Московские праздные дни. Метафизический путеводитель по столице
Книга Андрея Балдина (1958–2017) – книжного графика, архитектора и писателя, ведет читателя в одно из самых необычных путешествий по Москве – по кругу московских праздников, старых и новых, больших и малых, светских, церковных и народных. Праздничный календарь полон разнообразных сведений: об ее прошлом и настоящем, о характере, привычках и чудачествах ее жителей, об архитектуре и метафизике древнего города, об исторически сложившемся противостоянии Москвы и Петербурга и еще о многом, многом другом. В календаре, как в зеркале, отражается Москва. Порой перед этим зеркалом она себя приукрашивает: в календаре часто попадаются сказки, выдумки и мифы, сочиненные самими горожанами. От этого путешествие по московскому времени делается еще интереснее. Под москвоведческим углом зрения совершенно неожиданно высвечиваются некоторые аспекты творчества таких национальных гениев, как Пушкин и Толстой. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
Оглавление
- Вступление
- Первая часть. Предмет Москвы
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Московские праздные дни. Метафизический путеводитель по столице предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
© А.Н. Балдин (наследники), текст, иллюстрации, 2021
© Р.Э. Рахматуллин, послесловие, 2021
© Издательство АСТ, 2021
В Москве действует не один календарь, а несколько; вместе они сворачиваются клубком — повторяют друг друга, сходятся, расходятся и пересекаются во множестве мест. В точках пересечения встают праздники; их роль тут наиважнейшая. Они освещают наподобие ламп помещение московского года — гулкое и необъятное пространство времени. Это самое главное: праздники сообщают нам о пространстве времени. Для Москвы нет ничего важнее этого сокровенного сообщения
Эскиз к иллюстрации на тему пословицы
«Как в Ивана Великого крест вколотили? — Нагнули, да и воткнули»
Вступление
Начиналась эта книга не то чтобы праздно, так — достаточно свободно, без определенной надобности.
Я был занят другой книгой о Москве — полностью нарисованной, состоящей из одних картинок[1]. Когда-то, лет пятнадцать тому назад, мне заказали картинки в журнале, и даже не в одном, а в нескольких; бывают такие совпадения: вдруг в нескольких местах потребовались картинки с пословицами. Я принялся рисовать.
Сразу выяснилось, что рисовать пословицы очень удобно. Не нужно выбирать сюжет. Другое дело — рассказ или повесть, где надо найти один персонаж, одну ситуацию или сцену, годную для иллюстрации. А тут не нужно выбирать: пословица — картинка. Простое равенство: рисунок равен слову.
Рисунок = текст. Знал бы я тогда, до чего доведет это равенство: Москва не клином сошлась, околицы нет. Что это значит? Нужно рисовать город целиком — бескрайний, без околицы. В одной фразе заключено довольно пространства; сиди, рисуй слово за словом.
Заказ я выполнил быстро. Кстати, больше всего пословиц оказалось о Москве.
Я стал их собирать и понемногу рисовать, уже для себя, по-прежнему не задумываясь, к чему это приведет. Может, выйдет серия или альбом, что-то в этом роде.
Все-таки начало было праздно.
Собирание пословиц не составило особого труда; в большинстве своем они уже были собраны. У Даля, Афанасьева и других собирателей фольклора их оказалось великое множество. К ним добавились выраженция, близкие по смыслу, намеки на Москву и насмешки над ней. Что-то я услышал на улице — новые, недавно сочиненные выражения. Вместе собралось несколько сотен пословиц и поговорок. К каждой я постарался нарисовать картинку (или несколько, если выражение было многозначительно). Затем сложил их вместе — так вышла первая книга.
Слово и изображение переплелись в ней так, что составили подобие ковра. Собралась московская ткань, плотная и пестрая, подвижная, заворачивающая город в необъятный кокон. Страницы книги были оклеены ею, как обоями.
Я рисовал эту книгу семь лет. Вот чем обернулось равенство рисунка и текста.
Одновременно с рисованием происходило следующее. Каждая пословица, как ни была она мала, требовала разбора и толкования, дополнительного чтения, исследования и, главное, параллельного сочинения. Нельзя «дословно» иллюстрировать пословицы, нужно непременно при этом что-то сочинять, воображать свое, выдумывать Москву. Появились (нарисовались) заметки, комментарии и попутные рассуждения. Постоянно что-то записывалось — на полях, на соседних листах, на чем придется. Все это громоздилось на столе бумажной горой. Гора росла.
Постепенно стало ясно, что собирается еще одна книга — незаметно, как и первая; сама собой.
Скоро обозначилась главная тема этой книги.
Я опубликовал несколько заметок в газетах (взял с вершины бумажной горы). Первая появилась в газете «Сегодня»[2]*; редактор городского отдела Екатерина
Меледина отнеслась к моему рисованию-сочинению с сочувствием. Затем их было напечатано еще немало, по разным газетам и журналам. Большей частью они посвящались московским праздникам. Так было проще пристроить материал: начав с праздника как повода для публикации — в Москве каждый день праздник, — я легко мог перейти к рассуждениям попутным и отвлеченным. История, философия, метафизика Москвы — все вокруг праздника. Покров или Рождество, или такой, скажем, как обливание водой, который приходился на 26 сентября, когда было положено бегать по улицам, поливая сограждан водой из всего, что попадется под руку. Каждый праздник мог дать повод к размышлению: что такое это удивительное явление (не город, но именно явление, состояние души) — Москва.
