Бурситет. Приключения удалых пэтэушников, а также их наставников, кого бы учить да учить, но некому

Анатолий Шерстобитов

Сюжетные аналогии романа можно провести с повестью «Республикой ШКИД», «Педагогической поэмой» Макаренко, «Очерками бурсы» Помяловского, только озоруют тут современные курсанты ПТУ и приставленные к ним учителя разных мастей. Остросюжетное повествование покажет нам непростую жизнь молодого военрука, вчерашнего инженера Виктора Истомина, ряда его коллег и нескольких ребят из семей самых пестрых. В довесок к дикому темпу работы в училище у Виктора любовные проблемы с красавицей-женой…

Глава 2

— Казнь спиртного на линейке — Оживление «казненного» во смак наставникам — Наставник Хрюкин учит уму-разуму — Явление Смычка — Шок «расстрела» — «Пеницилин» гроза задниц — Доклад Шпика —

Утренняя линейка. Директор расхаживал перед четырехшереножным строем, сцепив за спиной пальцы, низко опустив голову, словно что-то сосредоточенно высматривал под ногами. Заканчивалась сверка. Гудит и колыхается разномастная поляна голов. Но вот и зычный рык военрука: «Становись!.. Равняйсь! А-атставить! Р-рравняйсь!.. А-а-атставить!..» — С попытки четвертой устанавливается относительная тишина и порядок, что позволяет сдать рапорт и слаженно поприветствовать директора. А вот и желанное «вольно».

— Итак… — кто-то вполголоса подсказал неизменное директорское начало. К голове суфлера потянулся мастер, бормоча укоризненно нравоучения.

— Итак, — директор медленно осмотрел строй. — Сынок, выйди, поговори, я мешать не стану, — обратился он наугад к какому-то ученику из наиболее неспокойного места строя.

— Да то не я, — занервничал мальчишка.

— Итак. Итак, в нашем училище снова чэпэ — пьянка. Виновников па-апрашу на обозрение… Анна Михаловна, — скрутил он еле заметно корпус, не отворачиваясь от строя. Из-за колонны безинерционно возникла Лепетова, зам по учебно-воспитательной работе, в руке новенькое оцинкованное ведро, из которого торчали горлышки бутылок с вином «Дары осени», да больших бутылок, семьсотграммовой емкости.

— Чего это, а? Чего там?.. — затыкали в бока друг другу ученики, вытягивая шеи, сонливость, так характерную для усвоения завтрака, с них заметно обдуло.

— Ита-ак! — окрепший голос директора воспарил над многоголосьем толпы. — Итак, мы пригласили сюда и родителей этих, с позволения сказать, детишек… Па-апрашу вас, товарищи мамы-папы, сюда, на середку… — Никодим Петрович сорвал с носа очки и принялся ими дирижировать для усиления убойности обличительной речи. — Итак, как вы думаете, приятно этой, э-ээ, маме чувствовать себя и свою чаду на всеобщем осуждении товарищами и педколлективом?..

Чувство осуждения производительно рожало у родителей ответные чувства. Вот один из пап, явный потомственный кузнец, продемонстрировал своему шкодливому отпрыску кулак, каким в своей работе мог явно заменять кувалду, мама другого скорбно окунала платочек в залитые всклень глаза, родительница третьего, напротив, эмоций не обнаружила, но, косясь на педсостав, охорашивалась. Другого папу от кровинушки еле отодрали — надумал удушить на месте.

— Итак, мы сейчас во всей силе публичности, показательно уничтожим эту гадость, — объявил директор, — и сделаем это руками этих, с позволения сказать, деток. Па-апрашу на обозрение!.. — Лыков в стиле циркового конферанса широко повел рукой и шагнул в сторону.

Небогато было раскаяния на лицах провинившихся, все они перемаргивались с друзьями, еле сдерживали смешки — такое положение, слава, им скорее льстило, чем угнетало.

— Колоть будете? — со слезами в голосе спрашивали из строя.

— Лучше нам отдайте…

— Ой, Петенька! — совсем дурашливо взвизгнул кто-то. — Дай-ка закрою я тапочком твои неопохмеленные глазыньки, тебе такого не выдержать!

— Соплячье, заховаться не могли как следует…

Между тем одному из четверки уже вручили молоток, и он, как велено, хрупнул над ведром первую бутылку.

