Попутный лифт

Анатолий Ялов

На страницах книги развёртывается история Павла Николаевича Фомина, психотерапевта и потомка баскских кочевников, а ныне исконного жителя Нижнего Вяземска. Повествователь – профессор психологии Пётр Арепин. Попытка провести параллели между ними неизбежно приведёт к пародированию автобиографического жанра. Арепин тщательно стремится избегать непосредственной встречи. Задача рассказчика осложняется по мере того, как Фомин дрейфует в сторону творчества и выпускает крылатого единорога из клетки.

Глава вторая

1

Последовательные и параллельные, центральные и периферические, витальные и минеральные события жизни Павла Фомина значительны не по рангу, а по сущности — подобно тому, как выделены по отношению друг к другу сон и бодрствование в сутках. Различие, а не противопоставление, как, например, деление их на значительные и незначительные. События прострочены астрономическими нитками — один год — пятьдесят две недели — семь дней — двадцать четыре часа — и пришиты этими стежками к пометкам в прямоугольнике удобного еженедельника.

Неизвестно, где оставлен тот его день, который последовал за шахматным сновидением.

Слова об искренних сожалениях по этому поводу подразумевают сожаления альтернативные, неискренние. В связи с этим следует заявить, что с того дня прошли три месяца, в течение которых в жизни Павла Николаевича было много чего интересного. Существо и телесность этого интересного не вставлены в оправу беседы и потому останутся недоступными. Тогда, резонно уточнить, на чём же основано окрашенное положительной оценкой указание на интересность? А что, если сказать обратное; если сказать, что эти три месяца из жизни не представляют никакого интереса? Смехотворно — использовать заданные кем-то каноны или медийные критерии для оценки жизни. Смешно до икоты.

Не Фоминым заведено, и не ему отменять увязку всего живого с временами года. Обыкновенное дело, когда кошачья хозяйка или гуляющий на поводке большой друг собак выразительно, с экзальтированным ударным восклицанием сообщают своему визави — сапиенсу, что тот — «животное»! Такое замечание необходимо, прежде чем сообщить, что Павел Фомин ничем не отличался от множества соплеменников-животных: его бытие являло собой подъём скалолаза, который закрепляется в опорных точках: зима, весна, лето, осень. Вновь зима… Безальтернативно и однонаправленно: вперёд, к цели, обусловленной хронической принадлежностью к биологическому виду! Поэтому, мало удивительного в том, что не сохранились наблюдения о его жизни вплоть до конца весны.

Май уже честно отработал черемуховые авансы и кое-где срежессировал выход зацветшей сирени. Её запах проталкивался сквозь узкое горлышко демонстративно-хмурой повседневности. Запах скользящий, узнаваемый, возвращающий. Принято считать, что весной люди более влюбчивые. Натуры романтические призывают верить, что в весенней природе, частью которой они являются, обостряется чувство прекрасного. Тогда как люди посвящённые, люди из клана познавших всю правду жизни, убедительно настаивают, что весеннее влечение есть лишь животный атавизм, сезонная организация репродуктивной сферы с лучшими условиями для взращивания приплода.

Павел признавал за собой феномен весенней влюбчивости. Единожды, развлекаясь обычным для себя образом, пожонглировал схваченными впопыхах фактами и остановился на объяснении, которое посчитал правдоподобно достойным единогласного голосования: на женщинах становится меньше одежды. Они более свободны и естественны в движениях, более чувствительны к взглядам, вбирают и отражают эти взгляды, порождая тем самым всё новые и новые импульсы для приближения. Следствие и причина переплелись в цветочном венке, в цепком хороводе.

Именно такой, обыкновенный весенний четверг был и на этот раз. Середина дня. Фомин принял зачёты у студентов и теперь, с заново открытым для себя удовольствием от тёплой по-летнему погоды, медленно направлялся к корпусу, где находилась университетская клиника. До начала назначенного клинического разбора имелось более полутора часов.

Маршрут от факультета до клиники устроен весьма замысловато. То есть, не прямолинейно. Но и без лабиринтомании. (Травалатор ещё не запустили, а оборонительные рвы уже засыпали.) Начало нарядное: длинный, метров на двести, просторный бульвар из вязов и сирени, прячущей белые скамейки с краснолицыми от солнца студентами. Бульвар спускался к площади с начинающим зеленеть памятником. Грузный воин с подзорной трубой и в треуголке верхом на боевом слоне, экономно уменьшенном до размера крупного ишака — адмирал, князь Корнелий Горчаков-Пиренейский. В начале военной карьеры, во время Второй Пунической войны князь вместе с Ганнибалом перебрался через Альпы, а на службе у Российского Императора привёл к победе русский флот в судьбоносной битве у Канарских островов во Второй Русско-Испанской войне. (В первой кампании не участвовал, так как был подвергнут опале за самовольную чеканку дукатов на серебряных рудниках Древнего Рима в Серро-Колорадо, выгодно приобретённых вскоре после падения империи.) Смягчению его участи способствовало заступничество императрицы, которая на протяжении многих лет с энтузиазмом присутствовала в судьбе князя. Она просила принять во внимание, что хождение серебряных монет ограничилось поместьем князя. Так оно и было: Горчаков-Пиренейский запрещал вывозить дукаты за пределы своих владений, очерченных береговыми линиями Средиземного моря с одной стороны и Бискайского залива — с другой. Нижний Вяземск долго оставался одним из немногих городов России, к истории которого князь не приложился; вплоть до торжественного восстановления справедливости Шварцемяккиненом. Несколько лет назад «самый известный российский скульптор» — таков консенсус крупных информагентств — Иоганн Шварцемяккинен сделал городу «предложение, от которого нельзя отказаться»: подарил памятник адмиралу собственной работы.

После площади надлежало круто повернуть направо. На протяжении примерно тех же двухсот метров эта часть пути являла неприятности, которые мегаполис может предложить без согласования: узкий тротуар без единого дерева вдоль стены четырехэтажного здания без подъездов и с запылёнными, давно не мытыми окнами. Окна первого этажа закрыты давно не крашенными железными прутьями. За ещё более узким тротуаром по другую сторону разбитой дороги установлен синий строительный забор из металлических профилированных листов.

Забор стоял метрах в пятидесяти от берега Кады, притока Вертуги и закрывал её от прямого взгляда. Забор отпраздновал своё десятилетие, и на его синей памяти никаких работ между ним и рекой не производилось. Пока общественности предлагались противоречивые версии будущего этой территории, пространство от забора до реки обжили многоцветные кошки. Судя по всему, им хватало пропитания на своей территории. (Крысы?) В тёплое время года откровенные этюды кошачьих взаимоотношений, отчаянные и торжествующие, настигали монокультурного прохожего и, вибрацией от кисточек ушей до хвоста, выдёргивали его из припорошенной цивилизованностью оболочки.

Забор, пребывающий в антологии городской поэзии в сомнительной рифмованной связи с «позором» и «Навуходоносором», был обильно изрисован граффити. Не только снаружи, но и с внутренней неокрашенной стороны. Вследствие и по причине отсутствия пары секций. Рисовать приходили семьями: это не какие-то там окраины, а всего в тройке километров от Нижевяземского кремля. Брешь в заборе открывала забавную двурядную перспективу: на берегу реки, здесь шириною метров в тридцать-сорок, сидели в ряд сосредоточенные художники с мольбертами и запечатлевали симбиотический ряд сосредоточенных рыбаков на противоположном берегу.

Фомину пришлось замедлить и без того неспешный шаг, когда ярко раскрашенный экскурсионный автобус с высоко расположенными окнами опередил его и, тяжело вздохнув тормозами, остановился чуть далее пролома в естественно сформированный анклав. Через открывшуюся дверь автобуса, с ликованием поверх уличного шума начали выгружаться на асфальт туристы из Центрально-Барбитанской республики. Они тотчас принялись за энергическую гимнастику для своих туловищ, чередуя это занятие с отлавливанием друг друга в фотообъективы на фоне граффити. Павлу пришлось спуститься с лирического облака на тротуар, чтобы изобрести путь между ними и пройти, наконец, к калитке рядом с закрытыми воротами.

По другую сторону калитки изогнутая в плавную дугу и вспученная от древесных корней заасфальтированная дорожка привела к безлюдному и сильно затенённому большими клёнами скверику с крошечным газоном посередине. За ним дорожки расходились: поворот на развилке направо направлял к торцу жёлтого здания, где уже второй год находился вход в клинику. Табличка на входе отсутствовала, так как боковая лестница в торце была распечатана временно, до окончания ремонта главного входа.

Для данной долготы и широты не было ничего необычайного ни в безлюдности середины дня, ни в том, что к Фомину обратилась с вопросом о дороге к клинике стоящая перед развилкой молодая женщина среднего роста, лет тридцати — тридцати пяти. Точнее сказать затруднительно: открытая по-летнему розоватая нежная кожа без единого изъяна — не смуглая и не бледная — только усиливала впечатление, ощущение молодости. На ней — светло-бежевый сарафан на тонких бретельках из лёгкой ткани поверх ярко-белой открытой блузки с короткими рукавами. Гладкая светлая заколка удерживает собранные у затылка тёмные волосы. Ключицы рельефно заметны, однако, подобно заколке, закрепляли зримый вердикт об идеальном сложении при отсутствии мышечно-спортивных признаков искусственности. Крошечные следы порывистости, неровного темпа, намёк на угловатость: в движениях, в голосе. Но это не угловатая неуверенность подростка, что поднимается на готовую осыпаться песчаную дюну между детством и взрослостью. Когда ему гомункулус внутри нашёптывает, отвлекает, толкает под руку; словно требуется непрестанно с ним договариваться, указывать ему положенное место в конуре. Нет, уж если сравнивать — то это краткое замешательство хозяина, только что обнаружившего неподобающее поведение верного пса, короткий миг перепроверки, но никоим образом не сомнение в своей способности настоять на своём.

Другие детали, являющие женщину на развилке, в настоящем не имели смысла. Павел, единожды направив взгляд на лицо, в последующем имел фантастическое убеждение, что непрерывно смотрел в её глаза те несколько минут, пока они шли рядом. Глаза — восторженное ожидание чуда! Апологеты приземлённости — будь то врач-материалист или опошляющий всё поручик Ржевский из анекдотов — не преминул бы заявить, что сия восторженность является самым что ни на есть заурядным следствием избыточной активности щитовидной железы. И тот, и другой абсолютно бы ошиблись: секретная особенность пары глаз с коричневой радужкой объяснялась тем миром, который она тщательно вбирала, впитывала! Сочиняла окружающий мир подобно художнику, а не копировала его, начиная с того времени, когда вдруг стали увеличиваться груди, когда вдруг обращение к ней с «девочка» тотально стало меняться на «девушка». Этот мир был достоин восхищения хотя бы потому, что был ценим ею. И заражал бесчисленностью красок, звуков, запахов, и завлекал, подманивал к себе своей непознанностью!

Фомин проводил её до двери кабинета главного врача клиники. За целых три минуты прояснилось, что спутница — Анна Рейнер, журналист. И здесь она потому, что есть договорённость об интервью.

Дифференциальный диагноз между оптической иллюзией, физиологией зрения и чудом. Полчаса с того момента, когда он пожелал ей доброго дня оказалось достаточно, чтобы поставить диагноз подтверждённый: учащённый пульс, отсутствие внутреннего диалога и, наоборот, присутствие Анны на внутренней стороне век. При открытых глазах она продолжала улыбаться рядом. Как такое может быть, что улыбка в лице — в глазах ли, в губах — остаётся живой, не иссушивается статичными минутами? Не подлежит препарированию. Как ритм хронометра, как сердечный ритм.