Эти праздничные истории легко подверстывались одна к другой. Так — опять-таки, само собой — выяснилось, что у моей еще не существующей книги есть главная тема: календарь московских праздников.
Тогда же я встретил Рустама Рахматуллина — писателя, москвоведа и большого энтузиаста исследования Москвы. Он работал в журнале «Новая юность»; в нем были опубликованы «эскиз» будущей книги, вступление и несколько глав[3].
И опять, как с первой, рисованной книгой, изначальная простота и легкость замысла (что может быть проще календаря?) привели к результату, которого я не планировал.
Сначала все шло, как задумывалось: один за другим «рисовались» праздники, церемонии, обычаи и обряды. Дальше, однако, все стало сложнее. В Москве действует не один календарь, а несколько — старый и новый, церковный и светский, официальный и народный, еще с десяток национальных и еще полный набор профессиональных праздников, не считая личных, имя которым легион.
Сравнивая, складывая их, я понемногу стал выяснять для себя некоторые закономерности в устройстве московского календаря. Сначала простые, затем все более сложные. В какой-то момент я даже принялся чертить его устройство. Занятным делом оказался этот «чертеж».
Календари совпадают и расходятся; вместе они составляют рисунок весьма своеобразный.
Этот рисунок не всегда точно соответствует счету месяцев. Я определил для себя, что праздничный календарь делится не на месяцы, а на сезоны. В этой книге их описано восемнадцать (можно насчитать и больше); они сменяют один другой, вместе составляя единый циклический сюжет[4].
Не только сюжет, но чертеж: праздники расставляют характерные точки на белой странице года. Опорные, исходные точки; между ними обнаруживаются смысловые связи (линии), общие сюжетные ходы, сходства и различия. Они образуют орнамент, искусно заплетенную сеть (времени). Легко представить себе сеть, сумку-авоську: праздники — узлы в этой авоське. Год помещается в прозрачную, но при этом удивительно прочную сеть из праздников; такова его форма в «пространстве», его характерное целое. Московский год представляет собой единую округлую фигуру, помещение во времени.
Оно весьма просторно; мы, сознаем это или нет, постоянно пребываем в этом помещении московского времени. Для нас пестрая сумма московских праздников составляет некую душевную оболочку, необходимый, хоть и незаметный покров. Мы не просто их отмечаем: мы как будто оборачиваемся этим покровом, оборачиваемся Москвой.
Некоторое время я наблюдал эту фигуру.
Самое интересное в ней то, что она никогда не остается неподвижна. Она как будто дышит, пульсирует: растет и затем опадает, как снежный ком. Год, согласно общему ходу праздников, растет из одной точки, округляется, превращается в шар, достигает максимума и затем опять постепенно сжимается в точку.
Представить это нетрудно, если понять, что исходная точка — это точка света. Пункт зимнего солнцестояния, когда мы наблюдаем минимум света: самый конец декабря и начало нового года. В начале года света мало, затем он начинает прибывать, к середине года достигает максимума и затем убывает, «сжимается» к декабрю обратно в точку.
Этот пульс года довольно прост; к тому же он прямо соответствует астрономическому чертежу.
Шар дышит во времени — это похоже на Москву.
Вот что занятно: последовательность праздников указывает не только на крайние точки минимума и максимума света, декабрь и июнь, но и промежуточные позиции «роста» и «убывания» года. Каждая такая позиция отмечена характерным праздником (что это за поэтапные праздники, я определил довольно скоро, и сейчас коротко об этом расскажу).
В Москве все начинается просто. Проще всего начать с круга: очевидно, что в основу календаря положен солнечный цикл. Лучше так: пульс — от минимума света в декабре к максимуму в июне. Солнечный свет пульсирует, расходясь сферой и сжимаясь: такая «фигура во времени» подходит Москве
Вот другая композиция — кстати сказать, не слишком московская.
Скорее, «немецкая» или пифагорова: в игру вступает геометрия — точки, линии и кубы. Так, согласно учебнику, в голове ученика растет пространство — из малой точки в куб, постепенно пребывая в числе измерений. Не иначе, эта постепенность досаждает Москве — ей все подавай сразу. Точное черчение наводит на Москву уныние; она согласна с «пифагоровым» учебником, растет в пространстве согласно его законам, но более интересуется временем. Она перелагает пифагоровы законы, отыскивая пространство времени; в этом заключается ее собственная потаенная грамота
Нужно разобраться с этими стадиями; в дальнейшем мы будем постоянно следить за ними: четверть года, половина, три четверти и так далее.
Москва — как Луна: сначала освещена на четверть, потом наполовину, летом полностью и так далее.
Тут могут возникнуть некоторые сложности, с которыми следует разобраться с самого начала.
На самом деле год в ощущении наблюдателя не растет, как воздушный шар, не «надувается» из малой сферы в большую. Наблюдатель иначе воспринимает его рост.
Год для него «раскладывается», постепенно пребывая в числе измерений.
Сначала мы видим точку света. Затем добавляется одно измерение: точка протягивается линией (линия одномерна). Линия расходится в плоскость — прибавилось еще одно измерение (плоскость двумерна). Наконец, плоскость разворачивается в пространство — оно трехмерно.