— А-ааа!.. — пронесся многоглоточный единый стон над рядами. Все, как один, заводили носами и закатили глаза. — А-аа! — уже потише, сладострастно. — А-ааа!.. — снова стон на стеклобой. — У-умм…

— Фарс, — морщился Истомин, — цирк, абсолютно бесполезное дело.

— Итак! Я тут, вроде как, слышу, с позволения сказать, дерзостные смешки, но им, — Лыков ткнул очками в сторону ребят, — им было не до смеху, когда я выложил ихние документы и предложил гулять на все четыре стороны. Надо было видеть, какими слезами они умывались только что у меня в кабинете, умоляя… Но товарищ, товарищ, так нельзя, прилюдно… — Снова оттаскивали несдержанного отца, под шумок подкравшегося к горлу сынишки. (Позже оказалось, что это был театральный прием давно пьющего на пару семейного тандема для безотказного втирания очков дирекции).

— Итак, только ихние бурные слезы умоления заставили меня пересмотреть свою жестокую категоричность и оставить их в стенах училища с испытательным сроком…

— Враки, так вы и отдали документы, два года прошу не допрошусь.

— Это кто у нас здесь такой говорливый, аки счетверенная швейная машинка? — угрожающе ссутулился директор.

— Да я тут у вас.

— Головин, кому еще быть, — ответствовал мастер блекло.

— После линейки в мой кабинет! он мне надоел! я ему выдам диплом спеца по ловле блох у собак. Ситуация в корне меняется, нам вручили наконец-то кнут к мешку пряников, мы начнем закручивать гайки, будем карать со всей немыслимой жестокостью наглецов и пьяниц…

— Да прошлогод ведь еще давали…

— Да заткнешься ты или нет наконец! — взвизгнул мастер.

— Три по семьсот — два с лишним литра тяжело вздохнул у плеча Виктора мастер Сургучев Родион Касьяныч. — Добро-то какое изводят почем зря…

— О курении! — воздел очки директор. — Курцов, застигнутых на месте преступления, я буду заставлять набирать ведро окурков по всей территории поселка, часть из них он будет жевать, здесь же на линейке, остальное похоронит в яме емкостью два куба, им же вырытой…

Выходили пять первокурсников и торжественно рвали в ведро с «Дарами осени» нераспечатанные пачки «Примы». Сургучев шопотом матюкался. Затем Анна Михаловна, частя и сбиваясь, зачитала приказ облуправления о поощрении геройского поступка ученика другого училища, спасшего тонущего ребенка. Ребятня запозевала, запереминалась, зароптала потихоньку на затянувшуюся линейку. И впрямь, глянул Виктор на часы, уже прихвачено десять минут учебного времени. Подошел к группке преподавателей, стоящих в отдалении.

— Ну какое моральное удовлетворение может быть от такого усеченного урока, — фальшиво сетовал чертежник Федор Моисеевич, — расстройство на весь день — любимые личики меньше чем положено, видеть буду…

— Приходи ко мне, посиди, когда «окошко» будет, для компенсации, — посоветовал электротехник, — я с Лыковым договорюсь.

— Обязательно, непременно, да еще после работы на пару часиков останусь, с троечниками позанимаюсь.

— Разогнался он на халяву-то, не обломится, маэстро циркуля и транспортира, у них у всех нынче вечерка…

— Не-ет, но какой все-таки тончайший педагогический ход, — презрительно усмехалась историчка Шорина, смотрелась она мрачным, нахохленным коршуном, так далеко подалась вперед на костыли, она — калека, из двух ног после автокатастрофы сохранила от силы три четверти одной. — Какой резкий поворот к трезвенности, повальному отказу от курева. Бедный наш магазинчик и его талантливая глава Бутыль Сельповна, ведь они и не подозревают о неизбежной затоваренности склада неходовой продукцией. — Красивое лицо ее морщилось, не понять, то ли от боли, то ли от брезгливости к минувшему мероприятию, скорее, от боли, разнообразных болячек у нее было предостаточно.

— Не скажи, Васильевна, — возразила Клуша, недослышавшая и наблюдавшая за выражением лица говорящей, — отворотить от зелья людей не так-то просто, — она потянула нить с клубка, упрятанного в сумку, и продолжила спорое вязание. — Пить обучают годами, сызмала, да, почитай, все вокруг, а отучить ловчатся за день да в одиночку…

— Итак, все вопросы вычерпаны, — директор сурово оглядел строй. — А теперь по занятиям…

Учащиеся загомонили, затолкались и затопали так, что немногие служащие у себя в кабинетах вздрогнули и попридержали кое-какие предметы, самостоятельно двинувшиеся на края столов.

