Я иду искать

Андрей Балабаев (2024)

Ур Эль-Ла — разведчик. Опытный охотник на знание. Там, куда заводит его приказ, действует лишь один императив: выжить и вернуться с добычей. Он никогда не окажется дважды в одном и том же месте, никогда не увидит последствия своих действий и никогда не узнает, где предстоит охотиться в очередной раз. Всё, что помогает задаче — разрешено, всё, что ей не способствует — лишено смысла. Если, конечно, не вмешается любопытство. Если человечность не пробьётся сквозь доспехи рациональности. Если Ур Эль-Ла не решит, что стать героем важнее, чем следовать протоколу.

5 день. Тридцать лет Процветания.

Посёлок был виден издалека. Вернее, видна была громада промышленного здания, на которое Айцц уверенно указал, как на родной свой дом.

— «Процветание», — выговорил он с таким выражением, что неясно было — гордится или смеётся. Ур, конечно, не сразу понял смысл названия, но когда выяснил, и сам едва сдержался, чтобы не ухмыльнуться.

«Процветание», — думал он, — «вот уж ирония так ирония. Надеюсь, они это с юмором, а не всерьёз, иначе страшно представить, что за люди там обитают.»

То, что видел перед собой разведчик, казалось прямой противоположностью своему названию. Заброшенный промышленный комплекс, в разы крупнее того, где они повстречались с мусорщиком, должен был производить впечатление. Когда-то давно. По меркам Этнан-Вегнара он тянул на предприятие стратегического значения — десятки тысяч рабочих, исполинские цеха, непрерывный поток грузов, текущий по железным дорогам… Всё это было в прошлом. Теперь от завода остался бетонный труп, из которого торчали кости ржавых металлоконструкций, да ещё упирались в небо высоченные трубы, навсегда переставшие выдыхать едкий дым. Полуразваленный забор тянулся насколько хватало глаз, сделавшись подобием могильной ограды.

К заводу вела полоса едва видного уже асфальта — скорее напоминание о трассе, чем сама трасса. По ней-то Ур с Айццем и шли весь последний час. Унылый пейзаж разнообразили только редкие остовы машин и пара утилитарных коробочек, которые разведчик опознал как станцию техобслуживания — слишком скудный набор объектов, чтобы дать какую-то пищу для размышлений. Облетевшие рощи, ломкая трава под ногами, редкие куски дорожного полотна в паутине трещин — и над всем этим великая тишина, в которой навеки утонул Литтерстадт. Ур уже выяснил, что так называется обитаемый мир — местные проводили чёткое различие между своей планетой, как астрономическим объектом, и ей же, как обиталищем человечества. У этой дуальности наверняка имелись любопытные причины, но Айцц едва ли годился на роль академического философа, а Ур со своим знанием языка и подавно не сумел бы разобраться в серьёзной лекции. Приходилось подавлять любопытство и задавать совсем иные вопросы — практичные и простые.

Шаркали ноги. Чуть слышно шуршал холодный ветерок. Бледное пятно солнца ползло по небу, прикрывшись от взглядов серенькой шалью дымки.

Вблизи от посёлка землю расчертили прямоугольники полей. Вспаханная земля рядом с заброшенным заводом смотрелась дико, но разведчик видел в ней первое свидетельство социального бытия — знак того, что человеческая цивилизация ещё хоть как-то шевелится.

На крыше цеха вяло крутились два десятка колоритных ветряков разных форм и размеров. Ворота прикрывал настоящий форт, сложенный из бетонных плит, а поверх стен тянулась колючая спираль — при виде её разведчик почувствовал прилив тепла, словно вдруг увидел старого друга. Колючка была почти точной копией тех заграждений, с которыми он имел дело у себя дома. Не хватало только пулемёта в бойнице и пары караульных у входа — вместо них навстречу вышла группа мужчин и женщин, которым куда больше подошла бы роль заключённых, а не солдат.

— Следят за дорогой? — спросил Ур мусорщика. — Стрелять не станут?

Ружьё и прочее снаряжение он отдал Айццу ещё с утра, и пока что не успел разочароваться в этом решении, но соплеменники старика — дело иное: кто знает, что у них на уме?

— Ты ж со мной. Вопросы спрашивать будут.

— А потом?

— А что потом? Нормальному человеку бояться нечего.

«Бояться нечего, как же. Вот только нормальности во мне по здешним меркам, как у коня посреди ВЦ — и подстрелить такого гостя тоже проще простого.»

Ур уже заметил как минимум двоих вооружённых людей. Оба держали свои винтовки полурасслабленно, но именно что держали: он предпочёл бы видеть оружие на ремнях за спиной. С другой стороны, в группе имелись женщины, а это часто бывало хорошим признаком — большинство культур старались беречь их от опасности и редко отправляли вперёд.

Люди стояли молча, в мрачной неподвижности. Тёмные бушлаты и робы делали их похожими на арестантов, принуждаемых трудиться на свежем воздухе, и только отсутствие нашивок да винтовки выбивались из тюремного образа.

Шагов за двадцать разведчику и мусорщику приказали остановиться. Оба послушно встали, а четверо встречающих подошли ближе, в их движениях читались опаска и неуверенность. Айццу скороговоркой задали несколько вопросов — вычислитель сумел разобрать не всё, но ясно было, что интересуются его личностью и личностью Ура. Второе было ожидаемо, а вот первое несколько удивляло: едва ли здесь обитало столько людей, чтобы не знать кого-то в лицо. Мусорщик покладисто назвался и протянул обе руки ладонями вверх. Капюшон он скинул на подходе, плащ распахнул, ружьё повесил через плечо. Двое придирчиво осмотрели его, впрочем, не приближаясь вплотную. Ещё двое следили за разведчиком — хмурые лица и стволы винтовок говорили об их настроении яснее ясного.

