Слепой. Волчанский крест

Андрей Воронин, 2007

В Москве, в престижном ювелирном салоне, происходит кровавая бойня, и следы преступления ведут в далекий поселок Волчанка – овеянный легендами дикий и неприветливый край. Все экспедиции, отправлявшиеся к заброшенному Волчанскому монастырю исчезали.

Глава 3

Негромко постучав и, как всегда, не дожидаясь ответа (которого никто давать и не собирался), в кабинет вошла секретарша — пожилая, некрасивая, но зато толковая и внушающая доверие. Доверие она внушала всем без исключения, начиная с крикливых местных теток, явившихся на прием к мэру качать права и толком не представляющих, чего они, собственно, хотят, до проверяющих всех мастей и рангов, даже правительственных чиновников из самой Москвы. Упомянутые тетки (а заодно и дядьки) немедленно проникались к секретарше теплыми чувствами и видели в ней свою заступницу (каковой она действительно являлась, но только изредка, когда дело того стоило), а проверяющие, бросив на нее один лишь взгляд да перебросившись парой ничего не значащих слов, сразу понимали, что при такой секретарше и начальник, то бишь мэр, непременно должен быть человеком солидным, значительным, компетентным и уважаемым — именно таким, какой требуется поселку Волчанка для дальнейшего развития и процветания. Наличие в приемной вместо длинноногой вертихвостки этой пожилой, благообразной, неизменно внимательной и вежливой дамы сразу расставляло все точки над «i», убеждая посетителей в том, что официальное лицо, занимающее кресло главы поселковой администрации, — это именно официальное лицо, а не какой-нибудь сластолюбец, привыкший разводить шуры-муры на рабочем месте.

Помимо редкого умения внушать доверие не только к себе, но и к своему начальству, секретарша обладала целым букетом иных, не менее ценных достоинств. Она, к примеру, прекрасно заваривала чай и кофе, а также пекла отменные пироги со всякой всячиной, которыми регулярно и безвозмездно потчевала не только своего начальника, но и весь личный состав поселковой администрации. К этому все давно привыкли и воспринимали как должное. Да и чему тут было удивляться? Алевтина Матвеевна была бездетной вдовой, и заботиться, кроме своих сослуживцев, ей было не о ком.

В прошлом была она не просто баба, мужняя жена, а матушка. В смысле, попадья. Привез ее сюда, понятное дело, супруг, отец Андрей. как же, дай бог памяти, была его фамилия? Ну вот, уже и не вспомнить. Хотя, если подумать, фамилия Алевтины Матвеевны — Карташова. Паспорт после смерти мужа она вроде не меняла, так что и батюшка скорее всего был Карташов. А, да кому теперь до этого какое дело? Неважно, как его фамилия, важно, что был он, прости господи, дурак набитый. А уж упрямый!..

Принесла его сюда нелегкая лет десять, если не все пятнадцать тому назад откуда-то из центра, из цивилизованных мест — из Ярославля, что ли, а может, и из Пскова. Батюшка, человек немолодой, солидный и, по слухам, пользовавшийся в кругах священнослужителей очень неплохой репутацией, с благословения чуть ли не самого московского патриарха прикатил в здешние места по собственному почину, обуреваемый сумасбродной, фантастической идеей — возродить к жизни Волчанскую обитель. Это ж надо было такое придумать!

Сколько раз ему говорили!.. Просили. Уговаривали. Объясняли. Да чуть ли не в ногах валялись: брось ты эту затею! Ну гиблое же дело! На кой ляд тебе сдались эти развалины? В поселке, что ли, места не хватает? Ведь туда, к монастырю, ни проехать, ни пройти! Дикие места, туда местные уж лет сто, а то и все сто пятьдесят носа не кажут! Дурная у этого монастыря слава, и на молебны свои ты туда никого калачом не заманишь даже в большой церковный праздник. Да и не будет там никаких молебнов, не выйдет из этой затеи ничего хорошего. Одно слово — проклятое место!

Нет, не послушал. Обет у него, видите ли, был, или послушание, или как еще это там у них называется. Господь, говорит, не выдаст. Ну-ну.

