Без времени, без желаний, без истерики

Андрей Александрович Писарев, 2023

Исаак Екатеринович Субботин в возрасте двадцати лет побывал на Шестой Мировой войне. Пятую и Четвёртую Мировую повидал в младенчестве через видеохронику и сны, которые стал видеть после того, как его родители в период зачатия использовали новейшую технологию трансплантации цифровой памяти со съёмных носителей. Роман-антиутопия, действия которого развёрнуты в далёком будущем, повествующий о внутренней борьбе с самим собой, человеческой жестокости и падением морали

ГЛАВА IV

Квартира на третьем этаже шестидесятипятиэтажного здания. Выбор: ехать на лифте или подняться пешком. Подъезд с лестничным маршем не освещался. Люблю нуар. Выбор очевиден. Я подошёл к домофону, просканировал лицо для входа, и дёрнул ручку подъездной двери. Темень. Половина двенадцатого на часах. Белый свет с улицы через окно рикошетил от стены передо мной. То был единственный свет в темноте. Я пошёл вперёд. На платформе между первым и цокольным этажом, где расстелился на ночь свет фонаря, я отряхнул снег с подошвы своих ботинок, постучав по стене носками, и направился дальше. Невыносимая рутина. Каждый день я хожу здесь, распинываю ботинки о стены, и встречаюсь с этим фонарём, безэмоционально рыдая. Сколько ещё людей и сколько вымученных эмоций впитают эти ступени. Подъезд для пеших — подъезд для искренних заплутавших душ. Место для никого. Порой проходишь несколько первых ступеней к междуэтажной площадке, встаёшь и ничего не делаешь. Но ведь нужно продолжать идти в свою квартиру, ведь там твой дом. Там ты уснёшь, чтобы утром заново прожить этот же день. Стоишь и буром сверлишь скалистые хребты мыслей в черепе. А нужно ли тебе идти, а что будет, если продолжать здесь стоять, пока не умрёшь? А кто-нибудь тебя вообще найдёт, если соседи пользуются исключительно лифтами? Исподволь начинаешь робко шагать, шатаясь от перил к стене, не зная ничего: Ни кто ты; Ни для чего ты; Ни с кем ты; Ни как ты; Ни когда ты; Ни почему ты; Ни ты ли это. На каждом этаже ступаешь на балкон, где видишь всё те же лица, замешанные в алкогольном филистерстве, неосознанно продолжающие умирать, следуя главной духовной традиции мёртвой нации. Изо дня в день они продолжали курить замшелые сигареты, распыляя вонь по рукам и дешёвым второсортным кирпичам, которыми сейчас строят здания. Поговорить с ними не о чём, а если было бы о чём, то и говорить не пришлось бы, потому что таким людям это и не нужно.

Я поднялся на свой этаж и отворил дверь. Паутина оконной рамы, из-за рассеянной линзы глаз в мрачной, пустой, бездушной евроремонтной квартире, казалась совершенно обыденной, как и всё остальное. Не застеленный диван; разбросанные по столу банки жидкостей с солевым никотином; впаянные чайные кружки́ в столе, самопроизвольно вырисовывающие картинки одной геометрической фигурой; беззаботно лежащий старый кот, смотрящий в окно. Мне не обязательно было включать свет, чтобы знать положение дел в комнате. А если оно бы и было изменено, мне было бы всё так же всё равно. Снимаешь обувь и бросаешь где попало, там же падает и куртка, покрытая снегом, рассеивающая свой холод по полу в коридоре. Бросаешь, только что снятые, носки с ног в ванную комнату и направляешься к постели. Думскроллинг изжил себя в это время, поэтому даже в телефон не утыкаешься, ведь ты знаешь, что ничего нового не увидишь, и ничто тебя не удивит. Сидишь в уличной одежде, упёршись в спинку дивана, и смотришь на кота, которому безразлично твоё появление в этой квартире. Стены статично освещаются фонарями за окном. Даже фары автомобилей не вливают свои оттенки в эту картину теней и света — зимой всё застывает. Только люди без конца просят о сеансе психотерапии. Что же, как обычно упёршись в стену и устав пристально наблюдать за ничем, я взял телефон и открыл записи на завтрашний день. Немного поглядев в стену, я отбросил его на журнальный столик у дивана. Ворошась в сидячем положении, снял джинсы с нижним бельём, вытащил голову из водолазки, и принял горизонтальное положение. Пора и поспать.