Слово «порча», повторённое несколько раз, уже не вызвало удивления. Чем бы ни была эта напасть, береглись от неё всерьёз — по местным меркам, конечно. Видно было, что наибольшее внимание вызывают глаза и кожа, а боятся в основном физического контакта — масок и респираторов местные не носили. Удостоверившись, что на Айцце никакой порчи нет, принялись за Ура. Он поднял с забрала маску с объективами технозрения, чтобы можно было рассмотреть лицо, и слегка наклонился — ростом аборигены не отличались, мусорщик возвышался над ними почти на голову, а разведчик ещё сильнее.

Осматривали долго, старательно. Ур глазел в ответ и видел перед собой обветренные лица работяг, привыкших к физическому труду. Все — старше тридцати, все — испытанные невзгодами, в грубо сшитой плотной одежде, с обрезанными кое-как волосами. И женщины, и мужчины стриглись коротко, не носили ни украшений, ни татуировок, зато многие могли похвастаться ожогами, ранней сединой и следами варварского бритья.

— Пусть снимет одежды, — потребовал насупленный крепыш, подозрительно глядя на руки разведчика, напрочь скрытые перчатками и усиленные элементами экзоскелета. — Что у него там? Почему скрывает?

— Если снять — не смогу надеть обратно, — ответил Ур. — Они защищают меня от местных болезней, потому что я долго жил в… как это? В слишком чистом месте. Мой организм слаб.

Ответ вызвал череду перешёптываний. Айцц покосился на Ура и подмигнул. Его, похоже, всё происходящее забавляло — и это тоже наводило на мысли. Мусорщик словно бы не был для обитателей посёлка полностью своим, а потому чувствовал нечто общее с чужаком — по крайней мере, именно так разведчик истолковал его поведение. С чем это было связано — религиозными табу или практическими мотивами — сказать он не мог, но дистанция ощущалась довольно чётко.

«Те, кто пребывают внутри, и те, кто бродят снаружи — вот он, ключ. Возможно, путешественники, как это нередко бывает в замкнутых сообществах, считаются зависшими меж мирами живых и мёртвых — а заодно источником бед, брешью, сквозь которую внутрь общины может проникнуть зло. Или порча, как здесь говорят — неважно, реальная она или мнимая».

Посыпались новые вопросы. Кто такой, есть ли имя и кем это имя было дано, откуда пришёл и куда идёт? Чего хочет от «добропорядочных жителей Процветания» и не замыслил ли нарушить мирное течение их организованной жизни? К самому Уру при этом старательно не обращались — говорили в третьем лице, словно спрашивали кого-то другого. Разведчика это раздражало, но он терпел: по крайней мере, его ответы выслушивали.

Формулировки оказались весьма любопытны, да и сами вопросы говорили о многом. «Добропорядочные жители» вели себя опасливо, но опасались не бандитов и грабителей и не жителей других общин, если таковые вообще существовали в округе. Узнав, что имя ему дали отец и мать, местные не то, чтобы удивились, но словно бы услышали непристойность, зато рассказ о «разведчике из далёких мест» не вызвал вообще никакой реакции. Ур ожидал повышенного внимания именно к этой части своей легенды и в случае нужды готов был даже рассказать правду — однако правда никого не интересовала. Через несколько минут он понял, что больше всего эти люди боятся нарушения своего хрупкого социального гомеостаза, которым очень гордятся, и вообще не вспоминают о таких понятиях, как «военная угроза» или «вражеский диверсант». После этого Ур немного обнаглел и на вопрос о том, не порченый ли он, позволил себе формулировки более резкие, чем обычно. Упирая на свою очевидную человечность и рассудительность, он выразил готовность заночевать снаружи, если только ему позволят разговаривать с выходящими людьми и наблюдать за ведущимися работами.

— Если я для вас недостаточно чист, то будет куда лучше мне остаться здесь, не стесняя хозяев и не заставляя их выбирать между гостеприимством и опасением. А если и это окажется слишком обременительно — я готов немедленно покинуть вашу землю без всякого возражения и обиды.

«Всякой обиды» Ур при этом подпустил столько, насколько позволяло знание языка, да ещё старательно выстроил фразы таким образом, чтобы не сложилось впечатление, будто он о чём-нибудь просит. Оставался риск, что местные этим воспользуются и отправят его куда подальше, раз уж он сам выразил такую готовность, но пронесло. Ещё несколько минут совещаний и повторных досмотров закончились вердиктом, что человека следует пустить, но пусть остаётся на попечении Айцца и ведёт себя «должным образом».

Их повели к наружным воротам. «Форт», выстроенный перед торцом цеха, окружали вытоптанная земля и остатки асфальта. Левее Ур заметил пятно гари и сперва подумал, что это след вездесущей черноты, но потом догадался, что там, наверное, что-то жгли — рядом стояли несколько железных бочек и странная цилиндрическая клетка, вся в саже. Поодаль валялась рама от большого грузовика, ржавели детали промышленного оборудования, гнили старые шины — всё то, что ожидаешь увидеть на руинах брошенного завода, словно неведомые силы старательно оправдывали стереотипы разведчика. Изнутри, над входом, висела самая настоящая электрическая лампочка, чистая и целая, а под навесами лежали штабеля кирпичей.