Короче говоря, взял батюшка солдатский вещмешок, разузнал у кого-то дорогу (оторвать бы болтуну его поганый язык!) и утречком налегке отправился в тайгу. Один отправился: провожатого из местных, волчанских, для такой экскурсии было не найти. Ну и никто его больше не видел — ни живого, ни мертвого. Сгинул без следа вместе со своим вещмешком, как и не было его.

Искали, конечно, да что толку? Это ведь не парк Сокольники, это — Северный Урал! Лес дремучий, скалы отвесные, студеные быстрые ручьи, расселины бездонные. Звери — волки, медведи, росомахи, рыси всякие. Да что росомахи, что рыси! В окрестностях монастыря такие зверушки водятся, что росомаха твоя им — на один зуб. Сказки? Пускай сказки. А батюшка, отец Андрей, где? Да разве он один? Много народу в тех местах без следа сгинуло — и до него, и после.

Словом, священник сгинул, и монастырь, который местные жители с давних пор повадились именовать не иначе как Волчанской пустынью, до поры оставили в покое. Пустынь. Какая это, в сущности, пустынь? Пустынь — это ведь вроде староверский монастырь, а этот, здешний, к староверам отношения не имел. Обычный православный монастырь, но название прилипло, присохло так, что не отдерешь.

Но речь совсем не о монастыре, а о матушке, Алевтине Матвеевне. Поплакала она, конечно, но не так, как волчанские бабы, которых, когда выть начнут, по всему поселку слыхать, а тихонечко, в платочек. А потом, отплакав свое, почему-то не укатила обратно в свой Ярославль (или все-таки Псков?), а решила остаться. Так и заявила — прямо тут, в этом самом кабинете: куда, мол, я отсюда поеду? Отца Андрея косточки где-то в здешних лесах лежат, а кроме этих косточек, у меня, говорит, никого и ничего нету. Так что останусь. Если, конечно, вы не возражаете.

Ну, а чего тут возражать-то? Охота тебе, имея возможность на Большую землю удрать, сидеть в этой дыре, так кто тебе слово поперек скажет? Сиди!

Домишко, который батюшке по приезде выделили, ясно, за ней оставили и даже подправить помогли за счет поселкового бюджета. Выделили ей и материальную помощь — вроде на похороны, хоть хоронить-то как раз было и нечего. Было у местных жителей, в том числе и у мэра, подозрение, что осталась она в Волчанке не просто так, а в надежде на какое-то чудо — ну, вроде того, что муженек ее жив и однажды, выйдя из леса в драной рясе, постучит в окошко. Странный народ эти верующие! Все-то они молятся, все ждут каких-то чудес. Будто не знают, что если и случаются на этом свете чудеса, так исключительно поганые — такие, что и врагу не пожелаешь.

Бессменный волчанский мэр, Николай Гаврилович Субботин, как и все окружающие, проникся к вдове доверием и сочувствием и не просто разрешил ей остаться (запретить-то он не мог, не имел ни права, ни, главное, необходимости), но и помог с работой. Потому что на одних молитвах да «гробовых» батюшкиных грошах долго, сами понимаете, не протянешь.

С работой в Волчанке всегда была некоторая напряженка, но для вдовы Николай Гаврилович расстарался и устроил ее не куда-нибудь, а к себе в администрацию — правда, для начала уборщицей.

С ее появлением в администрации Николая Гавриловича вдруг начались какие-то перемены — не сказать, чтобы плохие, скорее наоборот, но какие-то странные. Прежде всего, в высших инстанциях — и в районе, и в области даже — вдруг ни с того ни с сего перестали пенять на качество составления получаемых из Волчанки официальных бумаг — всяких там отчетов, планов, графиков и прочей ерунды. А то ведь, бывало, невозможно было в районной администрации показаться. Чуть заметят — и сразу: что это у тебя, Николай Гаврилыч, за грамотеи там сидят? Ведь не бумаги шлют — готовый анекдот! Ты сам-то читаешь, когда подписываешь? Это ж читать невозможно! Ты бы для своих сотрудников ликбез какой-нибудь организовал, что ли. Да и сам того. повнимательнее, в общем.

