Я буду любить тебя вечно

Андрей Буторин

В четвертом из шести тематических сборников фантастических рассказов, объединенных общим названием «БутАстика», писатель-фантаст Андрей Буторин предлагает читателям произведения, представляющие поджанр «любовная фантастика».

Три кита

Писатель смотрел на море. Темное, угрюмое, раздраженно-ворчливое, оно совсем не походило на себя летнее, хотя все равно завораживало, притягивало взгляд.

Он давно мечтал приехать сюда поздней осенью или зимой, чтобы получать вдохновение от моря и в то же время не отвлекаться на курортную суету, не поддаваться всеобщему настроению безделья и празднества.

Наконец свершилось. Он здесь, у ноябрьского моря. Чувствует на губах вкус солоноватой водной пыли. Вдыхает пряный холодный воздух, который все еще держит в себе остатки запахов лета. Небо, как и море, тяжелое, хмурое. Но это и к лучшему; такое небо не дает расслабляться, настраивает на рабочий лад.

Впрочем, работать почему-то не хочется. В голове ни одного сюжетного хода, не рождаются образы. Может быть потому, что он еще не надышался, не налюбовался тем, к чему так долго стремился? Да и куда спешить? Времени теперь предостаточно.

Писатель вздохнул, невольно вспомнив Ларису. Жену. Теперь уже бывшую. Но боль потери ушла, осталась где-то там, далеко-далеко, откуда он прибыл. Теперь он чувствовал только легкую горечь, едва уловимую, как вкус морских брызг.

Странно, но он сейчас, подумав, что Лариса далеко, вовсе не стал вспоминать, где именно. Будто памяти это было совсем безразлично, не нужно. Словно он приехал не из конкретного города, а появился здесь и сейчас ниоткуда — просто возник из холодного, напитанного морскими брызгами воздуха, и все его мысли и чувства сотканы из солоноватой, с привкусом легкой горечи пыли.

Отвлекшись на эти путанные размышления, писатель не заметил, откуда на пустынном галечном пляже взялась она… Женщина в синем закрытом купальнике. Будто бы тоже соткалась из густого, влажного воздуха. Или вышла из моря, что казалось сейчас еще большей дикостью.

Хрустнула галька — и он увидел ее. Она стояла, склонив голову набок и вытирала полотенцем длинные темные волосы. Впрочем, темными они казались потому, что были мокрыми. Как и ткань купальника; как и покрытая мелкими пупырышками кожа.

Писатель невольно поежился.

— Вы что, купались?..

— А почему нет?

— Но ведь очень холодно!

— И что?

Вероятно, она предпочитала отвечать на вопросы вопросами. А может выбирала такую манеру как защиту от любопытных мужчин. Подумав так, он смутился.

— Да нет, ничего. Извините. Просто… неожиданно как-то. Мне вот и в плаще холодно. — Он снова поежился. Причем совершенно невольно, всего лишь от взгляда на «гусиную кожу» купальщицы.

— А вы знаете, что холода нет? — внезапно спросила она.

— Как это нет?

— Очень просто. Его нет в принципе. Это условность, придуманная людьми. Холода нет, есть отсутствие тепла. Как нет темноты…

–…а есть отсутствие света, — улыбнувшись, закончил писатель.

— Но не это самое страшное, — кивнула она, продолжая вытирать волосы.

— А что?

— Неважно. Если не знаете, то говорить бесполезно. — В голосе женщины послышался холодок. Похоже, она сожалела, что начала эту тему.

Раздосадованный, что огорчил незнакомку, писатель обернулся к морю. Набежавшая волна, перекатывая гальку, хмуро пробормотала: «Дурррак!..»

Когда он вновь посмотрел назад, женщины уже не было. Неожиданно для себя он почувствовал от этого еще большую досаду, почти отчаяние. Любоваться морем расхотелось. Швырнув в презрительно бормочущие волны камень, писатель развернулся и зашагал к поселку, за которым вздымались приплюснутые тяжелым небом покатые холмы неприветливой раскраски, словно накрытые камуфляжной сетью: желто-бурые пятна осенней листвы, темно-серые проплешины голого леса, редкие островки вечнозеленых крон. Он вышел с пляжа и ступил на бетонную розово-серую мозаику пустынной аллеи, усыпанную опавшими листьями.

