Год Майских Жуков

Анатолий Постолов, 2021

Известное латинское изречение «Пока дышу – надеюсь» в сегодняшней реальности потеряло свой романтический ореол. Мне слышится в этих словах покорность перед ударами судьбы. Особенно сейчас, в «ковидную» эпоху, когда мы поневоле привыкаем к замкнутому пространству, дышим, чтобы только выжить, а романтическая нота надежды всё чаще звучит в прагматическом ключе. Может быть, поэтому мне захотелось перефразировать старый афоризм: вместо «Dum spiro spero» – «Dum memoro spero». Пока помню – надеюсь. Прошлое, настоящее и будущее – своеобразная триада времени, чьё биение добавляет к физическим сокращениям сердечной мышцы сердечную боль и музыку воспоминаний. Именно об этом – о памяти и забвении роман «Год майских жуков».

Книга первая

Он дал знак музыкантам играть… Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнём; он приподнял рукою чёрные свои волосы, отёр платком высокое чело, покрытое каплями пота… и вдруг шагнул вперёд, сложил крестом руки на грудь… музыка умолкла… Импровизация началась.

А. Пушкин. Египетские ночи

1. Незаконченный портрет

Мягко заточенным карандашом попытаюсь нарисовать портрет мальчика. Ему четырнадцать с половиной — тот самый переходный возраст, когда мальчишескую непосредственность слегка огрубляет чёрный пушок над верхней губой. Это канун возмужания.

У подростков появление усов, прыщей, ломка голоса — весь этот гормональный ряд — только видимая часть взросления; что же касается интеллекта, его прорастание напоминает посев озимых, в том смысле, что кора и подкорка, как посеянные ранней осенью семена, накапливают силу в неторопливой модальности. Это своего рода созревание семян под снегом. Пророщение интеллекта, как и зерна, происходит в музыкальной транскрипции poco a poco, пока в некий мистический момент на полные обороты не включается accelerando. Но не всегда. И не у всех.

Интеллект и возмужание, находясь на разных полюсах, тем не менее, не являются антиподами. Это кровные братья с разным взглядом на жизнь.

С возмужанием происходит наращивание мышц, появление растительности, бурный прилив тестостерона. Но это также изменение в характере, иногда в сторону твёрдости и решительности, иногда — наоборот. Многое здесь зависит от среды обитания. Раскрытие интеллекта — кардинальный признак взросления, именно интеллект формирует личность.

Первые признаки интеллектуального пробуждения часто читаются по глазам. Бытующие в нашей лексике словосочетания"умные глаза"и"глаза — зеркало души" — дань укоренившемуся предрассудку, что по глазам можно читать зарождение мысли. Оспорить этот предрассудок, впрочем, не так легко. За миллисекунду до того, как мысль была высказана, или только щекотнула кончик языка, — не внесла ли она свои коррекции в радужную оболочку глаза на молекулярном уровне?

Бог знает, что там происходит на самом деле, да и происходит ли вообще; но можно, поиграв метафорами, принять вспышку мысли за условную единицу умственной деятельности. Не случайно именно глаз прочно привязан к мозгу, как ни один другой орган. Он как бы в него ввинчен. И, возможно, именно поэтому наши глаза являются главными чувствилищами памяти, поскольку зоны памяти рассеяны по всему мозгу, а по некоторым теориям находятся вне его, в виде энергетического поля. Каким образом это поле генерируется, откуда получает и куда посылает сигналы — область туманных гипотез.

Находки, сомнения, озарения — всё это проявляется искорками в зрачках. Конечно, не все способны эти вспышки воспроизвести или наблюдать со стороны, потому что подобные вещи относятся скорей всего к области чистой лирики. Некоторые учёные мужи утверждают, что мимика лица способствует обманчивому представлению, будто глаза у человека засияли или, наоборот, — потухли. Другие, находясь в оппозиции к этим некоторым, пытаются доказывать обратное, но сами блуждают в дремучей чаще сомнений и разочарований. И лишь неисправимые романтики и богемные поэты позволяют себе чисто интуитивный подход. А то и вульгарное упрощение. Им дозволено.

А между тем, карандаш продолжает усложнять рисунок новыми штрихами и полутонами… Вот и грифель ломается, потому что в портрете ярче проявляются волевые черты, упрямство (возможно, врождённое), сосредоточенность, усложнение мыслеобразов… Чем больше мы пытаемся выделить эти качества, тем чаще приходится затачивать карандаш.

У мальчика густые брови, но они не сходятся на переносице, оставляя небольшой зазор, напоминающий утончение между колбами песочных часов. Зыбучесть времени не будет беспокоить мальчика до той поры, пока вертикальная морщина между бровями не располовинит эти условные часы, образуя в них трещину сомнения, которая даже эстетически выглядит привлекательней своих горизонтальных сестёр. К тому же, она всегда в оппозиции. Поперечная морщина подчеркивает работу мысли, а её продольные коллеги возникают как побочный продукт: это результат не размышлений, а вопросов и сюрпризов.

Эмоции, музицируя, управляют нашей мимикой. Удивляясь человеку или явлению, мы поднимаем брови, создавая гармошку морщин. Эту тему мы играем и переигрываем из года в год. Постепенно, совершив массу ошибок и набравшись опыта, мы меньше удивляемся всем парадоксам и глупостям, которые преподносит жизнь, но морщины-то уже созрели. Они закрепили свои позиции, углубились в самих себя и, возможно, даже полагают, что именно они и есть те самые извилины мозга, которыми так принято гордиться.

Но мальчику эти проблемы старения эпидермиса пока не страшны. Он в начале пути. Жизнь ещё не окружила его высокими барьерами, кривыми зеркалами и болотными топями, и он пока живет в своих фантазиях. Он часто подолгу задумывается, и, отвечая на вопрос взрослого, он как будто отвечает не ему, а себе, и потому слывёт чудаковатым, замкнутым тинейджером.

Таков в общих чертах портрет подростка. Что касается линии носа или овала лица, то каждый может их вообразить в своём вкусе. Куда интереснее заглянуть хотя бы исподтишка в его внутренний мир. А ведь у мальчишек в 14–15 лет внутренний мир зачастую находится на военном положении. Поэтому взрослым так нелегко находить общий язык с подростком, если он к тому же упрям, неразговорчив или слишком задумчив для своих лет.

* * *

Настал момент, когда рисунок, сделанный мягко заточенным карандашом, пора вынести за скобки в окружающую среду. Встреча героя и социума неизбежна, и, по логике событий, должна дать толчок повествованию и развитию характера в разных обстоятельствах. Но сначала попытаемся кроками и пуантами наметить место и время действия. Какой инструмент для этого хорош? Циркуль, линейка… или всё-таки тот же глаз? Да и впрямь, что может быть лучше собственного глазомера, — это самый пристальный и добросовестный прибор.

Настоящее он пожирает с жадностью саранчи, а из прошлого через фильтры времени добывает крупицы событий самим же временем слегка затушёванные, но всё равно несущие узнаваемые образы, картинки событий, а иногда даже и подтекст. Этот процесс путешествия в прошлое подобен обрезкам негативов, которые мы собирали когда-то, выбрасывая засвеченные или передержанные кадры наших встреч, гулянок и прощаний. В те моменты вряд ли мы думали, что таким образом физически сортируем свои будущие воспоминания.

Заглядывать из настоящего в прошлое куда полезнее, чем отгадывать будущее. Ведь личность, собственно, и состоит из архивной памяти и ощущения своего «Я» в настоящем времени.

К сожалению, кладовые памяти со временем только иссякают, им нечем пополняться, но даже то, что успело истлеть или зарасти сорняком, может быть добыто, очищено от примесей и отреставрировано, как фрески пизанского баптистерия или фаюмские портреты. И тогда перед глазами возникает размытая, но волнующая сердце картинка, которую при определенном усилии можно заставить двигаться, включив проектор памяти; в материальном мире этот фокус удался изобретателю Люмьеру.