— Давайте-ка, Анна Михаловна, помогу вам, — перехватил из ее рук ведро Сургучев, — выплесну на помойку это дерьмо зловредное для ребяток наших.

— Вот спасибо, — закивала та благодарно, — экий рыцарь, и уж заодно, Родион Касьяныч, занесите, пожалуйста, ведерочко завхозу.

— Лады. Нет, но чего творят сволочи, — удрученно заглядывал в ведро Сургучев, — чего творят, а, Михаловна? Ладно еще ни одного моего, враз бы башку отвернул, ну не паразиты ли!..

— Ух, и мерзость!. — проходящий мимо электротехник неожиданно наклонился и высморкался в ведро, сплюнул.

— Ты чего-о?!. — опешил Сургучев. — Ты чего, ку-курва делаешь? — он даже начал было замахиваться, но опомнился и закивал, мерзость, мол, мерзость.

— У тебя чего, Витя, урока нет? — взял Истомина под руку физрук. — Тогда пошли ко мне, перекурим, тачки смажем…

Физрук, Соссий Мефодьевич Хрюкин, худоног, но плечист, на лицо крайне худ, глубоко посаженные маленькие глазки лишены всегдашнего характеризующего блеска, что мешает собеседнику определить общее выражение лица сообразно его словам. С такими глазами удобно хитрить. Хрюкин стесняется улыбаться, в моменты, когда это делать все же необходимо, он приказывает соответствующим мышцам противоборствовать растягиванию рта к ушам, как банально делается всеми, отчего и без того острое личико его еще более заостряется и даже уменьшается.

— Вот посуди сам, Витя, — жмурился он от сигареты, ловко снуя руками над очередной сетью, — посуди, что имею я, человек с высшим образованием. Сто сорок оклад, рублей сорок за педнагрузку и обязанность безвылазно торчать весь день в этих стенах. А ведь у меня двое детей, жена с большими потребностями, у которой окладик, кстати, чуть больше сотни. Такой вот доход, едва хватает на жратву, квартплату и кое-какие тряпки, чтобы не совсем светить задом, — он отклеил от губ сигарету и стряхнул пепел в консервную банку. В кабинете пахло грибной сыростью стен, кислыми ногами и заплеванными окурками. Виктор потер виски, от столь давнего спертого духа никотина у него, некурящего, появилась боль в голове, но зарешеченное окно форточки не имело.

— Мне, Витя, стыдно так жить перед отцом, мужиком, не имеющим за плечами даже примитивной восьмилетки. Он — помощник машиниста маневрового тепловоза, при заводе работает, три с лишним сотни имеет всегда, сутки пашет, трое дома. У него большое хозяйство, он к тому же скорняк и сапожник, шапки, полушубки, унты только отскакивают.

— А где он шкуры-то достает? — спросил Виктор.

— Вертится папаша, — Соссий снисходительно поострел лицом, что означило улыбку, вмял окурок в банку и сронил туда длинную слюну. — Собак, кошек пользует, а больше по деревушкам ездит, машина у него давно имеется, скупает шкуры сырые, почти задарма отдают люди. У него на книжке, Витя, тысяч тридцать. Ну а как мне жить прикажете? У меня нет таких возможностей, а жить охота не хуже других, то есть тоже необходимо вертеться. Я вот встал в очередь на «жигуленка», года через два должны дать. К тому времени у меня как раз страховка на тыщу кончится, тыщи две к тому времени насобираю, мотоцикл загоню за тыщонку и у папаши взаймы просить буду, с отдачей через года два-три, обещал ссудить старикан. А что такое три года, а Витя? За это время с половинку может забудется, сын как-никак, а может, дай ему бог здоровья, и загнется папанька, по-всякому может выйти.

— Прибедняешься, — сказал Истомин, — за-адом светить, — поддразнил он давешние слова Соссия, — а сам, собак, пару тыщ уже успел нахватать.