Серый плащ женщины почти слился с темными стволами деревьев, поэтому он заметил ее, лишь когда поравнялся вплотную. Ее волосы оказались русыми. Почему-то это первым бросилось ему в глаза и обрадовало. Он не хотел темноты, ведь темнота — это отсутствие света.

Она шагнула к нему и взяла под руку. Так, словно делала это тысячи раз. Так, словно по-иному и быть не могло. Будто ходили они к морю вместе, а теперь возвращались домой.

Они пришли к нему, так и не проронив по дороге ни слова. В голове писателя все еще звучало: «Если не знаете, то говорить бесполезно». Теперь он мог ответить ей: «А если знаете — тогда тем более незачем». Теперь он знал. То же, что и она. А потому они оба молчали. О, им было о чем помолчать!..

Он проснулся счастливым. Впервые за… сколько там лет?

Но ее рядом не было. Он вскочил со скомканной простыни и метнулся на кухню. Заглянул в темную ванную, приоткрыл дверь туалета… Однокомнатная квартира, которую он снял, приехав сюда, показалась куда более пустой, чем в тот раз, как он переступил ее порог впервые.

Застонав, он рванулся к столу, рухнул в кресло и, едва дождавшись, пока оживет ноутбук, выстучал по клавишам первую фразу: «Она стояла, склонив голову набок и вытирала полотенцем длинные темные волосы».

Он уже знал, что так никуда и не поехал, что море по-прежнему перекатывает гальку далеко-далеко от его города, в который уже пришла почти настоящая зима, припорошив снегом асфальт и раскачивая стылым дыханием заиндевевшие ветви берез. И он вовсе не снимал квартиру в далеком приморском поселке, а купил ее по дешевке здесь, в старой «хрущевке», после развода с Ларисой, оставив той вполне благоустроенную «двушку».

Он писал самозабвенно, потеряв чувство времени, не обращая внимания на голод. Отрывался ненадолго, лишь чтобы разболтать в чашке псевдокофейную бурду и выхлебать ее в три глотка, не чувствуя вкуса. На улицу за три дня он выбрался один раз — кончились сигареты. Спал урывками, не раздеваясь, когда глаза переставали различать буквы, а мозг отказывался воспринимать эти черные закорючки.

Писатель не сочинял — он рисовал словами ярко пылающий в сознании образ. Даже не в сознании, где-то глубже… В душе, в сердце? Она не была Галатеей, ведь он не влюблялся в свое творение, он творил ту, которую уже любил.

С каждым новым словом, с каждой фразой, страницей, главой она становилась все более зримой, настоящей, живой. Она тоже оказалась писательницей. И она тоже писала… про него. Он не сразу понял, когда отстучал очередное предложение, что же вдруг заставило его остановиться. Но когда перечитал написанное, вздрогнул. В последнем абзаце речь шла о том, как женщина с длинными волосами села за компьютер и начала новую повесть. Первое предложение было таким: «Писатель смотрел на море».

Смысл происходящего испугал его. Он захлопнул крышку ноутбука и выхватил из пачки сигарету. Глубоко затянулся, выпустил струю дыма. И подумал вдруг, что этот дым куда более материален, чем он сам. По крайней мере, белесое облако, расплывающееся под потолком, имело какой-то смысл, некое предназначение. А какой смысл был в нем самом? Кому он нужен? Разве что… ей? Писатель скосил взгляд на помаргивающий зеленым индикатором ноутбук. Что же получается? Она необходима ему, и он стал ее создавать… Пусть в иллюзорном, вымышленном мире, но она появилась. Стала живой. И… стала создавать его?.. Бред, чушь! Глупая притча о курице и яйце.

Но, с другой стороны, что он знает о мире? Что такое иллюзорность? Где кончается вымысел и начинается реальность? А самое главное, какой во всем этом смысл? Кому это все нужно? Ведь он только что думал это о себе, но чем весь мир, Вселенная, отличается от него? Разве что только масштабами. Но если она никому не нужна, ее не должно существовать.

