больше не смотрел на реку и встававшую за ней стену корабельного леса. Теперь он не отрываясь смотрел в лицо Кудрявому, торопливо пытаясь просчитать варианты и точно зная, что шансов на спасение нет или почти нет.

Докурив, он бросил окурок на землю и наступил на него подошвой.

— Говори, — сказал он. — Какой товар, где — в общем, давай наводку.

— Товар хороший, — медленно проговорил Кудрявый, глядя куда-то в сторону. — Марафет.

— Нет, — сказал Виктор. — Я не согласен. Что угодно, только не марафет.

— Ответ неверный, — по-прежнему разглядывая нечто находившееся где-то за левым плечом Виктора, сказал Кудрявый. — Попробуй еще раз.

Виктор опять не успел увернуться, и удар Одинакового бросил его на землю. Он перевернулся на спину, поймал Одинакового за ногу, резко крутанул и сделал подсечку. Кашемировый близнец перевернулся в воздухе и ничком упал в траву. Виктор вскочил, сжимая в ладони подвернувшийся под руку стакан, и залепил им в середину физиономии второму близнецу, который, бросив потерявшего сознание Телескопа, поторопился на помощь брату. Стакан лопнул с неприятным хрустом. Виктор порезал руку, а Одинаковый опрокинулся на спину, прижимая обе ладони к окровавленному лицу. Активист повернулся к первому близнецу. Тот уже был на ногах. Он почти не запачкался, и именно это обстоятельство почему-то больше всего взбесило Виктора. Одним прыжком преодолев разделявшее их расстояние, он нанес сокрушительный удар, от которого зубы кашемирового ублюдка должны были брызнуть во все стороны.

Одинаковый спокойно блокировал удар, и в следующее мгновение под ложечкой у Виктора словно взорвалась бомба. Его согнуло пополам, и очередная бомба обрушилась на шею. Одинаковый бил расчетливо, причиняя максимальные страдания, но не давая сознанию Виктора отключиться. Через несколько секунд к нему присоединился второй Одинаковый, и они затеяли на лужайке над обрывом странную игру, издали немного напоминавшую футбол.

Кудрявый не мешал им. Откинувшись на спинку плетеного кресла, он вплотную занялся шашлыком. Один из стоявших у него за спиной автоматчиков принес бутылку красного вина и наполнил тонкостенный бокал. Кудрявый с аппетитом поглощал мясо, запивая его вином, и время от времени принимался разглядывать пейзаж сквозь бокал.

Запыхавшиеся близнецы в распахнутых пальто и запятнанных красным белоснежных шарфах пинками прокатили мимо него переставшего сопротивляться Активиста и столкнули его с невысокого обрыва. Внизу раздался тяжелый всплеск. Один из близнецов, скинув прямо на траву запачканное кровью дорогое пальто, спрыгнул следом, ухватил лежавшего лицом вниз на прибрежной отмели Активиста за волосы, оттащил его подальше от берега и окунул головой в воду. Некоторое время Шараев не подавал признаков жизни, потом вдруг начал конвульсивно биться, булькая и пуская пузыри. Одинаковый, бешено скаля безупречные зубы, удерживал его голову под водой. Кровь, сочившаяся из порезанных крыльев его носа, редким дождиком капала в реку.

— Не увлекайся, Одинаковый, — не оборачиваясь, сказал ему Кудрявый. — Спроси, может, он передумал?

Одинаковый рывком выдернул голову Активиста из воды.

— Кудрявый спрашивает: может, ты передумал? — прорычал он.

Виктор мучительно закашлялся, тряся головой и разбрасывая во все стороны тяжелые ледяные брызги. Потом его вырвало водой пополам с кровью, и наконец он нашел в себе силы едва слышно прохрипеть:

— Да.

— Он говорит, да! — продублировал его ответ Одинаковый.

— Хорошо, — сказал Кудрявый. — Оставь его.