* * *

Я проснулся. За окном всё также отсыревало мёртвое небо, но уже не снегопадом. Третье января, а температура поднялась выше нуля градусов. Низвергающийся ливень в начале января — первое, что я видел впервые в жизни. Годами ранее температура поднималась выше нуля в зимнее время года, но она была скорее не ревущей навзрыд, а капризной. Я открыл окно нараспашку и почуял мартовский запах мокрого ветра. Голым торсом впитывал то самое, что не ощущал никогда прежде. Время впервые застыло с приятным вкусом. Прошло несколько минут, и я взял в руку свой мобильный телефон. На нём уже были записи на сегодняшний день. Пролистав список клиентов, мой выбрал пал на одного, который писал о проблемах в семье. Почему-то именно его я захотел сегодня выслушать. Назначив встречу на 11:00, я пошёл завтракать. Никакущая еда — никакущее удовольствие от кушанья. Запихав и проглотив безвкусное, я оделся и вышел.

Я шёл по мостовой, некогда усеянной рисунками цветов вокруг пуль. Нынешние следы обстрелов никто не превращает в нечто красивое, потому что очи каждого зациклены в целлулоидной петле желания выйти в окно, «нечаянно» упасть в реку, или раствориться под кислотным дождём, которого никто не испугается. В следах от гусениц танка на дряхлом асфальте и бордюрах лежат трупы бездомных кошек и собак, а на проводах сидят бесклювые птицы, покрытые нежеланием существовать из-за того, что вить гнёзда больше негде — леса вырублены, а деревья в городе можно пересчитать на пальцах рук. Они не допускают вариант самоубийства, а поэтому обречены нести крест сердцебиения всю жизнь.

Реки, овивающие город, наполнены лодками человеческих тел. Кажется, будто русло реки, один большой склеп ненужных людей, отравляющий воду отравленного социума. По улицам ходят люди с понурыми лицами, распивающие алкоголь в общественных местах, не боясь преследования сотрудников правопорядка, абсолютно не разговаривая друг с другом. На детских площадках пытаются играть с бронетранспортёрами малыши, пока их мобильные телефоны лежат в рюкзаке, заряжаясь от переносного аккумулятора. Дети чуть постарше колют героин одним шприцом на всю компанию, ожидая болезни после мимолётного удовольствия. Чернь.

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему уже,

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему уже, примерно,

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему уже, примерно, никогда. Программа вшита в меня с рождения, перенесена генетически, поэтому я видел подобных картин сотни тысяч раз, даже когда меня ещё не существовало. Обычно ко всей этой палитре грязи прибавляются вечные выстрелы, взрывы и смерти пачками на глазах. Но пока зима, и война, которая ныне — развлечение, была в официальной ремиссии. Изредка запуская ракеты в соседние государства, люди позволяют себе получить немного эмоций.

В приёмной сидел мужчина, лет тридцати пяти, перебирающий в суматохе глазами влево, вправо, вверх и вниз, неосознанно подающий признаки внутренних конфликтов. Переодевшись в кабинете, я позвал его к себе. Молча зайдя в кабинет, он робко снял своё пальто. На нём остался старый пиджак, под которым была тонкая белая рубашка из благородной ткани, а на ногах были тёмные брюки в линейку и чёрные ботинки. На лице красовалась небрежная борода с усами, но лаконично на нём лежавшая. Видно было, что он старается выглядеть хорошо и ухоженно, но в силу неизвестных мне пока обстоятельств, назвать причины я не могу. Сев на диван, он устремил взгляд в пол. Я начал:

— Хренового утра. Моё имя Исаак. Именно так можете ко мне обращаться.

— Здравствуйте, — робко начал клиент, — могу я называть вас доктором?

— Как вам угодно, — ответил я.

— Хорошо. Моё имя Игнат. Ну, чтобы обозначить, кто я, и как ко мне обращаться.

— Игнат, — начал я, — что же. Давайте начнём сеанс. Рассказывайте, чем занимаетесь, что у вас произошло, мне важно знать всё.