И вдруг как отрезало. Николай Гаврилович перемену заметил не сразу (это, когда тебя сроду не ругали, а потом вдруг начали, сразу замечается, а если наоборот, так, бывает, и не заметишь; не ругают — и хорошо, промолчали — и ладно), а когда заметил все-таки, удивился. Что такое? Рукой махнули? А может, снять хотят и только удобного момента дожидаются?

Оказалось — нет. Взял он как-то в руки пару документов, подготовленных для отправки в область, вчитался и ахнул: ну ни сучка ни задоринки! Сам-то он в больших грамотеях тоже никогда не числился, но тут и ежику было понятно, что бумажки составлены на высочайшем уровне. Ну просто экстра-класс! Ни тебе ошибки, ни помарки, да и стиль изменился: все кратко, но доходчиво и, главное, исчерпывающе. Прочитал — и никаких вопросов, вся информация как на ладони. Составляла бумажки старая грымза Вера Анатольевна, у которой вечно на уме только куры, свиньи да сын-алкоголик, а печатала его тогдашняя секретарша Зинка, у которой и вовсе никакого ума сроду не было, а были только длинные ноги, крепкий зад да вымя, как у коровы-рекордистки. Она и печатала-то двумя пальцами, носом в клавиши, подолгу выискивая каждую букву.

Словом — чудеса. Вот и говори после этого, что их на свете не бывает.

И еще заметил он со временем, что все сотрудники поселковой администрации как-то уж очень ласковы с новой уборщицей. Сроду за ними такого не водилось, а тут — ну хоть ты их к ране прикладывай! Даже пресловутая Вера Анатольевна, которая прославилась в Волчанке тем, что всех без исключения посетителей неизменно встречала одной и той же фразой: «Ну, какого хрена приперся?»

Короче говоря, без негласного служебного расследования тут было явно не обойтись. Но едва Николай Гаврилович за такое расследование взялся, как сразу же выяснилось, что расследовать тут нечего. Оказалось, что во всей администрации, а может, и во всей Волчанке он один до сих пор понятия не имеет, что Алевтина Матвеевна до замужества успела окончить — что бы вы думали? — философский факультет самого МГУ!

Не филологический, где учат запятые правильно ставить и приставку от суффикса отличать, а вот именно философский!

Так-то вот. Получалось, вообще-то, что по образованию своему Алевтина Матвеевна должна была не шваброй в коридоре возить, а сидеть в его, Николая Гавриловича, кресле. Да и оно ей, честно говоря, было, что называется, «не в уровень», низковато.

Конечно, кресло свое мэр ей уступать не стал. Оно ему и самому еще не надоело. Однако же и держать такого полезного человека в уборщицах было просто-напросто смешно и где-то даже неприлично. Вообще, Николай Гаврилович Субботин, как неглупый человек и опытный руководитель, понимал, что такие ценные кадры надобно держать рядом с собой, под рукой, где они, во-первых, принесут ощутимую пользу, а во-вторых, будут находиться под постоянным присмотром. Умного человека, как ни крути, лучше иметь своим другом, чем врагом, да и вообще.

Словом, с той поры Николай Гаврилович был за Алевтиной Матвеевной как за каменной стеной. И, что характерно, народ волчанский питал по отношению к ней такие же чувства: не овчаркой хозяйской она для них была, а благодетельницей, матушкой-заступницей. Чем плохо? Как говорится, и волки сыты, и овцы целы, и авторитет власти сам собой поддерживается на должном уровне.

Вот такая была у него секретарша. Не каждый мэр, даже и в столице, может похвастаться, что его секретарша имеет диплом философского факультета МГУ.

Так вот, постучав и сделав небольшую паузу (во время которой начальство, как это частенько и бывало, имело возможность привести себя в порядок, снять ноги со стола или убрать с глаз долой бутылку и стакан), Алевтина Матвеевна вошла в кабинет.

— Что у тебя? — откидываясь в кресле, добродушно поинтересовался мэр.