Точка — линия — плоскость — пространство. В принципе, и тут нет ничего сложного, все это известно нам со школы из уроков геометрии.
К примеру, так поэтапно растет воображаемое помещение в голове ребенка. Он так учится рисовать: от точки к линии, затем у него появляются плоские фигуры, и только после этого, далеко не сразу он приучается различать и воспроизводить пространство.
Я все это знал, принимал как нечто очевидное и некоторую игру: прикладывал к календарю точки, линии, плоскости и пространства — он без усилия складывался и раскладывался, как «пифагоров короб». Я наблюдал это и радовался: вот они, этапы «роста» времени — и вот они, соответствующие этим этапам праздники. Время в начале года растет по праздникам и к концу его убывает.
Есть день в календаре, когда в голове московского наблюдателя точка света протягивается линией, и есть соответствующий этому праздник. Есть день, когда эта линия (луч) растекается плоскостью света — и для этого есть праздник. Наконец, есть день и есть праздник, когда плоскость света разворачивается полным пространством.
Разумеется, сам по себе год не растет, тем более не раскладывается, как короб. Это происходит в нашем воображении, мы так воспринимаем прибавление и убывание света, но наше восприятие также подчинено некоторому закону развития — стало быть, и оно может быть «расчерчено», разложено на определенные стадии роста.
Первое упражнение по московскому черчению. В начале года на чистый лист бумаги (времени) ставится точка.
Проще представить черную школьную доску и на ней точку, поставленную мелом. Так легче обозначить появление света. Это первый в нашем году праздник: точка — это единица, «корпускула» света, Рождественская звезда. Она появляется из кромешной тьмы в самые короткие дни года, в конце декабря. С нее начинается отсчет светового года. Его стартовый пункт — Рождество.
Дальше ставится вторая точка. В московском календаре ее отыскать нетрудно. Это Сретение (по старому календарю 2 февраля, по новому — 15-е, сороковой день после Рождества).
Христос во второй раз является людям: отсюда это «двоеточие». Младенца Христа впервые приносят в храм, где его встречает старец Симеон: так, согласно церковной символике, встречаются старое и новое времена, рисуется «двоеточие» Библии — Ветхий и Новый Заветы.
Для Москвы языческой — Москва не вполне еще избавилась от воспоминаний о язычестве — это связывается с сюжетом встречи двух сезонов, зимы и весны. Сретению соответствует Масленица: встреча, выкликание солнца. Сретение буквально и есть встреча. Этот праздник в том или ином виде существует в большинстве календарей. Церковь христианизировала древний языческий праздник; для нее это «неделя сыропустная и мясопустная», начало Великого поста. Таким образом, языческая Масленица оказывается в кругу переходящих церковных праздников, кочующих в календаре с места на место. Но, так или иначе, это место в календаре близко «стационарному» празднику Сретения. Они и по смыслу близки: тот и другой праздник означают встречу разных эпох, разных времен (года).
Рассматривая этот праздник, мы наблюдаем две точки — две стороны, двух участников события. Символ Сретения — «двоица». И далее: от одного к другому участнику события протягивается невидимый луч (времени). По этому лучу год начинает движение, начинается его постепенный разворот в пространство.
Неслучайно этот «двоящийся» праздник в году стоит в календаре как будто в одном шаге от Рождества. Время в Москве, окаменевшей за зиму, понемногу приходит в движение, делает первый шаг. Время учится ходить, как младенец — по линии, по тонкому лучу света.
Я рассматриваю праздник как некую пространственную фигуру и нахожу, что его устройство весьма разумно; он устроен точно по законам моей «праздной» геометрии. В нем видна последовательность: от «однозвездного» Рождественского праздника мы переходим к «двоящемуся» Сретению. Год все еще мал, но он уже прибавил в числе измерений. В этом смысле февральское Сретение представляется своеобразным «детством» года.
Все логично. Год понемногу разворачивается.
День за днем прибывает свет, прибывает жизнь.
Далее, по идее, нужно делать следующий шаг: от одномерной линии (луча) к двумерной плоскости (света). Так поэтапно должно расти помещение года.
Но не все так просто — все уже очень непросто, ведь мы говорим не об одних только точках и линиях, но о восприятии времени, о том, как последовательность больших праздников в году понемногу приучает московского человека к тому, как велико и поместительно время, как грамотно и складно устроен божий мир.
Точка (звезда), линия (луч, первый шаг от зимы к весне, символика встречи), плоскость — кстати, что такое плоскость света? — все эти образы открывают значительную глубину смысла. Они сложны и серьезны. Свет и самая жизнь появляется и растет; растет время, прибавляется жизнь. Но жизнь конечна. В «февральском» детстве, в самом начале жизненного пути к нам приходит сознание конечности собственной жизни.
На «чертеже» это выглядит так: проведенная мелом линия в одно мгновение может прерваться, утонуть в черном. Таково графическое отражение нашей мысли о смерти. Жизнь представляется тонкой нитью света, смерть прерывает ее. Заливает поле времени черным цветом.
Христианский календарь находит для этого должный образ: светлая нить, луч жизни протягивается над темной пропастью Великого поста.
