Шняга

Ангелина Злобина, 2019

Действие романа происходит в небольшом селе, отрезанном от мира бездорожьем и отсутствием всякой связи. Случайно выясняется, что в недрах холма, на котором издавна стоят сельские дома, существует в спящем режиме загадочный металлический объект со сложной внутренней структурой. Cельчане панибратски именуют объект Шнягой и начинают его изучать и осваивать. Возникает невербальный контакт между местными жителями и пробудившимся объектом − огромным, мыслящим, наблюдающим. Содержит нецензурную брань.

Часть первая

1.

Если верить цифрам на дорожном указателе, то от федеральной трассы до Загряжья было ровно двенадцать километров. Путь, соединяющий шоссе с небольшим селом, обозначался в полях извилистой колеёй, а в еловом лесу — постепенно зарастающей просекой.

Осенью и весной дороги закрывали — залитые дождями или талой водой поля превращались в топкую черную грязь, из-за которой, судя по всему, село и всю местность за лесом и назвали «Загряжье».

Село стояло на холмах, или, как говорили местные — «на гора́х». Одна гора называлась Загрячиха, другая Поповка; между ними текла река, когда-то такая полноводная, что во время разлива старый деревянный мост накрывало выше перил. Однажды в половодье мост унесло, остались посреди реки только сваи, потом и они куда-то исчезли. Река постепенно обмелела, заилилась — у Поповки глубина стала по колено, у Загрячихи по пояс, а в середине появились зелёные островки.

Был когда-то ещё и третий холм, на нём стоял бревенчатый дом с вывесками, «Сельмаг» и «Чайная». Площадь перед этим сооружением именовалась в народе «Перцовой». Тот холм по приказу районного начальства давным-давно срыли бульдозерами. Тогда же, во внезапном порыве благоустройства сузили речное русло и построили бетонный мост. Название холма забылось, а когда на берегу появился новый панельный магазин, площадь возле него по старой памяти стали называть Перцовой.

На самом длинном холме — Загряжском — сразу за сельскими домами тянулись сады и огороды, за огородами простиралось зарастающее бурьяном поле, за полем виднелся лес. Дальняя правая сторона леса называлась «Гнилой угол», оттуда на Загряжье обычно приходили дожди и грозы, а если туча надвигалась с другой стороны, то будь она хоть тернового цвета и в полнеба величиной, местные не придавали ей никакого значения.

Загряжцы ходили в лес за грибами, ягодами и орехами, у каждого были свои тайные грибные места и свои земляничные поляны, а где заканчивался лес, никто точно не знал. Некоторые чудаки пытались пройти его насквозь, но, поблуждав в чаще, выходили всё к тому же, заросшему бурьяном полю и видели на горизонте ряд знакомых крыш, сады и тополь-грачевник.

Одни потом говорили, что набрели в лесу на широкую бетонную дорогу, похожую на взлётную полосу. Другие рассказывали, что будто бы нашли заброшенную железнодорожную платформу, утопающую в цветах иван-чая — всю в трещинах и провалах, но с уцелевшим ограждением и жестяным плакатом «По путям ходить опасно!».

На самой крутой горе — Поповке, стояла в старых липах полуразрушенная церковь. Рядом с ней был раньше поповский дом, но его давным-давно разобрали, остался сад, так густо заплетённый повиликой, что созревшие яблоки не долетали до земли, а подгнившая изгородь не упала, а только привалилась к копнам из путаных стеблей.

Были раньше на Поповке и другие строения — школа, учительский барак и керосиновая лавка. Напротив школы стоял гипсовый Ленин с вытянутой рукой, небольшой, примерно в рост школьника-пятиклассника. Каркас у скульптуры, судя по всему, был какой-то непрочный: постепенно Ильич стал крениться назад, с каждым годом указывая рукой всё выше, а однажды рухнул в клумбу и раскололся.

Керосиновая лавка, конечно, сгорела. Всё остальное разрушилось, и тоже как-то незаметно. Никто из местных точно не мог сказать, как случилось, что ничего, кроме фундаментов, не осталось ни от учительского барака, ни от школы.

Вот местный клуб, например, — бывший дом князей Грачёвых — сгорел от молнии, об этом знали все. Он простоял без единого ремонта почти семьдесят лет, а когда его, наконец, собрались отремонтировать, он — со всем новым тёсом, шифером, со всей олифой и мешками побелки — сгорел в одну ночь дотла.

В Загряжье вообще часто случались грозы.

Местный краевед, бывший агроном Гена Шевлягин, утверждал, что русло реки — не что иное, как верхняя часть гигантского земного разлома, поэтому и происходят в Загряжье всяческие необычные явления.

В остатках росписи на облупившемся церковном своде Гена разглядел изображение НЛО, черненькое, похожее на приземистую табуретку. Апостола, указывающего перстом на объект, как выяснилось, звали Фома, и в этом Гена тоже усматривал намёк на тщету недоверия. Двое сомневающихся принесли верёвку, через пролом в крыше поочередно спустились по стене и увидели на облаке над апостольским перстом надпись «ДМБ-78», о чём и сообщили краеведу. Тот приуныл, но уточнил на всякий случай, что насчёт молний вопрос остается открытым. И с этим нельзя было не согласиться.