Но коль уж мы коснулись глаза и его инструмента — глазомера, настроим наше зрение на ретроспективу. Заглянем в прошедшее время, сделав скидку на разрешающие способности глаза. И то, что выглядит нечётко или расплывчато, обведём и зафиксируем сложными манипуляциями правого полушария, породив неуловимую субстанцию, называемую воображением. Только воображением можно усложнить контур рисунка, придав ему контрастную игру светотени, выпуклость барельефа и цветовую гамму… то есть перемотать плёнку назад, заарканить прошлое и воссоздать место действия.

2. Бумажные самолётики

Описанные здесь события происходили в старинном городе на западной границе страны, которой уже нет в реальном мире, но острые грани её колючего герба до сих пор царапают память. Город был замечателен своими просевшими от дряхлости домами, готическими шпилями соборов, узкими улочками и тупиками, маленькими двориками, в которых даже спустя 30 лет после войны на капитальных стенах домов виднелись следы шрапнели — город в начале войны успели немного побомбить немцы, а в конце — обстреливали из дальнобойных орудий советские войска. Кинематографисты успешно облюбовали для съёмок его булыжные мостовые, поскольку по ним замечательно цокали, высекая искры, резвые лошадки, на которых восседали королевские мушкетёры; также хорошо украшала любой исторический кадр барочная лепка домов, а эпоху декаданса неплохо транслировали интерьеры в стиле европейского модерна.

Осенью и зимой этот город не просыхал от дождей и не вылезал из ревматической ваты туманов и грязной снежной слякоти. И только к середине мая устанавливалась тёплая погода, в каждом сквере расцветали махровые кусты сирени, дразня своим пьянящим запахом, своими феромоновыми флюидами любви. Тенистые каштановые аллеи и лужайки с плакучими ивами над тёмной водой парковых ставков становились излюбленным местом прогулок мамаш, с мирно спящими в колясках младенцами, а после заката солнца в темноте с этих же скамеек доносились приглушённые стоны любви. Но потом наступало капризное лето, приносило влажную жару, которую иногда перебивали слепые дожди или молниеносные, но обильные грозы, и тогда город, напоённый влагой, разбрасывал озоновую пыльцу над улицами и площадями.

Летом многие семьи отправлялись на курорты Закарпатья или в близлежащие деревеньки, где хозяйки готовили лёгкие овощные супы для своих постояльцев, но ревнивые мамаши усиленно пичкали капризных чад клубникой в сметане с сахаром и заставляли пить по утрам тёплое и сладковатое до приторности парное молоко.

Сам город с наступлением летних дней тоже преображался. На улицах появлялись продавцы мороженого и многочисленные тележки с газированной водой. Обрюзгшие продавцы в несвежих белых халатах с безрадостными лицами наливали горожанам переслащённый крюшон по цене четыре копейки стакан. Злые языки, тем не менее, утверждали, что они гребут на этом деле миллионы. Розовая пена крюшона быстро таяла на губах детей и взрослых, не в силах соревноваться с липучей шоколадной глазурью от эскимо.

* * *

Мальчика, портрет которого с некоторым трудом всё же удалось эскизно набросать, звали Марик Лис. Он заканчивал восьмой класс. И кроме своей устоявшейся репутации чудака, он отличался довольно редким качеством — поразительной наблюдательностью. Любую перемену в квартирной обстановке или в чьей-то внешности он фиксировал сразу и воспринимал как опечатку в тексте. Потом глаз мог привыкнуть к новому образу, и опечатка стиралась, а на её месте возникал неоимидж.

Но сомнение в правильности перемены, как заусенец, время от времени напоминало о себе. Чуть сдвинутый комод, по-иному заправленная кровать, новый заварочный чайник к старому сервизу, покосившаяся картина на стене — он всё замечал и фиксировал в памяти, ставил этим бытовым метаморфозам свои баллы, иногда высокие, но чаще заниженные, потому что Марик был осторожен в оценках, точнее в их озвучивании. Своё мнение он обыкновенно держал при себе, испытывая не совсем комфортное, но прилипчивое, как чесотка, чувство внутреннего превосходства.

Это был зародыш снобизма. Он мог развиться во взрослую особь, но мог зачахнуть на корню. Марику ещё предстояла лепка характера, однако коллектив и толпа не принимали его в свои ряды, сам же он их сторонился и не искал путей сближения. Ещё с малых лет он развивался как автономное устройство, головой витающее в облаках и ногами по щиколотки увязшее в песке. И находясь в таком полузаземлённом состоянии, он время от времени пытался запускать в небо бумажные самолётики. Каждый из них нёс определенную задачу постижения мира.

Некоторые быстро теряли высоту и застревали в желобе водосточной трубы или в решётках чужого балкона, но отдельные одиночки продолжали парить, подхваченные воздушными потоками. На треугольных крыльях одного такого самолётика парила под облаками тайная мечта, с которой Марик не расставался последние два года, — он решил посвятить себя литературе и стать профессиональным писателем.

В качестве запасного варианта он обдумывал поступление на сценарные или операторские курсы кино. Подобный расклад имел под собой все основания. В семье уже блистал самый что ни на есть настоящий сочинитель, мамин двоюродный брат Генрих. Генрих специализировался на книгах из серии"Жизнь замечательных людей". В силу своей врождённой порядочности и неопытности, Марик слегка идеализировал оборотистого родственника. Генрих на самом деле был расторопным дельцом. Сочиняя книги, он часто подгонял факты, создавая созвучный современной эпохе резонанс. Кроме того, он в хорошем темпе крапал сценарии для кино, ловко обзаводился нужными связями в литературном мире, умел менять маски в зависимости от темы карнавала, то есть, был вхож в писательский и киношный круг на самых разных уровнях. Его приглашали на форумы, фестивали, он даже подвизался консультантом на съёмках исторических фильмов. Он умел прихвастнуть и умел изобразить ложный демократизм, чтобы выхватывать крупицы плюсовых баллов не только от поклонников, но и от критиков.

Марик умирал от зависти. Он завидовал всему, и в первую очередь — благородному имени писателя. Он бы задаром отдал своё, как ему казалось, местечковое имя, которое так легко картавилось на языке, за фонетически безукоризненное произношение имени Генрих. В Генрихе тоже присутствовала злополучная"р", но она приобретала такой французский прононс, до которого Магику было не дотянуться.

Примерно раз в полтора-два месяца мама приглашала Генриха на званый обед. Подготовка к обеду начиналась заранее. За неделю до события бабушка звонила на рыбную базу, которой заведовал её бывший, но не теряющий надежду ухажёр — ещё со времен строительства Днепрогэса. Ухажёра звали Тосиком, он был глуховат на одно ухо, поэтому бабушка на повышенных тонах ставила перед ним задачу любой ценой добыть жирную каспийскую селёдку первой свежести, на которой зиждилось бабушкино фирменное блюдо — форшмак. Сельдь сутки вымачивалась, а потом методично отделялась от костей. Эту работу старушке помогал делать Марик, потому что у него был глазомер, а у бабушки полуслепые глаза и очки с мутными линзами. За три дня до намеченной даты папа, пользуясь своими каналами, добывал палку сервелата и пятизвёздочный коньяк. За день до обеда мама вывешивала на балконе итальянское шерстяное платье, купленное у спекулянтки, которая получала товар контрабандой из Польши. Несмотря на обилие нафталина, моль иногда умудрялась проесть дырочку в драгоценном наряде. В день обеда с утра жарились шкварки, натиралась редька. Размягчённый шмат подогретого деревенского масла втирался в говяжий паштет мощными кривыми зубьями большой мельхиоровой вилки, чья роль напоминала выход на сцену актёра с фразой"кушать подано". После этой фразы актёр уходил за кулисы и наливал себе стопку, а вилка, придав паштету несколько жеманных полосок, исчезала в кулуарах кухонного буфета до следующего пиршества.

Волнительная атмосфера приёма по-своему затрагивала даже соседей семьи Лис. Это была бездетная пара в летах, носившая аппетитную фамилию Голубец. Деля с Лисами кухню и ванную комнату, Голубцы имели, тем не менее, заметное преимущество. Им досталась в своё время самая светлая и большая комната, которая в доисторические времена выполняла в квартире роль гостиной. Комнату украшала великолепная белокафельная печь, на её чугунной заслонке гонорово мерцал польский гербовый орёл. Но венцом комнаты являлся узорчатый трёхцветный паркет, прошитый полосками эбенового дерева. Голубцы двигались по паркету на войлочных подкладках, натёртых мастикой. Это напоминало плавные движения утомлённых лыжников по равнинной стезе. Подкладки лежали как перед входом в комнату, так и в самой комнате. Те, что перед входом, предназначались соседям или гостям, которые появлялись крайне редко, всегда чувствуя неприятный осадок после нелепого исполнения натирочных движений.