Великий пост — сезон драматический; время на его протяжении натянуто струной. Но это также праздник: другой, протяженный, иначе окрашенный род церемонии. Праздники — это не одно только пение и пляски; это дни, свободные от будничной суеты, открытые для размышления, для помещения себя в бесконечность времени. Себя, конечного, требуется поместить в бесконечность, и так принять мысль о смерти: таково праздничное (великопостное) значение символа — линии, протянутой над темнотой.
Но вот приходит Пасха. По сути, в этот день Москва празднует бессмертие — для нее это главный праздник в году. На нашем чертеже это означает, что тонкий луч света более не один: он переплетается, сливается с другими лучами, растекается в плоскость, скатерть света. Символика Пасхи сложна и многогранна, однако этот образ прост и утешителен: вся земля развернута скатертью под лучами солнца, окончательно победившего зиму и (одномерную, единичную) смерть.
Так же просто и понятно наблюдателю, который взялся разобрать устройство года, «геометрическое» значение этого главного весеннего праздника. Пасха — это очередная ступень в развороте года, именно ступень, на которую можно уверенно опереться, а не ходить над прорвой времени по тонкому лучу, как по канату. Это очередное прибавление нашему праздничному году: точка, линия, — теперь плоскость (скатерть времени).
Рост года, видимый нами как рост света, продолжается. Теперь очевидно (с каждым шагом становится все более очевидно), что совершается не игра, не одни только упражнения с «коробом Пифагора». Календарь — не простое перечисление дат, не одно только прибавление дня за днем, но постепенное (сезонное) преображение сознания московского наблюдателя — как растущего поля смыслов, особого ментального помещения.
Так, поэтапно, меняется ощущение времени у празднующей Москвы. В своем воображении она раскладывается как, цветной короб, развертывается, как кокон света.
Далее в календаре Троица. Это очередной «переходный» пункт в строительстве года. После рождественской точки, после сретенского луча, после пасхального пребывания в плоскости (скатерти) света время, наконец, разворачивается в объем.
Троица: время делается «трехмерно».
В июне год развернут максимально. Свет достигает полноты, астрономического максимума. По новому календарю это конец июня. По старому — начало июля, Иванов день, праздник в честь Иоанна Крестителя. Это высшая точка светового года, момент полноты, предельной близости Москвы к солнцу.
Тут можно вспомнить реальный рельеф Москвы. Нам еще предстоит сравнить в нескольких ключевых точках рельеф Москвы и «синусоиду» ее календаря. В чем-то они схожи; линия московских холмов и впадин временами совпадает с этой «синусоидой». Москва, качаясь на холмах, стекая вниз к реке и следуя за рекой, представляет собой своего рода диаграмму, запись во времени.
На мой взгляд, высшая точка года, когда Москва вся целиком разворачивает себя в пространстве — таков в столице месяц июль, — соответствует положению Кремля на Боровицком холме. В этот момент праздничная Москва велика, почти безгранична; июль — это ее самый глубокий вдох (света), переполнение собой. И есть определенное сходство между июлем и Кремлем; оно будет разобрано в главе «О Кремле и колокольне». Сходство на уровне образа: точка на вершине года, Иванов день «совпадает» с золотой точкой на макушке колокольни Ивана Великого. Это один и тот же Иван: неудивительно, что день в календаре «похож» на купол колокольни.
Если представить себе некую идеальную Москву (сейчас ее различить трудно — она вся заросла новостройками, поспешными и неуместными, но если отвлечься от них и рассмотреть настоящую Москву), то сразу станет видно, как хорошо ее облик согласован с календарем. Москва похожа на календарь. Подъемы и падения ее рельефа, подчеркнутые храмами и колодцами старой застройки, соответствуют подъемам и падениям (бывает и такое) ее праздничного календаря.
Москва не просто проживает год — она катится по нему, как на русских горках: вверх-вниз. Боровицкая горка всегда была высшей точкой в этом катании.
Здесь же, в Кремле, на макушке июля наступает предел росту московского года. Начинается постепенный спуск с Боровицкой «вершины времени». Летний, полный год, широко развернутая сфера света начинает понемногу сжиматься.
Это странный, не очень заметный, непростой процесс. Или так: его не хочет замечать Москва. Ей хочется пребывать и далее на высоко взбитой Боровицкой подушке. Однако свет пошел на убыль — нужно привыкать к растущей темноте, осваивать новые правила бытия.
Церемония «сжатия» года так же расписана, разложена на праздники. Их множество; их появление и процедура весьма закономерны. Не погружаясь в подробности, но только продолжая чертить нашу предварительную схему, можно указать на несколько ключевых точек (праздников) «убывания» Москвы.
Петр и Павел (12 июля) час убавил, Илья-пророк (2 августа) два уволок. Это классика: беспокойство Москвы по поводу убывания света здесь выражено прямо.
Август: света заметно меньше, небо обещает осень.
В августе в календаре один за другим выступают три Спаса. Три праздника, которые разыгрывают каждый свою тему, но при этом составляют вместе сюжет бо́льший, сводящий их в одно смысловое целое. Нам как раз интересен этот бо́льший сюжет: он показывает, как поэтапно меняется «чертеж» года.
Меняется природа света: он не просто убывает — он преображается, замедляется, делается как будто плотнее. Так, словно свет и самое время переходят в плоть собираемых в августе плодов.
