Метро 2033: Подземный доктор

Андрей Буторин, 2015

«Метро 2033» Дмитрия Глуховского – культовый фантастический роман, самая обсуждаемая российская книга последних лет. Тираж – полмиллиона, переводы на десятки языков плюс грандиозная компьютерная игра! Эта постапокалиптическая история вдохновила целую плеяду современных писателей, и теперь они вместе создают «Вселенную Метро 2033», серию книг по мотивам знаменитого романа. Герои этих новых историй наконец-то выйдут за пределы Московского метро. Их приключения на поверхности Земли, почти уничтоженной ядерной войной, превосходят все ожидания. Теперь борьба за выживание человечества будет вестись повсюду! Две тысячи тридцать третий год. Разрушенный Последней Войной Великий Устюг, один из древнейших городов Русского Севера. Мутант Глеб, кажется, вполне счастлив в браке с юной Снегурочкой-Сашей. Можно даже забыть ненадолго о собственной устрашающей внешности и о том, что между правителями города, Святой и Дедом Морозом, продолжается вялотекущая «шахматная партия», а точнее – шашечная игра в поддавки. Можно… если бы за «доской» не объявился новый игрок – таинственный «архангельский демон» с его не менее загадочной свитой чуть ли не из самой преисподней. И на кону теперь нечто куда более важное, чем просто выбиться в дамки.

Глава 1

Опасная находка

Грязная, с обломанными ногтями на грубых заскорузлых пальцах ладонь отвела в сторону ветви куста. В образовавшейся прорехе сверкнула пара глаз. Взгляд был настороженный, бегающий, с отблесками ожидаемого страха.

— Чо там?.. — послышался из кустов тревожный шепот.

— Ничо, — тоже шепотом буркнул тот, кто смотрел на догорающий остов «галеры» карателей. — Капец храмовникам. Трупье одно в реке плавает.

— А наши?

— Выйди да погляди. «Наши»! Коли они тебе «наши», пошто пособить не шел?

— Ну и выйду… А не пошел с имя́ — сам теперича видишь пошто.

Из кустов медленно выбрался заросший, бородатый мужчина с плешивой, покрытой язвами и коростами головой — явный мутант. Следом появился такой же — только выше на голову и заметно шире в плечах. На обоих были надеты серые домотканые штаны и грубые рубахи, больше похожие на холщовые мешки, в которых прорезали отверстия под голову и руки. Обувь у того и у другого отсутствовала, поэтому сразу бросалось в глаза, что у «здоровяка» одна ступня явно меньше другой, да и вся нога — короче и тоньше, отчего при ходьбе мужчина кособоко переваливался. Второй имел нормальные, вполне «парные» ноги, зато у него отличались руки. Это было не слишком заметно, но приглядевшись, становилось видно: правая рука смуглее и мускулистее левой.

Разнорукий, что спрашивал про «наших», затравленно огляделся. Трупы не только плавали в реке, хватало их и на берегу. И храмовников в черных накидках с капюшонами, и «диких» мутантов, в большинстве своем одетых так же, что и двое наблюдателей.

— Смотреть-то будем? — неуверенно глянул на хромого здоровяка разнорукий.

— Трупы ворошить? Мародерничать? — зыркнул на него исподлобья коротконогий.

— Пошто так-то сразу? — начал оправдываться тот. — Ты, Игнатий, токо и знаешь, што напраслину разводить да охаивать попусту. Я говорю: смотреть, кто жив, может…

— А коли и жив кто, ты чо — дохтур?

— Дык ведь это… к Ляксевне снесть, али… сам знаешь, к кому направить… Велено ж было.

— Храмовников, что ль, направлять? — продолжал недовольно бубнить здоровяк. — А «наших», как ты говоришь, так они потом с тебя и спросят, где ты прятался, покуда они с карателями бились.

— Бились, да все притомились… Вот и куды полезли, а? На автоматы голой жопой. Тьфу! Ладно бы собрали ватагу вдесятеро карателей боле, — тогда, мож, толпой-то и задавили бы, и сами живы остались. Хоть кто-то.