Недавно приобретенное кресло было новомодное — просторное, мягкое, вертящееся, с черной кожаной обивкой, с удобными подлокотниками, высоченной спинкой, с регулировкой высоты и со специальным шарниром, позволявшим слегка отклонять его от вертикали и продолжать руководить течением волчанской жизни почти что полулежа. На фоне российского триколора, под портретом Президента, это новое кресло смотрелось в высшей степени солидно и основательно. Правда, к чертову шарниру у себя под седалищем надо было еще привыкнуть: едва ли не всякий раз, забыв о нем и так же, как сейчас, откинувшись на спинку, Николай Гаврилович испытывал крайне неприятное чувство потери равновесия. Вот и теперь ему почудилось, что он утратил точку опоры и сию минуту, прямо при секретарше, вместе с проклятым креслом грянется оземь, задравши ноги к потолку. Однако на этот раз ему удалось совладать с собой, не схватиться рукой за край стола и не засучить ногами по полу в поисках опоры. «Срамота, — подумал он, восстановив душевное и физическое равновесие. — Волчанский мэр собственного кресла испугался! Одно слово — тайга. Ау, цивилизация!»

— Басаргин в приемной, — сообщила секретарша.

Этого она могла бы и не говорить, поскольку широкая, бурая, как пережженный кирпич, украшенная лихими усами а-ля комдив Чапаев физиономия предводителя волчанских ментов капитана Басаргина уже маячила позади нее чуть ли не под самой притолокой. Басаргин вытягивал шею, заглядывая в кабинет, ему явно не терпелось. Алевтина Матвеевна, казалось, вовсе его не замечала, хотя не заметить начальника милиции, стоящего у тебя за спиной на расстоянии менее полуметра, было решительно невозможно: распространяемые им ароматы алкогольного перегара и чеснока Николай Гаврилович чуял через весь просторный кабинет.

— Пусть заходит, — распорядился Субботин. — Заходи, Семен!

Алевтина Матвеевна обернулась, будто бы для того, чтобы передать его слова Басаргину, и с отлично разыгранным удивлением уперлась взглядом в светлые пуговицы милицейского мундира. Взгляд ее ненадолго задержался на криво сидящей форменной заколке для галстука, а затем, уже подольше, на скверно выбритом подбородке начальника милиции. Только изучив этот подбородок во всех предосудительных деталях, Алевтина Матвеевна посмотрела Басаргину в глаза и ровным, неизменно вежливым тоном произнесла:

— Входите, пожалуйста. Николай Гаврилович вас примет.

Басаргин сделал странное движение, будто намереваясь войти во вместилище власти сквозь секретаршу или даже прямо по ней — рыпнулся, как говорили в подобных случаях в Волчанке. Однако Алевтина Матвеевна умела не только сама соблюсти правила хорошего тона, но и заставить следовать этим правилам людей, знавших об их существовании разве что понаслышке. Причем удавалось это ей, как правило, без единого слова, одним только взглядом — доброжелательным, но твердым. Она будто слегка удивлялась тупости собеседника: дескать, в чем дело, уважаемый?

Под этим взглядом Басаргин, несмотря на свою вошедшую в поговорки толстокожесть и не менее пресловутую твердолобость, неловко попятился, освобождая дорогу. Секретарша, однако, не стала торопиться: обернувшись к Субботину, она все тем же ровным, хорошо поставленным голосом спросила:

— Может быть, чайку, Николай Гаврилович?

— Спасибо, Матвеевна, пока не надо, — ответил мэр, вновь откидываясь на спинку кресла. — Если понадобится, я скажу.

Алевтина Матвеевна кивнула, то есть слегка наклонила голову с идеально прямым пробором — и, негромко стуча низкими каблуками, вышла из кабинета мимо посторонившегося посетителя. Басаргин вошел, плотно закрыл за собой дверь и, приблизившись, без приглашения плюхнулся на полумягкий стул для посетителей. Фуражку с орлом он положил на стол для совещаний, продул папиросу, придерживая мизинцем табак, чтоб не разлетелся по всему кабинету, чиркнул колесиком архаичной, еще советских времен, бензиновой зажигалки и выпустил на волю облако дыма, воняющего паленой шерстью. Вид у него при этом был угрюмый и какой-то злобно-торжествующий, как будто Басаргин с трудом сдерживал желание провозгласить что — ибудь вроде: «Ну вот, допрыгались. А я ведь предупреждал!»