Первый из них — мед; первый Спас — Медовый (14 августа, 1-го по старому стилю). Это красивый образ: свет замедляется, но все еще течет; мед прямо напоминает о солнце. Время течет все медленнее, об этом говорит мед: он показывает, как «тяжелеет» время.
Первый Спас еще называют «мокрым». В этот день в Кремле во время церковной службы царю брызгали святой водой в лицо. И тогда царь «видел» время, лучше понимал его ход.
Далее идет Яблочный Спас: собственно Преображение (19 августа, 5-го по старому стилю). Свет как будто останавливается: яблоко налито подвижным светом (соком), но само уже неподвижно. Эта символическая остановка означает, что некий важный период года закончен. Год закругляется, как яблоко (понемногу закругляется Москва); при этом прошедшее время не исчезает — оно преображается, остается этим именно яблоком, которое нам дарит август. Символ очевиден: время, «созревшее» за прошедший год, теперь заключено в яблоке. Весь предыдущий рост, все возрасты дерева теперь сосредоточены в одном предмете — яблоко представляет собой фокус, в котором собраны, существуют одновременно весна, лето и осень. Непременно осень: в яблоке есть и будущее время — оно сохраняет время на будущее.
Это ясно отмечает церковный календарь; он в первую очередь устроен так, чтобы его пользователю было легче сориентироваться, увидеть в рое случайных дней разумное строение времени. По церковному календарю год заканчивается в августе. Преображение (света) — это последний из больших праздников православного московского года. Сюжет праздника тот же — о перемене света, о его переходе из (земного) пространства в иное, большее.
Третий Спас — Ореховый (29 августа, 15-го по старому стилю); в рамках того же образа это означает, что время успокоилось окончательно: ничто, никакая влага в нем не движется, не говорит о течении времени. Третий плод в этом смысле достаточно «сух»; плод в скорлупе ореха (прошедший год) упакован надолго — до следующего солнечного цикла.
Таковы три главных праздника августа: три стадии остановки света, три этапа метаморфозы — так еще недавно широко разлитый летний свет уходит из земного пространства. Прячется, сжимается, переходит в мед, яблоко и орех. Так в августе, в результате праздничной церемонии Москва готовится к осени.
Нужно отметить, что наша фигура года выходит не вполне симметричной: «выдох» времени, спуск с июльской вершины происходит не совсем так, как совершался «вдох», подъем на нее — это эмоционально разные сюжеты. Все логично: пульс года происходит в нашем воображении, он неизбежно окрашен эмоциями. Московский год — одушевленная, живая фигура, пространство чувств, короб-кокон нашего воображения.
К сентябрю московский год закругляется.
Сентябрь представляет собой корзину малых праздников. В первую очередь это связано с крестьянской традицией. Наступает пора праздновать успехи урожая. По крайней мере, сентябрь — это самое сытое время. Для русского крестьянина — а Москва еще во многом «крестьянская столица» — это соображение немаловажное. В календаре постоянно сказывается ее крестьянская память, действующая с незапамятных времен.
Крестьянская память подсказывает: сентябрь есть в первую очередь праздник урожая.
Церковь празднует Новолетие, церковный новый год (14 сентября, 1-го по старому стилю). В Москве это красивейший из всех сезонов: бабье лето составляет для столицы лучший фон. Москва сама, точно плод, созревший за год, покоится в корзине сентября. Здесь много поводов для веселья. Свет (продолжаем метафору) разобран на сувениры и подарки; амбары полны, о зиме думать рано.
Тут потребуются уточнения: сентябрь — месяц весьма непростой. У него есть своя изнанка, не столь пестрая и яркая, как лицевая сторона. Хмурые небеса, за шиворот сеет дождь, в домах еще не затопили, и потому Москва мерзнет. Сентябрь «двоится». Мы еще рассмотрим этот двуликий сезон подробнее, когда доберемся до него в обозрении календаря.
Бабье лето завершает Покров (14 октября, 1-го по старому стилю). Это один из самых необычных дней в году — день-фокус, переворачивающий время, ощутимо меняющий его ход.
Покров — это еще и праздник первого снега; в свое время, когда погода была более предсказуема, первый снег часто выпадал на Покров. В Москве тогда случался особый праздник — мгновенный, «точечный», разом меняющий пейзаж с черного на белый и обратно. Первый снег, как правило, лежит на земле недолго. Москва как будто вздрагивает: зрелище ее под покровом первого снега одновременно празднично, светло и печально.
В каком-то смысле Покров ставит точку в развитии сюжета о росте и убывании московского года.
По идее, точка нас ждет в декабре, когда свет дойдет до своего минимума, до появления Рождественской звезды. Однако мгновенность Покрова, этого дня-выключателя, меняет эту последовательную, геометрически выверенную картину. Покров «выключает» свет заранее. Время словно засыпает, закрывает глаза до Рождества.
Этому есть определенное подтверждение в календаре: большие праздники закончены после того, как свет (на одно мгновение) Покрова уходит под снег.
Что такое этот день-выключатель на нашем «чертеже», где меняются измерения Москвы? У него должна быть особая позиция; летом мы пребывали в пространстве Москвы, в сентябре устроили ему проводы — что такое позиция поем пространства? Куда переместилась Москва, в какое измерение, четвертое или пятое — какова она за (под) Покровом? Возможно, время достигло высшей степени плотности — такой, что сделалось уже невидимо, стало осенней тьмой.