Аналогия с аритмией, извлечённая из пресса для изготовления гербария: пропуск между двумя событиями длиною почти в час. Достаточное время, чтобы договориться с коллегой о замене, заглянуть в обезлюдевшую приёмную главврача и торопливо, моментами срываясь на пробежку, устремиться к единственной поблизости остановке маршрутного автобуса, в противоположную от бессмертного адмирала сторону.

Как призналась она в благословенном «потом»: «Я шла, оглядываясь». Пропустила один автобус, увидев его издалека. Признание поверх, что он вовсе и не к автобусу направлялся.

Преимущество заполненного автобуса, близость, когда выбор без выбора: либо — глаза в глаза, либо — в перламутровую кожу. Конечно, она достаточно перламутровая, чтобы думать об инопланетянке и достаточна, чтобы отдалиться, отделиться световыми годами от земных пассажиров. Эта перламутровость завораживала и завораживала, утягивала за собой и, наконец, поглотила его:

— Я собираюсь сказать нечто такое, что будет странно звучать с обращением на вы…

Автобус притормозил, но мог и не тормозить — она уже всё знала: из числа тех женщин, что выходят из морской пены сразу в совершенстве необходимого знания. (Не всезнайство!)

— Мы можем перейти на ты.

— У тебя кожа перламутровая… А глаза твои — медовуха… — Так и сказал: «медовуха», а не мёд. Ему довелось пробовать много чего: и ром, и шнапс, и текилу, и ещё что-то, чего не припомнить — за исключением медовухи. Воспоминание о сплаве на лодке по уральской речке, где друзья отправились в деревню за хлебом, а Паша остался на берегу. Друзья вернулись в наиполнейшем счастье, наполненные медовухой и рассказами о ней, но без неё.

Они придумывали потом. И каждый потом говорил, что уже знал всё, что будет потом.

А сейчас «ты» соединило стремительно, проникновенно.

— У тебя есть дела, которые нельзя отменить?

— Что ты собираешься делать завтра?

— Я собираюсь открывать глаза и видеть тебя…

(Сказанное одновременно — естественный хор?) Глаза в глаза — никто не отвёл.

Они сошли, как только открылась дверь. Два длинношеих аномальных подсолнуха, подозрительно повернутых яркими дисками друг к другу посреди низкорослого зеленящегося поля.

Путь до ближайшего отеля. Мимо замученной тётки с двумя сумками и двумя пакетами — по одному комплекту в каждой руке. Замученной, всё же, не до конца: когда они поравнялись, то женщина приостановилась, застыла, застигнутая врасплох проникающим излучением, аномальным сполохом северного сияния поверх светового дня.

Невозмутимый администратор за стойкой. Такая же невозмутимая кровать.

Раздевание медленное, ещё медленней. Медленное соревнование — это кто медленнее. Клавиши позвоночника. Кончики, подушечки пальцев прикасаются к клавишам. Неправда: только одна подушечка среднего пальца, тогда как два других — справа и слева — только теплятся от соседства. Накрывает первое прикосновение парящей над прохладной стремниной ладони… Пальцы, ладони другого человека, необидно минуя доступные и парикмахеру волосы, освобождают, опоясывают виски, открывают и согревают затылок. Берут и не отпускают. Впервые — проникновенность первого поцелуя… Открывание, открытие.

Содрогание. Изберёт ли мим-сурдопереводчик способ рассказа про дрожь двух человек на морозе, либо предпочтёт показать непроизвольное вздрагивание от неожиданного громкого звука, от треска падающего дерева за спиной — в обоих случаях получится непростительная примитивная ложь подстрочника. Прав будет тот переводчик, что не поддастся соблазну подстрочника и расскажет о резком, без разбега, прыжке в нисходящий поток водопада. Прыжке, длящемся внутри потока. Водопад Анхель подойдёт для этой цели более других.

Беспечные догонялки коротких вопросов и смеха… Интрига наполненной дыханием тишины… Время для засвидетельствованных улыбкой ответов и короткого отдыха…

Вероятно, заснули они почти одновременно, без поясняющих слов — тогда, когда четырёхугольник окна за тонкими шторами начинал подсвечиваться пунктуальным восточным постояльцем.

Стоило им заснуть, и последовал отсчёт по вертикали, неизменно вверх, перпендикулярно линиям на удаляющейся планете. По мере отдаления, сначала перестала быть различимой родинка на чьём-то плече. Далее, по очереди, теряются из виду подрагивающие ресницы и капелька пота на лбу, не имеющая сил скатиться на подушку. Не различимы ни живот, ни ягодицы. Ни природная смуглость, ни белизна фарфора. Ни мужчина, ни женщина. Нет уже ни стен, ни потолка. Наступает последний, короткий миг, когда можно скорее угадать, чем разглядеть отпущенную нитку раздвигающей город реки, сиреневой на рассвете.

Но две замкнутые в безупречном изумлении жемчужины остаются хорошо различимы на бархатно-угольной подложке ювелирного мироздания. Для жемчуга расстояние — не главное. Так, в глазах, резко прикрытых после яркой вспышки, вызванной непредусмотрительно зажжённой в темноте спичкой, сама вспышка продолжает жить…

…Что происходит с Павлом Николаевичем Фоминым? Что это было, что будет?

Несмотря на разницу в возрасте (оказалось, что Анне — тридцать пять) перламутровое знакомство устроилось для них при зеркальных обстоятельствах: огни прежних привязанностей погашены, а координаты утрачены; развеяны над непроходимой тайгой обязательства тех отношений. И уж дождь и ветер разнесли в эталонное никуда золу минувших любовей и склонностей.

2

Стоит лишь поддаться врождённому стремлению следовать от загадочной полуистины к увёртливой истине, и — необходимости исторического расследования не избежать!

Из материалов следственного дела сразу следует вырезать подростковые грёзы, подстрекаемые распухшими половыми железами подобно тому, как корни весенней берёзы, не считаясь с потерями через топорную прореху в коре, мчат сок наверх, к почкам. В школьные годы Павел и ещё один мальчик, натуральный грузин, стали бриться первыми среди одноклассников. Снабжённый зримыми атрибутами мужественности на щеках и подбородке, Павел первым из класса был призван на срочную службу в армию. Первенство обусловлено не атрибутами, а возрастом поступления в школу. К тому же, он не поступил в учебное заведение, что давало бы отсрочку. В последний школьный год за всеми мыслимыми пределами его воображения — будущий отказ намерениям жизнелюбивой и распалённой женщины с синими глазами морской сирены, которая недвусмысленно проявит своё желание, тонкая кисть которой уверенно пристроится и найдёт пристанище на бедре мужчины и… В тот подростковый год у него отсутствует способность представить, что отказаться будет легко. И всего-навсего потому, что не хватило между ними чего-то «волшебного».

…Больше года прошло с последней встречи Павла Фомина и Риты Горенко.

Важно для понимания именно нашего, современного Фомина, что связи скоротечные, секс одноразовый — не про него. И дело не в каких-либо принципах, прописанных в библиотечных скрижалях; из тех, что заранее пошиты и подготовлены для демонстрации на нравственном подиуме. Дело не в «Принципе» с большой буквы, который покровительственно и многообещающе подмигивает вассалу всякий раз, когда тот пользуется зеркалом. Всё проще: он такой, никакой специальной заслуги здесь нет. Везунчик. Хотя маловероятно, что такое самоопределение приходило ему на ум.

Из армии Павел вернулся повзрослевшим. Многозначность этого частого слова роднит его с полной бессмыслицей, так как вызывает необходимость многосложного истолкования. Зато очень определённо у него оттаял осязаемый и конкретный интерес к жизни, прихваченный двумя рефрижераторными годами за забором воинской части, где-то ветшающим бетонным, где-то подгнивающим деревянным. Там, где заплатам было не за что уцепиться, просто натягивалась колючая проволока. Для большего подобия в картине не хватало вышек с часовыми.

Интерес к жизни побуждал к общению с бывшими одноклассниками. (Банально: если бы и те пролежали в морозилке меж двух календарных лет, то посредством оттайки потеря аннулируется, все акторы уравниваются!) Встречался не только со своими друзьями, вопреки прежнему избирательному делению младосверстников на друзей, врагов и пустоцвет. Последнее определение — предтеча сленгового слова «овощ». (Ботанические ассоциации — самомнение людей, склонных без достаточных оснований полагать превосходство животного мира над растительным и даже присваивать ему властный статус. Власть поверхностно убедительная, квазинеоспоримый вывод на основе наблюдения, что человек с топором способен срубить дерево.)

На одну из вечеринок у кого-то дома пришла Рита.

В стародавние школьные времена вожаком она не была, училась, мягко говоря, не блестяще, хоть была «крепка и быстра умом». Эти её качества востребовались не один раз в сложных школьных ситуациях: таких, как коллективный прогул или противостояние с классным руководителем. Скорее всего, в её семье будущее благополучие дочки виделось сквозь догму замужества, а не через колики примерной учёбы.

Если прежде она помнилась безальтернативно как невысокая девчонка, то сейчас, на этой вечеринке, у Павла возникла короткая запинка в подборе слов для описания: между «лилипутка» и «миниатюрная женщина». Быстрое сканирование отклонило первую, несправедливую ассоциацию, ибо от «лилипутка» расстояние в половину ногтя до «карлицы», с указанием не только на размер, но и на аномалию. У Риты же, от бюста, ясно прорисованного под тонкой трикотажной блузкой, до бёдер, также выделенных тонкими брючками, все пропорции соответствовали притязательным стандартам женской притягательности. Обыкновенность лица — так и хочется сказать — была подчёркнута. Такое иррациональное ощущение возникало, когда приглашённый Ритой зритель запутывался, терялся между широкими, слегка на выкате зелёными глазами за изгородью длинных подкрашенных ресниц и яркой помадой в облицовке губ. Губы иногда шевелились сами по себе, создавая впечатление текста и понуждая прислушиваться. В целом, от Риты исходило обманчивое ощущение безопасности, поэтому начинающий практикант в чтении по губам сочинял в голове свой собственный, выгодный для себя смысл послания. Тёмные волосы, ближе к чёрным, достигали плеч, что, как выяснилось позже, позволяло достаточно часто менять прически. Вольноопределяющийся психоаналитик способен усмотреть в частой смене причесок нестабильность и поиски себя, но всё прозаичней: Рита полагала, что так она посылает мужчинам сигнал о загадочности. Согласно распространённому в местах Ритиного обитанья женскому поверью, мужчина должен тотчас броситься на разгадку, как хищная рыба на сверкающую блесну. И действительно, смена причёсок надёжно стимулировала активную поклёвку, если мужчина находился в фазе жора, говоря рыбацким языком. Рита была не просто непоколебимым носителем подобных убеждений об эффективном обращении с мужчинами, но и охотно их распространяла для своих подруг, приятельниц и соседок, когда заходил разговор о нюансах приватной жизни.

Как водится, бывшие ученики семьдесят третьей средней общеобразовательной школы Нижнего Вяземска выстраивали между собой измерительную иерархию.

Статус Риты среди одноклассников был высок. Для неё два года — достаточный срок для того, чтобы не только выйти замуж, в чём не было ничего исключительного, но и поступить, ко всеобщему удивлению, на экономический факультет. А также родить дочь. Статус Паши усиливался тем, что он был единственным «воякой» в компании. Настолько сильно, что его самомнение лакомилось ощущением своей исключительности. Однако, ему хватило толики мудрости не подчёркивать своё «превосходство», а только черпать из него.