Он вспомнил вдруг разговор на пляже. Иллюзорном, реальном — неважно! Она говорила, что нет холода — есть отсутствие тепла; нет темноты, а есть отсутствие света. Но что же должно отсутствовать, чтобы не стало… ничего? Или не «что», а «кто»? Творец, Создатель?..

«Бог есть любовь» — неожиданно выплыло в памяти. И тут же — ее слова: «Не это самое страшное… Если не знаете, то говорить бесполезно». Ну конечно же! Ведь там, в той реальности, неважно где, он понял смысл ее слов. Все-таки понял, а потом забыл… Впрочем, это и не нужно помнить. Это или есть, или нет, иного не дано. Нельзя научиться любить. Но если не любишь — не живешь… Это он тоже где-то слышал. Где-то читал, совсем недавно!..

Взгляд упал на томик Высоцкого. Писатель брал оттуда эпиграфы к своим произведениям, был у него такой пунктик. Он принялся листать книгу и почти сразу нашел те самые строки:

Свежий ветер избранных пьянил,

С ног сбивал, из мертвых воскрешал,

Потому что, если не любил,

Значит, и не жил, и не дышал!

Все верно. Любовь дает смысл происходящему. Любовь делает этот мир реальным, существующим, нужным! Отсутствие любви — это отсутствие всего. Неважно, кого или что ты любишь. Но только любя можно обрести что-то. Пусть это кажется сентиментальной банальностью, но это так. Он перестал любить себя — и его не стало. Перестал любить жизнь — и умер. Нет, не умер — перестал жить. А потом… полюбил ее? А если полюбил, то и создал? Или это она полюбила и создала его? Да какая теперь разница! Он существует, живет, любит — значит, должна существовать и она!

Писатель вскочил, вынул из шкафа дорожную сумку и принялся скидывать в нее вещи.

Он мог бы лететь самолетом, но почему-то выбрал поезд. Скорее всего потому, что неосознанно, подспудно боялся туда ехать. Точнее, боялся не найти ее там и невольно оттягивал миг страшного разочарования. А еще — ему хотелось поразмышлять обо всем спокойно. Под стук вагонных колес так хорошо думается!

И он думал, думал, думал… Чем дальше, тем больше приходящие в голову мысли казались ему бредом, а эта спонтанная поездка — откровенной глупостью. От подобных «озарений» внутри нехорошо, словно больной зуб, ныло; писатель морщился, но выйти и пересесть на встречный поезд все же не торопился. По крайней мере, думал он, удастся наконец-то осуществить давнюю мечту — побывать на море поздней осенью. Можно и зимы там дождаться, до декабря оставалось чуть больше недели.

А потом снова вспыхивала надежда. Фантастические теории начинали казаться вполне реальными. Кто сказал, что мир именно такой, каким его принято считать? Да и кем принято? Всего несколько столетий назад он вообще представлялся людям в виде огромного диска, лежащего на трех китах под замкнутым хрустальным куполом. И так тоже было принято думать. Причем вполне официально. А намного ли мы опередили предков в знаниях, в правильности мировоззрения? Разве что убрали китов и раздвинули хрустальные границы купола. Пусть очень далеко раздвинули, до бесконечности, но эти границы все же остались. Разрушить их совсем не хватило смелости.

Поняв, что решить эти проблемы он все равно не в состоянии, писатель стал мечтать о своей любимой. Он подумал вдруг, что не знает ее имени. Странно, но ему ни разу не приходило это в голову. Собственно, ему и не нужно было ее имя. Ведь оно — всего лишь ярлык, необходимый для того, чтобы выделить кого-то среди подобных. Но для него она была единственной, поэтому нужда выделять ее из кого бы то ни было отсутствовала вовсе.

Хорошо, пусть его любимой не нужно имени. То есть, ее имя не нужно ему. Но ведь в этом мире всему есть свое имя, название, ярлык… Да-да, ярлык, бирка, инвентарный номер. Что не учтено — то бесхозно, того не существует. Есть имя, название — есть человек, вещь, явление. «Без бумажки ты букашка», — вспомнилось вдруг.