Или, напротив, все начинается сначала? В этот день начинается «нулевой» цикл года. Метафора из области строительства: возведение следующего года (год есть архитектурное сооружение, «здание времени») начинается с закладки его фундамента. Под «землей», под покровом времени, после праздника Покрова начинается невидимая работа: следующий год задумывается, проектируется, чертится. Ему закладываются опоры, о нем составляется фундаментальное понятие.
Разумеется, мне, архитектору, близка и понятна эта строительная метафора.
После некоторого размышления я решил оставить в силе обе версии толкования Покрова. Пусть пока будет так: октябрь — это то именно «четвертое» или «пятое» измерение Москвы, когда свет есть предмет, мы еще посмотрим, что это за чудо. За ним идет ноябрь: пересменок, странное время, ни осень, ни зима, сезонное шатание Москвы. И наконец, декабрь — месяц пророков (в декабре действительно празднуется много пророков) — это «нулевой», проектный месяц, когда закладываются и рассчитываются параметры следующего года.
Самый удивительный из декабрьских праздников — Никола зимний: явление Деда Мороза, как будто поворачивающего ключ (во времени) и открывающего Новый год.
После «нулевого», проектного декабря пойдет первый месяц, январь — в общем и целом все сходится. В качестве предварительного наброска такая версия мне подходила.
Продолжал ли я играть в отвлеченные стереометрии или принял такое пространственное «устройство» года всерьез? К тому моменту я был достаточно уверен в своей календарной расшифровке; допустим, так: я играл в Москву всерьез.
Москва — это, помимо прочего, еще и поле игры, пространство верований, иногда поверхностных, которые закономерным (удивительным, игровым) образом вплетены в орнамент здешних праздников.
Мы празднуем Москву всерьез.
Мы «дышим» в ней временем. Время меняется в Москве мгновенно — на Рождество, Сретение или Покров — как если бы, открывая и закрывая двери, мы переходили из одного помещения года в другое.
Год выстраивается анфиладой, суммой помещений во времени, по-разному освещенных. В иных залах более тьмы, чем света. В «темных» помещениях октября, ноября и декабря праздников довольно; они смотрятся отдельными самосветящими фигурами на фоне поздней осени и зимы.
Черчение заканчивается.
Снова перед нами черная доска (времени). Тьмы больше, чем света; белые точки и штрихи — праздничные дни — окружает ночь. Главное содержание праздников поздней осени — ожидание нового света в точке Рождества. Время как будто пусто, течение его незаметно, но на самом деле оно хорошо спрятано. Календарь, словно шар, закатился в лунку, погрузился в темные воды вечности. Год коснулся своего дна. С закрытыми глазами Москва наблюдает бесконечность времени. Философствует, празднует ночь, молчит. Это время без времени: сфера московского года выйдет на поверхность и покатится далее в первое мгновение Рождества.
Упражнение завершено. Все сходится: «геометрически» (душевно) точно совершился праздничный пульс года. Москва вдохнула и выдохнула — так глубоко, что в ноябре оказалась как будто в минус-пространстве. Наша предварительная «пифагорова» схема — точка — линия — плоскость — пространство (света) и затем его, света, преображение, сжатие, возвращение в точку — нашла себе определенное подтверждение. Год нарисовался правильной фигурой (наше воображение так его представило, так подсказало наше желание: мы хотим видеть год правильной фигурой, того же хочет и Москва — чтобы у нее было все в порядке с «чертежом времени»).
Мы заподозрили также паузу, перерыв в годовом цикле, когда время «отдыхает», прячется от Покрова до Рождества.
Год не просто длится, он пульсирует, живет, и каждая стадия этого одушевленного пульса отмечена своим особым праздником. Московский праздничный год оказывается фигурой целостной, «черченой», неравнодушно сочиненной.
Круг московского календаря в «пифагоровых» измерениях (роста, сжатия, преображения пространства времени и его «отсутствия» на отрезке от Покрова до Рождества).
Последние два праздника условно симметричны
Некоторое время я предполагал оформить эту книгу наподобие комикса; в ней должен был действовать человек Москва (анонимный, праздный персонаж). Но затем явилось это простое соображение: не только он сочиняет Москву, но и она его сочиняет, водит по его голове колесиком календаря. Встречный процесс: выдумывание идеального города и попутное преображение горожанина. Такой сюжет не раскладывается напрямую в комикс — тут требуется рисование иного рода
Это самое важное приобретение в исследовании московского календаря. Не так важно, что «идеальный» сюжет роста и сжатия года счастливым образом замыкается, — мы рисовали его сами, притом достаточно свободно. Гораздо важнее то, что, сочиняя, мы постепенно московским образом меняемся сами.
Незаметным, самим собой происходящим ходом событий, празднуя, мы укладываем Москву в пространстве своей памяти. В помещении воображения, которое синхронно с Москвой «дышит» согласно световому пульсу года: так нам открывается переполненная праздниками московская сфера.
Идеальная фигура, лучшая из всех возможных.
Москва есть сфера перманентного сочинения во времени: такова ее идеальная форма. Москва — это живая сфера праздников, извлеченная человеком из небытия, равномерного, астрономически выверенного, «мертвого» хода времени.