Их взаимная симпатия имела свою детскую предысторию. Паша запомнил одну из драк, коих в старших классах случалось немало. Два его давних оппонента на этот раз забыли о своей индивидуальности и скооперировались между собой для выбивания окончательной победы. Ритка остановила бесчестную пару нарушителей «цивилизованного способа ведения войны». Конечно же, она не использовала силу, ибо, как упоминалось, росто-весовые характеристики не являлись основополагающими в её природной конструкции. Что-то она такое сказала; но подействовали не сами слова, а решительность, готовность зайти в своём негодовании в такие дали, которые ей самой были неведомы и потому крайне опасны непредсказуемостью. У Паши было естественное облегчение от прекращения драки с малоприятной перспективой. Но не благодарность. Заступничество девчонки нарушало каркас мальчишеского самолюбия. Тем не менее, надо отдать должное тому мальчишке, и обесценкой он не соблазнился. Уважение к Рите укоренилось не в рыхлой почве заступничества, а в скальных осыпях решимости.

Та давняя, «послевоенная» вечеринка не имела иных последствий, кроме как явности взаимной симпатии, подтверждения. Много лет спустя, когда они стали близки, Рита рассказала о своём школьном воспоминании.

Канва его общедоступна. В художественном музее прикладного искусства, куда класс отправился на экскурсию, обнаружилась пропажа какой-то фарфоровой уточки. Посредством привлечения житейского опыта, который, понятное дело, у детей отсутствует по определению, стоило бы задуматься: а когда именно была совершена кража? Но тогда подозрение упало на нескольких человек, ушедших из музея раньше остальных; раньше, чем дряхлая смотрительница разглядела пустоту на месте преступления. В числе подозреваемых оказались и Паша, и Рита. И со стороны учителей, и со стороны родителей прессинг на всех участников экскурсии был очень сильный. Из страха и дабы отвести угрозу от себя дети стали подыгрывать взрослым и выдвигать версии относительно возможного кандидата в злоумышленники. Подозрения направились на Риту с концептуальной лёгкостью из-за того, что она не появилась в школе на следующий день, заболела сразу после экскурсии. Паша категорически не поверил, что Рита могла что-то взять. Он не только не последовал общей тенденции, но ещё и приврал: сказал, что они с Ритой всё время ходили по залам рядом и видели друг друга. Нарциссически полагал, что его слова имеют вес. В угаре (так будет точнее, чем сказать «в процессе») учительско-родительского расследования эти слова дошли до Риты. Когда Пашино враньё и его значение добралось до больной, — «Мне стало тепло-тепло, и я выздоровела за один день, вот как!».

Попытка вспомнить, какое из этих двух событий случилось раньше — рукопашный бой на троих или утиная телепортация — ни к чему не привела.

За те годы, что последовали за возвращением Фомина в гражданскую ипостась, они несколько раз встречались при схожих обстоятельствах. Всякий раз радостно улыбались друг другу и даже танцевали. Танец с напряжёнными руками, жесткими ногами… Обоюдно понятная неловкость, неуклюжесть, несвойственная им в другое время. Слышится, как желание перебирает копытами и цокает по рёбрам в грудных клетках партнёров.

Обоюдное бессловесное соглашение беречь черту. Нерушимость границы. Пакт о ненападении. Отказ от идеи совместного ужина. И даже от такого дипломатического подвоха, как предложение выпить обеденную чашечку кофе вместе.

Под поверхностью, под поверхностными словами Маргариты протекал поглощавший её мощный, полноводный поток женской заботы о доме, о семье, о будущем дочери… Иссякли встречи одноклассников… Нельзя сказать, что вследствие этого — другие причины выглядят посущественней — но они не видели друг друга много лет… Павел остался один в две тысячи третьем; его сыну тогда было шестнадцать. После того год ли не успел миновать или прошёл почти целый год прежде, чем они с Ритой встретились вновь. Уж если и уступать в том, что «случайность» имеет право на место в словаре, то самый подходящий момент: Фомин заключил договор на проведение управленческого тренинга в региональной компании, где Маргарита прочно обосновалась в отделе по работе с персоналом, о чём знать он не мог. Его остов, его круп, по расхожему верованию полностью обновлённый за те два десятилетия, что они не виделись, подвергся тотальной шоковой процедуре: так подействовало обнаружение константы в облике Риты.

После работы она без колебаний приняла предложение подвезти её.

С пассажирского сиденья: Рита переехала в другой район, у неё умер отец, у неё родилась вторая дочь, она развелась, она много бывала у мамы; мама помогала заботиться о младшей дочери. Она говорила много, а то, о чём не говорила, расспросов и не требовало. Тихое призовое «угу» завизировало пряный поворот, изменение в первоначальном маршруте.

Это был единственный раз, когда они оказались вместе у него дома. Рита разглядывала книги за стеклом шкафа:

— О, сколько книг… Обожаю Забровского… А тебе он нравится? — и, пока Паша собирался что-то ответить, — нет, я не хочу пить чай, — и коротко прикоснулась своими губами к его губам. Отстранила его руку, когда та, расстегнув верхнюю пуговку на её блузке, перебралась ко второй. Она первой забралась под одеяло — но не быстро, да и не страстно. Скорее мягко, будто согреваясь под ним. Мягкие прикосновения этого вечера, мягкий вечер… Штиль у мыса Горн, штиль на стыке двух океанов. (Доступная метафора для тех, кто отродясь там не хаживал.) Ложась, она ничего не говорила. Хватало рук, поворота и запрокидывания головы, покачивания ног. Хватило скольжения карамельных животов, обживания леденцовых спин.

В последующем определилось: особенностью Риты было то, что она не выказывала явственной инициативы. От неё не исходило никаких эротоманских идей и экзальтированных побуждений. Или почти никаких. Пусть это будет преувеличение, но суть его верна: не так, чтоб у неё не было предпочтений, а так, что она предпочитала всё, что имелось; всё, что тотально оказывается доступно. Её стилем было не отдаваться, а принимать. Как принимала она изящество маслины в греческом салате и безупречную корочку постного стейка, когда официант опускал их со своего подноса на поверхность углового столика рядом с подсвеченным декоративным фонтаном.

Нет, это не означает, что в её лексиконе слово «хочу» отсутствовало: «Паш… Как хочется красного вина…». В такой момент Фомина никак не смущало, что у Риты и полмысли про него не было. Не смущало, что она одинаково знает о его любви к сухому красному вину и о его принципиальном отказе от алкоголя тогда, когда ему, как в этот раз, предстояло вести машину.

У неё было ещё много особенностей. Это совсем не про певуче-мяукающие нотки, которые поднимаются из скромной области между шеей и подъёмом груди Риты: «А вот мои осо-о-бенности… Как насчёт моих осо-о-бенностей… Очень осо-о-бенные особенности…». Алхимическая придурь ли или обёрточная академическая нежить, что вот такого рода особенности и образуют сухой остаток чувства собственной уникальности? Мысль эта плоская, сродни листовке с уведомлением о предстоящем счастье, пропущенной разносчиком рекламы через узкую щель поцарапанного почтового ящика.

За мягкой, тихой встречей «под одеялом» последовали другие: частые, нетерпеливые. И всегда не в своих домах. Отказ встречаться дома у него или у неё, вскользь и коряво объяснённый ею страхом привыкнуть. Отель и глаза администратора (что такого там можно увидеть?) тоже не вызвал у Риты энтузиазма. Причина отказа? Почему? Казалось бы, вот два совершеннолетних человека без брачных партнёров. Но приверженцам рациональной практичности в данном пункте лучше просто прикрыть глаза. Оставив этот пункт не проговорённым, они по умолчанию согласились с недопечённым объяснением — их дети.

Совпадение нашлось в стремлении не вовлекать в свои отношения других людей. Проект по имитации необитаемого острова. Когда у Фомина взяло верх намерение «оглянуться», понять происходящее, то сначала, первым, появился образ в житейской расфасовке: прятаться в бутылку. Но образ оказалось трудно приспособить куда-либо, так как повсеместное осуждение длительного запоя вынуждает алкопротагониста подводить под себя недолговечный пьедестал героизации для поддержания склизкого равновесия. А в их с Ритой отношения героизация никак не втискивалась. Однако ограничение, узость, узкое горлышко здесь налицо — это он признал, перенёс этот элемент из житейского бутылочного образа. Но, тогда, это никак не демонстративный взрыв недостаточно охлаждённого шампанского, а ускоряющийся, но управляемый подъём обещаний кофейной шапки в сужающемся горлышке джезвы. Ландшафт чувственности, застеленный многослойным лирическим эпосом. В исполнении Павла и Маргариты слепки трагедии, комедии и даже фарса утолщали стены «башни из слоновой кости», перестроенной под двоих.

Часто, особенно когда было тепло, их встречи начинались с прогулки. Говорили о разном, рассказывали истории из своей жизни, но каждый знал, что наступит тот самый момент. И каждый ждал, что он наступит. Нельзя сказать, что близящаяся вспышка, вспышка близости случалась всякий раз в новых обстоятельствах: надо обладать талантом сценариста и большим бюджетом для сериала, чтобы культивировать новизну. Тем не менее, акт страсти разыгрывался в разнообразных декорациях; иногда благоразумие со стоном вминалось в землю под овладевающим натиском плоти. Вероятность появления нежеланных свидетелей Риту никак не стесняла: то, что ещё не случилось — не существует; риск — абстрактное существительное.

Однажды Паша с Ритой приехали на окраину города, в парк, что от русла Кады плавно поднимается по склону: зарастающий, запущенный, с несколькими пережившими вандалов скульптурами. Ветшающий дворцовый флигель, давным-давно законсервированный до лучших времён, небольшая ниша в его ослепшем фасаде. Перед нишей плотный кустарник сирени, ещё не зацветшей, но заблаговременно развернувшей полог из свежих светло-зелёных листьев. Меж стеной флигеля и переплетением кустарника — краткий промежуток, минута, когда они уже преодолели минимализм всех необходимых приготовлений и, казалось бы, уже ничто, никакой из мыслимых природных катаклизмов не способен остановить наслаждение. Минута, когда лишь полное обесточивание мозговых механизмов, требуемых для осуществления сравнений, гарантирует иллюзию абсолютной уникальности этой минуты.

И в это время… Нет, ничего особого, если не считать, что по зарастающей дорожке, где местами проглядывали островки красной кирпичной крошки, проходили две сестры. С расстояния в полтора десятка метров одной из них на вид казалось лет восемнадцать, а другой — лет десять. Старшая, Горгона Демиопа — жертва и палач, петля и табуретка. (Родители записали её Георгиной; Горгоной её нарекли в школе.) Имя младшей неизвестно. Также, не разглядеть, кем она станет.

— Ой, наверно там белочки, — рванулась к близкому кусту сирени младшая.

Её предположение вполне понятно; парк и белки — сожители по цивилизации.

С длинным замахом Горгона приложилась оплеухой. И со злостью, нанизанной кольцами на переходящий в ненависть, шипящий визг, как на шампур, проорала: «Заткнись, дура, не твоё дело!». (Громкий шипящий крик, прижигающий слёзы — как не окаменеть?)

Совсем рядом, близко — человеческая трагедия, куда более непригодная быть публичным достоянием, чем обнажённость человеческих тел вне преуменьшенных в камне пропорций парковых скульптур, что так влекли к себе озабоченных бездельем вандалов. Злоключение Павла металось, свершалось в замкнутом объёме тотального бессилия, пожравшего гнев: он не смог представить, как выйдет, накидывая одежду, застёгиваясь на ходу, и что сделает в защиту маленькой любительницы белочек… Подходящие декорации пошлой связи всего сущего. Между облезлым фасадом разрушенного дворца и окаменелостью безответной оплеухи…

…Как-то подсказка из романа французского лауреата привела их на крышу старого восьмиэтажного жилого дома почти в центре города, на ту её сторону, с которой была видна главная городская площадь.