— Надо уметь делать деньги, Витя, — поострел лицом Хрюкин и закурил новую сигарету. — Разорались чего-то хлопчики, — прислушался он и стремительно вышел. — Так что я говорю, — продолжил он вязание уже через минуту, — делать их, денежки, сноровка требуется и чутье, денежки они, Витя, кругом, только присмотреться надобно. Я вот шестой «телевизор» за этот месяц пластаю, — Соссий с заметным даже на его лице удовлетворением просмотрел на свет ячейки будущей рамки, — спрос у бурсаков ого-го! каждый не меньше червонца идет. Вот сейчас, заметь, бросил пузырь пацанам, а сам, между делом, гоню продукцию. Кто мне эти шестьдесят рубликов даст, если я брошу вязать, тут делов-то, кстати, дня на три…

— Соссий Мефодьевич, — просунулась в щель приоткрытой двери голова мальчишки,

— можно, я того… на воздух прошвырнусь?

— Такса, — не поднимая головы буркнул физрук, — и завейся хоть в космос, только я тебя, стервеца, сегодня вообще не видел.

— У меня двадцарик, сдача есть?

— Найдем, — Хрюкин отложил сетку, аккуратно умостил сигарету на край стола и полез в нижний ящик стоящего рядом шкафа, — найдем такие суммы, — придушенно говорил он при этом от неудобной позы. Парнишка, настороженно косясь на военрука, подошел, положил монету на стол и торопливо дважды затянулся хрюкинской сигаретой.

— Ты чего?! — опешил Виктор. — Ты чего наглеешь, скотиняка?

— А-аа, пускай, — беспечно махнул рукой вынырнувший физрук, — рыбак, друг. На, держи свой пятак и проваливай. — Ученик ушел. — Во, — повертел в пальцах монету Соссий, — пачка «Примы» с коробком спичек есть.

— Так что, за уход с урока ты берешь пятнадцать копеек? — не тая брезгливости, удивился Виктор.

— Ага, — Соссий снова погрузился в работу, — по пятнадцать, в день до трояка настукиваю, можно бы и больше, да я не борзею. У них, у хлопчиков-то денег много. Вчера двое с бутылочкой подошли за все мое хорошее, на пятом уроке. Как водится у нашего брата, мало показалось — побежали еще. Опять мало. К автобусу совсем захорошело, хотели еще, но сельпу прикрыли.

— И ты с ними сбрасывался?!

— Чего я, дурной лошади свояк? ни копья!

— Ну, ты и даешь! Смотри, подзалетишь ведь, Соссий. Кстати, что это у тебя за имячко, все хочу спросить, сроду до этого не слыхивал?

— Да матушкина сестра подсказала, дура, самая грамотная в те времена у нас в родне считалась — учительница, вот и научила, послушались, сказала, что означает «здоровый», а какая мать не хочет видеть своего ребенка здоровым.

— Н-да, — досталось же дочкам отчество, прямо оскорбление какое-то — «сосиевны», «соски».

— Не говори, — согласился Хрюкин, но по его беспечному виду никак не заключишь о каком-то всвязи с этим переживании. — Где сейчас, Витя, можно не подзалететь, да везде бойся, — вернулся он к прежнему разговору.

— Сижу вот, вяжу и побаиваюсь, а ну директор выломится или кто со стороны. Своих-то я больше никого не боюсь, с Лебедевым мы регулярно бухаем, Анка, вообще, не в счет, остальные же мне до лампочки, так что все пока тихо-мирно.

— Вот у тебя, Витя, как на семейном фронте, все нормально?.. Ну и дай бог. А у меня, как на фронте, противостояние, крыса моя не варит мне вообще и, больше того, спать поврозь стали, не подпускает, бойкот.

— Может, другого завела?

— Вряд ли, с её-то мордой овечьей. В другом причина, по ее наущению, старшая дочка, второклассница, ведет специальный дневник, где по датам расписано мое состояние. Предположим — двадцатое, папка пришел сильно выпивши, тогда-то — немножечко, а тогда дяди под руки привели, ну и все в таком роде. В прошлом месяце кажет супруга мне эту статистику, получается, что из тридцати дней совершенно трезвый я был три дня. Они, крысы, оказывается, к опьянению причисляют даже то, что я пива пару бокальчиков пропущу, запах есть и все — пьяный, строже чем в ГАИ.

— Интересно, — ухмыльнулся Истомин, — три дня, не густо, самому-то не надоедает?

— Да нет, чего тут такого, дело житейское, я же зарплату всю приношу, до копейки отчитываюсь. Мне выпивка, Витя, деньги делать не мешает. Этот раз получил со склада тридцать пар кед, десять пар кроссовок, мячи, боксерские перчатки и все отволок в магазин — на полторы сотни потянуло, ну кто бы их мне дал, если бы я не крутнулся вовремя…

— Как в магазин? — не понял Виктор. — Кто их там примет, их же пацанам дали носить?