Итак, идеальная, лучшая из всех возможных, «круглая» Москва нарисована нами на праздники. Она есть продукт нашего коллективного сочинения.
Все московские праздники были кем-то и когда-то выдуманы и расставлены по своим местам. Это было сложное, зачастую анонимное, совместное, очень постепенное и сокровенное дело — строительство «праздной» Москвы. Удивительное дело: к примеру, в нем не имел обычной силы чиновный авторитет — сколько праздников, выдуманных властью по всякому удобному для себя случаю, канули в Лету? А если остались, то переменились так, что Москва и не помнит исходного, чиновного действия сверху. В Москве прежде всего празднует личность. Фильтр личного предпочтения постепенно освобождает новоизобретенный праздник от казенного налета, от политической и любой другой корысти и оставляет в календаре то, что нужно человеку: помещение во времени, чертог веселия и покоя, поле для свободного умствования и вольного разговора или такого же, никем не навязанного молчания. Вот праздник.
Его выбирает человек. «Дыхание» времени происходит у него в голове; таков пульс памяти. То же и о «чертеже» календаря: вся разобранная нами машинерия — точки, линии и плоскости, прилагаемые к подвижному телу года, — не более чем условность. Это вспомогательные конструкции, необходимые для того, чтобы помочь нам представить, как «дышит» Москва в пространстве времени, в воображении празднующего человека.
«Дышит» временем и сочиняет праздники человек Москва.
Что такое этот коллективный сочинитель?
Это довольно занятная фигура. Московит в общих чертах европеец, человек рациональный, но это только на поверхности. В значительной мере он крестьянин (весьма своеобразно верующий христианин) и еще отчасти язычник, который зачастую верит колдунам. И к ним в придачу — гороскопам, восточным календарям и прочей прикладной хронометрии. Московский «праздный» сочинитель живет по нескольким календарям сразу — и при этом мало об этом задумывается. (Правильно делает: рассчитать и свести вместе все имеющиеся в ходу календари есть задача сугубо математическая, притом немалой сложности.) Человек Москва этим не озабочен. Можно сказать так: он верует в некое правильное устройство (времени), которое независимо от всяких расчетов действует в Москве. Правильность московского хода времени он ощущает всей своей округлою душой. Он верует в Москву.
Это позволяет нашему сочинителю смешивать весьма произвольно праздничные рецепты многих календарей, своих и чужеродных (последние он предпочитает: в них ему чудится максимум тайны). Он очень интересен, этот воображаемый и воображающий персонаж. Не персонаж, автор — именно он постепенно и незаметно рисует обнаруженную нами идеальную московскую сферу, помещение его души.
Его хочется представить воочию.
Однажды я разбирал биографию Пушкина — не всю, только один год. Собственно, мне и нужен был один год, один праздничный цикл. Этот пушкинский год нельзя назвать просто годом — скорее это был опыт длиною в год.
1825 год — от первого до последнего дня проведенный в Михайловском, в ссылке (очень важно то, что это был год, проведенный вне Москвы). За этот год Пушкин решительно переменился: он начал его одним человеком и закончил другим, внутренне преображенным. Это был год, когда поэт написал «Бориса Годунова», произведение о Москве, как он сам его называл — комедию о беде Москвы. Но этого мало о «Годунове»; все мы признаем в нем нечто большее, нежели просто комедию. Это был опыт национальной самоидентификации нового русского слова. Сам поэт оценивал «Годунова» как результат провидения, мистического путешествия во времени в другую эпоху, в другую Москву.
Свой «московский» 1825 год Пушкин прожил определенно поэтапно — как только я это понял, все прочие вопросы были отставлены в сторону. Даже не так: он прожил год празднично: в последовательности традиционных календарных праздников. В той именно последовательности, какую мы только что разобрали: Рождество, Сретение, Пасха, Троица и так далее.
На Рождество, с приездом Пущина, он словно ожил, на Сретение двинул (по линии) свое перо; на Пасху, расстелив чистый белый лист (скатерть света), начал «Годунова». Удивительные душевные приключения случились на Троицу, когда состоялось его знаменитое хождение в народ (ярмарка, красная рубаха, ел апельсины, с нищими пел Лазаря). Так он вышел на воздух, в пространство. Лето для него оказалось максимально просторным и возвышенным; это было лето авторского преображения Пушкина, приуроченного к просто Преображению, главному празднику августа.
Осенью, на Покров, заочное — через пространство времени — наблюдение Москвы закончилось. «Годунов» был к первому снегу завершен — накрыт заключительной белой страницей.
Как точно этот пушкинский сюжет вписывается в наш «пространственный» сценарий года! Важно то еще, что, прожив этот год и оглянувшись, Пушкин сам увидел его как единую (идеальную) фигуру во времени. Это была «оптическая» сфера, заглянув в которую, он увидел Москву. Под замком, во тьме псковской ссылки он увидел свет. Так он «вернулся» в Москву — через праздники. Он сделал вдох и выдох московского времени, научился видеть, дышать и творить в этом большем времени.
В конце 1825 года Пушкин прямо признал себя пророком; как если бы у него на ладони был шар (московский год), инструмент для рассмотрения других времен.