— И чо? — определенно начал злиться Игнатий. — Ведь говорено ужо переговорено: нехрен на карателях зло вымещать! Вот сожгли эту «галеру» — ай, молодцы! Поубивали злыдней-извергов, себя не пожалев, — ай, герои какие!.. А они об том подумали, репами своими дырявыми покумекали, што за этих карателей храмовники все их деревни пожгут, вместе со стариками и бабами, никого не жалеючи? И кто на поверку злодей, кто изверг? А герои твои и есть злыдни главные. Потому как дурни героями не делаются. — Здоровяк вдруг остыл столь же стремительно, как и завелся. — Ладно, Мироха. Идем, брательничек шитый.

— Куды это? — смешно насупил куцые белесые брови разнорукий Мирон.

— Сам же сказал: живых смотреть.

— Так ты же…

— А чо «я же»? Вот ты тож — скажешь чо, буде как и дельное, а на своем не стоишь. На тебя сел и поехал: Мироха, левей забирай; Мироха, шибче наддай; тпру, Мироха, стой, сеном заправься. А ты бы: нет, Игнатий, ты как хошь, а я раненых искать стану, жизни спасать говнюкам безголовым.

— От зачал-то опять, зачал! — замотал головой Мирон.

— А ну, тихо!.. — поднял ладонь Игнатий.

— А вот не стану тихо! — притопнул, и правда словно конь, разнорукий мутант. — Коли ты мне так…

— Сказано: т-ш-шшш!.. — прижал Игнатий к губам приятеля палец. — Стонет кто-то…

— И впрямь, — прислушавшись, выдохнул Мирон. — А ну как храмовник?

— Коли храмовник, так подмогнем упокоиться. Тока чуется мне, голосок шибко тонок. Баба, чо ль?..

Приятели стали вертеть плешивыми головами, высматривая, откуда идет голос. Вначале они рыскали взглядами возле останков «галеры» и по берегу, пока разнорукий мутант не обернулся к кустам.

— Так вроде как тут где-то стонут. Вона, гли-ка, чо там за бревна к кусту прибились?

Друзья зашли по колена в воду и побрели вдоль кустов туда, где и в самом деле виднелись будто связанные меж собой бревна. Вскоре они увидели небольшой плот с сооруженным на нем из веток шалашом. Снова раздался негромкий стон. Доносился он явно из шалаша.

— Мож, каратель спрятался, заманивает? — прошептал Мирон.

— Говорю, бабский голос… — шепнул в ответ Игнатий.

— Ну, мож у них и бабы в карателях ходят.

— Ага, как раз штоб таких, как мы с тобой, красавцев заманивать. Мы в шалаш, а она — хвать — и ссильничает. Обесчестит, и замуж никто нас с тобой не возьмет.

— Я женат уже, — обиженно буркнул разнорукий.

— Ладно, тады на себя весь грех возьму, — вздохнул коротконогий. — Коли уж братьями стали, выручать надобно.

— Трепло ты, Игнатий, — скривился Мирон. — А там человек помирает.

— Так пошто ты застыл, коль помирает? Лезь давай в шалаш.

— Пошто я?

— Ты мельче. Я всю хибарку разворочу.

— Да и хрен-то бы с ней, — проворчал Мирон, но все же вскарабкался на плот и осторожно заглянул в шалаш.

— Чо там? — вытянул шею Игнатий.

— Не пойму… Мелкое што-то в тряпке. И кровищи — жуть!

— Чо за мелкое? Кошка, может?

— Говорю ж, не пойму ничо…

— Ну так бери и на свет вытаскивай!

— В кровище же всё!

— Мироха, не зли меня, а то щас по носу вдарю — сам в кровище будешь.

— Тебе бы тока вдарить… — закряхтел Мирон и, пятясь, выбрался из шалаша, держа на вытянутых руках маленькое тощее тельце в окровавленной тряпке.

На поверку тряпка оказалась такой же рубахой, что и на мужчинах, а вот под ней…

— Да это ж девчонка! — ошалело заморгал Игнатий, который осторожно снял с найденыша пропитанную кровью одежонку, чтобы осмотреть раны.

— Точно… — попятился к кустам Мирон. — Ой! Бежим отсель!

— Не понял!.. — сурово зыркнул в сторону приятеля коротконогий здоровяк. И повторил, выделяя каждое слово: — Это. Девчонка. Ребенок.

— Вот именно, вот именно! — замахал разными руками Мирон. — Бежим! Брось ее в реку!