— Меня зовут Игнат. Я пишу книги. Это мой способ заработка. Известен в узких кругах, но этого достаточно, чтобы содержать семью: себя, жену и пятилетнюю дочь. Вам, как психологу, вполне должно быть известно, что страсть не способна поместиться между людьми, живущими в одной квартире, спящими в одной постели на протяжении многих лет. Жена меня младше на шесть лет. В её молодых жилах ещё кипит страсть к страсти. Семейная жизнь отнимает былое беззаботное развлечение, в обмен на ответственность и взросление. Сколько было разговоров меж нами перед зачатием ребёнка. Говорила мне, что готова к семейной жизни и хочет детей, — сказал Игнат и замолчал, тяжело выдохнув.

— Не переживайте. Рассказывайте в своём ритме, я вас слушаю. Если необходимо вас подтолкнуть к вопросу, или захочется пить, обращайтесь, — сказал я.

Ничего не ответив, Игнат продолжил:

— В одну ночь, когда мы лежали и смотрели фильм в темноте перед сном, на экране началась сцена соития. Кровь прильнула к моему тазу и к конечностям моей супруги. Её рука робко стала сползать с живота к моим гениталиям, начав ласкать меня через одежду. Глаза самопроизвольно закатились, шея ощутила её тёплое сладкое дыхание, пока мои вздохи становились постепенно неравномерными. Её дыхание испустило из себя ползущий язык в моё левое ухо. Мгновенно я перестал вдыхать, как будто застывший, воздух. В голове образовался вакуум, мысли ни о чём покрылись латексным орелом и вытаращили волосы на руках и ногах. Мурашки выходили колонной одна за другой. Кровь начала бить ключом в корень между ног. Голова пыталась прижаться к плечу, но её язык не прекращал елозить в ухе. Наконец я повернулся и столкнулся языком о её язык. Мягкие сладкие губы соединились с моими в любовном вальсе. Теплота её рук, осторожно касающихся моего лица; её ноги, постепенно связывающиеся за моей спиной в узел содома; тонкие и длинные ресницы, закрывающие необъятно объёмные голубые глаза, глядя в которые видишь рождение Вселенной. Те самые остатки осколков глаз девы Марии, оставившие семя, и родившиеся в глазах объекта моего вожделения. Растекающиеся по плечам мягкие, будто младенца, русые волосы, щекочущие моё оголённое тело. Я переходил от губ к шее, от шеи к груди, и возвращался к мокрым от слюней, приоткрытым, едва улыбающимся, прикушенным губам и полным сладострастия глазам, зазывающим меня вновь к поцелую. Рукой я шевелился в копне мягких волос, а другой залазил под пастельно розовые шёлковые пижамные шорты, напрямую к кружевным чёрным трусикам. Её рука поглаживала мою голову, переменно переходя на щетинистую щёку, а другая, насколько может нежно женщина, гладила спину и рёбра, иногда спускаясь к эрегированному органу, лаская его через нижнее бельё.

Когда я достиг пика прелюдий, она сказала, сквозь неравномерное, желающее соприкосновения половых органов в предэякуляте, дыхание: «Я хочу от тебя детей» Именно в эту ночь мы не использовали контрацептивы. Сказав голосовому помощнику: «Включи плейлист «Want warm sex with u», я стал вновь целовать её, параллельно стягивая с неё нижнее бельё вместе с шортиками, пока она снимала моё бельё с меня. Мы продолжали тереться друг о друга, ожидая тот самый момент. Вся её шея была в моих засосах, все мои губы были наполнены кровью и стали опухшими. Расчехлённое тело и нагая душа… Наконец, мужской орган самопроизвольно вошёл в неё. Половой акт был медленен, чувственен. Я слышал каждый вдох с нотами стонов её нежного голоса. Локоны волос стучали о мои плечи. Два человека, окрылённые тайным, трансцендентным и эфемерным для понимания чувством, соединённые интимными частями тела, не завораживает ли это? Насколько же это табуированная тема в обществе прошлого века — двадцать первого — что сцена любви, расписанная в столь подробной манере, считается мерзкой. И насколько же чуждо так подробно описывать искренние чувства в наше время. Эпоха новой искренности исчезла, и постмодернизм вновь вернулся к нам. Я стою против этого.

— Вы очень красиво описали ваши чувства. Продолжайте, — сказал восхищённо я.