— О-оо! Вихто-ор! да я вижу, ты в этих делах свежее хека из холодильника, — восхитился Хрюкин и разъяснил снисходительно, — в магазине есть люди, входящие в долю, а бурсаки, те и в старье перебьются, им и того много. Обувь только в магазине новая, раз пробежались по грязи, стала старая. Ну а по количеству у меня всегда ажур, старья, Витя, я напас по горло, ни одна ревизия никогда не пришкрябается…

Зачем он мне все это рассказывает, спрашивал себя мысленно который раз Виктор, проверяет, что ли, могу ли заложить или чуток тронутый.

–…Или вот на зону недавно футболистов возил — тоже денежки, Витя. Соревнования четыре дня, турнир по олимпийской системе, мы, соответственно, вылетаем в первый же день. Хлопчики так те только ведь и думают, как бы лыжи домой поскорее навострить. Я их и отпустил, при условии, что про суточные они забудут, что нужно, мол, для магарыча судьям, чтобы вылет на последний, четвертый день оформили. Хлопчики аж заблеяли от радости, нужны им эти суточные. Мне же бумажки оформить нужным числом, раз плюнуть, друзей хватает. А хлопчиков, Витя, четырнадцать рыл, на каждого рубль тридцать пять в день, умножаем на четыре, получается пять с лишним, умножаем на четырнадцать — больше семидесяти рубликов, минус рублей двадцать, что я отдал им за за день, а-аа, чуешь, чистыми тянет за пятьдесят. Да еще, Витя, есть навар с проезда, в Красногоровку билет в одну сторону двадцать копеек, взад-вперед за четыре дня набегает больше двадцати рубликов, а они, хлопчики, народ боевой, они и в первый день-то почти все бесплатно проехали, по проездным, хоть и не их маршрут там у большинства прописан, да еще билетов мне насобирали кучу для отчета.

— Вот так и кручусь, Витя, и на выпивку хватает, и на машину прикладываю постоянно. Кто бы мне дал эти рублики, если бы я носа по ветру не держал, ты бы дал? Нет. И я тебе так просто не дал бы никогда, взаймы, под хороший процент, это всегда пожалуйста… А рыбешка как идет, Витя, у дверей гаража ждут постоянные клиенты, с руками обрывают, по два с полтиной идет кило…

Виктор, уже совсем не таясь, болезненно морщился на все эти арифметические выкладки, дым и примеривался, как бы поестественнее расстаться со словоохотливым физруком.

— Учись жить, Витя, ты я вижу еще зеленый-презеленый в этих делах, учись. Вот скоро группу, человек тридцать тоже на зону повезешь, на два дня, можешь навар иметь оченно дажиньки неплохой. Я тебе обскажу, как все обтяпать…

— А жена не признает, тоже не проблема, — он хищно с выщелками потянулся, — я, Витя, не выходя из этих стен, подкормлюсь, этого добра везде хватает. Ты Люду Сапугличеву не знал? С пятнадцатой группы… а-аа, ты ее не застал, — он снова потянулся и сладострастно прижмурился. — Пришла лярва ко мне с обходным, до этого пропадала куда-то месяца на два, подмахни, говорит, Мефодьич, не глядя, бумажку тленную-зряшную, покидаю я вас, мол, навсегда.

— Сей момент, радость моя, ответствую, для тебя хоть на амбразуру грудью, вот только на секундочку в тетрадку долговую гляну. Хоп, должок: штаны-трико, майка, кеды, два волана и теннисный шарик. Где вешши, спрашиваю, ненагляда? Она тык-мык, в отупение вроде как впала, памятью, мол, послабла. Все ясно — нет вешшей и не предвидится, все они, давнехонько у меня на складе, скорее всего. Они ведь, детишки-то, такая безалаберная публика, взяли и тут же все побросали где ни попадя, ну а я хожу собираю. Потом, бац, счетик или через контору плати или мне наличкой, раза в два меньше. Вот и говорю я тогда синьорине Сапугличевой, гони, голуба, четвертак, скостил, мол, еще в три раза по причине твоих чар. У нее шары из орбит полезли, да откуда у этой оторвы такие деньги. Распластали мы с ней в три слоя маты…

Тут зашел Сургучев. В руке сетка, в сетке трехлитровка, обернутая в газету. Развалился на стуле по-свойски. Если у Соссия заостренность черт подвижного личика напоминало что-то лисье, то у Сургучева, отвисающие толстые щеки, маленькие блестящие глазки и очень ограниченная подвижность лицевых мускулов, тут сходство напрашивалось с барсуком или даже с упитанным, сытым и полусонным хряком. Во-во, заключил Виктор, хряк, словом, глуповатое лицо, самодовольное, замерзшее одной невыразительной маской.