Сам Василь Голубец работал художником-оформителем в большом плакатном цехе, где пахло олифой и скипидаром, а пол и столы были заляпаны краской. Цех специализировался на портретах вождей и партийных руководителей. Рулоны кумача, бесполезные обрезки и лохматые лоскутья валялись, где ни попадя, создавая зрелище по палитре близкое к скотобойне. Поэтому скольжение по комнате являлось для Василя Голубца и его жены, кладовщицы Риты, процедурой, заменяющей санаторное лечение.

В один из своих визитов Генрих постучался к соседям и попросил разрешения взглянуть на полы. Сначала он в прохладной манере знатока выразил своё умеренное восхищение:"Знаете, в Доме учёных есть комната с похожим набором, а во дворце графа Потоцкого…", но заметив, что хозяева поджали губы, он спохватился и добавил:"…зато ваш сияет лучше, чем у них всех". Голубцы от этих слов засияли под стать паркету. Выдав комплимент, Генрих скользя добрался до печки, потрогал чугунное литьё и воскликнул:"Здесь можно было бы отснять финальную сцену из фильма по моей книге"Жажда огня". Вы не читали? Обязательно прочитайте. Она об украинском революционере, первом руководителе УНР Владимире Винниченко. Я сейчас веду переговоры с Довженко…"

С тех пор Голубцы с волнением ждали прихода Генриха и не упускали случая зазвать его к себе, чтобы отведать самодельную кориандровую настойку хозяина, при этом намекали, что готовы предоставить свою печурку и полный набор войлочных подкладок всей съёмочной группе.

Каждый раз перед появлением Генриха происходила примерно одна и та же смена декораций. Заслышав звонок, мама появлялась из спальни, поправляя причёску и разглаживая на бёдрах платье, которое стало ей уже мало, бабушка говорила"бекицер"и снимала засаленный передник, папа, который недолюбливал писателя, с остервенением давил окурок в пепельнице и стряхивал ладонью перхоть с пиджака…

Марик сидел в туалете, репетируя свои вопросы Генриху и, немного поднатужась, за него же сочинял воображаемые ответы.

Поставив перед собой задачу войти в избранный круг литературной элиты, Марик решил первым делом придумать себе псевдоним. Надо было найти имя без уязвимой буквы"р". Хотелось что-то иностранное, но, как назло, все известные иностранные актеры были этой"р"мечены спереди и сзади. Грегори Пек, Кларк Гэйбл, Кэри Грант, Жерар Филип…

Это был какой-то замкнутый круг. Имя нашлось случайно. Марик увидел в библиотеке повесть Мериме"Матео Фальконе". Мериме не входил в обязательный список авторов, намеченных Мариком для внеклассного чтения, Марика соблазнило только имя, сразу возникал перед глазами мужественный римский профиль."Матео Лис!" — театрально продекламировал Марик. Само имя прозвучало благородно и довольно романтично, а вот фамилия… Лис рядом с Матео как-то мельчал и терялся. Тут он вспомнил мамину девичью фамилию — Рейфман."Ах, если бы не заглавное"Р", — речитативно пропел Марик в тональности ре минор. Его глаза затуманились, перед ним замелькали кадры фильма"Римские каникулы", и он произнёс голосом Грегори Пека, который знакомится с неотразимой Одри Хепберн:"Матео Рейфман, писатель…""Так это вы автор романа"Мёртвая петля!" — округляя глаза, восклицает Одри, она же принцесса или контесса."Хочу вам показать Рим, которого вы ещё не видели", — сочинив обаятельную улыбку, мурлычет Грегори Пек голосом Матео Рейфмана… И вот они на двухместном велосипеде курсируют по римским улицам…

В этой воображаемой сцене Марику нравилось всё: его итальянское имя, наивное очарование в глазах Одри, название нового романа… Всё, кроме фамилии. И посовещавшись с самим собой, Марик вынужденно согласился вернуться к истокам… Всё-таки в слове Лис присутствовало что-то неуловимо манящее: тут и крадущийся хищник, и легко уловимая ассоциация с романтическим звучанием портового города из романов Александра Грина.

Матео Лис решил идти к успеху, следуя образцу в лице Генриха. Он купил толстую общую тетрадь, куда заносил свои мысли и наблюдения, делал наброски и даже пытался сочинять рассказы, но ни одно начинание не удавалось довести до конца, поскольку внутренний критик, сидевший в нём, постоянно за что-нибудь цеплялся и ставил неуды.

Как человек-амфибия, Марик погружался в многообразный океан книг, и в то же время старался не пропускать новинок кино, которые в силу замкнутости системы получал малыми порциями и в основном в описательном виде, просматривая польские журналы"Фильм"и"Экран". Журналы были вещью из-под прилавка, но их иногда удавалось полистать, пользуясь благоволением одного папиного знакомого, продавца из газетного киоска.

Таким образом, голова Марика оказалась под завязку забита информационным мусором, в мутные воды которого надо было нырять в поисках жемчужин; но роль человека-амфибии удавалась Марику лишь отчасти. Одно дело напевать себе под нос"лучше лежать на дне, в синей прохладной мгле…", а другое — совершать глубинное погружение за драгоценным моллюском практически вслепую, понимая, что на завершение поиска дыхалки уже не хватит. Спасти его могла только сила воображения, и уж ею Марик жонглировал, не боясь провала.

Книги, которые он читал, не заканчивались на последней странице, он их додумывал, менял сюжет, обострял зигзаги конфликтов, ставил себя на место героев и открывал им куда более разумные ходы-выходы, чем это делали авторы романов. Иной раз Марик придумывал сразу несколько сюжетных комбинаций, по своему их сплетал или расплетал, запутываясь так, что не мог развязать гордиев узел сюжета, и тогда приходилось рубить сплеча, сваливая при этом всё на автора, которого всегда можно было обвинить в ложных предпосылках, консерватизме или политкорректности.

Опередив школьную программу, он прочитал"Преступление и наказание"и даже взялся за"Идиота", но осилил только первую часть. На второй ему стало скучно, и тогда он придумал свои продолжения действиям Мышкина, Рогожина и Настасьи Филипповны. В финале князь Мышкин полностью перевоспитывал обоих — торгаша Рогожина и роковую красавицу Настасью Филипповну — и становился уважаемым членом общества, но в последний момент Марик бросил Мышкина под поезд, в спальном вагоне которого хитрец Рогожин, так и не поддавшись дрессировке князя, увозил Настасью Филипповну заграницу.

Фильмы, которые Марик смотрел, претерпевали не менее серьёзные трансформации. Если герои ему импонировали, но досаждала трагичная концовка, он возвращал мёртвых из царства Аида на свет божий, но не спешил одарить их хэппи-эндом. Избежав смерти, они взамен награждались мучениями разного сорта: подолгу замаливали грехи, страдали от мук совести и, рыдая, просили прощения у тех, кого предали или оболгали…

Если фильм не вызывал положительных эмоций, Марик менял не только замысел режиссёра и актёрский ансамбль, но зачастую увольнял оператора и, становясь на его место, переснимал картину заново.

Искромсав гардероб стандартного сюжета ножницами своих фантазий, он засыпал в слезах, жалея себя, героиню или героя, и, в конце концов, весь мир, несовершенство которого заставляло так безжалостно его перелицовывать.