— В ту ночь мы зачали ребёнка. Девять месяцев выхаживания прошли чудесно, да и первые два года. Но, с постепенным взрослением ребёнка, настигла нашу семью учесть всех людей на планете. Вы же понимаете, о чём я?

— Конечно.

— Пока мы были озабочены ухаживанием за ребёнком — нас не волновало ничего. Но время идёт, и начинает понемногу шагать ребёнок. Становится более самостоятельный. Лелеющая пелена с глаз родителей исчезает — нас начинает поглощать безыдейная, безвкусная, серая реальность. Хочется чего-то нового обоим. Но я изучал стоицизм, отчасти могу назвать себя способным противостоять этой действительности, жена же моя — нет. Она изучала эзотерику, таро и прочие рудименты псевдонаучной эклектики построения разносторонней личности двадцать первого века. Перестала понимать меня, идти на компромиссы. Её совершенно самодурское желание начать свободные отношения, я пресёк на корню и сказал, что следующий разговор об этом превратится в конец отношений, понимая заранее, что она, уже подумав об этом, непригодна для построения семейной жизни, поэтому можно было заканчивать историю с ней уже тогда. Консерватизм в межличностных отношениях — вот те самые сваи моей внутренней догматики, что не устраивает её. Тянусь к будущему, она отвергает настоящее. А настоящее, это не только то самое, что идёт в данный момент. Настоящее — это ещё и то, что подлинно, искренне, что отвергает концепции потакания своим слабостям.

Она сделала вид, что поняла меня, но через неделю изменила мне, выставив меня тираном, не дающим права выбора. Она изменила, я — тиран, боже, какой бред. После этого я оставил ей и дочери квартиру, а сам живу сейчас в съёмной. Первую неделю было невыносимо. Ощущения были, будто этот человек совершил несколько ножевых ранений в области кровокачающего органа. Лезвием начертил границы его местоположения и остриём пробил грудную клетку в нескольких местах, чтобы красными маркими руками сунуть пальцы внутрь и, еле нащупывая среди поломанных рёбер и парализованных, постоянно сокращающихся от шока, мышц, найти моё сраное сердце и попытаться конфисковать его из тела любящего её человека, чтобы на циферблате срока годности любви к ней изменить дату на предыдущий день до разрыва отношений, дабы вина осталась за мной. Пульсирующее сердце истончается с каждым ударом о стенки запястья своей когда-то второй половинки. Кровопускание происходит всё активнее и насыщеннее. Кажется, что уже и качать будет нечего, ведь оно уже не в теле, но торчащие, не вырванные лоскутки вен и нервов из сердца, тянущиеся сильным натяжением в обглоданную, с дроблёнными костями, рыхлыми открытыми мышцами плоть — связывают мою жизнь на границе со смертью. Лишь будучи живым, человек ещё может что-то ощущать. Даже неизвестно, отчего было больнее — от острой кипящей горечи предательства человека, к которому испытывал чувства, которое именуют любовью; или от торчащего наружу сердца, впитывающее своей нежной кожей кислород, не переваренный предварительно лёгкими. Напоследок я сказал: «Любовь — безусловное чувство, и мне не обязательна твоя взаимность, чтобы тебя любить. Но после твоих поступков я не хочу с тобой больше быть» и ушёл, надеюсь, навсегда. Раз в месяц буду присылать деньги для ребёнка, но никогда не увижу её мать.

— Да… — Я сделал паузу, выдохнув воздух. — Позвольте мне сейчас переварить эту информацию. Не желаете выпить кофий?

— Давайте, — устремив взгляд вниз, сказал Игнат, — латте, если можно.

Я подошёл к кофемашине и начал делать кофе, параллельно обдумывая сказанное. Кофемашина зашумела, вылила напиток из своего чрева, и вновь замолчала. Взяв две чашки, я подошёл к креслу, поставил их на блюдца, и сел, начав свою речь.

— Итак, Игнат. Ваши терзания до сих пор вас тревожат?

— Разумеется. Это было неделю назад. Доселе я не могу спать. Нигде не могу найти спасения. Мне бы хоть разобраться в проблематике моей патологии, дальше справлюсь. Выпущу сборники своих любовных приторных стихотворений, так сказать, сублимирую тяжбы души, предварительно распутав клубки мыслей в голове. Тогда-то мне станет легче.

Конец ознакомительного фрагмента.