Как сообщали путеводители, город основан баскскими переселенцами на семи холмах. По факту их было только шесть: насаждалась версия, что один из них растащили на песок для строительства. В действительности же, архивное свидетельство корыстно и последовательно принесено в жертву историческому трафарету с красивым числовым вензелем. По легенде, предводитель басков, возможный предок Павла, неукоснительно вёл соплеменников на восток, подстрекая их открытым ему свыше знанием того, что синонимичные «рай» и «прародина» имеют конкретную локацию на востоке. Там, где живёт солнце. (Уважительная причина, чтобы прервать вековую самоизоляцию.) Он был честным человеком и отвёл бы спутников до места назначения, да на слиянии двух рек скоропостижно оставил их без присмотра после неудачной битвы: расшибся, когда споткнулся о камень, атакуя здешнего престарелого дракона, дремавшего в пещере на склоне своего холма. Тогда-то, после недолгого обсуждения, отцы семейств согласились на компромиссный полурай и принялись разгружать обоз. В летописи отражено, что баски называли своё поселение Ona Ibai, что в переводе означает — добрая река. Первым упоминанием Буэнос-Вяземска в летописях мы обязаны генерал-губернатору, не отличавшему баскских переселенцев от испанцев и известному обилием благих намерений. В одной из летописей засвидетельствовано, что этот великодушный человек обнаружил Ona Ibai на охоте, преследуя единорога, кои водились в тутошних краях в изобилии наряду с драконами. (В отдалённых чащобах до сих пор можно повстречать мелких единорогов крылатого подвида. Что касается охотничьего трофея генерал-губернатора, то чучело того самого единорога долгое время занимало центральный холл Буэнос-Вяземского краеведческого музея, подвергшегося разграблению и горевшему в год Танцевальной Смуты, названной так из-за привычки штурмовиков сопровождать свои злодеяния вальсами да мазурками.) Именно этого человека, расположившегося хорошо перекусить под большим вязом, ошибочно и считают основателем города. С началом Первой Русско-Испанской войны по императорскому указу Буэнос-Вяземск был переименован в Нижний Вяземск.

Согласно принятому городскими властями закону, каждому новорождённому имплантируют баскский геном, что автоматически уравнивает его в привилегиях с потомками основателей Ona Ibai. Именно так… Вероятно, именно поэтому в жилах Фомина текла кровь басков. Вероятно, следовало бы выждать несколько абзацев, а ещё лучше — страниц, и только потом уточнить, что это происходило не во всех родильных домах Нижнего Вяземска, а только в тех, где рождались сторонники конспирологических теорий. Не утерпел… Хотя, с другой стороны, откуда ещё может взяться исконное стремление многих нижевяземцев воевать с Испанией за независимость?

Но, вернёмся к виду на площадь с крыши.

Пришли сюда люди и решили: здесь — хочу! Они срывали с земли одежду деревьев и кустарников, пока она не стала выглядеть розовеющей без травы кожей. Гладили обнажённую почву, равняли, стремились угадать и угодить. И получали удовлетворение по мере того, как почва поддавалась, расставаясь с мышечными спазмами потревоженных валунов. Площадь внизу, как и тела наверху, была изначально свободна от купеческого «моё». Потом, по её готовому боку стала волной нарастать колоннада просторного дворца, резиденция императорского наместника, чьи парадные двери распахнулись для избранных. Голуби, гуляющие по крыше, вельможи на площади, кареты, автомобили — все становились действующими лицами этого дня. С другой стороны площади длинный свадебный лимузин с обязательными продолговатыми каплями наполненных гелием шаров, съезжая с площади, проникал в каньон тёмной до невидимости улицы, начинавшейся двумя неожиданно красно-коричневыми трёхэтажными домами, тогда как общая цветовая гамма площади задавалась солнцем и жёлто-белой краской. Следом за лимузином, не снижая темпа, въезжает за порог светового контраста трамвай. Неизбежная сила, массивная тяжесть прижимает его к рельсам. Звук трамвая внутри улицы-каньона так сжат, что долго носится по крыше, сливаясь с настороженным затишьем голубей и дыханием двух людей. Этот звук не может исчезнуть, но он может перестать быть слышимым. Тогда и прохожие, и машины начинают замедляться и вконец останавливаются под отдыхающим от движения солнцем. Над крышами красно-коричневых близнецов пузырьками поднимаются то ли потерянные, то ли отпущенные, то ли освобождённые шарики. Рита увидела их первой и указала кивком. Лёгкий ветер относил их, но ещё какое-то время после их фактического исчезновения чуялось радужное послевкусие. Постепенно площадное скопище из муравьиных фигурок людей и жукообразных панцирей машин редело, ссылаясь на вечер, на конец дня и на близкий закат солнца. Площадь расслаблялась и отдыхала, как и два человека над ней, как и крыша исторического дома, дома с историями. Удовлетворение, исполненное предназначенье: быть местом соединения людей — под присмотром государева ока, птиц, и аэропланов. (Площадные видеокамеры ожидают места в списке.) В тот момент над прикрытыми пледом Павлом и Ритой птиц уже не было, зато где-то с краю начинал одобрительно ухмыляться подсвеченный тоненький лунный смайлик. Сравнение с серпом напрашивается, но оставим это сравнение первым строителям площади: по крайней мере, они видели серп не на картинке, а держали в ладонях, да и с лунным циклом были связаны теснее.

Кстати. В середине площади — памятник генерал-губернатору, самозваному основателю города. Как водится, с мечом, обязательным атрибутом основателя. Удивительно, ведь существовали скульптурные проекты, предлагавшие снабдить памятник строительной киркой и лопатой. Хотя, как по Павлу, самой подходящей доминантой площади должны быть «Амур и Психея» Родена. Или что-то такое…

Символы…

Для парочки символом было заднее сиденье терпеливого автомобиля. Как-то зимой они подъехали к узенькому тротуару в том месте, где «добрая река» не добралась до туристических красот, запротоколированных каменной набережной. Где город сменялся пригородом и уплощался по-деревенски одноэтажными домами. Между машиной и бугристым речным льдом метрах в тридцати, на пологом спуске к воде — пустырь, летнее пристанище любителей совместить приготовление шашлыка и объятия с матушкой-природой. А чтобы потискаться с ней, чтобы соприкосновение было теснее, повышали его градус. Пиво или водка. Впрочем, местом также не брезговали ценители коньяка и самогона. Сейчас тротуар, около которого припарковалась машина, был принижен в статусе до протоптанной в глубоком снегу тропинки под одну пару ног. Как раз продолжал идти обильный снег, и, пока искатели целовались, запотевшие стёкла оказались наглухо залеплены; лучшего и не придумать.

Запойное место. Иначе как объяснить, что после первого возлияния они продолжили шептаться на заднем сиденье. Так, в театральном кафе во время антракта люди коротают время в ожидании звонка, зовущего на второй акт. Когда он прозвенел, пригласил, Рита, которая сохранила почти всю одежду кроме трусиков, устроилась на Пашиных коленях. Впрочем, одежда была мягкой и свободной. И расстёгнутая юбка, и просторный жакет удобно позволяли его рукам поглаживать спину, попеременно останавливать и отпускать груди, гладить бёдра, бока. Потом опять: щёки, спина, грудь, бока, бёдра… Машина, залепленная снегом, закономерно раскачивалась в естественном ритме, когда послышались голоса.

Приближаясь, голоса становились громче. Желая избежать внимания к автомобилю, парочка замерла. А голоса, мужской и женский, остановились именно у машины с тихо работающим двигателем, находя в ней опору, поддержку — за неимением иной. Так растерянные, заблудившиеся путники пытаются обратиться за иллюзорной защитой к единственному по всей равнине дереву или валуну. Голоса ссорились. Можно выразиться и так, что «проясняли отношения, перебивая и перекрикивая друг друга», суть та же.

— Слушай, я в который раз тебе объясняю, что это всё ни к чему.

— Да нет, ты меня не слышишь…

— Нет, это ты меня не слышишь. Ты муж или кто!?

— Да я пытаюсь тебе объяснить, что ты ошибаешься…

— Нет, ты просто не понимаешь!..

— Я же тебе все годы нашего брака говорю, что ты всё слишком близко принимаешь к сердцу.

— У меня хоть сердце есть, твоя проблема как раз в отсутствии чувств!

— А твоя проблема в —

Как долго длился этот глубокомысленный и безотлагательный диалог — неизвестно. Парочка гурманов-слушателей замерла в молчании, сомлевая, томясь меж створок пульсирующего наслаждения. Как только голоса достоверно удалились, Паша вымолвил: «Уф, как здорово — не быть мужем и женой». Рита легонечко пригладилась щекой по его щеке, и они растворились… Если представлять их не внутри нежно-снежного автомобильного футляра, а в пылу открытой солнечной мощи, то также следует вообразить плоскую до горизонта пустыню, а в ней, в стороне от редких кактусов, наполненную каменную чашу только что остановленного фонтана, куда скатились два прозрачных стеклянных шара. Невидимы. Пока безразличное солнце занято поглощением воды из чаши…

…Как-то они договорились провести вечер в филармонии на концерте симфонического оркестра. Точное «водяное» название оркестра утеряно: то ли «Средиземноморский…», то ли «Балтийский…»; мог он быть обязан названием и океану. Расшалившееся воображение побуждает аплодировать стоя: «Большой Североледовитоокеанский симфонический оркестр». «Вертуганский речной» — тоже ничего.

Получилось так, что машина Павла застряла в автосервисе дольше, чем ему обещали. Он встретил Риту около офисного здания её компании. По расчётам вышло, что сесть в прямой маршрутный микроавтобус оказалось проще и быстрее, чем вызывать и дожидаться не всегда расторопное такси. Не мучаясь дилеммой комфорта и снобизма, они спокойно уселись рядом, в середине салона маршрутки.

Впереди, на сиденье сразу за водителем сидели мама с дочкой. Мама — молоденькая востроносая особа с вызывающей ненатуральностью рыже-красных и мелко завитых волос. Девочке было лет шесть или семь; вряд ли она была крашенной как её мама, но обладала примечательной рыжей косой — большая редкость для две тысячи четвёртого года. Ребёнок определённо находился в стадии истерической агонии, ибо уже закончились слёзы, необходимые для смазки голоса, который в автономном ритме, с неутомимой убедительностью требовал, доказывал необходимость купить страдалице куклу Барби.

— У Ви-и-ки есть Ба-арби, а у меня н-е-е-ет… Купи-и мне Ба-арби…

Последовала безрезультативная пауза, мама молчала.

Тогда гибкая умом девочка решила сменить тактику. (В развлекательных психологических играх про обратную связь участники любят называть качества, и такая мишура, как «гибкость» — один из распространённых комплиментов.)

Маршрутка уже набрала скорость. (Тьма. Солнце заволокло пеплом. Источник пепла неизвестен, но это точно не к добру!) Детский голосок, тонюсенький и, казалось бы, негромкий, легко, без малейших подпружиненных усилий, перепрыгнул дорожный шум:

— Купи мне Барби, а то расскажу папе, как ты у дяди Серёжи письку трогала!