Впрочем, такой или примерно такой вид у начальника милиции был всегда, даже когда он сидел с приятелями за бутылкой самогона и точно знал, что в любой момент может без труда раздобыть добавочную дозу. Разогнав ладонью дымовую завесу, Николай Гаврилович снисходительно глянул на посетителя поверх очков и осведомился:

— Ну, что у тебя опять стряслось?

Басаргин перекосил рот в подобии иронической улыбки и хмуро ответил:

— Не у меня. У нас. А точнее, у тебя.

— Ну? — предчувствуя недоброе, поторопил его Субботин.

— Хрен гну! — огрызнулся Басаргин. — Не нукай, поди, не запряг. Из Москвы запрос на Сохатого пришел, вот тебе и «ну»!

* * *

Положив на край стола фотографию, врученную ей накануне генералом Потапчуком, Ирина Андронова нервно закурила и немного помолчала, чтобы собраться с мыслями. Сиверов, взглядом спросив разрешения, взял фотографию, глянул на нее и положил на место. Похоже было на то, что изображенный на снимке предмет не вызвал у него не только эмоций, но даже и интереса. Впрочем, иначе и быть не могло: Глеб Петрович подвизался совсем в иной области и был далек от декоративно-прикладного искусства, да и склонности украшать себя побрякушками за ним вроде бы не наблюдалось. Теперь, убедившись, что найденный, как он и предполагал, на месте перестрелки предмет представляет собой ювелирное украшение и находится, таким образом, за пределами его компетенции, Слепой терпеливо ждал, когда специалист в лице Ирины Константиновны разъяснит ему значение данной находки.

Федор Филиппович ждал того же, и не менее терпеливо. Значение надо было разъяснять.

— Изображенный здесь предмет, — собравшись с мыслями, произнесла Ирина, — напоминает так называемый волчанский крест — украшение, вошедшее во многие каталоги и до сих пор считающееся безвозвратно утраченным. Этот крест еще называют демидовским, по фамилии промышленника, который одно время им владел. Разумеется, — спохватившись, добавила она, — это может быть удачная копия, сама по себе представляющая немалую ценность.

— А определить, копия это или оригинал, вы не можете? — спросил Потапчук.

— По фотографии — нет, не могу, — сказала Ирина. — И никто не может.

— Разумеется, разумеется, — поспешно произнес генерал. — Извините, я вовсе не сомневаюсь в вашей компетентности. Просто — ну, а вдруг?

— Так этот крест, выходит, с биографией? — заинтересовался Сиверов.

— Да, — подтвердила Ирина. — Причем, как у многих подобных вещей, биография эта не совсем ясна, а конец ее и вовсе, как говорится, теряется во мраке. Так что, если в «Эдеме» нашли не копию, а настоящий демидовский крест, это обещает стать настоящим событием.

— Демидовский, говорите, — пробормотал Сиверов и умолк, хотя сказал далеко не все, о чем думал.

Ирина уже и сама поймала себя на том, что назвала крест демидовским, а не волчанским. Сглазить, что ли, побоялась? Уж очень хорошо все совпадало: жители североуральской Волчанки, пытавшиеся продать в Москве нечто подозрительно напоминающее бесследно пропавший где-то в их родных местах драгоценный крест. В конце концов, даже если кто-то из тамошних умельцев оказался способен создать такую совершенную копию — а Ирина в этом сильно сомневалась, — то для работы ему было необходимо иметь перед глазами оригинал. По описанию или зарисовке, даже по фотографии такой точной копии не сделаешь. А между тем, согласно официальной версии, оригинал пропал больше полутора веков назад. Так что это — в самом деле сенсация?