Одинаковый выпустил волосы Виктора, и тот снова упал в воду, едва не захлебнувшись. Пока он слабо барахтался на полуметровой глубине, борясь за свою жизнь, его мучитель успел легко и словно бы вовсе без напряжения вскарабкаться на обрыв. Кудрявый жестом отпустил его, и Одинаковый зашагал к джипам — переодеваться и заклеивать пластырем порезы на физиономии.

Прошло не менее получаса, прежде чем Виктору удалось взобраться на низенький, высотой чуть больше человеческого роста обрыв. Несколько раз он срывался, с плеском падая обратно в воду и увлекая за собой целые груды песка. Но в конце концов и эта пытка кончилась, и он обессиленно вытянулся на краю обрыва, положив голову на откинутую в сторону руку.

Кудрявый к этому времени успел расправиться с шашлыком и теперь, развернувшись лицом к реке, с интересом наблюдал за потугами Активиста, мелкими глотками попивая благородный скотч и покуривая американскую сигарету. Когда Шараев выполз наконец на край обрыва и улегся там, тяжело дыша и закрыв глаза, Кудрявый снова заговорил:

— Это тебе наука, сопляк: на чужой каравай рот не разевай. Еще раз залезешь ко мне в карман — подохнешь, как собака, и могилу никто не найдет. Сейчас ступай домой, отлежись и подумай. Убегать не пытайся — из-под земли достану. Уберите их, — повернулся он к охране.

Через несколько минут Активист, Тыква и Телескоп оказались за воротами. Негреющее осеннее солнце уже спряталось за верхушки деревьев, в лесу быстро темнело. Шараев огляделся по сторонам, но машины нигде не было видно. Он полез в карман куртки и с отвращением выгреб оттуда совершенно размокшую пачку сигарет.

— С-суки, — процедил он. — Козлы.

— Насчет козлов, — вмешался Тыква. Он стоял напротив Виктора, слегка покачиваясь, и смотрел на него в упор. Лицо его напоминало жуткую африканскую маску, и Активист подумал, что его собственная физиономия наверняка выглядит немногим лучше.

— Ты что-то хочешь сказать? — устало спросил он, стараясь не выпускать из поля зрения Телескопа, который уныло раскачивался из стороны в сторону, сидя прямо на дороге. Очки его куда-то исчезли, а вся физиономия была причудливо разрисована подсохшими кровавыми разводами.

— Сказать? — медленно переспросил Тыква. — Я думал, это ты хочешь мне что-то сказать.

— Про Машку, что ли?

— Допустим.

— Черт, нашел время… Слушай, ты ведь ей не муж, а всего-навсего брат. Бабе семнадцать лет. Много ты знаешь девственниц семнадцати лет? Или ты предпочел бы, чтобы ее трахал какой-нибудь сопляк с немытым членом и с косяком на губе? Где-нибудь в подвале на груде угля, а? Это было бы лучше?

— Ты, козел, — прохрипел Тыква, страшновато вращая глазами. — Она моя сестра, понял? Ты трахал мою сестру!

— Ну и что? — все так же устало спросил Активист. — Хочешь дать в морду? Давай, только поскорее. Надоело здесь торчать.

Тыква нерешительно поднял кулак и бессильно уронил его вниз. Вяло махнув рукой, он повернулся к Активисту спиной и медленно побрел по дороге в сторону шоссе.

Шараев пожал плечами и двинулся следом — просто потому, что больше идти было некуда. Оглянувшись, он увидел, что Телескоп плетется за ним, отставая метров на десять-пятнадцать. С Телескопом еще следовало разобраться, но сейчас у Активиста не было на это ни сил, ни желания.

На машину они наткнулись в полукилометре от дачного поселка, недалеко от выезда на шоссе. Серебристая «Лада» сиротливо стояла у обочины. Ключ торчал в замке зажигания. Активист обессиленно опустился на водительское сиденье и первым делом полез в пепельницу. Выбрав бычок подлиннее, он закурил и, подождав, пока Тыква и Телескоп усядутся, запустил двигатель. Привычно обежав взглядом приборную панель, он обнаружил, что указатель расхода топлива стоит на нуле.