— Подфартило все-таки нашей птичке, — вздохнул Игнатий. — Тем, што Степановы мозги достались. Хорошие мозги, умные. Мне не свезло — ноги у Степана короче моих оказались. Но тебе шибче всех не свезло: Степанова рука в аккурат подошла, а вот мозги менять уже нечем было… Разве што задницу Степана тебе туда запихать — покойник бы не обиделся, понял. — Проговорив всё это умиротворенным, благостным тоном, мужчина вдруг заорал: — А ну иди сюда, урод недоделанный! Раны девчонке промоем, завяжем и — бегом к Ляксевне!

— Ты не понимаешь, што ль?!. — зашипел, как закипающий котелок, Мирон. — За убивство ишшо и простить могут, ну разве руки-ноги пообрубают… А за ребенка… Ты же знаешь — по закону за детей «диких» мутантов казнят без суда!.. Этой замухрышке лет десять всего!

— Может, она из храмовников… Увязалась с батькой на «галере»…

— Ага! И в хламиду оделась! И тощая, как шкелетина. И… ты глянь сзади-то у ей, глянь!..

Игнатий осторожно приподнял девочку. Сзади у нее был… хвост. Небольшой, всего с ладонь, но сомнений не оставалось: девчонка из мутантов. А значит, немедленно должна быть убита она сама и непременно казнены те, кто не обязательно даже произвел ее на свет, но и всего лишь укрывал от проверяющих.

— Пусть она и «дикая», и ребенок, а всё одно человек, — поскреб корявую лысину Игнатий. — Промоем сейчас раны — и бегом к Ляксевне…

— Да нас же… да нас!.. — продолжал махать разными руками Мирон.

— А ну, никшни! — показал увесистый кулак коротконогий. — Чаво нас? Кто теперича нас? Зенки-то раззявь — хоть одного живого карателя видишь?

— Мож, затаился кто…

— А коли затаился, так он нас и без девчонки шлепнет. Мы ж «дикие», а он разбираться не станет, были мы тут али не были, когда всё это… — Игнатий повел рукой. — Так что давай, ополосни ее тряпки да на ленты порви, а я пока раны промою.

Мирон, ворчливо причитая, брезгливо подцепил окровавленный «мешок» и понес к реке. Игнатий поднял девочку и опустил почти невесомое тельце возле воды. Смыв кровь, он увидел четыре узкие — явно от ножа — раны. Убийца определенно хотел попасть в сердце, но подвело его, видимо, то, что рубаха из мешковины оказалась слишком большой для этой худышки и определить на глаз, где именно бьется сердце ребенка, у него не получилось. Три раны оказались правее, одна — немного левее. Оба легкие были пробиты, из прорезей при вдохах и выдохах лезли розовые пузыри. И текла, не останавливаясь, кровь.

— Скоро ты там, постируха?! — рыкнул на приятеля Игнатий. — Девка кровью изойдет!

— Вот изошла бы — куды как ладно, — проворчал тот, протягивая порванную на лоскуты мокрую мешковину.

— Щас ты у меня изойдешь! Вот откуда такие говнюки берутся — только о своей заднице думают? Тебя бы вот оставили тогда, безрукого, кровь бы вся из тебя вытекла, и не гундел бы теперя, как баба.

— Я меня спасать не просил!

— Потому как просилку заклинило — зенки закатил, язык набок. А будь ты тогда в уме — вопил бы будьте-нате, ноги Подземному Доктору лизал… Всё, хорош трепаться, подержи девчонку, я завяжу.

Бабка Ляксевна жила тут же, в Слободке, изба ее стояла с краю, у самого леса. Пробирались к ней озираясь: и впрямь не стоило, чтобы кто-нибудь увидел ребенка. Но Игнатий снял рубаху и завернул в нее девочку, только для носа дырочку оставил, — мало ли, что мужики знахарке несут, может, поросенка закололи в расплату за лечение. Вон, и мешок в крови.

Впрочем, после побоища у реки никого в деревне видно не было — мужиков поубивали, а бабы со стариками попрятались, а то и в лес убежали. Игнатий опасался, что скрылась и сама Ляксевна.

Однако знахарка оказалась дома. Ей уже было столько лет — по виду, не меньше ста, — что бояться чего-либо она давно перестала. Еще и поэтому решил ей довериться мутант — Ляксевна от ребенка не отвернется, не страшно ей ничего.