Воображение было спасательным кругом, брошенным ему небом. Держава его пребывания по-своему напоминала Титаник, на верхних палубах которого всё ещё шло веселье, а трюмы уже заливало водой. Марик Лис и его небольшое семейство — мама, папа и бабушка находились где-то посередине этого тонущего корабля. По принципу коммунального содружества они делил свою каюту с такими же винтиками безнадёжно изношенного механизма, и при этом радовались, что не оказались на самом дне. Но к радости примешивалась горечь. Жизнь на этом корабле была однообразной и безвкусной, как витрины магазинов, заставленные беспомощными атрибутами местного ширпотреба, как бесконечные очереди за товарами, всё достоинство которых заключалось в их дефиците, как настороженные, испуганные лица обывателей — участников грандиозной массовки. А тут ещё слезливая природа добавляла ко всем мелким неприятностям свои капризные перепады настроения: слякоть, бездорожье, мокрый снег, смешанный с грязью, и грустную статистику респираторных заболеваний.

Но фантазии, как бы мы с ними не игрались, — это всегда временное пристанище. Действительность расставляла участников массовки, как шахматные фигурки в заигранных позициях, где все ходы предусмотрены, а любое отклонение от намеченной схемы в худшем случае сбрасывает фигуру с доски, а в лучшем — оставляет в клетке, создавая ситуацию пата, то есть, безысходности.

Жизнь проистекала в рамках системы. Но иногда система пыталась обмануть жизнь, и тогда происходили мелкие или крупные катастрофы. Сходили с рельсов трамваи. Пускали пулю в лоб зарвавшиеся номенклатурщики. В подвале готового к сносу здания находили склад оружия: немецкие винтовки и патроны в ящиках — всё было смазано, зачехлено и готово к употреблению.

3. Полуподвал

Портрет дворника, на первый взгляд, лучше всего рисовать углем или сангиной, поскольку есть опасность, что карандаш непременно внесёт ту самую деликатность, которой типичный дворник лишён. Но человек, о котором пойдёт речь, представлял собой редкое исключение. У него было простое мужицкое лицо, но взгляд приковывал своей отрешённой печалью, совершенно несвойственной людям его профессии. Впрочем, мало кто заглядывал в его глаза. И для большинства окружающих лицо дворника отличалось заурядностью. Тут, однако, возникает скрытый оксюморон, поскольку"отличаться заурядностью" — значит чем-то бросаться в глаза. Для того чтобы раствориться в толпе, необходимы униформизм, отсутствие разницы между числителем и знаменателем, полная уравниловка.

Эта путаница в понятиях привела к тому, что рисовать портрет дворника оказалось задачей посложнее, чем портрет подростка. Уголь щедро крошился, загрязняя и огрубляя детали, но карандаш не мог найти то разрез глаз, то форму уха, то ещё какую мелочь, потому что дворник всегда прятал свои глаза, и делал это весьма искусно. Подметая мусор во дворе или возле подъезда, он иногда останавливался и задумчиво смотрел вверх, словно облюбовывал себе подходящее облачко для дальнейшего проживания, а оказавшись в трамвайном вагоне или в магазинной очереди, — напротив, опускал голову, изучая тусклые с проплешинами овалы своих башмаков.

Дворника звали Михаил Захарович. Фамилия у него была приятная на слух, не броская, но и не куцая — Каретников. Однако никто из жильцов ни разу не обратился к нему по отчеству, а уж фамилия его оставалась под замком в буквальном смысле. Она была записана в его паспорте, а паспорт лежал в чемодане под кроватью. В списке жильцов, который был приторочен к стене на площадке первого этажа, он значился немного загадочно: Двор-к. Миха. Жильцы, посмеиваясь, говорили, что дворник сам себя подвёл под сокращение: должность сократил и имя.

Поэтому, если кому-то требовалась помощь, то, обращаясь к дворнику, называли его Михайло или Михаил, а за глаза звали трёхпалым, так как у него не было мизинца и безымянного пальца на левой руке. Но имя Миха не являлось сокращением. В детстве он страдал дислалией на шипящие и, когда кто-либо спрашивал его имя, он, отводя глаза в сторону, тихо отвечал"Миса", потом научился произносить"Миха", но когда до полноценного Миши оставалось совсем чуть-чуть, в семье произошла трагедия, и мальчик просто замолчал на несколько лет. А когда заговорил, то имя своё так и произнес — Миха.

Ходил Миха, слегка прихрамывая, у него был повреждён голеностопный сустав. Хромота его мучила особенно по утрам, когда он выходил из дворницкой, опираясь на метлу и заметно припадая на левую ногу. Лицо его в эти минуты ожесточалось, и желваки стягивали скулы. Но к середине дня боль, видимо, притуплялась, и хромота становилась почти незаметной.

Дворничал Миха, обслуживая жильцов и территорию двух трёхэтажных домов, построенных в ряд один за другим и разделённых арочным проходом, который вёл во двор. Дома заканчивались с одной стороны тупиком, а другой выходили на улицу Банковскую. Получившийся таким образом аппендикс носил название Каретный переулок. По другую сторону переулка, находились двухэтажные складские помещения с двумя широкими въездами, которые на ночь закрывались барабанными гофрированными воротами. Когда-то здесь ремонтировали конные экипажи. Отсюда и пошло название"Каретный".

Строительство домов велось накануне первой мировой войны с полным пренебрежением к архитектурным традициям. Собственно, это была чистая эклектика, прихоть заказчика, у которого то водились деньги, то их не было. Тупиковое расположение улицы не требовало придания домам исторического статуса или разных барочных финтифлюшек. Они получили шахматную нумерацию — дом № 2 и дом № 4, и строились по принципу недорогих доходных домов. Когда кирпичная кладка была в основном завершена, их вид оказался настолько уныл и непрезентабелен, что владелец, волей — неволей, выложил дополнительные деньги, и строители облагородили здание, пристроив по фронту цокольную стенку высотой в полметра. Войдя в раж, хозяин пошел ва-банк и приказал над подъездом дома № 2 достроить балкончик с фигурными балясинами из серого песчаника. Поддерживали это сооружения два картуша. Словом, балкончик получился просто академический, и если бы он выходил на центровую улицу Коперника, до которой ходу было всего полквартала, то с балкончика можно было принимать парады. Квартира, ради которой сия структура была задумана, имела дополнительную площадь, видимо лендлорд её приметил для себя. Уже в советское время квартиру сделали номенклатурной и отдали чиновнику из горсовета.

Со стороны двора к домам лепились длинные решётчатые балконы — каждый на две квартиры. Сам двор имел форму сильно вытянутого прямоугольника, отделённого от соседних строений кирпичной стеной метра три высотой, с небольшим карнизом. Во многих местах стену испещряли хулиганские надписи, которые постоянно затирались, но с невиданным упорством появлялись опять, причём вместо простых предложений становились придаточными. Школьные сочинения всё же какую-то пользу, видимо, приносили.

Балконы, выходящие во двор, с годами подзаржавели, искривились, и штукатурка стен кое-где подпухла и осыпалась. Задник дома никогда не освежали, весь ремонтный бюджет был брошен на фасад с академическим балкончиком, там время от времени что — то подкрашивали и латали.

Перпендикулярно к Каретному переулку шла улица Банковская, главной приметой которой являлась боковая стена банка, а сам банк своим гранитным фасадом выходил на улицу Коперника. Каретный переулок, как мощный пушечный ствол, целился прямиком в массивные кованые ворота банка, куда въезжали инкассаторские машины. Когда-то, ещё в конце пятидесятых, была сделана попытка ограбления, причём налётчики въехали за машиной инкассаторов, взяв разгон из тупичка Каретного переулка в тот момент, когда ворота открылись, но их газик слишком разогнался и уткнулся радиатором в задок инкассаторского фургона. Налётчиков, потрясённых столь неудачным раскладом, там же и взяли.

В одну из августовских ночей в памятном 1968-ом году, когда вдоль улицы Коперника, грохоча по булыжнику, тянулись колонны танков в пражском направлении, переулок своё название поменял. Каретный мистическим путём превратился в Каретников провулок, что удивительным образом совпало с фамилией дворника. Даже в домоуправлении местные бюрократы никак не среагировали на подмену, жильцы тоже проглотили наживку, не поморщившись. А уж почтальоны, эти оловянные солдатики периода застоя, успевали прочесть только коренную часть слова, а всякие там суффиксы и окончания их мало волновали. Письма продолжали отправляться и доставляться без изменений.

* * *

Дворник Миха слыл человеком необщительным. Он жил в полуподвале дома № 4, занимая одну комнату с низко встроенным окошком, которое с улицы защищала решётка из арматурных прутьев. Фактически полуподвал находился на уровне остальных подвальных помещений, отличаясь от них только дверью со двора и полуокном, лишённым подоконника.