— Ну как, порядок? — подмигнул Соссий.

— У меня по другому не бывает, — отпыхивался Родион, отирая взмокший лоб.

— Просвещаю вот новичка, учу уму-разуму. Да свой человек, не стесняйся.

Сургучев освободил от газеты и поставил в шкаф банку, два с лишним литра отфильтрованных от стекла и табака «Даров осени».

— Стаканчик вотрешь, Витя, для поднятия тонуса? — Соссий дунул в мензурку, посмотрел на свет и заключил, что замутненность стенок терпимая. — Граммулек сто восемьдесят пять накапайте офицеру, Родион Касьяныч, пожалуйста, — передал он посуду.

— Нет-нет, у меня же сейчас урок! — напугался Виктор.

— У всех урок, — резонно заметил Сургучев и выпил, не дрогнув ни единой жилочкой.

— У всех… — покивал Соссий, сдавленно кхекая и морщась. Закусили по-братски разломленным плавленным сырком, закурили. Физрук продолжил вязание рамки.

— Учить тебя еще да учить, Витя, — вздохнул он, — впитывай опыт, пока задарма предлагают, да, Родион? Другой бы рад даже был заплатить, купить такую ценную информацию для облегчения жизни, да никто не советует, не диктует драгоценную подсказку.

— Пузырь с аванса пусть ставит, — велел Родион.

— Вот у него ведь тоже группа в мастерских, на производственном обучении, — Соссий ласково поострел личиком при взгляде на Родиона. — Думаешь, Витя, шум-тарарам раз без надзору? Как бы не так — тишина могильная, порядок, как на подводной лодке в нейтральных водах.

— Вот они у меня где, — поднял для обозрения кулачище Сургучев.

— У него там два таких барбоса в помощниках, не приведи боже, по шнурочку ходят хлопчики, в ладошку кашляют потаенно, иначе нельзя, иначе враз уши поотлетают — Понча со Шлачком дело знают туго. Суворовская дисциплина! пропусков меньше всех! неуспевающих тоже!..

Сургучев гордо кивал и приосанивался, насколько позволяла поза сидящего. Они «втерли» еще по сто пятьдесят.

— Пропуски есть, конечно, совсем без них нельзя, да, Родион Касьяныч? и хлопчики ведь тоже люди, зачем все три десятка гнать на занятия, хватит и двух. Нет, ты молодец, уважаю таких, чту, — Соссий признательно пожал сургучевскую лапу. — Учись, Витя, жить! У его хлопчиков, между прочим, как у белых людей, рабочая четырехдневка, не пяти, Витя, четырех! Но, конечно же, все это требует определенных затрат, хлопчики это прекрасно понимают, не подмажешь — не поедешь, мастеру тоже надобно выкручиваться, тому же Лебедеву магарыч организовать, старшему мастеру, преподавателей кой-каких ублажить, да мало ли чего, ведь сама группа безо всего этого в ряд лучших никогда бы не встала. И потому, будь добр, за день отлучки расквитайся, сдай ассигнацию определенного достоинства в фонд мастера. Нет, ты — молодец, чту!..

На неподвижное лицо Сургучева набежала тень, слегка напоминающая застенчивость.

— А какие у него хлопчики! да на все руки мастера! Как мне в чем нужда — картоху там прополоть-выкопать, погребок отрыть в гараже — я к Родиону Касьянычу с поклоном, только к нему, уважь, мол, голубчик… и никогда, слышишь, Витя, ни-ког-да, отказу не получил…

Сургучев совершенно распарился и едва успевал отирать красное лицо, у Соссия явно упала скорость вязания.

— Есть, конечно, недоброжелатели среди хлопчиков, этот раз так подослали анонимку из букв нарезанных — предупреждение, чтобы не борзел, а внизу грибочки, намек какой-то, ухо надо держать востро… И тебе, Касьяныч?! Во, движение сопротивления… Вот черт, а курить-то больше нечего. Не сходишь, Родион? да парочку сырков еще возьми на закусь, — Соссий стал отсчитывать на стол монеты.

— Я пошел, — встал Виктор, — звонок скоро.