Бабка отбросила мешковину, уложила девочку на широкую лавку и, едва увидев раны, замотала головой:

— Не по мне такое. К Матрене ее надо-ть… Да и Матрена, поди, не сробит ничо. Не жилица девонька.

— До Матрены Иванны нам ее не донесть — помрет, — понурился Игнатий.

— Так и так помрет, — перекрестилась знахарка.

— Ты хоть кровь останови, шоб ручьем не лилась! — взмолился мутант. — До заката дожила шоб девчушка!

— А на закате чо — ангел небесный спустится? — заворчала бабка, но полезла все-таки в погреб — видать, за какими-то снадобьями.

— На закате — нет, он опосля спустится, — тихо, чтобы не услышала знахарка, пробормотал Игнатий. — Тока не ангел, а демон тогда уж.

Насупившийся Мирон стоял в сторонке, прислонясь к бревенчатой стене. Весь его вид говорил: «Дурью маешься, братец шитый. И девчонку не спасешь, и беду накличешь».

Ляксевна вернулась с двумя глиняными горшочками. Помешала в одном деревянной лопаточкой — резко запахло дегтем. Обмакнула туда метелку из сушеной травы, густо намазала раны черным. Потом знахарка достала четыре шарика мха, смочила их из второго горшочка пряно пахнувшей разнотравьем зеленой жидкостью. Тряпки для перевязки взяла свои, сухие и чистые, но те, что были на девочке, прибрала — разбрасываться, видать, ничем не привыкла; постирает потом и снова использует.

Девочка часто-часто дышала широко открытым ртом — с хрипом и бульканьем. То и дело из горла вместе с выдохом вылетали кровавые брызги. Лицо из мертвенно-бледного сделалось розовым. Игнатию это показалось хорошим признаком, но бабка, перехватив его взгляд, помотала головой:

— Горячка у ёй. Раны не тока на коже, нутро шибко порезано. Не протянет долго. У меня оставляйте, помогу уйти, когда зачнет мучиться.

— Не оставим, — нахмурился мужчина. — Спасибо за помощь.

Он подобрал с пола окровавленную рубаху и сунулся к девочке, но Ляксевна встала перед ним, раскинув руки.

— Не дам! Куды ты с ёй? В твоей землянке она задо́хнется сразу. Пошто ребенка мучить понапрасну?

— Всё, Ляксевна, ша! — сурово зыркнул на бабку Игнатий. — Ты сробила, чо у тя было прошено, а теперя не мешай. Завтра рыбы наловим, принесем те в благодарность.

По виду Игнатия знахарка поняла, что тот не отступит. И приметила, видимо, что-то еще — во взгляде ли, в интонациях голоса, — что убедило ее: мужчина знает, что делает. Она отошла в сторону и скрестила на груди руки, с осуждением наблюдая, как мутант заворачивает девочку в рубище, как бережно поднимает на руки и, ковыляя, несет к двери.

— Зачнет мучиться — зовите, — бросила она в спины уходящих мужиков.

— У нас топор есть. Вострый, — не оборачиваясь, буркнул Игнатий. — Долго мучиться не станет.

«Землянки» Игнатия и Мирона были сделаны далеко за околицей деревушки, уже в лесу, где специально для этого вырубили небольшую поляну. Вообще-то это были не совсем землянки, на шесть бревен они все-таки поднимались над землей, поэтому выглядели избами-недоросликами. Так уж вышло, что прибыли мужчины в Слободку поздней осенью — вот-вот ударят морозы, и ставить добротные срубы было уже некогда. Потому и решили наполовину заглубиться в землю — так и быстрее, и дерева меньше требуется. Да вроде как и не собирались «братья» оставаться в Слободке надолго — зиму пересидеть, а там… Мирон и вовсе к жене хотел вернуться. Но то ли плохо хотел, то ли расхотелось — холостяцкая жизнь по душе больше пришлась, — только разговоры о возвращении постепенно затихли. С Игнатием они хоть и лаялись, но больше так, от скуки, а вообще жили дружно и особой причины менять место жительства ни тот, ни другой не видели. Мирон, когда начинала скрести душу совесть, говорил себе: вот срублю избу, скотину заведу, тогда и заберу Серафиму. Тем, ждет ли его до сих пор супружница, он голову не забивал: коль не дождалась, еще как бы и не лучше.