Чтобы попасть в дворницкую, приходилось спускаться по щербатым ступенькам. Во время дождей Миха закрывал этот спуск большой бадьёй, чтобы вода не просочилась внутрь. Дверь в столь убогое помещение из-за строительных просчётов пришлось заметно укоротить, и со стороны она казалась элементом игрушечного домика, чему способствовало потемневшее медное кольцо, прибитое так низко, будто оно предназначалось для крошки Цахес. Сам дворник вынужден был входить внутрь и выходить из комнаты, горбясь и низко наклонив голову. Зато мало кто из жильцов без особой надобности мог заглянуть в дворницкую, что самого дворника вполне устраивало.

Михаил, он же Миха, плыл по жизни неторопливо, загребая метлой, как каноист веслом. Он редко ронял слова, больше молчал, словно уходил в себя, растворяясь в своих мыслях. Если к нему стучались жильцы с какими-то своими мелкими заботами, он их выслушивал, задавал один-два наводящих вопроса и обещал прислать то ли сантехника, то ли маляра, иногда он сам брался за несложную работу, но делал это редко из-за увечья.

Спасаясь от одиночества, он завёл собаку. Видимо, подобрал кем-то брошенную. Собака старилась вместе с ним. Это была дряхлая дворняга чёрной масти с белесыми подпалинами на бровях, груди и передних лапах. Когда Михаил подметал улицу, она лежала перед арочным проходом, лениво выгрызая блох или отчаянно зевая.

— Всё дрыхнешь, лохматка, — сказал как-то, вышедший на прогулку со своей таксой, жилец 16-й квартиры. Собака подняла голову и с укоризной взглянула на страдающего одышкой толстяка, который за её лохмотьями не разглядел выправки старого кобеля. Хотя жилец укорял дворнягу вполне добродушно, его такса в силу своей натуры злобно урчала и, казалось, хотела отхаркаться, так у неё в глотке клокотало. Тётка, сидевшая на табуретке рядом с подъездом, поддакнула:"А ведь точно — лохматка". С тех пор все её так и называли, не особо интересуясь, как же зовут пса на самом деле.

4. Лобовое столкновение

В один из редких погожих дней в середине апреля небольшая стая мальчишек гоняла во дворе мяч. Сначала просто пасовали друг другу, перекрикиваясь, как мартышки, на своем обмусоленном уличном жаргоне, но тут появился Марик Лис, который, возвращаясь из школы, услышал знакомые голоса и заглянул во двор. Марика в силу его задумчивости редко приглашали играть в футбол, хотя на роль голкипера он вполне годился. Как ни странно, но он занимал в воротах почти всегда тот угол, куда приходился удар. Это было своего рода предчувствие, которое он даже не пытался объяснять себе.

Для обозначения ворот Марик положил ранец на место левой штанги, а на место правой лёг толстый том"Идиота". Книгу он носил с собой почти неделю, собираясь сдать её в библиотеку.

Уже в конце игры мяч срезался с ноги голкипера и рикошетом отскочил к низкому полуподвальному окну дворницкой. Арматурная решётка казалась надежной защитой, но по непонятной причине окно треснуло, и уголок стекла отвалился.

— Тикаем! — Закричал один из мальчишек. И Марик хотел было дать дёру, но вдруг в окне в смутном полумраке комнаты он увидел лицо дворника. Трёхпалый смотрел на него с какой-то кроткой печалью, и глаз у него дёргался, будто он готов был заплакать.

Марик, понурив голову, пошёл объясняться. Он боялся оказаться в унизительной ситуации, он думал, что дверь сейчас распахнётся, и Михайло в брезентовом фартуке появится перед ним, кроя матом и угрожающе размахивая метлой. Но за дверью царила тишина. С балкона третьего этажа, где вывешено было мокрое бельё, капала вода, рисуя пунктиры и точки вдоль стены. Каждый щелчок воды напоминал Марику китайскую пытку методичного каплепада на макушку заключённого.

Постучаться, что ли, подумал он, и, нервно потирая ладонью костяшки пальцев, потянулся к кольцу, но тут дверь сама отворилась.

Марик с удивлением смотрел на стоящего перед ним человека. Произошло лобовое столкновение заготовленного образа с реальным. На дворнике была белая льняная рубашка, аккуратно заправленная в тёмно-синие брюки, а на ногах вязаные шерстяные носки. Ни фартука, ни метлы. Заранее нарисованный человек с дворницкими причиндалами и реальный дворник были из разных измерений. Марик, сконфузившись, чуть повернул голову, разглядывая угол комнаты, очерченный дверным косяком. А трёхпалый своими грустными глазами внимательно рассматривал, будто изучал, раскрасневшееся лицо пришедшего с повинной.

Шмыгнув носом, чтоб заполнить паузу, Марик начал мямлить что-то оправдательное. Во всём он винил чей-то коварно сделанный сухим листом удар, отчего и мяч по касательной пошёл вбок вместо того, чтобы отскочить в сторону забора. Закончив объясняться, Марик тяжело вздохнул и с горечью сказал, что заплатит за стекло.

— Какое стекло? — спросил дворник.

Марик не знал, что ответить, и почему-то вспомнил сценку из фильма Чарли Чаплина. Там шла типичная челночная околозаборная беготня традиционной чаплиновской троицы — бродяги, собачонки и громилы полицейского. Он себя в эту минуту чувствовал не столь бродягой, сколь собачонкой. Им овладело жалкое и безъязыкое чувство беспомощности. Но и дворник не укладывался ни в кого из этой троицы, не было в нём ни свирепости полицейского, ни изобретательности бродяги. В чаплиновской сценке иногда возникал попыхивающий сигарой обыватель у входа в пивной бар, но и он никак не мог сойти за дворника, поскольку по моде того времени носил густые висячие усы, а человек, открывший Марику дверь, был безус, хотя седая щетина на щеках и подбородке говорила о том, что он уже дня три-четыре не брился.

— Ваше стекло, — наконец разрешился от бремени Марик и мотнул головой в сторону окошка.

Дворник сделал шаг назад, повернулся и, наверное, полминуты с некоторым недоумением изучал своё приземистое окошко.

Марик тем временем, стреляя глазами, осматривал комнату. Он увидел пришпиленные кнопками к стене две черно-белых фотографии, на одной из них был изображен знаменитый готический собор, на другой был снят угол их дома с табличкой, на которой значилось название переулка — "Каретников провулок". Что-то в названии смутило Марика, но он не успел это"что-то"взвесить на весах сомнений, потому что дворник, мельком взглянув на мальчика, опустил голову и сказал, словно размышлял вслух:

— А как же оно могло треснуть? Снаружи решётка… Да ещё уголок отвалился. Может быть, это старая трещина, мною не замеченная, от удара повело её… но уголок-то отвалился…

Тут он поднял голову и с мягкой укоризной посмотрел мальчику в глаза.

— Отвалился, — сказал Марик и вздохнул.

— И скажу наверняка, — голос дворника понизился до уровня повышенной секретности. — Отвалился уголок ровно четыре минуты тринадцать секунд назад.

Марик улыбнулся и тут же спрятал улыбку, но внутренне он сразу расслабился и принял этот искусственно таинственный тон, как своего рода приглашение к игре.

— Так вы время засекли с момента удара?

Дворник приложил два пальца своей изувеченной руки ко рту и, сделав комичную мину, шепнул:"Наугад ляпнул", — при этом его брови быстро взлетели, сморщив лоб гармошкой, и тут же опустились. И в глазах его мелькнула какая-то весёлая искорка. После чего он приставил к носу указательный палец, словно хотел почесать кончик, но передумал и, хмыкнув, произнёс:

— Чудеса! Что-то тут не по правилам. Дайте-ка мне взглянуть снаружи. Просто чудеса.

Он сунул свои шерстяные ступни в грязные рабочие ботинки без шнурков и вместе с Мариком вышел во двор.

— Я на воротах стоял, — начал объяснять Марик. — Кто-то сильно ударил, я ногу просто подставил…

— Вижу, вижу — успокоил его дворник. — Но всё равно загадка. Посмотрите.