«Здесь бы хорошо смотрелся бронетранспортёр», — подумалось Уру. — «И укрытия на случай обстрела, а то закинут пару мин — и гарнизону конец.»

Ничего такого, конечно, не было. Вместо укрытий — какая-то караулка, способная защитить разве что от дождя, а вместо военной техники — курятник с пёстрыми птицами, огороженный мелкой сеткой. Нависшее сверху здание лишь подчёркивало ничтожность этих пристроек.

Колючая проволока. Слепые окна из стеклоблоков. Калитка в здоровенных воротах цеха. На миг ему показалось, что ещё шаг — и пути назад не останется, что тёмный мир за стенами завода навсегда поглотит чужака, переварит и превратит во что-то «добропорядочное». Чувство собственной инаковости всегда оставалось бичом разведчиков, справляться с ним учили путём погружения в чужую лингвистическую и культурно-бытовую среду, но избавиться от этой ментальной занозы пока не получилось ни у кого. Ур глубоко вдохнул, послал свои страхи куда подальше и сделал шаг в обычное крытое помещение.

***

Городков, похожих на Процветание, Ур до сих пор не видел. Он вообще никогда не видел, чтобы люди жили таким странным образом.

Исполинский цех тянулся куда-то вдаль. Посередине пролегал полуметровой глубины жёлоб, в котором виднелись рельсы. Сверху нависали застывшие туши мостовых кранов — таких масштабов, что могли бы таскать с места на место целые пароходы. Крыша цеха — там, где обычно устраивали фонарь освещения — зияла прорехами и голым каркасом. Листы металла, покрывавшие её в лучшие времена, частью куда-то делись, а частью болтались и скрипели под стылым ветром.

Всё здесь было ржавое и унылое.

Поглядев по сторонам, Ур понял, куда девался металл с крыши цеха — или часть металла, по крайней мере. Вдоль стен, где остатки кровли выглядели поприличней и могли хоть как-то защитить от дождя и снега, лепились друг к другу лачуги, сварганенные из самого разнообразного хлама. Бетонные плиты, листовое железо, полосы ребристого алюминия, старые доски, стальная сетка, пластмассовые поддоны и чёрт знает что ещё — всё шло в дело, утеплялось минеральной ватой и синтетическим полотном, подпиралось кусками рельс и здоровенными шинами от неведомой техники — такими старыми, что резина вовсю крошилась.

В загонах у ворот бродили овцы странной масти, будто их специально выкрасили в зеленовато-коричневый защитный цвет. По другую сторону рельс был обустроен свинарник, и Ур возрадовался, что дышит через фильтры скафандра. Упрямое меканье скота перемежалось лязгом металла о металл и шумом ветряков с крыши, так что у Процветания складывался уникальный акустический портрет — разведчику он напоминал разом и деревню, и кустарные мастерские где-нибудь на краю Ламаша, и лагерь беженцев, утративших всякие надежды, но ещё цепляющихся за жизнь.

Однажды, в окрестностях того же Ламаша, ему довелось забрести в старый храм, возведённый при Упорядоченном правлении и благополучно переживший Великую реформацию. Большой, длинный, обшарпанный и облезлый, внутри он был похож на выпотрошенный склад, или ангар, или ещё что-нибудь в этом духе, и вот теперь, при виде Процветания, Ур понял, что храм на самом деле напоминал цех. Они были удивительно похожи — тот памятник раздробленной прогрессом эпохи, ставший в одночасье ненужным, и этот осколок могущества, на останках которого едва теплилась какая-то жизнь. В храме тоже не было совсем пусто — там обретались те, кто так и не расстался с иллюзиями, не прижился в новом мире, кто пытался защитить себя от веяний времени. Жалкие крохи по сравнению с эпохой, когда многие тысячи, голова к голове, наполняли типовые храмы по всему Этнан-Вегнару, а из мегафонов сыпался жреческий речитатив, заменяя толпам скудный насущный хлеб.

Праздных и отдыхающих внутри не было. Жители посёлка занимались своими делами, и это немного скрашивало его убогость. Хуже нет, когда людям нечем заняться. Когда оборванные, голодные, сидят они возле палаток и хижин — наступает последний акт отчаяния, в котором личные усилия уже никак не влияют на судьбу человека. Процветание шевелилось, и шевелилось целенаправленно — громыхали нагруженные тележки, стучали молотки, кто-то наливал воду овцам, а другие тем временем кололи дрова. Все — в чёрных, серых и синих робах, бушлатах, комбинезонах. Уныло, но добротно, не оборванцы. Все — довольно активные: значит, голода у них нет.

— Ну, пойдём ко мне, — сказал Айцц, когда они вышли на правую сторону «улицы» с рельсами посерёдке. — Только… Ох, зараза, куда ж без них, — беззлобно выругался он, указывая взглядом на тройку местных, что шли навстречу. — Сейчас пытать будут.

Ур, которого уже «пытали» на входе, насторожился. Он узнал недовольного крепыша, требовавшего снять скафандр, но двое женщин показались впервые. Одна, худощавая и повыше ростом, шла впереди, так что была, должно быть, кем-то важным в социуме посёлка. Вторая прижимала к груди толстую книгу и носила жуткого вида очки — лет им было, должно быть, уже полсотни.

— Добра и мира, — бросила первая шагов за пять и тут же остановилась. Встали за её спиной и двое других, так что Айццу, а с ним и Уру, волей-неволей пришлось подойти самим.

— Добра и мира, — спокойно ответил старик. — Как Процветание, советница Маркутт? Всё ли в добром порядке?