Были и другие две причины, по которым Игнатия и Мирона не особо тянуло в родное село. Рванули они два года назад по дурости в Устюг, посчитав, что Дед Мороз таких удальцов с радостью примет, да еще и Стёпика, юнца девятнадцатилетнего, от той затеи не отговорили… А после того, что из этого вышло, — как назад вернуться? И стыдно, и страшно. Ладно сами они — лишь разнорукими да разноногими стали, а Стёпика и вовсе не уберегли… То есть, парнишка вроде как совсем и не помер, но таким, каким стал, лучше ни сельчанам, ни даже родне не показываться: хоть те и сами мутанты, а такого всё равно не поймут. А когда узнают, чьи у Мирона с Игнатием новые руки-ноги, — хорошо если просто побьют… И какая радость домой топать — чтобы всё равно прогнали, а то и батогами забили?

Ну а второй причиной сам Стёпик и был. Ему тоже землянку вырыли, только большую и уже без всяких бревен сверху. Наоборот, бревенчатые перекрытия землей забросали, по ней — мохом; притоптали, умяли так, чтобы и рядом встать, а не увидеть, что внизу чье-то жилище. Вход сделали так, чтобы откидывался, когда внутрь надо попасть, а закрытый в глаза не бросался — груда сучьев да веток сухих, и только. Благо лес кругом, такого добра хватает.

Так вот, Стёпику здесь понравилось — жить вполне можно, посторонние нос не суют (хоть он и сам, конечно, стерегся), на Игнатия и Мирона, что не уберегли, обиду не держал (да и не было их вины, разве что не прогнали сразу, как он с ними в Устюг увязался). Опять же, теперь они как бы и братьями немножко стали, если то, что с ними приключилось, можно назвать братанием… В любом случае, было с кем словом перемолвиться, не опасаясь, что собеседники в штаны от страху наделают.

В общем, из-за Стёпика Мирон с Игнатием тоже никуда уходить не хотели: его и одного тут бросать не по-людски, и с собой не взять — тут и говорить не о чем.

Солнце уже скрылось за лесом, в темнеющем небе заморгали, проснувшись, первые звезды. Стёпик вот-вот должен вернуться.

Игнатий, по-прежнему голый по пояс, вынес завернутую в рубаху девочку из землянки. Очень уж ему не терпелось отправить ее поскорей — не потому, что мешалась, а из-за неожиданного для себя самого переживания за ребенка. Может, это было еще потому, что детей он уже больше десяти лет не видел и теперь в душе всколыхнулось что-то доброе и теплое, чего мужчина давным-давно не испытывал, забыл даже, что такое бывает.

— Ну, где он там? — пробурчал Игнатий, глядя в небо, которое так и не стало окончательно черным. Пора белых ночей уже прошла, но и для настоящих, когда темень так темень, по северным меркам было еще рановато.

— Не туды смотришь, — сказал вдруг Мирон. В голосе разнорукого мутанта слышалась неприкрытая радость — похоже, и он волновался за девочку. А может, не за нее, а за себя — хотел поскорее избавиться от опасной гостьи. — Вон, от реки порхает птичка наша.

Игнатий повернулся в сторону реки. На тусклом небе виднелось черное пятнышко — словно дырка в серой тряпке. И она заметно увеличивалась и приближалась, принимая очертания жуткого создания: широко раскинутые крылья, длинный хвост с похожим на рыбий плавник оперением на конце, еще более длинная, как змея, шея с маленькой треугольной головой, на которой поблескивали желтые точки глаз. Даже издали было понятно, что чудище было огромным, даже сравнить не с чем — не водилось ранее на вологодской земле ничего подобного.

— Летит, летит Стёпик, — облегченно выдохнул Игнатий. — Тока я вот што тебе скажу, Мироха: птичкой его не зови, обижается шибко.

— Ну так и ты Стёпиком его не называй — парню уж двадцать один годок сполнился, не малявка.

— Што не малявка — это уж точно, — усмехнулся коротконогий мутант. — Он теперя даже не Степан, а Степанище.

— Не смейся над парнем, то не его вина.

— Да я и не смеюсь. До смеха ли тута… По мне, так не знаю, што краше — совсем не жить, али как он…

Между тем существо, очень похожее на птеродактиля — чего, разумеется, не могли знать «шитые братья», спланировало на вырубку. «Птер» призывно рыкнул, вытянув лебединую шею. У ее основания виднелось нечто вроде упряжи из ремней, на которой висело широкое полотняное основание.