…Нога водителя среагировала чрезмерностью на неординарную ситуацию, потому что торможение и звук его были такими, какими киношники предваряют кадры с гнутыми и рванными металлическими инсталляциями. (Впечатление в гомеопатических дозировках неподвижного зрительского места.) Дама с ребёнком катапультировались так скоро, как скоро водитель оказался в состоянии открыть дверь. Правда сначала он общедоступным способом, в лад, воспользовался полезным и коротким общенародным выражением. Один из пассажиров, мужчина, который несколькими секундами ранее сидел с тортом и букетом цветов на коленях, теперь буравил запёкшимся взглядом сплющенную полупрозрачную коробку, неудачно смягчившую его столкновение со спинкой переднего сиденья. Он невероятно скоро осознал факт утраты, отвёл глаза от созерцания кондитерских руин и оказался единственным, кто успел направить развёрнутый текст вдогонку изогнувшейся в дверном проёме спине: «Дура, лучше б ты ей Барби купила!».

Одновременный хохот десятка человек: сопричастность, братство, сестринство, кровные узы членов тайной ложи. Пожалуй, большего таинства единения можно изредка ожидать только в пении а капелла, в прекрасном многоголосии.

— Паша, у тебя ссадина, — Рита прикоснулась и погладила лоб, которым тот ударился о поручень.

— Очень малая плата за дивную увертюру.

В филармонии они несколько раз вспоминали бессмертные слова экс-обладателя торта: заговорщицки улыбались и беззвучно или шёпотом исполняли «лучше б ты ей Барби купила». Как бы простительная реакция.

А ведь всё не так, как кажется!

Дело в том, что вышеупомянутый торт с надписью «Предлагаю руку и сердце» был изготовлен на заказ и предназначался для весьма мелодраматической особы, проживающей по адресу «переулок безальтернативной любви, дом с крутой лестницей и высоким порогом». Надпись на торте должна была стать предисловием к «я согласна», свадебному платью, лимузину и медовой неделе в Париже. Вместо роскошного торта роковой особе женского пола достались жалкие эзоповы оправдания претендента на руку и сердце. Неосторожное объяснение, для убедительности детальное, было названо оскорбительно пошлым и эмоционально отвергнуто вместе с предложением. Вследствие чего, поникший экс-претендент спустился с лестницы и поехал вместо Парижа на Пхукет, где 26 декабря 2004 года в числе многих пропал без вести на берегу в результате катастрофического цунами в Индийском океане.

Несколько недель с того дня размазались в заурядных делах, как бак бензина в автомобильных пробках, когда до Павла дошло, что встречи прекратились. Именно прекратились, яснее не сказать. Дело в том, что как-то само собой у них с Ритой сложилось обыкновение не договариваться на будущее. Телефонный звонок — иногда от него, иногда от неё — и непринуждённая договорённость о встрече.

Не было ни обид, ни разговора или объяснений. Просто не было звонка, и никто не стал узнавать, почему.

Тогда почему?

С таким вопросом всегда и без исключений стоит обходиться деликатно. Когда он слышится где-то рядом, то из мягкого кресла с протёртыми клеёнчатыми подлокотниками (дешёвая имитация кожи) приветственно машет рукой грузная фигура психоаналитика Баюнова-Сандальского, в своём лёгком пиджачке с кожаными накладками на локтях (привет от бухгалтерских нарукавников древности). Две дополнительные накладки на картину: стянутая в пучок грива седеющих волос, частая среди шоуменов и музыкантов, и большая бородавка сразу под левым глазом — помеха при стрельбе. Великий писатель выразил на бумаге лютую ненависть к нравственному скудоумию психоанализа: «Пусть верят легковерные и пошляки, что все скорби лечатся ежедневным прикладыванием древнегреческих мифов к детородным органам». (В Петропавловске-Камчатском многие современники выражаются прямолинейней: «фольклор пошёл на фарш». Зато там проживает один психоаналитик, не состоящий в родстве с Баюновым-Сандальским и способный различать гнев Юпитера и грозу.) Прилагательное «великий» аплодирует слуху писателя, чувствительному к абракадабре бухгалтера с бородавкой, когда тот адресуется к посетителю: «Следует осознавать границы… Ваша защита в виде проекции… Сопротивление, охраняющее эго…». Нагромождение скомпрометированных слов, корыстно прикрытых ритуальным договором, не оставляет пространства для живой, не маринованной мысли собеседника, которой самой своей природой предназначено свободно порхать между сотрудничеством и оппозицией. Писатель-художник ненавидит насильника, который врывается в мир, трепетно создаваемый поколениями людей: в хрупкий оазис посреди недружелюбных песков. Мир, который они творили в одиночестве и на ощупь, но в унисон предшественникам и чему-то неведомому. Сидел бы Баюнов-Сандальский у себя в кабинете с надёжным замком, подобно проктологу, и морочил бы голову тем, кто сам вступил в его паразитирующую на мифах паутину, «блистающую на солнце» псевдопоэзии. Так нет, мало ему! Ведёт себя как варвар, вторгшийся в оазис, тотально претендует на должность его главного историка, главного архитектора и главного спелеолога-проктолога. Он хочет убедить, что ему доступен весь замысел. А когда предпринятая по его указке доверчивая перепланировка губит оазис, он не пускает себе пулю в голову, не посыпает её скрипящим под ногами песком и даже не говорит: «Ой, в этот раз не получилось. Извините». Вместо этого звучит якобы замаскированный упрёк: «Время закончилось. Придётся встретиться в следующий раз».

Итак, с оглядкой и осторожностью: так почему же встречи Паши и Риты прекратились?

Если бы этот вопрос не занимал Павла Николаевича Фомина, то это был бы не он, а какой-то его полный тёзка, однофамилец. Склонность размышлять об истоках и векторах, о «почему» и «зачем» не досталась Фомину просто, от рождения. Что-либо достаётся ребёнку «просто так», если родители невзначай, непреднамеренно, думая о своём, показывают привлекательность, результативность какого-то поведения, а ребёнку только-то и остаётся, что скопировать его. И всё потому, что детёныш так сконструирован, устроен — впитывать в себя всё впрок. Отсутствие в памяти у Павла сведений о склонности его родителей понимать природу своих стремлений и переживаний не означает отсутствие у них такого желании. Но то, что принято называть рефлексией, не наблюдалось в разговорах отца и матери между собой или с его старшей сестрой. Скорей наоборот, тихонько проигрывался рефрен «не стоит усложнять».

Фомин никогда не думал о себе, как о «психоаналитике», и вовсе не по формальной причине отсутствия специального обучения, подтверждённого сертификатом; для украшения стен кабинетов красивую бумагу о квалификации отдельные коллеги легко сочиняли сами. Впадая в грех беспристрастной объективности, Павел Николаевич на лекции студентам уверенно упоминал о смысловой пропасти, отделяющей фундаментальные попытки создания всеобъемлющей теории человекоустройства от конкурентной борьбы за монопольное право вещать пророчества о будущем людей, хищнически паря над ними. — «Запах хищных птиц не поощряет к долгому соседству с ними». — Или, вот ещё: — «Люди, стремящиеся к большей осмысленности, не являются коленопреклонёнными просителями у прагматичных египетских жрецов бога Ра или носителей тайного знания о Матрице Мироздания, как бы ни презентовали те свою исключительность и превосходство». (Двойственные чувства: некоторым студентам нравилось участвовать в подобных измышлениях на тему социальной полуистины.)

Итак, по своей невесть откуда взявшейся склонности, Павел, озадаченный прекращением встреч, раздумывал о привычке доверчиво привязываться — по-детски удобной, но унылой, об их обоюдном страхе сближения — последствии истощающего опыта их предыдущих браков. Но разве брачное продолжение подразумевалось кем-либо из них двоих? Нет, такого ощущения не было…

Тогда что же — недоверие? Вдруг партнёр «приберёт к рукам независимость»? О чём это слово? Это тогда, когда иметь ежевечернюю крышу над головой и не иссохнуть от голода не зависит от другого человека? Такое понятней, но фантастично.

Затруднительно представить бытовую совместимость (а это ещё что?) столь разных людей. Они жили в противоположных частях города. Разные берега реки, Паша — восток города, а Рита — запад. Она всего пару лет назад переехала с дочерями в новую квартиру, только выплатила кредит, обустроилась всем необходимым, тщательно и с удовольствием подбирая многочисленные детали собственного дома. Складки штор с лёгкой серебристой нитью неожиданно находили мягкий отклик в приглушённо-серебристой матовости дверей. И много-много чего ещё.

А не воспользоваться ли терминологией сведущих во всём людей, которые легко отличают собственную мудрость от мудрствования других — «не сошлись характерами»? Практичность, «материальность» Маргариты и въедливый «книголюбивый» склад Павла не захотели уживаться друг с другом? Идея имеет сырой вкус поспешно приготовленной рыбы, которую, к тому же, забыли посолить: лучше бы «ведающим всё» людям пришло на ум что-нибудь поинтересней. Настоящей загадкой для Павла было несомненное Ритино представление, что ей должны, а она имеет право. Что, если эта загадка и была основой его притяжения, её магнетизма? Шаблон из детских сказок о распространённости подобного среди наследных принцесс, в современном пересказе — среди мажоров. Но в её детство накрепко впечатано вспоминание о стоянии в морозной уличной очереди людей, объединённых ожиданием выброски-десанта дешёвых кур, «фиолетовых, как лампочки новогодней гирлянды». Там же — помощь по хозяйству в семье, где не чувствуют себя в бедности только благодаря сравнению с соседской нуждой.

Рита могла прийти на день рожденья к подружке без подарка, извинившись, что не успела. Она верила, что её присутствие и есть настоящий подарок. Верила «естественно», «органично» — какие слова ни подбери, всё без обмана. Вера как инфекция. Защититься от заражения могли только отдельные мизантропы. Примечательно, что обмен оказывался сбалансированным: Рита никак не стремилась затмить хозяйку: ни рассказами, намекающими на свои достоинства или достижения, ни просто ярким разговором, ни зажигающим обаянием. Ощущение, что от неё ничего не убудет и на втором плане, отливалось в слова благодарности подруге; слова насыщали ту благодаря искренности, а не количеству. Любой из гостей, кто чувствителен к манере людей манипулировать, использовать других в своих интересах, не мог упрекнуть Риту в корысти. Что не помешало ей при прощании взять предложенный растроганной подругой янтарный браслетик.

Рита была практична. (До безобразия. Либо, если захотите, в хорошем смысле слова.) Как-то купила на распродаже трёхтомник избранных произведений — романы, поэмы — входящего в моду несколько лет кряду Вадима Верторецкого. «Над главою нависла глава, — ты у сердца такая одна, — тра-та-та, тра-тата, трата-та…». Она подарила трём разным людям по тому. Двум своим коллегам, которые мало общались между собой, она сказала, что дарит намеренно только второй (третий) том с тем, чтобы они могли растянуть удовольствие знакомства с «умопомрачительным» писателем. Третий, для которого один из предыдущих был другом, а другой приятелем, услышал, что именно ему выпадает удобный случай «познакомить ближе двух замечательных людей». Фомин не читал Верторецкого, но с непосредственностью ребёнка верил, что невероятное случается; допускал идею создания Верторецким бессмертного шедевра: презумпция гениальности. О себе он знал определённо: если бы творчество автора отозвалось восхищением, то, с нарицательной прямотой полковника кавалерии, он купил бы по любой цене трёхтомник и подарил его другу без всяких затей.

Разве приведённый пример не усиливает версию о разнице в характерах как причине расставания? Подумаешь, эка невидаль, разница в характерах! Традиционная, но никудышная маскировка. Фомин готов поклясться, что подобные различия его никак не смущали: он Рите не педагог-наставник. Да и ясно понимал, что невозможно улучшить «технику перестановки пары ног», не попортив тем самым целостное движение всей сороконожки, грациозной Маргариты.