— Всё, как и должно. А у тебя что, мусорщик Айцц? Теперь и гостей раскапываешь?

— Да гости сами справляются, — отозвался тот. — На входе посмотрели, всё с ним в порядке. Часто ли человека встретишь?

— А он что скажет? — взглянула советница мимо Ура. — У нас тут место приличное и правила должны соблюдаться.

— Я и сам довольно приличный, — отрекомендовался разведчик. — Рад, что встретил других людей. Если задержусь дней на десять — это вас не стеснит? Мне ничего не нужно, только отдохну и с вашими познакомлюсь.

У Маркутт залегла морщинка между бровей. Седина и непроницаемое лицо придавали ей сердитый вид, как у школьной учительницы, не ждущей от детей ничего хорошего.

— Что-то новое, — сказала она. — Посмотрим, хороши ли знакомства. Кто на смене — тем пусть не мешает. И вообще пусть не мешает: смотрит да запоминает, как надо себя вести. Ты, Айцц, будешь за него отвечать, раз привёл. А за чем ходил — всё принёс?

— Почти всё. Свёрла подходящие не нашёл, я с «Перевалочной» их уж не знаю сколько перетаскал. Надо в другое место идти.

— Плохо искал, наверное. Лишнего не брал?

— Спина не железная.

— Зато мешок бездонный. Отнесёшь на Центросклад, как положено.

— Электрики быстрее просили…

— Электрики сами не знают, чего хотят. Сдашь на Центросклад, оттуда по заявке возьмут. Посмотрят заодно, чего там — как бы скверны не оказалось.

— Да я ж проверил… Ладно, как скажешь. Мне-то без разницы.

— Это не я так говорю, Айцц. Это положено так.

— А свёрла-таки нужны, — вмешался крепыш. — Нам балки под ветряки сверлить, да ещё Гилдру в хозяйство надо.

— Пусть совет решает, — равнодушно отозвалась Маркутт. — По мне, ветряков и так уже много, но я в этом не смыслю. У тебя есть ещё вопросы, Шуммтер?

— Только те, по ученикам.

— Тогда идём. И ещё, Айцц! Та девчонка так и ходит после часу. И свет по вечерам жжёт.

— Свет можно. Она свою работу делает.

— Много чего можно, но не всё следует. Поговори с ней, а то она от меня бегает, как малолетка напроказившая.

И, не дожидаясь ответа, женщина зашагала прочь — так быстро, что остальным пришлось её нагонять.

— Кто такая советница Маркутт? — тут же спросил Ур, глядя вслед. — Она главная?

— Советница же. Так-то она учителем работает и складским учётчиком.

«С учительницей я угадал», — подумал Ур. — «Наверное, универсальный типаж. Интересно, что насчёт остального?»

— А кому она советует?

Старик улыбнулся.

— Мне, как видишь. Маркутт человек неплохой, только въедливая уж слишком. И Шуммтер в рот ей смотрит. Другие советники помягче, а она за всех отдувается. Тут главное не перечить, а потом… потом по-своему делать, — закончил он с широкой ухмылкой. — Правил, конечно, нарушать нельзя, но правила — одно, а лишних строгостей тоже не всем охота. Вот и пришли. Здесь я живу.

«Здесь» представляло собой коробку, собранную из разномастных плит и панелей на стальном каркасе. Мощные уголки скрутили болтами, а потом заложили чем придётся, так что результат напоминал нелепую мозаику, созданную заигравшимся строителем. В качестве окон поверху пустили мелкие стеклоблоки, а крышей служили несколько листов оцинкованного железа. Смотрелось всё это ужасно, но на фоне других хижин — вполне добротно.

Чтобы войти внутрь, разведчику пришлось пригнуться. Айцц повернул выключатель, и помещение наполнилось тусклым оранжевым светом от подвешенной сверху лампочки.

«Вот она какая — цивилизация!»

Хозяева явно старались, чтобы это место можно было назвать домом. Ур усилия оценил. С высоты собственного благополучия он счёл бы хижину Айцца сараем или даже дырой, но опыт разведчика позволял прикинуть, каких трудов стоит поддерживать мало-мальски достойный быт вдали от индустриальных благ. Ему и самому доводилось месяцами жить в полевых условиях, но каждый раз это было нечто временное — вроде вахты, после которой тебя ждёт дом с уютной квартирой. Айцца ждало лишь то жилище, которое он сумел обустроить для себя сам.

Всё внутри — и тканевая обивка, и железная печь в углу, и простые стеллажи, привинченные к стенам — делалось старательно и надолго. Лежанка, низенький столик, верстак. Умывальник с бочкой у входа, инструмент на полках и на гвоздях, металлическая посуда и какие-то мешки, сложенные один на другой. На полу — циновка из проводов в пластиковой оплётке. Склад, бытовка, времянка… Только вот бытовать в ней приходилось всю жизнь. Впрочем, всю ли?

Отворилась дверь в соседнюю комнату. Оттуда выбралось существо, похожее на подземного жителя, низкорослое и лохматое, и замерло, глядя на разведчика. Старик подошёл к существу, приобнял, похлопал по спине. То, в свою очередь, ткнуло его в плечо.

— Это Лиззт. Внучка. А это Ур с Луны. Ты ему объясни, что к чему, а то он страсть какой любопытный.

Существо, которое оказалось внучкой, что-то зашептало Айццу на ухо. Тот, таким же страшным шёпотом, ответил. Потом взъерошил Лиззт волосы, ничуть при этом не ухудшив её причёску, и вновь повернулся к разведчику.