Все в Загряжье помнили, как однажды во время грозы сияющий шар зацепился за калитку Беловых и с шипением и треском прошелся вдоль всего штакетника, превратив верх изгороди в головешки.

А однажды у старухи Иванниковой из кухонного крана посыпались искры, и надулся над мойкой огненный пузырь величиной с футбольный мяч. Пузырь легко отсоединился, волнуясь боками и потрескивая, медленно поплыл к раскрытому окну, метнулся на улицу и врезался в столб. Раздался грохот, повалил дым.

Старуха Иванникова ничуть не пострадала, по слабости ума она не успела вовремя испугаться. Зато потом так часто рассказывала об этом происшествии, изображая плывущий шар и собственное восхщённое оцепенение, что возгордилась, повеселела и даже перестала бояться кухонного крана.

А столб, в который ударила молния, оставшись снаружи невредимым, изнутри выгорел совершенно.

Кое-кто из сельчан многозначительно намекал, что не следовало ломать сельскую церковь, вот и не летали бы по домам огненные шары. На что, например, Иван Иванович Егоров, проживший в Загряжье больше семидесяти лет, только отмахивался — ерунда! Он в детстве и сам видел шаровую молнию, а церковь тогда ещё была цела и при колокольне. Правда, уже без крестов. В ту пору в ней хранили яблоки из совхозного сада.

Егоров на всю жизнь запомнил лиловый шар в небе и удар грома — будто с треском разорвали над крышей крепкое полотняное небо. Полыхнуло в глаза холодным марганцевым светом, а когда грохнуло снова — погасли в доме все лампы, только в углу теплилась бабкина лампадка, подсвечивая три латунных цепочки и желтоватый оклад с темными прорезями.

Когда ломали колокольню, Егорову шел седьмой год. Стоял сухой жаркий апрель, на тополях с тихим треском лопались почки, а на склонах сквозь сеть прошлогодней травы проклёвывалась первая зелень. На Поповке тарахтел трактор, изо всех своих механических сил натягивая блестящий на солнце стальной трос, обвязанный вокруг столба колокольного яруса. Ополоумевшие стрижи кричали и носились над церковью. Колокольня медленно повалилась вбок, ломая липовые ветви, роняя куски кирпичной кладки и стрижиные гнёзда. А трактор поволок за собой сорвавшийся трос, перевернулся, фыркнул, и, лязгая, как сундук с железом, скатился с горы в реку.

Никто не успел заметить, когда тракторист выпал или выпрыгнул из кабины. Видели только, как он быстро карабкался по крутому склону наверх, оступался и падал.

Доставать трактор даже не пытались — дно реки со стороны Поповки всегда было топким. Несколько лет торчал над водой помятый угол кабины, а когда в половодье унесло старый деревянный мост, трактор тоже исчез. Под горой образовалась длинная отмель, и разросся камыш.

Ходил слух, что на самом деле тракторист улетел вместе с трактором в реку, а метался по склону вовсе не он. Один из Загряжских мужиков рассказывал в компании собутыльников на Перцовой площади, как спьяну уснул под забором поповского сада. Проснулся от грохота, увидел, как мимо летят кирпичи, потом трактор, ну и дал дёру. Споткнулся, да ещё трос какой-то ногой зацепил…

Местные не то чтобы верили, они были не против такой версии. А, например, бабка Егорова говорила: «ну и шут с ним, с трактористом! Хоть бы они все передохли, эти ломатели!»

Церковное здание вскоре оказалось ненужным, — для овощей и фруктов появились другие места хранения, а потом не стало ни совхозного сада, ни самого совхоза.

Церковь долго стояла заброшенной, ржавели ворота и оконные решетки, рушились своды.

Руины снова вызвали практический интерес, когда старшая дочь Беловых Таисия вышла замуж за водителя с лесопилки, курчавого здоровяка Митю Корбута.

Таськин муж первым и смекнул, что негоже пропадать дармовому стройматериалу, пусть даже и битому. Вскоре у дома Беловых-Корбутов вместо обгорелого штакетника появился кирпичный забор, а вместо кособокого сарая возник добротный гараж из старого кирпича с жилой мансардой и затейливыми решетками в окнах.

Односельчане удивленно качали головами, но, в целом, к хозяйственной деятельности нового соседа относились с пониманием — и впрямь, чего добру пропадать? Да и сам Митя оказался человеком полезным — по найму делал любую работу, мог и копать, и красить, и ломать, и строить, брал недорого. За кусок вырезки и ливер аккуратно и быстро резал домашний скот, сам готовил отличную колбасу, варил чистейший самогон, пахнущий полынной росой, а в подпитии заливисто пел.

Опасаться было нечего, местное начальство развалинами не интересовалось, оно и всё Загряжье вспоминало нечасто. Только накануне выборов въезжал в село грейдер, а за ним, по расчищенной дороге — агитаторы с плакатами и листовками. С плакатов смотрели на загряжцев серьёзные, красиво причёсанные люди, может новые, а может те же самые, что и каждый выборный год, кто их знает. Все они обещали построить дорогу от федеральной трассы до села, но дорога какой была много лет, такой и оставалась — летом ухабы, зимой снежные заносы и бурелом, а когда ни снега, ни засухи — густое непролазное месиво, в котором лоси вязли по самое брюхо. Одно слово — Загряжье.