Стоило ему запустить процесс генерации гипотез о причине расставания, и они стали в очередь, не ранжируясь по нелепости. Подвернулась для рассмотрения и типовая: родители делают ставку на детей; это там, где стакан воды рифмуется с подмигивающей двусмысленностью протянутой руки. Следовательно, для этого от детей следует скрывать свою самодостаточность и благополучие. Усилиями Павла и Маргариты факт новых взаимоотношений не был официально представлен детям. Но те, конечно же, не могли не замечать, что существенная часть жизни отца (матери) заключается не только в работе. Что, если они в своей эгоистичности, часто и небеспочвенно приписываемой детям, создали перед родителями выбор? (Предложенные кем-то сентенции о детях и цветах…)

Если со стороны детей такое ни исключить, ни подтвердить не имеется возможности, то относительно себя Павел счёл версию нежизнеспособной. Чтобы выбрать прошлое, а не будущее, только недавно перешагнув за отметку сорокалетия? Не чувствовал ничего подобного, ни малейшего отклика ни в себе, ни в ощущениях от Риты.

Или всё намного прозаичней? И эпиграфом к ответу есть возглас «о секс, ты — мир!»? Заголовок на афише протеста, временный союз двух бунтарей-одиночек. Сейчас в Нижнем Вяземске уже не встретить круглые афишные тумбы, на которые в школьные годы Павла и Маргариты вручную наклеивались разные информационные плакаты и возле которых назначались свидания. Тонконогие конструкции для рекламных постеров пришли им на смену и в таком множестве, что перестали быть ориентиром для встреч. Итак, бунтари подросли и не пришли на свидание к афишной тумбе. То ли бунт себя исчерпал, то ли адресат бунта так и не отозвался. Ведь для начала бунта достаточно и воображаемых санкций, но для его продолжения необходима реальная подпитка, энергия противостояния.

Можно допустить, что и Фомин, и Горенко — каждый из них — признали какую-то свою правду. Указание того, что как начало, так и прекращение встреч есть двусторонний факт, не означает одной причины на двоих. Через два года они увидели друг друга в торговом центре: город хоть и большой, но общий. Поздоровались, улыбнулись друг-другу и — ограничились несколькими нейтральными фразами.

Скорее всего, стремление к получению абсолютного и окончательного ответа так и останется неудовлетворённым подобно полному и окончательному установлению назначения Стоунхенджа: либо ритуального, либо астрономического.

3

Что касается Павла Фомина, то женился он на последнем курсе университета, будучи студентом психологического факультета.

Много лет спустя, для усиления одного из своих тезисов на лекции по семейной психотерапии Фомин сымпровизировал, полагая, что шутит, но лицо его было сосредоточено и серьёзно: «Законодательно надо запретить жениться и иметь детей раньше тридцати лет, а лучше — сорока». Примерно тогда же, один хирург и одновременно клиент Фомина, не знающий ничего о биографии своего психотерапевта, использовал профессиональный образ для описания своей личной жизни: «Послеоперационный рубец на моей чувствительной натуре. И спаечная болезнь». Слушая его, Павел Николаевич в лице не изменился, но про себя ухмыльнулся.

Со своей будущей женой, Екатериной Свечкиной, студенткой биологического факультета, он познакомились летом в строительном отряде, сформированном из студентов пятых курсов разных факультетов университета. В Воловачинске, средоточии областной власти, куда прилетели студенты, отряд раздробили по разным объектам; бригада из десяти человек, среди которых, по патриархальному обыкновению, была одна девушка-кашевар, целые сутки пробиралась на север, до большого посёлка с невразумительным названием Подгорье.

Ни горы, ни холмы в посёлке не просматривались. Встретили их несколько больших луж с непромеренным фарватером и флегматичные собаки, что присматривали за двумя спотыкающимися фигурами в телогрейках и кепках. Две сотни давно не крашеных домов разного возраста одинаково навевали безнадёжную мысль о безвозвратно пропущенных сроках ремонта. Местный диалект — спотыкающаяся, сочащаяся через жаберные щели гогландская пьяновязь — простонародный аналог ботанического санскрита⁵. (Не путать с Ботническим!) Рядом, в двадцати километрах — посёлок покрупнее, трудоспособное население которого составляли рабочие металлургического комбината. Наверное, там делали танки или детали ракет; в моде было убеждение, что нельзя ошибиться, сказав так наугад.

Екатерина заведовала столовой, преобразуя до съедобного состояния почти безальтернативные крупы и консервы, а Павел работал на строительстве коровника. Впоследствии никак не мог вспомнить, видел ли за всё время хоть одну корову.

Заселились в клуб, приспособленный под общежитие; ребята — в комнатах по трое. Паша разместился вместе со своим однокурсником Саней Прошиным и студентом-филологом Колей, который в первую очередь увлекался тяжелой атлетикой, а уж потом — языками.

Примерно через две недели Коля, как раз по причине своего атлетизма, отправился к далёкому руководству в Воловачинске: за деньгами на закупку продуктов, на пополнение запасов гвоздей и прочего. И надо же — именно в этот вечер местная молодёжь пришла к общежитию-клубу «покалякать». Не было какой-либо объективируемой, доступной для предъявления причины для драки, да и повод пришлось поискать. Что делать, таков ритуал, без соблюдения которого туземцам могло не хватить водки, чтобы смыть с себя позор.

Сражение складывалось подобно ходу бесчисленных предыдущих баталий, описанных в устных хрониках. Если надеяться, что все студенты университета помнили сюжет «Войны и мира», то никому из них не придётся оказаться на месте Николая Ростова, «правдивого молодого человека», который рассказывал Бергу о своём участии в «героическом» Шенграбенском деле: «Ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки». Толстой пишет, как раненный Николай остался один: «Где были наши, где были французы — он не знал». Николай «…схватил пистолет и вместо того, чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы». (Страницы 223 и 285 до н.э.)

У входа в клуб единственная слабосильная лампочка без плафона освещала фигурки, которые сближались, ударялись друг о друга, иногда падали, затем вставали. Здесь не пригодится сравнение ни с изощрёнными македонскими фалангами, ни с Новгородским вече. (Всклокоченный экскурсовод, подвижный старичок с отблескивающей на солнце залысиной прочерчивал взмахами рук резкие линии над своей головой и рассказывал, как две толпы убеждённых в своей правоте новгородцев сталкивались на мосту в противоборстве. Победители выигрывали референдум по текущему вопросу.) Екатерина выкрикивала требования прекратить. Её голос был сжат от негодования, исходящий звук получался просящим. Более действенным оказался залп её недоумевающих вопросов в сторону атакующей стороны: «Что вы делаете? Ну что вы делаете?» Пусть довольно краткое, но зависание среди туземцев имело место быть. На её счастье, в этой местности сложился консенсус, согласно которому женщинам было отказано в роли участницы битвы.

На тактику войск сильно влияли особенности освещения: принадлежность бойцов к той или иной стороне определялась только на близком расстоянии. Подгорцы, теряющие дыхание или боеспособность от ловкого удара, могли сделать небольшое перемещение и наблюдать за происходящим из безопасной темноты. Когда дыхание и остальные боевые кондиции восстанавливались, возвращались. Студенты же темноты избегали, не зная, сколько там у неприятеля резервов. В какой-то момент получилось так, что на освещённом пятачке потрескавшегося асфальта «городских» оказалось больше. И нападавшие подгорцы удалились; однако, в сознании полной победы в пересчёте на потери: двое чужаков продолжали лежать. Один из товарищей Павла скоро пришёл в себя и самостоятельно доковылял до бетонной скамейки у двери клуба. Второй — это был Саня, невысокий и неспортивный, всю баталию находившийся в её геометрическом центре — смотрел на свою руку, иногда легонько стонал сквозь сжатые губы. Рука была как-то необычно развернута. Саня несколько раз вскрикнул, пока ему помогали дойти до той же скамьи.

Понадобилось время, чтобы отыскать кого-то из местных жителей из числа тех, что обладали исправной машиной. Уговорить оказалось несложно: возможностей подработать (за деньги ли, за водку…) у жителей посёлка было маловато и, буднично поторговавшись, от предложений они не отказывались. Саня, у которого, похоже, ещё и губа была порвана, уехал.

Приобретения Павла ограничились ушибленной ногой и заплывающим глазом. Екатерина долго не могла унять нервную дрожь и не хотела уходить в одиночество своей комнаты. Она шла рядом, выплёскивая, выплёвывая потрясение. И, продолжая говорить, зашла вместе с ним в комнату и не могла остановиться, и говорила… Павел предложил ей свободную кровать в комнате, но и лёжа Катя всё продолжала говорить. Через темноту слышались, «виднелись» слёзы.

— Паш, а Паш, — говорила она, словно такое обращение принято меж ними с незапамятных времён, и голос её дрожал, как смычок в руках скрипача, в глазах которого стоят слёзы; только публике трудно предположить, что поводом для них может служить не обязательно творческий экстаз, но, например, и обострившийся конъюнктивит. — Как это жестоко! Как это можно?

Нужно иметь особое музыкальное чувство, чтобы различать место экзальтации в единой последовательности произведения.

Мужская сущность в одном из своих измерений взяла верх: желая, стараясь её успокоить, Павел подошёл, наклонился, положил руку на плечо и легонечко погладил. А когда Катя ответила (щекой ли, ладонью ли, проведённой по руке?) и не отпускала его руку, то отчётливо проступила следующая часть мужской сути.

Как минимум найдутся три причины, по которым у молодых людей не было при себе ни презервативов известного бренда «мало ли что», ни мыслей о них. (См. «1986 год», Большая Просоветская Энциклопедия, изд-во «Самосев». ) Забеременела Катя легко и сразу, что выяснилось скоро. Так, как крестьянки девятнадцатого века по представлению писателя века двадцатого: в поле, между вязанием снопов сена и приготовлением щей.

Стоит попридержать поспешное предположение, что архаичный Фомин женится подобно человеку чести из поучительных романов о дворянском быте и мужском благородстве как его атрибуте. Доказательством существования и потенциальной действенности таковых учебных пособий по мужскому благородству служит дорожная история одного знакомца, бородатого учителя географии. Бородачу как-то пришлось ехать в поезде по какому-то неотложному случаю. Дело было сразу после операции и выписки из больницы с предписанием не тревожить свеженький шов на животе. При посадке в вагон, в купе, где он уже расположился, зашли две женщины и попросили уступить нижнее место. Мужчина отказать не смог. Постеснялся сказать об операции. (Придушенный призрак приглушённого диалога с мамой.) Ночью он почти не спал, подкладывал полотенце под ропот недовольного, кровоточащего шва. И до самого утра географ так и не решился спуститься вниз, к своей сумке с дорожной аптечкой.

Катя нравилась Фомину с первого дня знакомства. Тонкие открытые руки, соразмерные длинным ногам, образовывали комфортный глазу смуглый фон. Чёрные глаза с легко изогнутым разрезом деликатно намекали на томность восточной крови. Их контраст со светло-русыми волосами сразу обеспечил узнаваемость. Волосы не длинные, но достаточные, чтобы на пути к Подгорью трепетать на ветру, поощряя фантазии молодого человека. Потом к первому впечатлению добавилось ценимое Павлом отсутствие манерности; простая речь без ярких фразеологизмов и аллегорий, без примеси развязности. Обезличенный опыт школьных лет напитывал неоправданную антипатию, которую он испытывал к типажу признанной красавицы. И в этом измерении Екатерина достаточно отличалась от эталона красоты, выигрывая тем в его глазах.