— А, чтоб ты сдох, — проворчал он и выключил зажигание.

— Что? — спросил Тыква.

— Бензина нет. Надо заправиться.

— Чем заправиться?

— Канистра в багажнике. Помоги.

— Помоги тебе… — буркнул Тыква. — Половой гигант.

— Перестань, — поморщившись, сказал Виктор. — Ну хочешь, я от нее отвалю?

— Да какая теперь разница, — вздохнул Тыква и тяжело полез из машины.

Виктор прихватил ключи и выбрался следом. Вдвоем они подошли к багажнику и заглянули вовнутрь. Канистра была на месте. Кроме канистры, в багажнике находился труп в бело-голубой болоньевой курточке, грязных джинсах и расшлепанных белых кроссовках. Голова его была прострелена навылет, и весь багажник был перепачкан кровью. В углу, рядом с запаской, стояла дорожная сумка Активиста, поверх которой, брошенный чьей-то торопливой рукой, валялся его старенький «вальтер». Активист молча взял пистолет в руку и понюхал ствол. От ствола остро разило пороховой гарью.

— Ага, — ответил он на вопросительный взгляд Тыквы. — А ты как думал?

— Вот же суки, — почти простонал тот. — Вот животные!

— А что? — устало сказал Активист. — Очень удобно. Нам теперь долго придется за ними дерьмо выгребать.

Тыква хватил кулаком по крыше кабины, зашипел от боли и ринулся к задней дверце.

— Нет, — сказал он, — я его все-таки убью! Вылезай, урод! — зарычал он, распахивая дверцу. — Вылезай, долбаный стукач, я тебя кончать буду!

Рывком выдернув из машины скрюченного, прикрывающего руками голову Телескопа, он швырнул его на грязную обочину и успел дважды пнуть в живот, прежде чем Активист остановил избиение.

— Погоди, — сказал Шараев.

— Зачем это?

— Затем, что лучше втроем хоронить одного, чем вдвоем — двоих. Чувствуешь разницу?

Тыква неохотно отступил в сторону. Видно было, что он непрочь выместить зло на первом подвернувшемся объекте.

— Вставай, козел, — сказал он Телескопу.

— Ребята, — прошептал Телескоп, — да вы что? За что?

— А то не знаешь? — спросил Активист, с усталым интересом разглядывая этот экземпляр. — Эх ты, Эдя… съел медведя. Ну, притырил бабки. Ну, получил в пятак. Казалось бы, в расчете. Зачем же было к Кудрявому бежать? Стучать зачем? Что ж ты наделал-то, недоумок?

— Я? — Телескоп стоял на коленях. — Я?! Да как ты мог подумать? Да чтобы я… С бабками — да, бес попутал. Чего там, думаю, все равно никто не видел. Но чтобы на своих стучать… Да чего там! На себя стучать — что я, совсем больной? Что я, Кудрявого не знаю? До сих пор удивляюсь, как он нас живыми выпустил.

— Еще не выпустил, — утешил его Активист. — Ну а если не ты, то кто тогда?

— Да почем я знаю! Может, хмырь этот, который в багажнике. Клиент небось догадался, кто нас на него навел, и сразу к Кудрявому. Ну а Кудрявый спрашивать умеет.

— Ладно, — устало сказал Активист. — Ладно. Пропади оно все пропадом. Давайте копать.

— Ты что, поверил? — вмешался Тыква.

— Да откуда я знаю! Поверил, не поверил… А на дело мы что, вдвоем пойдем? Потом разберемся. Копать надо, а то устроили профсоюзный митинг вокруг свежего жмурика…

Уже совсем стемнело, когда они забросали могилу сухими ветками, заправили машину и двинулись в сторону Москвы. За рулем сидел Тыква, которому досталось меньше, чем Шараеву. Впрочем, ему тоже основательно перепало, так что серебристая «Лада», пересекая Московскую кольцевую автодорогу, двигалась с превышением скорости всего-навсего десять километров в час.