Этим шаром, этой удивительной «оптической» сферой времени была для него Москва. Глядя в нее, празднуя с ней, Пушкин путешествовал во времени, оглядывался в историю, смотрел вперед — и пророчествовал. Стихотворение «Пророк» было им написано в следующем, 1826 году: на пике московского года, в июле. Это было обобщение, сжатие до точки всего предыдущего, преобразившего поэта года.
После этого, я считаю, есть все основания записать Пушкина праздничным московским человеком. В таком прочтении Пушкин и есть человек Москва.
Мы еще рассмотрим его 1825-й михайловско-московский год по позициям нескольких его ключевых праздников.
Это наблюдение убедило меня окончательно, что «дыхание» Москвы во времени актуально и действенно для сочиняющего московита. Он сочиняет Москву — встречным образом, и она его сочиняет, преображает в пределах своей живой подвижной сферы. Московский календарь есть творящее помещение, его наблюдение в авторском смысле весьма продуктивно.
С этого момента разбор праздников приобрел новое качество: по календарю я принялся следить за самосочинением Москвы.
Есть еще одна кандидатура на роль характерного московского сочинителя (соавтора Москвы). Возможно, при всем своем вселенском масштабе она может показаться для праздничной Москвы несколько сторонней. Это Лев Толстой. Тут может возникнуть вопросов куда больше, чем с идеальным московитом Пушкиным. Тем более «Толстой и праздничная Москва» — это сопряжение и вовсе неожиданное.
Однако некоторые мои изыскания, произведенные в данном вопросе, предварительные, «праздные» исследования показали, что есть существенная связь между Москвой и Львом Толстым (ее примеры мы также рассмотрим в этой книге, по ходу календаря). Что еще важнее, в своем творчестве, не обнаруживая этого явно, Лев Николаевич часто использует праздники как смысловой фон повествования. Иногда «фигуры» праздников прямо участвуют в его сюжетах.)
Роман Толстого «Война и мир» при внимательном рассмотрении оказывается достаточно точно разложен по праздникам. Это настоящий роман-календарь, в котором все сколько-нибудь серьезные события происходят на праздники, названные и неназванные. Мало этого: характер всякого подобного эпизода весьма точно соответствует характеру праздника, вплоть до деталей.
Толстой обладал удивительным чувством времени — и чувством Москвы, которую всегда предпочитал Петербургу, полагал ее истинной столицей, туго затянутым узлом русской истории и фокусом здешнего пространства.
Пусть Толстой будет на время исследования еще один человек Москва.
Замечательны оба кандидата.
Ситуация с Толстым в чем-то противоположна пушкинской: тот прожил год согласно праздничному календарю, написал выдающееся сочинение о Москве — и преобразился сам, и уверовал. Толстой тоже написал выдающееся сочинение о Москве, роман «Войну и мир» как роман-календарь, — и так написал, так точно его темперировал, уложил во времени, что в него уверовали мы все, его читатели.
Два сочинителя освещают планету Москвы каждый со своей стороны. Они живут в ее календаре, добавляя ему красок, переменяя его каждый на свой лад. С ними вместе фигура Москвы растет в (воображаемом) пространстве.
Итак, календарь: круглый (растущий сферой и опадающий, сходящийся в точку) московский год и человек Москва, проводящий время в творчестве, празднующий согласно этому календарю и его же, календарь, сочиняющий. Такова главная тема этой книги и главный ее герой.
Большей частью в ней собраны статьи (отрывки из них и предлинные цитаты), написанные незадолго до 2000 года, в самый Миллениум и некоторое время по его завершении. Наверное, и это нужно отметить. Нам выпало наблюдать занимательное зрелище, которое в суете перемен осталось большей частью не замечено: Москву на рубеже тысячелетий. Москва, как колобок, прокатилась через трижды круглое (три нуля — 2000) отверстие в календаре. Несомненно, в это «мгновение» она переменилась, внешне и внутренне. Как — нам еще предстоит оценить, на это нужно значительное время; событие тысячелетнего юбилея еще не завершено.
Но уже Москва видна по-другому, или мне так кажется после стольких лет наблюдений за ее волшебным пульсом? Нет, она определенно видна кругом: обведена по периметру идеальной часовой «сферой». В Москве все круги и сферы. Она есть русские часы; в ней как будто закручивается пружина времени, от нее идут волны воображаемого (метафизического) пространства.
Город как часовой механизм — одушевленный, склонный к праздным грезам; инструмент по наблюдению времени. Не хронометр: хроноскоп. В этом качестве Москва известна мало; ее исследование как машины времени только начинается.
Композиция исполнена глубокого смысла. На одно мгновение предмет Москвы разъят; не нужен тысячелетний юбилей — мгновение может явиться «вне графика». Несколько раз в году московская скорлупа таинственным образом размыкается и показывает свое идеально организованное содержимое. Мечту о сфере (времени)
Ее фигуре свойствен вес: Москва в принципе массивна. Столичный статус дополняет ее тяжесть. На юбилей (см. предыдущую картинку) Москва предстает монументом. При этом в мечтах и грезах она обезвешена, постоянно готова к полету. В идеале Москва стремится к нулевому (небесному) состоянию. Ее сходство с нулем во многих отношениях многозначительно
Оглавление
- Вступление
- Первая часть. Предмет Москвы
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Московские праздные дни. Метафизический путеводитель по столице предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