Они подошли поближе к окошку.

— Здесь решётка от самого окна отступает сантиметров на десять. Как же мяч мог стекло задеть?

Марик пожал плечами.

— Говорите, на воротах стояли?

— Да, я правый угол прикрывал.

— А ранец это ваш?

— Мой.

Марик опять почувствовал неловкость из-за непривычно подчёркнутого обращения на"вы".

Дворник подошел к футбольным воротам, но, не задержавшись возле левой условной штанги, сразу подошёл к правой, где прочно обосновался том Достоевского.

— Не знал, что теперь в школах Достоевского читают. Вы в каком классе учитесь?

— В восьмом. Но в программе Достоевского нет. Я сам по себе.

— Сложная книга. Вам не кажется?

Марик почувствовал, как уши у него слегка накалились. Он знал, что врать в таких случаях бесполезно — уши выдадут.

— Я только первую часть прочёл, — ответил он честно, но решил не добавлять, что остальные в ближайшем будущем читать не собирается.

— А скажите, мяч, который вы отбили, был хорошо накачан?

Марик опять растерялся, вопрос прозвучал как-то невпопад с"Идиотом".

— Мяч почти сдулся, — сказал он. — Один пацан даже за велосипедным насосом побежал.

— Так я и думал! — с неожиданной радостью в голосе произнес дворник.

— Вот вам и разгадка.

Он подошел к решётке и подозвал Марика поближе.

— Туго накачанный мяч, даже попав между прутьями решетки, отскочил бы себе в сторону, но полуспущенный залепился достаточно плотно, чтобы возникла ударная волна, и стекло дало трещину. А то, что ещё и уголок отвалился, — это уже вроде цепной реакции, или одна из очередных загадок неопознанных летающих объектов. Согласны?

Марик пожал плечами. Теория дворника ему показалась маловразумительной, но уже то, что этот человек в грубых башмаках без шнурков приплёл в свои рассуждения загадочные космические объекты, прозвучало одновременно странно и страшно интригующе.

— Но так как в чудеса мы не верим, — продолжил дворник, — значит это знак.

И опять его брови подпрыгнули и опустились.

— Какой знак?

— Вот вы Достоевского читаете. Там у него на каждой странице какой-нибудь зловещий знак, предвестие или меч дамоклов над головой главного героя. А знаки эти должен читатель разгадывать. Но для их разгадки нужен определённый жизненный багаж или опыт, понимаете? Вы детективы любите?

— Я серьёзные книги читаю, — ответил Марик, насупившись.

— Так ведь у Достоевского, что ни роман — так детектив, он его просто усложняет своей философией. А скажите, зачем вам в 13 лет эта больная философия?

— Мне четырнадцать, — сказал Марик и ещё больше насупился.

— Вы поймите меня правильно, — дворник неожиданно положил руку ему на плечо. — Достоевский, конечно, великий писатель, но я вам рекомендую из всего, что он накалякал, прочитать"Дядюшкин сон". Незлобная карикатура на провинциальный быт. Обхохочетесь. Могу дать.

— А у вас…

— У меня есть одна-единственная книга Достоевского, в ней несколько его водевильных историй, в том числе"Дядюшкин сон". Прочитав после"Идиота""Дядюшкин сон", вы никогда не поверите, что это сочинил один и тот же человек. Достоевский великолепно умел смешить. Но делал это крайне редко. Копался в закоулках человеческих душ, выкорчёвывал всё низменное, утробное, а мир от этого стал лучше?

Дворник задал свой вопрос, похоже, самому себе. Он покачал головой и сказал:

— Идёмте. Хочу, чтоб вы взглянули на один альбомчик. Думаю, вам будет интересно. Это, конечно, не"Идиот", но…

5. Рецепты и рецепторы

Зайдя в дворницкую, Марик сразу удивился как обстановке, так и запахам, царившим в полуподвале. Запахи шли от плиты. Это была восхитительная смесь обжаренного сала, грибов, чеснока, и над всем этим витал, как домашний ангел, аромат свежемолотого кофе. Подобное сочетание запахов было узаконено в кухне дорогого ресторана, но в дворницкой…

Ноздри мальчика вздрогнули, в желудке произошёл выброс соков и засосало под ложечкой. И неудивительно. В семейном меню на их коммунальной кухне роль блюда du jour, как минимум три раза в неделю, исполняли свиные котлеты, поэтому нос Марика слегка повлажнел от возбуждения, и сам Марик Лис на какое-то мгновение, словно подтверждая старое латинское изречение"имя — это знамение", превратился в молодого голодного лиса, который, затаившись, принюхивается и прислушивается к запахам из курятника. О, какие волнующие ароматы создают эти пёстрые создания… А звуки!

Квохтанье да кудахтанье, токование да ропот… для лисьего уха это музыка надежд и разочарований… А вот и наседка зарычала, почувствовав тревогу… И весь курятник зашевелился, посылая сигналы голодному зверю, притаившемуся в кустах.

Дворник, видимо, сразу угадал, что творится в носовых раковинах будущего писателя, и тут же спросил, слегка наклонив голову:

— Вкусно пахнет?

— Ага.

— Я тут кое-чего готовил, чем пока не могу вас угостить. Блюдо весьма специфическое, моё фирменное, оно называется селянская замазка. Это исключительно простое и в то же время замысловатое сочетание четырёх ингредиентов. Сначала на смальце обжаривается шкурка старой свиньи, если спросите — почему именно старой, отвечу:

поросячья шкурка, конечно, нежнее, но намного дороже, а на мою дворницкую зарплату не разгонишься. Так вот, когда шкурка уже почти готова, обжариваем куриные потроха и отдельно грибы рыжики, а если сезон не грибной, так пару сушёных, предварительно размягчённых в воде тех же рыжиков или боровичков… И наконец, главный ингредиент, чеснок обыкновенный — создаёт эффект благовония, расходящийся радиально по всей кухне и за её пределы. Всё это хозяйство пропускается через мясорубку, тогда смесь приобретает вид пищевой замазки, и я её мажу на обычный ржаной хлеб кирпичик. И храню в холодильнике, иной раз неделями. Но знаете, — тут он как-то доверительно наклонился к Марику и, конфузясь, добавил: — замазка, вообще-то, мужицкий деликатес, для интеллигентной личности она — ну, никак… создает внутреннее неудобство. У нежных особ вызывает запор, а чеснок не выветривается даже за сутки. Хотя должен заметить, русский мужик и тут преуспел. У рыжиков есть латинское название deliciosi, то есть, грибы деликатесные. Русские повара их замечательно готовили в старые времена. Так что многие заезжие гости вместе с рецептами украли у нас имя. У венгров в ресторанных меню это блюдо так и называется"rizike". Тот же финт сделали немцы. То есть, слово"рыжики"стало названием деликатесного блюда. Подобных примеров много. Всё это я говорю к тому, что у меня есть другие интересные рецепты, и я могу с вами поделиться. В следующий раз, если зайдете, я вас могу угостить яичницей по-мароккански. Блюдо простое, но с секретом. В Марокко ни одна живая душа эту яишню ещё не пробовала, потому что секрет хранится у меня и выдаётся только по особым случаям.

Марик растерялся и, стараясь скрыть своё замешательство, спросил, ткнув пальцем в сторону стены:

— А что это за фотография?

— Фотография? — Дворник приподнял брови и сделал долгую паузу, словно раздумывал, стоит ли ему отвечать на этот, уводящий в сторону, вопрос после такой вдохновенной речи о марокканской яишне. Но затем, втянув носом добрую порцию вкусного кухонного аромата, переспросил:

— Вы про какую фотографию говорите?

— Ту, что рядом с Миланским собором. — Марик произнёс это слегка небрежно, как само собой понятное. Дворнику Михе совсем необязательно было знать, что все эти башенки, узорчатые арабески и заточенные карандашиками пинакли он успел разглядеть, тайком проникнув в кинотеатр повторного фильма, где всего один сеанс был выделен на показ фильма Висконти"Рокко и его братья".