— Пустой сегодня, Степушка? — подошел к нему Мирон.

— Пус-стой, — басовито-свистяще ухнул «птеродактиль». — И меш-шок, и ж-живот. У реки, вон, мяс-са — аж-ж горы. Надо бы мне как-то с-себя побороть, да человечинку начать куш-шать — ж-жалко, с-скока добра пропадает попус-сту. И ведь нутро-то прос-сит, а мне вс-сё одно тош-шно.

— Были мы у реки, — кивнул Мирон. — «Дикие» на карателей напали, «галеру» спалили. Тока опосля те, кто не сгорел, дали нашим жару-то. Так друг дружку и покрошили. Ну, мож кто и убег, конечно, но больше сгинуло.

— Дурни они, твои «наш-ши», — пробасил Стёпик. — Теперя С-святая с-стока карателей приш-шлет, ш-што вс-се деревни вокруг пожжет в отмес-стку.

— Вот и я то говорю, — подошел к «птеру» Игнатий. — Ну да дело-то сделано, што уж…

— «Ш-што уж-ж»? — зашипело чудище. — Убиратьс-ся нам отс-сюда надобно. Ладно я улечу, коли ш-што, а вы как?

— Нас в мешке своем унесешь, аккурат поместимся. Тока это опосля перетрем-перемелем. А теперя, Степан, к Подземному Доктору дуй. Ты вот пустой, а мы с уловом.

Игнатий откинул край рубахи с лица девочки. Стёпик вытаращил огромные, с блюдца, желтые глазищи. Черные вертикальные зрачки расширились, став почти круглыми.

— Откель тако чудо?.. — утробно ухнул он.

— Вот как раз оттуда, — мотнул головой в сторону реки Игнатий. — Откель тамока взялась, того не знаем. Тока помирает она — четыре раза ножом ее пырнули. Ляксевна, как могла, кровь затворила, тока всё одно — не жилица, говорит. Так што поспешай, Степан, поспешай. Нагнись-ко, уложу ее… И шеей не тряси шибко, девчушка махонькая, выронишь.

— Так ремнем-то прис-стегни ее!

— Какое ремнем — у нее грудь вся истыкана. Не к шее ж ремень пристегивать. И так не выронишь, она, вон, и впрямь как в мешок легла. Лети, Стёпик, лети, родимый. Довези ее живой.

— А и не ж-живой довезу, так Подземный Доктор вс-сё равно порадуетс-ся, — злорадно оскалился обидевшийся, видимо, на «Стёпика» крылатый монстр.

— Пошто? — спросил заинтересовавшийся Мирон. — Куды ему с дохлятиной-то?

— Так девчатинкой зато полакомитс-ся, — заухал гигантским филином «птер». — Это я человечинкой брезгую, тока вот «архангельс-скому демону» вс-сё нипочем.

— Вот брехун, — сплюнул Игнатий. — Лети давай, трепло длинношеее!

— Ш-што, не вериш-шь? — замахал, готовясь к взлету, крыльями Стёпик. — А куды, думаеш-шь, твою ногу изувеченную Подземный Доктор дел? А Миронову руку? А мои… ос-статочки?.. Ну, понятно, с-свиту с-свою подкормил тож-ж. Но и про с-себя-то уж-ж вс-сяко не забыл.

«Птеродактиль» взмыл над вырубкой, сделал, набирая высоту, круг и направился в сторону Великого Устюга.

Игнатий с Мироном долго смотрели ему вслед, пока крылатый силуэт не превратился в точку, а потом и вовсе не слился с небесной хмурой серостью.

— Он што, про наши с тобой руку да ногу правду сказал? — спросил вдруг Мирон.

— Слушай ты его больше, — буркнул Игнатий, на которого сказанное Стёпиком тоже явно произвело впечатление. — Он и парнем побрехать любил — девки аж повизгивали, — а «птичкой» обернулся, так теперя и вовсе расчирикался… Ты ведь был у Подземного Доктора, когда он тебе Степкину руку пришивал, мы ж там три денечка оклемывались. Ну и видел ты, как «архангельский демон» наши ошметки догрызал?

— Видеть не видел, но я ведь тож не всё время при народе кушаю, — веско аргументировал разнорукий мутант.