— Я пойду, сдам по списку, что там они заказывали. Ты пока с Лиззт побудь, она тебе расскажет, чего захочешь. Вы тут друг друга не обижайте.

— Всё нашёл? — спросила внучка. — А карандаш?

Голосок у неё оказался хрипловатый — как у человека, давно не говорившего вслух.

— А как же. И тебе карандаш. — Айцц достал из сумки картонную коробочку, покоробленную, но целую. — Вот, аж девять карандашей.

— А этот, — она указала на разведчика, — он как, нормальный?

— Нормальный, — ничуть не смутившись, ответил Айцц. — Мы вначале друг друга слегка не поняли, а потом разговорились и всё уладили.

— Тогда ладно.

Мусорщик ушёл и Лиззт подошла к Уру, глядя на него снизу вверх. Тот опустился на пол, чтобы не нависать, как башня, над девочкой, и она тоже присела. С худенького личика уставились зеленющие глаза — кошке впору. Кроме глаз, ничего примечательного в ней не было. Волосы — спутанные, оттенка тёмного мёда — явно нуждались в том, чтобы их помыли. Немыслимая одежда, состоящая из серого балахона, клетчатого шарфа и накинутой сверху брезентовой куртки не по размеру, полностью скрывала фигуру. Даже возраст угадать было сложно — что-то между тринадцатью и двадцатью, а чтобы сказать точнее, нужно сперва узнать, когда они здесь взрослеют.

Молчание затянулось. Девчонка разглядывала Ура, а он разглядывал и её, и комнату, и утварь на стеллажах и думал о том, насколько всё-таки странно, что местные жители так спокойно на него реагируют. Не порченый? Ну и ладно.

Лиззт смотрела прямо, без страха. Может даже, чуточку презрительно — губы сжаты и малость кривятся, а взгляд — словно у врача на комиссии.

— Ты ведь ни с какой не с Луны, так? — брякнула она вдруг. — Что ты там деду наплёл — дело твоё, но меня за глупую не держи. Он по старым временам всё тоскует, ему приятно, что на Луне колония прижилась и что он умный такой, сразу обо всём догадался. Вот и пусть. Но я-то знаю, как выглядят космические скафандры. Я эшшес-эшт читала. Старые. И с картинками.

— Эшшес-эшт? — старательно повторил Ур. — Что это?

— Это… вроде книги, но внутри много историй. Из настоящего. Фотокартинки там, и страницы не как простая бумага, а блестят.

«Журналы, похоже», — отметил Ур. Лингвоед не возражал против закрепления новой лексической единицы.

— Журналы? А они сохранились?

— Нашла как-то в одной дыре… Глубоко закопаны были. Ну и… когда одна была, посмотрела. Они цветные, где ещё такое найдёшь. Ну? Молчать будешь?

— Не буду. Ты умная и я действительно не с Луны. Я и Айццу не хотел врать, но раз уж он сам придумал…

— А ты и рад. Ладно, не суетись, я об этом болтать не стану. Мне и не поверит никто, что я знать могу? Вот они — знают, а я так, ветер в поле.

Она всё ещё выжидательно глядела на Ура: дескать, не отмалчивайся, видишь — все карты перед тобой. Ур поразмыслил и решил, что для пользы дела следует сказать правду.

— Я разведчик.

— Шпион, что ли?

Ур почти что возликовал. Именно такой вопрос задали бы странному чужаку где-то в Этнан-Вегнаре — а значит, найти общий язык с девчонкой может выйти не так уж сложно.

— Разве тут есть, за чем и за кем шпионить? И главное — для кого?

— А мне почём знать? Планета большая.

— Разведчик — в том смысле, что я просто узнаю, как и что. Не заранее известное и конкретное, а вообще. Что это за место. Как тут всё устроено. Есть ли что-то полезное. А вот откуда я появился… Скажем так, из другой страны. Но эта другая страна — не где-то в космосе и не где-то на твоей планете. Она скорее… как бы сказочная, только реальная.

— Тронутый? — предположила Лиззт. — Головой?

— Нисколько. Ты же сама поняла, что моему оборудованию здесь взяться неоткуда.

— Это да. Сказочный кгодинг, то есть… Ну, мало ли каких чудес не бывает. А у нас ты чего забыл?

— Я разведчик, — повторил Ур. — Мы добываем знания. Иногда это непосредственное знание, выраженное в виде схем или формул. Иногда — абстрактное или количественное, которое можно прибавить к чему-то, чтобы получилось конкретное. Иногда жизненное… Например, знание о том, чего нельзя делать ни при каких условиях. Может, у вас здесь как раз такое.

— Значит, вы просто воры. Или падальщики. Шныряете по чужим странам и тянете, что плохо лежит.

«Зрит в корень. Ай да внучка, повезло деду!»

— Воры всегда причиняют кому-то вред. Мы так не поступаем. Мы никогда не отбираем что-то нужное да и ничего материального вообще. Только знание — то, что не убудет, если его возьмёшь.

— И всё равно это как-то по-воровски. А сами? Только и подбираете у других, пользуясь чужим трудом ни за так?

Ур не стал возражать. Он любил правду и не чувствовал нужды обелять своё ремесло.

— Да, иногда и так. Берём, ничего не отдавая взамен. Но знаешь — делиться мы тоже совсем не прочь. Иногда мы меняем одно знание на другое. А иногда — просто отдаём тому, кому надо.