Этапы их знакомства резко очерчены: сначала ритуальные разговоры на неоригинальные темы — дозированные и эпизодические. Затем, после битвы при Подгорском Клубе, знакомство стремительное и сладострастное. И уж далее — знакомство обстоятельное, и, как они безосновательно уверили себя, полное.

Сколько Катя себя помнила, она хорошо училась. Интересовалась всем, что ценилось в студенческой среде: театр, музеи, вечера поэзии, книги. Спортивная: плавание, лыжи, бадминтон, лёгкая атлетика… Решительная. Это прилагательное обыкновенно для характеристик, но лишь косвенно пригодно для объяснения наблюдаемого эффекта. Екатерина поразила бригадира, сорокалетнего строителя из Воловачинска, когда тот стал по властной инерции жёстко расписывать ей идеальный алгоритм кормления бригады: «Григорий Константинович, вынуждена перебить, обязана идти к плите. Вы тоже не будете возражать, если на ужин будет и съедобно, и вкусно». И, не ожидая, пока опешивший бригадир найдёт слова, ушла.

Цена характеристикам: если бы на месте Григория Константиновича оказался Константин Григорьевич, вдохновенный пропагандист домостроя, то эффект Катиных слов оказался бы неприглядным. И тогда автору характеристики без колебаний придётся, исходя из последствий, вычеркнуть из заготовленного шаблона «решительность» и вывести импульсивность да несдержанность на язык из тех же Катиных слов.

Жизнерадостная — не оглушающе, но громко. В унынии и грусти не замечена вовсе. (Что должно бы заставить насторожиться: самое живое в человеке обнаруживается в часы его сомнений. Но не заставило.) Хозяйственная: умела шить, вязать и могла приготовить как сытное, так и сладкое блюдо по редкому и сложному рецепту. Поверх того — фотографировала, пела, могла и костёр развести, и палатку поставить. Достоинства множатся с числом умений. Из-за нехватки запятых — неполный список. Итого: блестящая самопрезентация плюс, как сказал просвещённый метеоролог, «эффект самозабвенного, раннего цветения черёмухи, поощрённой жаркими воздушными массами из Африки».

Правильная старательная девочка, тщательно усвоившая урок: «ученье — свет…». Всему она училась старательно. Как будничная отличница: без благословенной лёгкости урождённого вундеркинда, но и без заразительно удручающих потуг тех, кто добивается высоких отметок растущими по экспоненте часами аккуратного исполнения учительских заданий. Такой же старательной ученицей-отличницей стала Катя и в «путешествии в страну телесного», как она выразилась. Путешествие-обучение, которое начала от нулевого столба, девственницей. Во избежание излишнего риска и нежелательных приключений она следовала рекомендованным в путеводителях туристическим маршрутам, изучала и классифицировала скрытые закоулки и внутренние дворики наслаждений, обнаруженные в локальных экспедициях.

А что Павел? К ответу следует подбираться издалека. Как к вопросу «что общего между патологоанатомом и психологом?». Ответ: и тот, и другой имеют дело с человеком. А что общего между дружбой и брачными отношениями? Ответ: и тому, и другому человек обучается.

Покажется странным поинтересоваться, где Паша научился дружить. Начало учёбы датируется посещением детского сада в четырехлетнем возрасте, а также позволением пользоваться придомовой территорией без поминутного присмотра. В школе, говоря казённым языком образовательных учреждений, прошёл тематическое усовершенствование. Но такой предмет, как практическое человекопонимание не входил в программу не только школьную, но и факультета психологии. Мог ли он научиться понимать человека у своих родителей? Да что это за способность такая — понимать человека?! Любить Катюшу, придумывать её, делать ей предложение — да, к этому способен.

Что Фомин знал, что мог знать о браке? Не дождался, пока министерство образования одобрит руководство по брачным отношениям: выжимка и выпарка из стерилизованного гибрида «Анны Карениной» и «Что такое хорошо и что такое плохо». (Подготовлено авторским коллективом весталок Воловачинского областного педагогического университета.)

В средневековом трактате барона фон Бредгаузена о движении к браку есть много поэтических вольностей. Отвергнув сетования и сожаления как недостойные подлинного учёного, он наблюдает, что некоторые пары дрейфуют в сторону брака на льдинах, подневольных ветрам и течениям. Других, привязанных к стременам, в сладострастии мчат туда же обезумевшие лошади. Да-да — лошади, а не секс! Который есть слово заимствованное, пришедшее в повседневную русскую речь недавно. Фон Бредгаузена значительно проще оправдать за тот факт, что он не заглядывал в современный толковый словарь русского языка. Означает ли заимствованное слово что-то между соитием и постельными утехами? А как насчёт полового акта? Кто во что горазд… В нашем случае Фомина и Свечкину соединил и не секс, и отнюдь не служащая бюро записей актов гражданского состояния. По выражению барона, им «покровительствовал певучий Гименей». Это он, потирая руки и скрепляя доверие печатью, нашёптывал, побуждал повторять: «Я хочу от тебя детей. Знаю, ты защитишь нас, наш очаг. Сохранишь наш очаг. Очаг. Наш». Животно-доисторическое доверие Катюши востребовало, всколыхнуло (точнее, взбултыхнуло) Пашину силу и придало ей форму: оберегать.

Для Екатерины мир Павла — мир неожиданный, внезапный. Так, пеший путник в окружении примелькавшихся, похожих друг на друга холмов и круч долго, шаг за шагом, идёт по узкой пологой тропке, вьющейся среди каменистых склонов. И вот он ускоряет шаг, уже надеясь на близкую встречу с короной из заснеженных пиков, обещанную географической картой всем добросовестным посетителям. Очередной шаг на очередном, непримечательном, повороте тропы — и… Взгляд, давно привыкший прощупывать, приглядывать предстоящее место под ногой, остаётся один на один с недоступной разумению огромностью горной панорамы вместе с застывшим над ней единственным облаком, величину которого не с чем соотнести. Недоступно ожиданию.

После стройотряда, в конце августа, Катя поехала на пару недель к подруге, живущей в Расторопчине-на-Ахмуре. Долгожданные письма, полные ссылок, понятных только двум влюблённым, оборачивались за три дня, а иногда и за два. Междугородние звонки из чрева душных кабинок, рафинированные телефонией счастливые голоса и единение коротких пауз. Отменный набор симптомов любовного воспаления. Насколько Паша скучал, настолько была велика радость встречи на вокзале. Если её измерять, то или количеством гелия, отправляющего дирижабль в «небесную высь», или эталоном радости, пережитой им тоже на вокзале: при отправлении поезда, увозящего прочь от режуще-постылых мест пребывания «на действительной военной службе». (Мысль об измерении всего сущего — вторая по частоте среди землян, делящих планету вместе с имхонянами⁶ в две тысячи шестьдесят третьем году.)

Родители — и Павла, и Екатерины — оказались застигнуты врасплох: два с половиной месяца назад, перед отъездом в стройотряд, все существенные, по их оценке, планы детей являли стадию кокона и откладывали своё вылупление до защиты университетского диплома. И тут — сразу такое событие! Катя была единственным ребёнком у своих хлопотливых родителей, хотя её проживание в общежитии делало своё дело приучения их к дистанции. А Женя, сестра Павла, старше его на девять лет, успела замариновать пессимизм в прогнозах об изменении своего семейного статуса. Внезапность того, что считалось естественным и даже желанным теоретически, имела единственным последствием задетую и перевёрнутую чашку с чаем, которой не повезло (нечего жаловаться: сама виновата) стоять перед Зинаидой Емельяновной в миг оглашения указа о переустройстве Солнечной системы. Пока осколки сметаются в совок, все «но» успевают аккуратно накрыться мудрой благожелательностью, как собирающийся разгореться огонь — плотным покрывалом.

Приближение к свадьбе «как у всех»: знакомство с родителями избранницы (избранника), покупка обручальных колец, застолье в банкетном зале с многократным «горько! горько! горько!». Родители Кати приехали из небольшого городка, расположенного в шестидесяти девяти километрах пути на электричке. Название города — Ново-Фоминск — дополнительный источник шуток захмелевших гостей.

Фомин-старший вручил молодой семье ключи от квартиры своего покойного отца. Считая себя обязанным придать моменту торжественность, Николай Степанович встал и, левой рукой опираясь о стол, начал держать речь так же, как держать в правой руке рюмку с водкой:

— Не все присутствующие знают, что в середине войны мы с моим отцом потерялись. В сорок первом я учился в институте связи в Москве, оттуда и был призван. Мама погибла в оккупации, не смогла эвакуироваться из Одессы, а отец всю войну командовал сооружением мостов и переправ для войск. После победы он был направлен в Нижний Вяземск руководить индустриальной стройкой, да так и обосновался здесь. Почта не осилила частую смену адресов. Я узнал адрес отца случайно, от горбатого старичка-почтальона в Одессе, куда приехал после демобилизации встретиться с другом…

Тут Николай Степанович прихватил рюмку обеими руками.

— Стены квартиры, в которой будет жить молодая семья — и не только вдвоём — стены помнят много… Там много связано с моим отцом… — Николай Степанович подыскивал слова. — Я становлюсь сентиментальным, хотя это простительно, когда сын женится, но я очень рад, что воспоминания о моём папе соединятся с деревьями, которые растут под окном теперь вашей квартиры… Две липы посажены твоим дедом, ты знаешь… — Он выдал, кто был его главным слушателем!

Далее Николай Степанович повёл себя как трафаретный технарь и «опустил затвор дамбы»: замешкался и, прерывая краткую неловкость, предложил невпопад тост за здоровье молодых.

Павел хорошо помнил дедушку Стёпу, прогулки с ним в парке, посещение цирка… Умер тот прежде, чем любопытство Паши стало осмысленным. Поэтому истории из жизни, истории про жизнь дедушки, знал, увы, не от него самого. О чём сожалел.

Когда будущие дед и отец Павла «нашлись», Степан Теобальдович заметил энтузиазм сына относительно новых технических идей. И пригласил, увлёк предложением очень интересной для того работы. В городе тогда создавалось крупнейшее производственное объединение по разработке и производству радиоэлектроники. Как директор большой строительной организации Степан Теобальдович имел немалое влияние и явился вполне эффективным посредником между интересом сына и потребностью в квалифицированных спецах. Так Фомины сначала осели в Нижнем Вяземске, а затем и ассимилировались с местными басками: Николай Степанович женился, родилась Женя. Паша родился незаметно: наречие относится к жизни членов семьи, распределённой между многочисленными перипетиями времён года и жизни города.

После смерти четвёртой жены Степана Теобальдовича

квартира несколько лет сдавалась в аренду, пополняя скромный, дисциплинирующий бюджет всей протосемьи, где двое из четырёх человек работали, как тогда говорили, «за одну зарплату». Ассоциативные линии этого выражения образуют неповторимый рисунок треснувшего зеркала, доступный только выжившим экспатриантам из СССР. Трещина отправляет к цитате Брежнева⁷. В документальном фильме о себе, в интервью, тот самый Брежнев рассказывал, как в студенческие годы он с друзьями подрабатывал, загружая железнодорожные вагоны: «Девять мешков на погрузку, а один себе, в сторонку. И на жизнь хватало».

…Отложив обустройство в своей квартире, Паша с Катей на другой день после ресторана, как положено, как все, отправились в свадебное путешествие. Ничего такого пренебрежительно-высокомерного в этом «как все»: если все используют ботинки, находя это более удобным, чем ходить босиком, то почему бы не последовать удачному примеру? Но умеют же люди полезный механизм подражания изощрённо утрировать до извращения! (Об этом позже.)