В вестибюле, для подстраховки, еще раз сверился с расписанием.

— Ты же, вроде, не куришь, Витенька? — принюхалась к нему Клуша.

— Да у Хрюкина в кабинете провонялся, — поморщился он. Клуша всмотрелась в прошедшего румяного Сургучева и проворчала что-то невнятно. Виктор еще раз поморщился, не мог избавиться от гадливого осадка. Он и сам сторонник приработка при первой возможности, но приработка, от слова «работа», не жульничества, дуракаваляния.

А-аа! мысленно чертыхнулся он, провались они эти соссии-родионы, тут своих забот полон рот, ералаш в голове. Как раз вот урок с группой, к которой его прикрепили в роли классного руководителя, помощника мастера, группа-то как раз та, где он тогда так позорно сорвался. А жандармскую тактику он забраковал вчистую, стал помаленьку взращивать свою, подгонял под характер и склонности, нутром чуял, что на верном пути, что работать будет куда легче и интереснее.

— Взво-оод! станови-ись!.. — Виктор обошел двухшереножный строй, придирчиво осматривая каждого ученика. — Застегнуться… Поправь парик… Ну и подравнялся, а носки торчат, будто у тебя башмаки семидесятого размера…

— Носки сквозь ботинки, если они целые, торчать не могут.

— Г-мм, резонно…

На правом фланге, как всегда, скопилось человек шесть опоздавших. Подходил еще один, мальчик худенький, роста малого, приятный на личико, с едва приметной косинкой в черных глазенках, ну типичный пятиклассник, не более того. Шагов за пять до Виктора он посерьезнел, остекленел глазами и, прижав к бедрам руки, стал четко и звучно печатать строевой шаг.

— Товарищ военрук, разрешите встать в строй! — он лихо козырнул и сильно прогнулся, что означило якобы молодецкую грудь. Вот так-то, мол, подмигнул он строю, знай наших, трусы вам мои по колено.

— К пустой голове руку не прикладывают, — Виктор чуть поморщился на себя за казарменную остроту и улыбнулся мальчишке, — молодец Смыков, становись в строй. Ку-уда? Сзади, сзади обходить надо!

— Так точно! Запамятовал трошечки. Как стоишь, болван?! — неожиданно скакнул он к длинному конопатому, как полевое яичко, парню и ухватил его за грудки. — Чему тебя учили, собака!? Чего руки в карманах, чего опаздываешь?! У-уу! нервов на вас не хватает! — широко замахнулся и обернулся к военруку. — Врезать разочек или до перемены удовольствие отложить?.. — Рыжий моргал ошеломленно, явно не в силах удумать нужную реакцию.

— Отставить, — давился смехом Виктор, — пусть живет.

— Хай живэ, — кивнул Смыков и сожалением оттолкнул, точнее, оттолкнулся от рыжего.

— Как стои-иыыте, болваны?! Мало я вас рэ-эзал…

Пашка Минаев за метр до него вытянулся в струнку и крикнул тонким срывающимся голосом:

— Сми-иирна! Рравнение на средину!

— Вот так, это по мне, — Смыков помахал рукой благосклонно якобы восторженной, преклоняющейся перед ним толпе, разрешил «вольно» и занял свое законное место левофлангового.

— Ну, а если серьезно, без балагана, — гасил улыбку Виктор, — что это за причина ваших систематических опозданий?

— Т-так р-разве успеешь за п-пять минут, — оправдывался заика-рыжий, — и п-покурить надо, и в туалет снасаться, к-клапан-то н-не держит подолгу.

— Курить надобно бросать, жидкого поменьше употреблять, — посоветовал Виктор, — и всегда помнить, что перемена короче воробьиного носа.

— Нам бросать помогают, — подал голос Смыков, — мастаки сегодня опять карманы трясли, им теперь курева неделю не брать.

Виктор поморщился брезгливо, он тоже недавно, поддавшись общему всплеску борьбы с курением, приказал вывернуть карманы у троицы опоздавших парнишек-первогодков. Те стали покорно выгружать сигареты, и в эти секунды он себя возненавидел, ощутил гадливость, словно от совершенной им пакости, подлости, да так оно по сути и было — подлость, самая настоящая подлость, пользуясь положением, выворачивать карманы, заслоняясь при этом щитом якобы благородной цели.