— Что ж, вы нас заинтриговали, — сказал Федор Филиппович. — Теперь, быть может, посвятите нас в подробности?

— Да, собственно, каких-то особенных подробностей нет, — сказала Ирина, снова принимаясь разглядывать фотографию. — Данный нательный крест был изготовлен по заказу императорского двора в самом конце восемнадцатого века на фабрике Фаберже. Причем занимался его изготовлением сам Фаберже, лично, что, как вы понимаете, придает кресту дополнительную ценность. По неизвестным причинам заказ не был выкуплен, и ювелир выставил крест в свободную продажу. Он был приобретен в начале тысяча восьмисотого года богатым купцом Демидовым. Не тем, знаменитым, а его однофамильцем. Этот Демидов, судя по описаниям современников, да и по его поступкам тоже, был большой чудак и оригинал. Он поставлял ко двору малахит и уральские самоцветы, мыл золото и на этом разбогател. А потом построил вблизи своего прииска, или рудника, или как это у него называлось, монастырь. Представляете? Северный Урал, глухомань, горы, а он строит в этой глуши монастырь!

— Истинно русский человек, — пробормотал Сиверов. — Сначала всю жизнь вкалывает, как ломовая лошадь, стремясь заработать побольше денег, обманывает, ловчит, даже кровь проливает, а как разбогатеет, вдруг начинает своего богатства стесняться. Совестно ему, видите ли, быть богаче других. Тут и начинается строительство монастырей, раздача милостыни миллионами и прочие вещи, которых европейцу не понять. Причем для того, чтобы замолить грехи, избирается, как правило, самый дикий из всех возможных способов.

— Да, скифы мы, да, азиаты мы, — проворчал Потапчук. — Тебе не надоело? Веками мы, русские, болтаем про то, какие мы особенные, ни на кого не похожие, наболтали уже с три короба, а что толку? Что там дальше было с этим крестом, Ирина Константиновна?

— Крест Демидов подарил монастырю, точнее, его настоятелю. В начале семидесятых годов девятнадцатого века монастырь был закрыт по распоряжению московского патриарха и при прямой поддержке императорского двора. Фактически его взяли штурмом, пролив при этом немало крови с обеих сторон. Настоятеля, насколько мне известно, лишили сана и сослали в пожизненную каторгу.

— Ого, — с уважением сказал Сиверов. — Конец девятнадцатого века, просвещенная монархия, а действовали, как при Петре Алексеевиче. Даже, пожалуй, как при Иване Васильевиче. С чего бы это?

— Я не могу дать исчерпывающего ответа, — призналась Ирина. — Во-первых, это вопрос уже не искусствоведческий, а исторический, причем узкоспециальный. А во-вторых, источники описывают те события достаточно глухо и невнятно. Похоже, речь шла о какой-то ереси, зародившейся в стенах монастыря. Отец-настоятель, насколько я поняла, взялся читать окрестным обитателям откровенно разрушительные проповеди, одинаково неприятные как для официальной церкви, так и для царских чиновников.

— Причем неприятные настолько, что власть была вынуждена пойти, как это теперь называется, на непопулярные меры, — вставил неугомонный Глеб Петрович, который, как только речь зашла о смертоубийстве, сразу оживился. — Да, раз так, невнятность исторических источников вполне понятна. В конце концов, если упомянутую ересь четко, во всех подробностях, исчерпывающе изложить на бумаге, получится что-то вроде парадокса: то, что ты так стремился уничтожить, стереть из памяти людской, окажется тобою же увековеченным. Да я и не уверен, что дело было в одной только ереси. Была ли она вообще, эта ересь?

— Ты действительно чувствуешь себя достаточно компетентным, чтобы рассуждать об этом с таким умным видом? — поинтересовался Потапчук.

— Я просто предположил, — кротко сказал Сиверов. — Сами посудите, монастырь стоит в таких местах, где люди больше рубят малахит, добывают самоцветы и моют золотишко, чем молятся. Даже за недолгий срок там могли скопиться очень солидные богатства, а казна — она ведь вечно испытывает недостаток «живых» денег.

— Ты про какую казну толкуешь? — подозрительно осведомился Потапчук.