Выбор новобрачных сошёлся на Пушкинских Горах. Святогорский монастырь, Михайловское, Трегорское, Петровское — благословенно звучали музыкой нерукотворных источников, освящённых консенсусом пушкинистов.

По лирическим впечатлениям этой поездки чиркнуло одно, отзывающееся диссонансом камушка, затерявшегося в рисовой крупе и попавшего на зуб.

Многообещающие краски ранней осени и тёплое безветрие. Взявшись за руки, молодые люди неспешно идут по парку заповедника… Приобщённые, размягчённые… Вдруг, расчёт времени коварно указывает, что следует поторопиться: касса музея-усадьбы Пушкина могла закрыться. Они были едины в том, что хочется успеть, но разошлись во мнениях о том, по какой из дорожек идти, считая цену ошибки слишком высокой с точки зрения желаемого результата.

Полыхнула Катина решительность, непоколебимая непогрешимость морской волны, отхватывающей от берега шмат за шматом. Вода и Огонь! Она сделала сильный ход: пошла одна вперёд по правильной (?) дорожке.

Правая дорожка, левая — выглядит смешно — какая разница? Ну, опоздали бы, подумаешь… Павел был в бешенстве, в собственной ловушке: он не мог бросить Катю, хотя протест требовал не идти вслед и, если не вернуться в гостиницу, то просто остаться на месте. Ну что могло случиться с ней в дневном парке заповедника? Но, как бросить беременную жену? Он нашёл повод уступить, уговорил себя оправданием, засаленным от многократного использования подобно бывалой колоде игральных карт: «любящий да уступит». Мол, из любви. А впрочем, так это и было.

Они чуть не поссорились. Хотя, что такое это «чуть»? Менее десяти минут молчания пока они вышли на кассу — чем не первая ссора в семейной хронике!

В будущем, которое совершенно не различимо отсюда, из заповедного парка, Екатерина не единожды отбрасывала маску переговорной либеральности. Таково её правильное правило для случаев, когда достижение ближнего, осязаемого результата она считала важным. Мысль о стратегических целях, об их отличии от тактических задач чисто умозрительно ею не отвергалась. Но на практике, повёрнутой спиной к академической зауми, путь к искомому для неё лежал через поочерёдное решение конкретных задач. Они шли списком, одинаково, через запятую.

Определённо, ответственная Катя воспринимала и эту, и последующие уступки Паши как неуверенность и, заботясь о нём, заботясь обо всей своей семье, укреплялась в непогрешимости. Не скоро — через тринадцать лет — Павел признает, что, не пытаясь противодействовать всходам ранящего, обжигающего борщевика в своём огороде, он сам явился соучастником его вызревания. (На Катином языке «борщевик» — метафора воплощения зла, вопреки принятой на её биологическом факультете эволюционной толерантности.)

Этот неприятный эпизод свадебного путешествия был выгодно забыт. Так молодой организм не имеет нужды помнить неразлучные со сморканием немощные дни, вычеркнутые из календаря жаром, слезящимися глазами и неприкаянной от тяжести головой.

Катя успела сдать все экзамены. Неполнота ответов компенсировалась округлостью взывающего о снисхождении живота. Диплом она защитила тоже по упрощённой схеме, но уже между двумя кормлениями грудью.

…Как-то в двадцатом веке отделение солдат под присмотром прапорщика Сидорчука отправили рыть траншею под кабель. Во время короткого перекура присели на толстый ствол обломленной берёзы, скатившейся с крутого склона. Разжалованный из младшего сержанта в рядовые Костя Перебийнос, не доучившийся студент-геолог, медленно затянулся сигаретой; наслаждаясь лжеощущением свободы, он протяжно, с мечтательной интонацией, пригодной украсить воспоминание о первом поцелуе, изрёк: «Да… А ведь когда-то здесь было дно моря…». Прапорщик Сидорчук, человек невредный, но принципиальный, поправил его: «Не-а! Я здесь двадцать лет служу. Да не было тут никакого моря!»…

Вот так и с одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмым годом: в нём не только отсутствие интернета и сотовой связи. Следует взять в свидетели Костю Перебийноса — в продаже не было одноразовых детских памперсов, а пол новорождённого узнавали не заранее, по результатам ультразвукового исследования, а по акту визуально-лотерейной констатации.

Кто-то из молодых родителей первым произнёс имя мальчика — Никита. Никитка, Никитушка… Практичные вариации, не теряющие нежность: Ник, Никиша, Никеша, Кеша. Только Ника было отвергнуто (или была отвергнута — сразу путаница): производное имени, подходящее также Николаям. По единодушному ощущению, которое отменяло потребность в каком-либо диалоге на эту тему, имя своему сыну они придумали абсолютно вместе.

Если беспристрастно пролистывать их первые семейные годы после рождения Никеши, то, в отличие от подборки трогательных снимков в фотоальбоме, можно рассмотреть и факт тягучей бережливости «до зарплаты», и ужас. Это тогда, когда на градуснике, извлечённом из подмышки Никишки, серебристая полоска ртути вплотную подобралась к тёмной чёрточке напротив «40». И всё же, будущее, в блёстках мерцающего счастья, послушно бросало на Пашу и Катю вдохновляющий радужный отсвет. Несложно угадать, что бессловесное будущее грезилось супругам наподобие породистого скакуна, которого только надо грамотно объездить. Или что-то подобное. Справедливое в отношении обоих супругов сочетание слов «дети из благополучных семей» аукается и возвращается однообразным сходством их образов будущего.

После окончания университета Павел два месяца безрезультатно пытался устроиться на работу по специальности, тогда мало предусмотренной в штатных расписаниях высокоцентрализованного государства. Да и что можно предъявить потенциальному работодателю — диплом и отсутствие стажа? Безусловно, родители помогали деньгами по-прежнему, как и во времена студенчества. Но два месяца безуспешных попыток конкретно намекали ему на неопределённую по длительности неясность, на возможное отсутствие перспективы самостоятельно обеспечить семью посредством приобретённой квалификации. На этом фоне можно утверждать, что его трудоустройство почти по специальности — психотерапевтом в ведомственную многопрофильную больницу — есть самое настоящее чудо!

Частью, преддверием чуда стала книга, снятая с полки его рукой как раз тогда.

Бывают ли книги, прочитанные не вовремя? Ответив на этот вопрос, можно решить, бывает ли спланированное чудо.

…Однажды в будущем имела место неторопливая приватная беседа в бане между Фоминым и владельцем ликёроводочного завода. По словам Павла Николаевича, о личной философии бизнесмена немало говорила ухмылка с зевотой, сродни кривлянию актёра заднего плана: ухмылка, с которой тот давал распоряжение написать миссию своей компании утром того дня. Павел Николаевич рассказывал, что поведанная история об его трудоустройстве в больницу возымела невероятный для него самого эффект, а именно: убедила распаренного собеседника, что от книги польза всё-таки случается… (Когда я узнал об этом, то весьма удивился, подгадал удобный случай — водочный босс был моим соседом по даче — и осторожно вывел беседу с ним на впечатление Фомина от той встречи. Что-то вроде: «Павел Николаевич ссылается на вас — очень воодушевлён тем, что человек, который много лет в непростом бизнесе, понимает влияние книг на судьбы людей». И услышал в ответ: «А, помню-помню… Хороший человек, чудак, правда. Обижать его не хотел, не стал разубеждать». )

Брутально-стоический персонаж Хемингуэя в «Иметь и не иметь»: «Есть что делать и есть о чём думать, а не только сидеть и гадать, чем это кончится… Раз уж ты ввязался в игру», — таков внутренний монолог Гарри Моргана, который совсем недавно потерял руку и который не соглашался вписаться в череду несчастливых обстоятельств. Муж, отец трёх дочерей и капитан лодки, угнанной им из-под таможенного ареста, чтобы добыть для семьи денег. Лодки, захваченной вскоре бандитами, намеревающимися его убить. Капитан лодки, дрейфующей в море с пустыми баками, пробитыми после перестрелки и четырьмя мёртвыми бандитами на борту, пока из раны в его животе вытекает кровь. И нет у него права не доплыть до жены и дочерей! Не то место и не то время, чтобы они смогли прожить без этих денег.

Находясь под впечатлением от книги… Нет, так слишком бессодержательно! Отказав себе в праве не добиться искомого результата, Фомин отправился в кабинет главного врача ведомственной больницы. Бравирующий далёкостью от всяческих модных поползновений в медицине, рифмующий психологию с болтологией, практикующий хирург, а заодно щепетильный и справедливый человек — Владимир Георгиевич Мишуков. Большой, грузный и усталый после недавно проведённой полостной операции. Разговор не был долгим, минут десять, или меньше. Когда за молодым парнем закрылась дверь, Владимир Георгиевич недоумевал. Удивлялся и никак не мог объяснить себе, почему согласился. А через несколько месяцев Мишуков заметил отсутствие на утреннем совещании своего психотерапевта, ставшего привычной фигурой в больнице. И внутри похвалил себя за управленческую чуйку и нестандартное решение.

В ту пору у Павла получалось непротиворечиво соединять своё образование с так называемым житейским опытом. (А вот и напрасно потерянные, по его непримиримому убеждению, два года за армейским забором! Попытка соединение опыта и логики подобна кряхтенью стульев под музыкантами в оркестровой яме.) Он не просто пересказывал Кате истории своих безымянных клиентов, но и насыщал их судьбы своими соображениями разных уровней. Эти комментарии с множеством ветвлений не хуже «Тысячи и одной ночи» наполняли, составляли сочный, объёмный мир. Мир комментатора. Катя шла за мужем, входила в этот открытый и открываемый мир, с интересом раскрашивала его, додумывала от себя.

А Павлу нравилось быть мужем и отцом. Распространённый феномен: нравится то, что получается. Проверялось это многократно. Его контакты в медицине оказались очень кстати после первого визита участкового педиатра. Молоденькая, широколицая, с наичернейшими прямыми волосами эвенкийка провела в доме час, рассказывая если не всю свою биографию, то её половину. Интересовалась и восторгалась книгами на полках, картиной. (Карпатское предгорье, подарок художника.) Подойдя к Никитке, она с ошеломительной откровенностью попросила развернуть: «Знаете, он такой маленький, я боюсь…». Пришлось искать квалифицированного педиатра с рекомендацией «от своих».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

5

^*Санскри́т — древний язык Индии, ныне мёртвый. Само слово «санскрит» означает «обработанный, совершенный», относится к индоиранской ветви индоевропейской языковой семьи. Санскрит важен для лингвистов сходством с древними языками Европы — латынью и греческим, он стал основой для развития сравнительно-исторического языкознания.

6

^* ИМХО — это русифицированная версия аббревиатуры IMHO: «In My Humble Opinion», что в переводе значит «по моему скромному мнению». Таким образом человек демонстрирует, что его высказывание — не истина в последней инстанции, а субъективное мнение. Своего рода «оберег» от дальнейших споров и критики сказанного. Правда, на практике, такое мнение трудно назвать скромным. Скорее оно указывает на твёрдую убеждённость в сказанном. Другими словами, «есть два мнения: моё и неправильное».

7

^* Повсеместно распространённую в СССР шутку о том, что Брежнев — политический деятель эпохи Пугачёвой, необходимо дополнить малоизвестной информацией. На трон она вступила после смерти Пугачёва, одного из своих супругов — то ли царя, то ли криминального сенатора, сбежавшего во Францию на поезде с миллиардом в золотых слитках. Существует версия, что Пугачёв — подлинная фамилия графа Монте-Кристо, агента спецслужб Гибралтара. Есть также основания подозревать, что он был двойным агентом, работал на Христогорию.