Он не стал говорить о том, что философию и этику Разведки вырабатывали долго и с большой болью. Зачем им знать? Смерть, смерть, смерть — об этом рассказать, что ли? Или о Великой дискуссии ГУИР, которая закончилась несколькими пулями в очень высокопоставленных головах? Снова смерть. Смертями здесь никого не удивить, а уж болтовнёй и подавно. Вот уже двадцать два года Разведка жила по своим особенным правилам, часть которых даже формализовать нормально не получалось. Будь морален — но не рвись в герои. Ищи выгоды — но не любой ценой. Постарайся не навредить тому месту, в которое попал — но и не пытайся просчитать все последствия на века вперёд.

И ничего не тащи домой. Только информацию, но ничего больше. И даже ту — с большой осторожностью.

— Лиззт, тебя можно спросить о прошлом?

— Это о каком смотря. Я два года как из класса для ответственного возраста, что у меня за прошлое?

— О том, когда люди жили в городах.

— А. Так и думала. Меня — можно.

— А кого нельзя?

— Маркутт знаешь?

— Уже знаю.

— Вот её — нельзя. Да и остальных не стоит. Дед, может, и расскажет чего, он-то своими глазами видел — но я б не стала у него спрашивать. Больно ему вспоминать. О том прошлом говорить не положено.

— Кем не положено?

— Ты совсем глупец? Просто не положено. Вообще. Нехорошо это.

— Тогда представь, что совсем глупец. Если скажу что-то такое… непростительное… постарайся меня понять, ладно? Я три дня как по-вашему говорить начал, а обычаев и вовсе не знаю.

— Дед точно сказал. Болтать ты любишь. Ну ладно, у меня смены нет. Будем говорить. Чего тебе о прошлом рассказать? Только учти, я сама понабралась из журналов и от деда. Ну, в школе ещё учат. Немного.

— Расскажи, что у вас тут случилось. И когда. Сколько лет назад.

— Так ты совсем ничего?..

— Совсем. Ты тут выросла, я — увидел это внезапно. Мёртвая земля, чёрные города. А я в городе вырос, представь себе. Как из комнаты в комнату перейти — только из жизни…

Он замялся.

— В это, — развела руками Лиззт. — Да ты не бойся, я не обижусь. На чудо только дураки обижаются. Когда, спрашиваешь? Процветанию — двадцать шесть лет. Или двадцать семь. До этого Чёрное время было. Мы его не считаем, но деду шестьдесят, если не врёт. А Очернение случилось, когда ему тридцать один год исполнился. А последний журнал, который я нашла, получается двадцать восемь лет назад напечатали, но Очернения ещё не было. В общем, если по деду мерять — то двадцать девять лет прошло, а если и по деду, и по журналу — двадцать восемь. Точнее не скажу.

— Уже хорошо! Кстати, что такое кгодинг?

— Запарил ты со своими вопросами! Что, есть разница?

— Есть. Хотелось бы получше всё понимать, что ты говоришь.

Лиззт только головой мотнула — вправо-влево, как маятник.

— Эх. Кгодинг — это такой… ну… с оружием, вот как ты — но не вор и не шпион, а человек, который поклялся, что будет кого-нибудь защищать. Или драться с какой-нибудь дрянью. Обычно хороший, но плохие тоже бывают…

— Рыцарь, — определил Ур. Он вовсе не был уверен, что значение одного слова полностью совпадает со значением другого, но выяснять все тонкости не входило в его планы. Лингвистические изыскания могли продолжаться годами, так что лишнее — за борт и довольствуйся тем, что есть.

— Вот ещё вопрос…

Лиззт закатила глаза.

–…вас совсем не смущает чужак с оружием?

— А что, должен?

— Но вы же охраняете вход…

— То от порченых. Ну, пришёл ты с оружием. Какая разница? Что ты с ним сделаешь?

— Ну… ограблю вас?

— А потом? Куда пойдёшь? Где жить будешь? Да и ясно же — такому как ты никакого добра от нас не нужно. Ты чужак, ты другой и сам по себе. И мы — сами по себе. Поэтому никто и не беспокоится. Тебя как будто бы нет, понимаешь?

Ур задумался. Такой аспект поведения он не принимал во внимание — и, пожалуй, зря. Эти люди изначально осознавали его инаковость и не беспокоились именно из-за неё. Их больше взволновал бы кто-то такой же, как они сами!

— Пожалуй, да. Понимаю. Может, перейдём к самому неприятному вопросу?

— Куда деваться, — кивнула Лиззт. — Раз уж ты сказочный разведчик и вор — представляю, как у тебя чешется узнать, чего мы тут учудили. То есть не все мы, конечно, я точно ни при чём — но дед или Маркутт могли поучаствовать. Не подумай, будто они прямо виноваты — как бы тогда выжили оба? — но ясно, что это старые люди сделали.

— Что это было? — прямо спросил он. — Куда подевались все?

— А сам не догадываешься? Умерли.

— Война?

— Что за «вой-на»?

— Вражда. Много людей с оружием убивают друг друга. Долго.

— А, понятно. Есть одно слово в журналах, думаю, оно. Но я не знаю на самом деле: вроде как вражда была, а дошло ли до войны… В общем, было так: жили люди, много людей, в больших и маленьких городах. Как тысячи Процветаний. Много разных машин. Думаю, они б тебе знакомыми показались. Но не всё им нравилось, не всё у них хорошо было. Хотели жить ещё лучше… ха, посмотрели б на это, — мотнула она головой, — сразу бы рты закрыли. И они много спорили, как жить дальше. А потом учудили. Вот.