Да нет же, нет! Писатель поморщился. Он понял, что дошел в своих суждениях до крайности. Так называемые ярлыки тоже нужны. Они необходимы для общения, для обмена информацией. Как бы он смог писать книги, если бы не было слов? И, кто знает, нет ли прямой зависимости между словами и тем, что они означают? Недаром сказано: вначале было Слово.

Так может, его теория — правда? Он создал свою любимую, написав про нее? А как же быть с ним? Если она «сотворила» его, то он не мог это сделать с ней! Опять он вернулся к вопросу о курице и яйце: что было раньше?

Но почему он зациклился только на них двоих? Потому что ему, кроме нее, никто не нужен?.. Но ведь она могла быть нужной кому-то еще. А сам он? Возможно, и он кому-нибудь нужен? В конце концов, он писатель. Ведь для кого-то он пишет! Кто-то еще, кроме него, видит созданные им миры, слышит голоса населяющих их героев. Многим нравятся его книги, их любят читать.

Любят… Но это ведь не та любовь, без которой нет ничего? Или это неважно, какая она, главное, чтобы была? Ведь холод — это только отсутствие тепла. Но совсем не быть тепла не может, разве что в глубоком космосе. А если оно есть, но его мало, то все равно холодно. Впрочем, кому как… Он вспомнил, как было холодно ему, когда его любимая вышла из ноябрьского моря. Ее кожа была покрыта мурашками, но ей все равно было хорошо. Иначе она бы не полезла купаться. Значит, ей хватило и того незначительного тепла, которого он, казалось, вовсе не чувствовал. Так может, чтобы чему-нибудь существовать, достаточно хотя бы немного любви? Совсем чуть-чуть. А для кого-то и этой чуточки хватит, чтобы быть счастливым. Чтобы просто быть…

И раз они есть, значит, они нужны. Значит, их любят. А потому не стоит ломать голову над нерешаемой задачей, гадая, кто кого создал. Разве это главное? Надо просто любить. И жить. Именно жить, а не существовать! Жить, любить и писать, создавая новые жизни, новые сущности, давая возможность любить тем, кого он создал. И так далее, до бесконечности, а потом еще дальше, и дальше, и дальше!.. Вот тогда-то и рухнет хрустальный купол, тогда и не станет у мира границ… Но для этого нужно, чтобы любить могли все. Хотя бы чуть-чуть. Хотя бы кого-то. Хотя бы себя…

Поезд заехал в туннель и стало темно.

— Мамочка, мне страшно, я боюсь темноты! — захныкала девочка лет четырех, соседка писателя по купе.

— Не бойся, — сказал он. — Темноты не бывает. Просто не стало света. Но это недолго, ведь его не может не стать навсегда.

Словно в подтверждении его слов, в вагоне зажглось освещение.

— Мамочка, дядя волшебник? — зашептала кроха, прижавшись к матери. А затем потянулась и чмокнула ее в щеку. — Мамочка, я тебя люблю. Очень-очень! Правда.

— Я тоже тебя люблю, — шепнула мать дочери и поцеловала беленькую макушку.

Поезд вынырнул из тоннеля, и в окно запрыгнуло солнце. Лампы под потолком погасли.

— Теперь совсем светло! — улыбнулась девочка, кося на писателя большими серыми глазками. — Сначала света не было, потом он был вот такой, — приблизила она друг к другу маленькие пальчики, — а сейчас его вот столько! — Девочка раскинула в стороны руки и засмеялась.

Он улыбнулся в ответ и подумал: свет, тепло и любовь — вот они, те самые три кита, на которых держится мир. Предки вовсе не были ограниченными и глупыми.

Писатель ступил на перрон и сразу увидел ее, выходящую из соседнего вагона. На ней был тот же серый плащ, а длинные русые волосы развевались на легком ветру, наполненном соленой морской пылью.

Она подошла к нему и сказала:

— Меня зовут Ира.¹

— А меня… — начал он, но она быстро зажала ему рот ладошкой и улыбнулась:

— Я знаю. Ты же сказал… тогда.

Она взяла его под руку, словно делала это тысячи раз, и они зашагали к аллее, выложенной розово-серыми бетонными плитками, а затем по ней — к морю, над которым на сей раз сияло сквозь разрывы в облаках солнце, дарящее миру свет, тепло и любовь.

Примечания

1

Ирина — мир (греч.)