Весь урок он тогда мучался, а на перемене подозвал ребят и вернул им курево. Смолите сколько влезет, сказал он, пряча глаза, смолите, если вам так приятно, хоть по три штуки зараз в зубы вставляйте, только не в стенах училища, не совсем уж в открытую.

— Сегодня, — заходил перед строем Виктор, — идем в тир…

— Урааа! — перехлестнуло его слова восторгом.

— Чтобы почистить помещение от грязи и пыли.

— У-уу!

— Шучу. Значит так, ребятки, сегодня мы с вами должны выполнить контрольное упражнение из малокалиберной винтовки. Цель — мишень номер шесть, расстояние — двадцать пять метров, три патрона…

— Ма-ало.

— Стреляем лежа, с упора…

— Я в прыжке, из-под ноги.

— Прицел открытый…

— Ранение закрытое.

— Ну, хватит, хватит болтать, а то ведь можно и строевым шагом весь урок до тира идти через Хаврошки, но так и не дойти.

На остряка зашикали, ближние сыпанули многокулачную дробь на спину.

— Оценка, из тридцати возможных двадцать пять — пятерка, двадцать одно…

— Очко! добавка десять патронов!

–…Четверка, восемнадцать очков — тройка, ну, а меньше, сами понимаете — банан, совсем-совсем невкусная фрукта.

— А стрелковая секция будет?

— Обязательно, уже со следующей недели. Буду помаленьку, по итогам стрельб на уроках, подбирать сборную команду училища, впереди два, даже три областных соревнования, но, правда, не чисто стрелковые, по многоборью, нужно еще далеко метать гранату, бегать быстрее лани, подтягиваться разков двадцать-тридцать…

— Ни ху-хуу!

— Тренируйтесь, стрельбы сборникам обещаю вволю.

— Товарищ военрук, разрешите обратиться, — шагнул из строя Смыков. — А будет поощрение, если мишень, вообще, окажется не затронута, экономия ведь такой дефицитной бумаги. Хошь с пару патрончиков.

— Для экономии мишеней будем ставить к стенке болтунов.

— По-хозяйски, — похвалил Смыков, — в глаз — пятерка, в нос — четверка, в пузо — тройка, — жалостно посмотрел на рыжего заику, словно уже прощаясь с верным товарищем.

— Т-ты с-себя пожалей, — не выдержал тот.

— Я на мишень не пойду, очень уж маленький.

— Пойдешь, — заверил Виктор, — для самых метких стрелков из сборной.

— Радые-то, радые какие, — улыбалась Клуша, глядя на шествующую мимо группу.

В тире пошла несколько однообразная работа — выдача патронов, отслежка правильности рапортов и обращения с оружием, безопасности на огневом рубеже, подсчетом и фиксированием в журнале результатов. Виктор уже чуть приспособился и привлекал к помощи двух-трех парнишек, чей авторитет в группе не заметить было нельзя. Нынче таковыми сонадзирателями стали Антон Таранов, Слава Баркалеш и Пашка Минаев.

За стеной, в учебном классе, взвыли дурными голосами, загрохотали сдвигаемые столы и стулья. Выдернув затворы из винтовок, Виктор метнулся туда и застал схватку двух группировок.

— Отставить погром! — гаркнул он как можно внушительнее. Сидеть в этом стылом помещении без движения, конечно же, было невозможно. Пацаны нехотя разжимали объятия, выпуская почти уже поверженных соперников, смущенно отряхивались. — Так-так… Бангладеш, Славик, будь ласка, неси-ка «пеницилин», необходима прививка… — На искажение фамилии помощник-увалень ничуть не обижался. Тут же занес «пеницилин» — длинный, гибкий шомпол от малокалиберки.

— М-ммм… — исторгся единый звук, означивший отсутствие восхищения.

— А может, лучше обсудим происшедшее со всей человечностью, — предложил Смыков.

— Ну-ну, человечное обсуждение бесчеловечных, звериных повадок. Н-даа, принаглели вы, ребятки, и прекапитально. Мебель рушите, стрельбу из автоматов открыли в помещении, — Виктор поднял с пола макет, деревяшку, пародирующее знаменитое оружие.

— Точно, — поддакнул Смыков и звучно потянул носом, — порохом-то как прет.

Чувствовался слабенький запах курева. В форточку смолили сволоты, догадался Виктор.

— А знаете ли вы, что даже такая штука, — потряс он у носа Смыкова деревяшкой, — даже такая, раз в год стреляет, как и вилы, особенно если целиться в человека.

Конец ознакомительного фрагмента.