— Что? Что именно они учудили?

— А я знаю? Всё стало чёрным. Все умерли. Кто уцелел — тех порча через день забирала. Ну, это уж как дед говорил. Пришлось уходить туда, где раньше не жили. Из городов. Кого миновала порча — тот от голода умер. Всё.

Не этого Ур ждал от рассказа. Казалось, найди людей и всё прояснится, но люди — вот они, а ясности — ни на грош. Можно ли забыть причины мировой катастрофы? Можно ли жить на руинах цивилизации и не знать точно, отчего конкретно она погибла? Допустим, детей этому не учат, потому что сами в ужасе от произошедшего, но старики вроде Айцца должны же знать? Но как спросить об этом того, кто думает, будто Ур прилетел с Луны? Жители лунной колонии наверняка бы знали обо всём, что случилось. Признаться? Или повременить?

Лиззт, тем временем, решила, что вопросы закончились и занялась своими делами. Ур выпросил один из её драгоценных журналов, чтобы рассмотреть картинки, но краем глаза следил и за девушкой. Что кладёт в очаг? Как разводит огонь? Есть ли в доме другие электроприборы, кроме слабосильной лампочки? Картинок в журнале оказалось немного, а те, что были, не давали никакой информации. Пара диаграмм, чёрно-белое фото каких-то мужчин в строгой одежде с высокими воротниками, цветная панорама города — яркость перекручена, да и чёткости не хватает — и в самом конце изображение космодрома. Увы, весьма примитивное: нарисованная там ракета едва ли смогла бы даже взлететь. Ужин, которым занималась Лиззт, тоже не представлял собой ничего особенного. Пара яиц, какая-то каша, незнакомые маринованные клубни — скудновато, но и не впроголодь.

— Есть будешь? — спросила она, обратив наконец внимание на сидящего в углу разведчика.

— Я ем. У меня здесь концентрированная паста, которая содержит всё необходимое для жизни.

— Ну как хочешь. По правде, на тебя паёк никто не давал, но если голодный — мы поделимся. Гость же всё-таки.

— Спасибо, Лиззт. Так действительно лучше: мне не рекомендуется употреблять местную пищу. Только в крайнем случае.

Подготовка к диете начиналась за месяц до заброса и столько же времени занимал выход из неё — с медикаментозным сопровождением и строгим дозированием принимаемой пищи. Физиологический отдел ГУИР в один голос утверждал, что последствия для здоровья при соблюдении всех рекомендаций остаются минимальны, но физиологический отдел никогда не ощущал на себе последствия такого «медицинского голодания», не испытывал вожделения при взгляде на обычный кусочек хлеба и не ходил в туалет, как на казнь — в отличие от разведчиков. Единственное, что оправдывало подобную пытку — нешуточная вероятность подхватить болезни, о которых в Араанге никто и слыхом не слыхивал. Ур нехотя соглашался с тем, что лучше отмучиться три месяца, чем подохнуть от паразитов, которых можно проглотить с местной пищей, да ещё и завезти обратно на родину.

Снаружи стемнело. Вернулся Айцц, жадно принялся за еду, не забывая нахваливать внучку и болтать о каких-то мелких проблемах, случившихся в Электрослужбе. Скромный ужин, тусклый свет единственной лампочки, крохотная семья из двух человек — всё это показалось Уру таким обыденным и уютным, что он и сам готов был признать себя лишним. Дурацкой неуместной деталью, о которой так легко позабыть. Может, местные каким-то интуитивным образом понимают, что присутствие разведчика — не более чем флуктуация, случайное событие, которое закончится так же внезапно, как началось? Попахивало ересью, но в том, что касалось принципов и последствий заброса, даже самые бредовые идеи обретали иногда статус полноценной теории.

Почему, к примеру, Айцц не засыпает его вопросами? Неужели ему неинтересно, как поживает гипотетическая лунная колония и что планируют делать её обитатели, раз уж добрались до Литтерстадта? А Лиззт? Мгновенно раскрыла правду, высказала всё, что о нём думает — и на этом любопытство закончилось? Ур подумывал ещё расспросить о прошлом и о порче, но рассудил, что такие вопросы только испортят вечер хозяевам. Темы были явным образом табуированы — не так строго, как в религиозной системе взглядов, но достаточно сильно, чтобы о них не болтали даже в узком кругу. Быть может, завтра… И лучше начать с девчонки — несмотря на всю её колкость, широта мышления обещает больше возможностей.

Разведчику предложили матрас и одеяло, но он вежливо отказался: попросил лишь воды и свободный угол. Потушили свет. Лиззт ушла в соседнюю комнатушку, мусорщик завалился в свою постель и вскорости захрапел. Разведчик осторожно выглянул наружу, но там царила совершенная темень: весь посёлок будто разом лишился света. Экономят электричество? Ресурс лампочек? От сообщества, располагающего электрической энергией, он ждал чего-то иного. Не настолько архаично-деревенского, когда вся деятельность замирает с заходом солнца. С другой стороны, а было ли им, что делать? Развлечения, хобби, ночная жизнь — всё это приметы урбанистической цивилизации, колёса которой вращаются круглые сутки. И всё-таки — ни единой лампы на улице?..

Было и ещё кое-что, не дававшее ему спокойно уснуть. Ур осмотрел Процветание лишь мельком, но увидел вполне достаточно. Убогие хижины, почти никакого серьёзного строительства, ветряки как средство электрогенерации, простое сельское хозяйство… Транспорта не видно, основа всего — мародёрство старых запасов, о промышленном производстве и говорить не приходится. Почему?