— Ах, эту… — дворник опять высоко задрал брови и посмотрел на Марика с уважением. Ну, эта висит для отвода глаз. Фотографиями займёмся в другой раз. Давайте я вам лучше марки покажу. Хотите взглянуть?

Речь дворника в комнате звучала совершенно иначе. Там, во дворе он притворялся хитроватым и недоверчивым русским мужичком, а здесь его слог звучал так, будто старый граммофон с тупой иглой поменяли на современный агрегат с пьезоэлементом. Каждое слово, слетая с его губ, напоминало балетное па.

Марик сел на стул и слегка осмотрелся. Перед ним на столе лежал увесистый, основательно потёртый на краях, кляссер, похожий на том Большой Советской Энциклопедии. Дворник перевернул несколько страниц и подвинул кляссер поближе к Марику. Из целлулоидных кармашков, дразнясь, выглядывали марки. Марик сразу прилип к ним глазами. Дворник присел рядом на табуретку и стал потирать пальцами жёсткую щетину на подбородке, потом откашлялся и спросил:

— Вас ведь, кажется, Марком звать? Вы из седьмой?

Марик кивнул, поглощённый цветным миром, открывшимся перед ним.

— Вы любите марки, Марк? — невольно скаламбурил дворник и улыбнулся краешком рта.

— Очень, — Марик покраснел, озадаченный обращением к нему. Его называли по-разному: Марочка, Марик-очкарик, Маркуша и даже Марчелло… но впервые его имя приобрело взрослость и чуть подвинулось, освободив место для отчества.

— А вы, Михаил… — он замялся.

— А я Михаил Захарович. Меня здесь многие Михайлом окликают, а про себя трёхпалым дразнят, но вы можете называть меня Михой. Меня так в детстве звали.

— А вашу собаку действительно"лохматкой"зовут?

— Ну, зачем же. Во-первых, это добрейшее существо мужского рода. И это мой друг. Зачем ему кличку давать? У него есть имя. Его зовут Алехандро.

— По-испански? — удивился Марик.

— А что ж тут такого? Помните, у Есенина есть стихи:"Дай, Джим, на счастье лапу мне…"Джим — имя английское, однако же — ничего…

Более того, собакам довольно часто дают английские или просто иностранные имена, как бы вручают титул, — не только в переносном, но и в буквальном смысле. Знал я когда-то одного не очень знатного гражданина, довольно хамоватого по натуре, зато собаке своей, непородистой овчарке, он дал имя Герцог, ни больше, ни меньше. В жизни, как и в литературе, нередко происходит такой взаимообмен имён и кличек…

— Собака Баскервиллей! — неожиданно выпалил Марик и покраснел.

— Вы быстро соображаете, — с уважением заметил дворник. — Хотя в данном случае, это имя хозяина собаки, ставшее нарицательным. Но подобная тяга к аристократизму, скажем, у англичан — она в крови, а наш брат за невозможностью получить титул привлекает в качестве подставного лица собаку, иногда кошку, но чаще — собаку. Вот представьте себе, стал человек завмагом, и теперь всё у него есть — должность, связи, мебель хорошая… осталось завести породистого пса, дать ему иностранное имя и самому немножко стать аристократом.

Я сейчас вспомнил одну забавную историю на тему собачьих кличек.

Давно, ещё в юные годы, прочитал Джерома"Трое в лодке, не считая собаки". Имя героев вскоре забыл, так как ничего в них не было примечательного — обычные английские имена. Кажется, одного звали Джордж, и то не уверен. А вот имя собаки запомнил наверняка. Вернее, мне так казалось. И звали эту замечательную псину"Монпасье".

— Как конфеты? — удивился Марик.

Дворник улыбнулся.

— Представляете, запомнил на всю жизнь, да и как не запомнить, кто ж леденцы в юные годы не любил… А пару лет назад увидел в библиотеке Джерома, взял с полки, открыл, решил полистать, оживить в памяти. И сразу сюрприз — смотрю, а имя собаки оказывается намного сложнее — Монморанси. Откуда же взялась такая странная аналогия? Как думаете — откуда?

— Они немножко похоже звучат…

— Правильно. Но не только это. Я в те далекие годы много читал и часто посещал библиотеку, даже чаще, чем это требовалось. А библиотекарша, молодая интересная женщина по имени Евгения Самойловна, угощала меня леденцами из коробки, на которой сверху было написано"Мон-па-сье".

Дворник произнёс название по слогам и на последнем слоге как-то забавно по-собачьи повернул голову и сотворил клоунскую улыбку.

Марик рассмеялся.

— У моей бабушки есть такая коробка, она в ней пуговицы и всякие крючки держит.

— Все бабушки так делают, но я вам хочу сказать о другом. Существует такой литературный и психологический прием, называется"замещение". Так вот у меня произошло самое настоящее замещение французского слова, непонятного и трудно произносимого на такое же французское, но легко тающее на языке.

Миха сел на корточки и стал поглаживать собачью холку:

— Конечно, Алехандро — это, так сказать, полное имя, я его употребляю в особых случаях, если, к примеру, мы с ним идем в клуб почётных холостяков или на похороны какого-нибудь вельможи, а вообще, в быту я зову его Алехо, а иногда просто Лёха. И делаю так намеренно. Я до войны дружил с одним парнем, звали его Лёша Зимин, он жил в интернате, поскольку был круглым сиротой. Мы с ним вместе на фронт уходили, только я вернулся, а он — нет. И вряд ли кто-то его теперь вспоминает кроме меня. Так что имя я выбрал не случайно.

— А какая это порода? — спросил Марик.

— Знаете, я не интересовался. Думаю, что обычная беспородная смесь.

Хотя, какая разница… Собака не благородных кровей, но преданная этому дому беззаветно, уж она, поверьте мне, не променяет его ни за какие коврижки, если бы ей даже предложили Букингемскую прописку.

— А можно её… его позвать.

— Позовите.

— Алехандро, — сказал Марик. И пёс поднял голову.

— Теперь ждите, ничего не надо говорить, только смотрите ему в глаза с дружелюбием. Можете улыбнуться. Вам надо завоевать его доверие…

Ну, вот…

Пёс приподнял свое лохматое тело с облезлого гуцульского коца^[1] и подошел к Марику, обнюхивая его руку.

— Можете дать ему кусочек рафинада, — подсказал дворник. — Дайте, дайте, и он вас запишет в свои друзья, а значит, станет вашим защитником и, если надо, то и нападающим.

Марик весело взглянул на старика, и они оба рассмеялись.

— А теперь посмотрите марки. Рекомендую начать с этой. Он перевернул несколько страниц кляссера. Вот она — во втором ряду сверху. На ней изображён первый белый раджа острова Борнео. Звали его Джеймс Брук. Любопытная личность. Запомните это лицо. Мы ещё вернемся к нему в своё время…

Когда час спустя Марик вышел из дворницкой, на улице было пусто. Лишь Витька, левый форвард, невдалеке отрабатывал финты. Увидев Марика, он подбежал запыхавшись:

— Я в окошко заглядывал, но он занавеской прикрыл, я только твой нос видел и книгу на столе. Так чо, трёхпалый тебе харакири не сделал?

— Нет, он ничего… Нормальный… — сказал Марик и добавил: — классный мужик.

6. Среднее арифметическое

Чем ближе к летним каникулам, тем медленнее тянутся дни. Это особенно ощущают на себе двоечники, лентяи и классные troublemakers, у которых кроме, как подёргать девочек за косички и пострелять из стеклянных трубочек по затылкам вперёдсмотрящих отличников, ничего более существенного нет на уме.

Хотя Марик не был лентяем, а тем более двоечником, он не дотягивал до равновысоких оценок по главным предметам. К большому огорчению его папы, выше четвёрки с минусом по алгебре Марик подняться не мог.

Это было тем более обидно, что папа преподавал высшую математику в техникуме электросвязи, и когда Марик родился, он первым делом внимательно изучил форму черепа младенца.

— Обратите внимание, — сказал он окружающим, которых в комнате было трое: счастливая мать ребёнка, бабушка и дедушка. — У мальчика высокий лоб и сам череп довольно крупный, что говорит о том… — Тут папа сделал многозначительную паузу. С одной стороны, он уже представлял новорожденного будущим Лобачевским, с другой — папа знал о ложных предпосылках френологии, а кроме того, боялся сглазить и потому закончил свой спич в более умеренном ключе:

— Вес и объём мозга в таком черепе будут больше обычного.

