Сумерки

Андрей Бурцев, 2013

Любовь к выпивке постепенно ведет к невозможности прожить без нее и дня. Алкоголизм – это болезнь, в которой виноваты мы сами. Неустанно, день за днем, деградирует личность алкоголика, рушатся моральные и нравственные принципы, без которых человек не может оставаться человеком. Это прописные истины, известные всем, и всем уже давно надоевшие, в повести не декларируются, а показаны изнутри, глазами самого алкоголика, который понимает, как падает в бездонную черную пропасть, но не делает ничего, чтобы остаться хотя бы на краю, чтобы не уничтожить в себе человеческое до самого конца. Потому что он не привык бороться, хотя бы и сам с собой. Потому что он привык плыть по течению, махнув на все рукой, в твердой уверенности, что завтра все само по себе как-нибудь да устроится. Не устроится, не обойдется – так показано в этом произведении и так чаще всего случается в жизни. Остается лишь задать извечный вопрос: Что же вы делаете, люди?

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

1

Тамара еще из кухни поняла, что Витька пьяный, постояла возле раковины, где кучкой лежала намоченная, но не почищенная картошка, подошла к окну, заранее открыла форточку, вытерла мокрые руки о переброшенное через плечо полотенце и пошла в коридор. Но тут в проеме кухонной двери возник Витька, раскинув руки, повис на косяках, угловато выпятив плечи и чем-то похожий на болтающегося в паутине дохлого паука.

— Ты же не пьешь. — Тамара отвернулась и прошла к окну, стала смотреть на глинистый двор, на черные ноздреватые кучи таящего снега. — Ты два месяца же не пьешь… Ты мне обещал не пить и не пьешь, и я, дура, думала, что уже и не будешь…

— Я не пью, — сказал за ее спиной Витька. — Ну, выпил, подумаешь… Тут такое дело было, случай как раз… — Он прокашлялся. — День рождения, понимаешь.

— А почему ты так рано? — повернулась Тамара.

Витька стоял, по-прежнему держась за косяки и раскачиваясь. Он был в одном тапочке и расстегнутой куртке, из левого кармана которой торчала запечатанная бутылка, белея жестяной пробочкой.

— Скажешь… — Витька криво усмехнулся. — Говорю же — день рождения. У заведующей нашей, ну, она и собрала в подсобке небольшой сабантуйчик. Продавщицы там, Клавка, Зойка, Татьяна, сама Инна Константинна, конечно, и я. Да экспедитор еще сидел с нами. С базы, ты его видала, Олег, черный такой, с усами… Может, я сяду?

Витька оторвался от косяков, сделал несколько шагов по кухне и, зацепившись за угол стола, опустился на табуретку. Звякнула о плиту бутылка. Витька судорожно схватился за карман, достал ее и водрузил на стол.

— Тома, — раздался из комнаты скрипучий голос бабки Мани, — никак, Витя пришел?

— Я, баб, я! — крикнул Витька и приподнялся, схватившись за край газовой плиты, но тут же опустился снова. — А пацанята где?

— Димка в школе, а Валерка во дворе гоняет. — Тамара отходила, уже не глядела так пристально, глаза ее постепенно светлели.

— Угу. Давай-ка на стол, Томка. Раздавим с тобой бутылочку в честь дня Инны Константинны… а?

— Картошку еще варить надо. — Тамара, вспомнив об ужине, торопливо подошла к раковине. — Я же не знала, что ты так рано…

Кожура текла из-под ножа, тонкие пальцы ловко вертели шишковатую картофелину. Послышалось шарканье, шлепки по стене, и в кухню осторожно зашла бабка Маня. Она почти ничего не видела и потому, идя, похлопывала по стене и по всему, что попадалось под руку. Была она вся маленькая, сморщенная, горбатая и трясущаяся. От бесцветных глазок, сидящих в глубоких впадинах, протянулись, извиваясь в морщинах, блестящие полоски. Витька тяжело встал и, потянувшись, помог ей устроиться на стуле между столом и холодильником.

— Лежала бы ты. — Он снова сел, прислонившись спиной к плите. — Чего встала-то?

— Да скучно лежать-тось все времечко, — проскрипела бабка, водя по пустому столу трясущимися пальцами. Толкнула, не видя, бутылку, но Витька успел подхватить ее и отставил подальше.

— Радио бы себе завела, — буркнул Витька.

— Ась? — отозвалась бабка Маня, повернув к нему бурое от старости лицо.

Витька смотрел в спину Тамаре — линялый ситцевый халатик, засученный выше локтей, длинная, узкая прореха на левой лопатке. Короткая, почти мальчишеская стрижка и мальчишеская же фигурка с острыми плечами — ничего женственного. А ведь когда-то, полных одиннадцать лет назад, было Витьке двадцать два, а Томочке восемнадцать, и были у нее густые каштановые волосы, и круглые коленки под колыхающемся при ходьбе подолом, и Витька мечтал о той минуте, о том пришедшем вскоре мгновении, когда этого подола не будет. Это было еще в те времена, когда водка стоила фантастически дешево — пять рублей двенадцать копеек…

— Как робилось, внучек? — проскрипела бабка Маня. — Кормилец ты наш.

Бабка была старая, дореволюционная, и говорила по-старинке, хотя знала многие новомодные словечки.

— А чего? — отмахнулся Витька, все еще глядя на Тамару.

— Как всегда. Порядок.

— И хорошо, и хорошо, — то ли покивала, то ли потрясла головой бабка. — Порядок он должен быть завсегда, и на работе, и в семье, а то без порядка…

Дальнейшее Витька пропустил, как давно научился пропускать бабки Манины слова мимо ушей, потому что бабка, если заведется, может говорить часами без остановки и все ж ничего не скажет не то что толкового, даже и просто осмысленного.

Тамара выгребла картошку в кастрюлю, вымыла, залила водой и пронесла на плиту мимо Витьки, скользнув ему по колену подолом. И ничего не случилось — ни волнения, ни нежности, ни желания обнять — ничего. Как не ощущалось давным-давно, целых семь-восемь лет.

Тамара поставила картошку на огонь и долго шарила в кухонном шкафу, гремя кастрюлями. Напротив скрипела, тряся головой, бабка Маня, и почему-то все это напоминало сегодняшний сабантуйчик, когда справляли день рождения.