«Почему их так мало? Почему они живут в настолько жалких условиях? Почему за десятки лет, прошедшие со времени катастрофы, наследники всех сокровищ цивилизации так и не встали на тернистый путь её возрождения?»

***

Лиззт не спалось. От выбившихся из одеяла волокон чесалась щека. За хлипкой стенкой тоненько похрапывал дед, а где-то под крышей цеха завывал ночной ветер.

Холодно. Как всегда. Спала бы она вместе с дедом — было бы чуть теплее: в первой комнатке всё же печка. Но тогда спросят: а зачем тебе собственная клетушка? Что, книги? Все полезные книги в школе. Эти на растопку пусти. Дед-то, может, и не скажет — а советница Маркутт всюду сунет нос.

«Чтоб он у неё отвалился», — злобно подумала Лиззт и плотнее завернулась в старое одеяло.

Все эти мысли-мыслишки плясали у неё в голове, прикрывая собою главное. Ту самую причину, по которой и не спала она теперь, привычная что к храпу, что к холоду.

Там, в соседней комнате, вместе с дедом, привалился к стене огромный страшный чужак. На миг стало боязно — а ну как под лживой маской прячется что-то хищное? Вдруг и деда там уже нет, а храпит и притворяется — тот, другой? Лиззт вздрогнула, но тут же обругала себя мнительной дурой. Ага, как же. Сидит и храпит, ждёт, когда красавица уснёт, чтобы съесть. Ну, что не человек он — ясно и так. Откуда в Литтерстадте такому взяться? Но и не чудовище уж конечно. Чудовищ она видала, а каких не видала — тех больше одного раза и не увидишь.

Но вот техника… Всякое она находила, а ещё больше — рассматривала на фотокартинках в своих журналах, так что отлично знала, какие чудеса раньше водились в мире. В посёлке из машин генераторы, насос да станки простые — точить и сверлить чтобы. Есть два драгоценных тягуна для вспашки полей. Ну и ткацкая машина ещё, но она не в счёт, потому что едва работает. А были ведь машины, чтобы летать. И чтобы по дорогам катить, как ветер. Машины, которые дышали вместо людей, и машины, которые вместо них считали. Такие, что картинки слали на расстояние, и чтобы говорить с другим городом. Всех не перечислить, как ни старайся. На каждый случай у людей была своя машина, иногда нелепая такая, что непонятно — здесь-то зачем? Неужели мало?

Лиззт ещё раз припомнила всё, что знала о полётах к Луне. Дело было трудное и опасное, и много людей погибло. Кто-то сгорел, взлетая к небесам, а кто-то из-за поломавшейся техники не смог вернуться с мёртвого шара. Кажется, все очень гордились, когда пятеро инлундов смогли прилететь назад, а потом и шестеро федералов тоже. Велись речи, чтобы основать на Луне колонию. Глупость же? Или нет? Луна — сплошные камень и пыль, дышать нечем и есть тоже нечего. Как бы они там жили, если у них всё время что-то ломалось? Фотокартинки запечатлели покорителей Луны в уродливых и здоровенных костюмах, похожих на домики с выпуклым стеклом спереди. Даже ходить — мучение. Были, правда, костюмы и полегче, с жёсткими рифлёными трубками, с круглыми шлемами и ещё какими-то штуками за спиной — но по сравнению со скафандром чужака все они казались некрасивыми и жутко простыми.

Вещей, как у него, Лиззт не видела никогда. Все они были иные, все — какие-то не такие. Гладкие, маленькие, странно привлекательные своей выверенной формой и аккуратностью. Старая техника, даже самая сложная, казалась рядом с ними грубой, несовершенной. Сам чужак при этом был здоровенным, выше деда — а ведь дед в посёлке слыл великаном. И двигался он в своём облачении легко, словно оно ему вовсе и не мешало.

Ум за разум заходил от этих мыслей, от прикосновения к тайне, которой во всём мире не находилось места. Может, не с Луны он, а дальше? С других миров, а что на человека похож — так мало ли на что там похожи разумные существа? Они и подделаться под человека сумеют, и вообще к любому волшебству способны, раз уж долетели так далеко. Он ведь не скрывал даже, что разведчик, ну?

Нет, да не может быть! Зачем всемогущим чужакам их ржавое Процветание? Что здесь разведывать — как совет пайки распределяет и сколько Электрослужба лампочек зажечь в состоянии? И почему тогда один, а не целая экспедиция?

А хуже всего — всем ведь действительно всё равно. Вот вам чудо, само в посёлок пришло, а им что главное? Чтобы не мешало. И чтоб ушло поскорей. Чудеса — они лишние, только глаза мозолят. И мысли от них бывают, вот как у неё — а кому такие мысли нужны? Ей и то не нужны, сама начиталась разного, сама теперь и страдай.

Она чуть не заплакала от одиночества и непонимания, но всё же сдержалась. Будет новый день — будут новые дела. Что ей вообще ведомо, кроме старых книг и журналов? Кто его знает, насколько это окошко широко и не лгут ли голоса прошлого, издеваясь над легковерной Лиззт? Значит, надо смотреть и слушать. И спрашивать. Это Маркутт не любит, когда спрашивают, а чужак поговорить не прочь: ему ведь и самому разнюхивать надо. Вот пускай и разнюхивает, чего там ему нужно — а Лиззт тем временем разнюхает про него. Справедливо же? Справедливо.

Довольная собой, она повернулась на бок и через несколько минут провалилась в сон.