— Про царскую, — с самым невинным видом пояснил Глеб Петрович.

— А почему в настоящем времени?

— Исключительно от неучености. От серости, в общем. Есть у меня почему-то ощущение, что с тех пор немногое изменилось.

— Эк тебя повело, — проворчал Федор Филиппович. — Могу тебя утешить: предположение твое не так уж далеко от истины. Во всяком случае, генерал-майор Рыльцев, руководивший штурмом, послал губернатору в высшей степени разочарованный отчет: никаких материальных ценностей, за исключением скудной хозяйственной утвари, в монастыре обнаружить не удалось. За что, кстати, он и был буквально через месяц отправлен в отставку.

— Рыльцев в пушку, — скаламбурил Сиверов.

— Возможно, возможно, — задумчиво проговорил генерал. Он вертел в руках пустую чашку, с задумчивым видом изучая замысловатый узор кофейной гущи на ее донышке, как будто там, в этих коричневых разводах, скрывалась разгадка без малого полуторавековой тайны волчанского креста. — Всякое возможно, Глеб Петрович. Твоя гипотеза, по крайней мере, объясняет, каким образом вот эта штуковина, — он кивнул в сторону все еще лежавшей на стеклянной крышке стола фотографии, в которую снизу то и дело тыкались мордами глупые тропические рыбы, — выплыла на свет божий из глубины веков. Но я читал отчет Рыльцева, и я повторяю: бумага была составлена совершенно растерянным человеком, не обнаружившим в монастыре ничего из того, что он ожидал там обнаружить. Поверь моему опыту, я за свою жизнь прочел тонны рапортов и отчетов, как правдивых, так и выдуманных от первого до последнего слова, и как-нибудь способен отличить продуманную, преднамеренную дезинформацию от изумленного вопля болвана, который, сунувшись у себя дома в сортир, очутился вдруг в кабине грузового лифта. Простите, Ирина Константиновна.

— Нет, отчего же, — сказала Андронова, медленно приходя в себя. — Сравнение достаточно яркое и образное. Только я теперь не понимаю, зачем вам понадобилась моя консультация. Вы ведь знаете обо всем этом впятеро больше меня! Как оказалось, — добавила она зачем-то, борясь с детским чувством обиды.

— Так уж и впятеро, — благодушно возразил Федор Филиппович. — Просто у меня было время подготовиться, да и рылся я в тех архивах, куда вам, Ирина Константиновна, доступ закрыт. А консультация ваша, поверьте, просто необходима. Потому что без твердой уверенности, что на данной фотографии изображен именно тот крест, который промышленник Демидов подарил настоятелю Волчанской обители отцу Митрофану, все мои гипотезы суть обыкновенные домыслы и пустая трепотня, вроде той, которой так любит заниматься в вашем присутствии наш Глеб Петрович.

Сиверов неопределенно крякнул, сигнализируя о том, что выстрел попал в цель, а может быть, просто слегка подыгрывая генералу. Ирина пожала плечами и потянула из пачки новую сигарету.

— Все равно, — сказала она. — Что толку от моего участия, если я ничего не могу утверждать с уверенностью? Глядя на фотографию, я не могу сказать даже, золото это или, к примеру, латунь.

— Золото, золото, — заверил ее генерал. — Из-за латуни никто не стал бы устраивать в центре Москвы филиал Бородинского сражения. Да и милицейские эксперты как-нибудь способны отличить огурец от картошки. Впрочем, к чему пустые разговоры? Дело ведь, согласитесь, не в том, золото это или свинец. Речь идет о том, копия это или оригинал. Вы могли бы дать заключение по этому вопросу, подержав крест в руках?

— Я не большой знаток ювелирного дела, — призналась Ирина, — моя специальность, как вы знаете, живопись. Но думаю, что смогла бы.

— В таком случае вперед, — бодро произнес Федор Филиппович и, вынув из внутреннего кармана пиджака, положил перед ней полиэтиленовый пакет, сквозь который тускло поблескивало золото и искрились разноцветными огоньками драгоценные камни.