— Пусть он лучше имеет больше"нахес", — сказала бабушка.

— Знаете, мама, — голос у папы задребезжал на пол-тона выше. — Это немножко местечковый подход. У великого Гаусса был огромный мозг, он весил почти два с половиной килограмма.

— А что, нам его на базаре продавать? — огрызнулась бабушка; определение"местечковый"её задело за живое.

Папа понял, что попытка уязвить тёщу, на которую теперь возлагались большие надежды по ночным дежурствам и стирке пелёнок, не самый мудрый аргумент в споре, и он пошел на попятный.

— Мама, я ничего такого не предлагаю, я понимаю, что Марочке эти килограммы ни к чему. Но я буду доволен, если его мозг окажется выше среднего арифметического.

— И какое же среднее арифметическое? — поинтересовался дедушка, а он, будучи человеком простодушным, мог поставить в тупик кого угодно, даже папу.

— Наука пока ещё не определила… — папа понял, что тему надо закрывать. — Знаете, мозг — это такая материя…

Пока Марик подрастал, папа в глубине души всё же примерял его к Лобачевскому, и поэтому вялый интерес Марика к алгебре и геометрии он воспринимал очень болезненно.

Кроме четвёрки с минусом по математике, у Марика были две тройки — по химии и физкультуре. Химика в школе боялись все, даже директриса и завуч. Получить у него четвёрку считалось большой удачей. За свои пять лет преподавательской работы он поставил всего три пятёрки, да и то их вымолило школьное начальство, поскольку дети теряли право на золотую медаль. Тройка у химика приравнивалась к твёрдой четвёрке. А вот с физкультурой общую картину портил только один снаряд — "козёл". Как бы Марик не разгонялся, он на него всегда садился верхом. Перепрыгнуть через"козла"мешала скованность и подспудный страх зацепить яички и нанести себе травму, чего Марик боялся как огня.

Словом, он ходил в середнячках, но это не мешало ему носить на лице снисходительное презрение к отличникам и задавалам. Свои позиции он защищал, имея на руках хорошие козыри в лице Эйнштейна, Черчилля, и в особенности Чехова, который дважды оставался на второй год в гимназии.

Неумение находить общий язык, завязывать дружеские отношения сделали его личностью одиозной, однокашники его сторонились, оттого что он сторонился их. Получался как бы замкнутый круг. В глубине души он переживал, что оказался своего рода белой вороной, но постепенно привык к образу отверженного и даже стал гордиться своей исключительной замкнутостью.

В классе у него был один-единственный друг — Женька Рыжов, худощавый, высокого роста блондин с голубыми, чуть навыкате глазами, с мясистым носом и всегда небрежно разбросанными прядями светлых волос.

Женька, большой лентяй в деле учебы, отличался природной любознательностью и хватал нужные и ненужные знания как-то легко, на лету, при этом не кичился, а напротив, делал вид, что весь этот разрозненный багаж уравнений, химических соединений и формул его ничуть не интересует. Он знал физику, математику и даже химию как бы по наитию, и, если учитель вызывал его к доске, он мог, долго шмыгая носом, сосредоточенно смотреть куда-то в сторону плинтуса, но в ту минуту, когда преподаватель начинал терять терпение, он называл правильную формулу или разбирал по косточкам алгебраическое уравнение так, будто только этим всю жизнь и занимался.

В его ответах сквозило полное презрение к методике преподавания и даже к личности преподавателя. Немудрено, что благосклонностью учителей он не пользовался, и, сидя на последней парте, часто разглядывал потолок, будто изучал неисповедимые пути мух, дефилирующих по потолочному бульвару. Когда ему надоедали мухи, он рисовал что-то полуабстрактное в тетрадке. Рисунки его отличались затейливой фантазией, ими он абстрагировался от школьной рутины. Так же как и Марик, он мог подолгу погружаться в размышления и приходил в себя только, когда учитель срывался на крик, требуя его к доске.

Подружившись ещё в пятом классе, они долгое время сидели за одной партой, между собой общались молча, перебрасываясь записками или рисунками, каждый был погружён в свои озёра созерцания. Им не приходило в голову, что инакомыслие тем и опасно, что отделить его от молчания почти невозможно. В один прекрасный день их просто рассадили без всяких на то объяснений, но потом, когда на классном собрании мама, по наущению Марика, задала робкое"почему", классная ответила безапелляционно:"У Лиса нет никакого влияния на Рыжова, а Рыжов на Лиса оказывает самое дурное влияние".

В классе был ещё один ученик, который крутился вокруг Женьки, пытаясь добиться его дружбы. Звали его Митя Рогатько по прозвищу Че-че. Он возглавлял тройку самых известных в школе лентяев и второгодников. Митя перерос своих однокашников на три года, хотя по внешнему виду это не бросалось в глаза. Низкорослый и косолапый, с веснушчатым носом и торчащими, как локаторы, ушами, он делал мелкие гадости исподтишка, а попавшись, отнекивался с такой истеричной горячностью, что на него, в конце концов, махнули рукой.

Прозвище Че-че Рогатько приобрёл в четвёртом классе. Однажды он появился в школе с большим чернильным пятном на бритой голове. Это фиолетовое пятно рассмешило весь класс, его вызвали к завучу и потребовали объяснений. Коротышка завуч, будучи одного роста с Рогатько, носил очки в квадратной оправе, имел острый нос и выдающийся вперёд подбородок, чем напоминал писателя Олешу.

Фамилия завуча была Гусев, и прозвище к нему прилипло соответствующее — Гусь. Увидев Рогатько с длинной соплёй, торчащей из носа, и чернильным пятном размером с яблоко на макушке, Гусь спросил, заикаясь:"Это что та-та-такое"? Митя вытер тыльной стороной ладони соплю, и так же, заикаясь, ответил завучу:"че-че-чернила".

Гусь психанул и потребовал вызвать в школу родителей. Выяснилось, что Мите на голову вылил чернила отец, чьё терпение лопнуло в попытках приручить неуча-сына. Отец был ветераном войны, страдал припадками падучей, и поэтому историю с чернильным пятном постарались не раздувать.

Однажды, уже в шестом классе, Че-че принес в школу фотографию военных лет, на которой был изображён его отец рядом с каким-то полковником. Че-че всех уверял, что на снимке рядом с сержантом Рогатько стоит полковник Брежнев и, если что не так, папка напишет однополчанину, и уж тогда директрису и завуча с позором отправят на БАМ, а то и подальше. Слухи о фотографии дошли до школьного начальства, и с тех пор уже второй год Че-че, несмотря на сплошные колы, переходил в следующий класс без проблем.

Оказавшись в восьмом"б", Митя Рогатько обнаглел окончательно, и когда ему классная руководительница посоветовала набраться ума и повзрослеть, он, скорчив рожу, огрызнулся:"А куда ещё взрослеть, и так уже не мальчик". На следующий день Женька Рыжов перед началом урока подошёл к доске, что добровольно он делал крайне редко, и нарисовал карикатуру. На ней был изображён Рогатько в большом тулупе до пят, он держал в руках рогатку на взводе, из которой целился в некую даму, чья тяжеловесная фигура очень напоминала их классную.

Под рисунком Женька написал:"Уже-не-мальчик". Карикатура так поразила Рогатько сходством, что он зауважал Женьку и стал набиваться к нему в друзья.

Прозвище Че-че тут же потеснилось, уступив своё место Уже-не-мальчику. А Женька для Рогатько стал вроде наставника. Похоже, что он его даже побаивался, по крайней мере, он заискивал и постоянно угощал Женьку леденцами, которые буквально оттопыривали его карманы. Леденцы никогда не заканчивались, потому что мать Мити работала в продовольственном магазине.

Рогатько стал всё чаще подсаживаться к Женьке, который любил сидеть в одиночестве, но иногда милостиво позволял Уже-не-мальчику посидеть рядом. Учитель в это время мог вести какие-то записи в журнале или на доске, а Рогатько, не умевший помолчать и двух минут, начинал ёрзать и травить очередную чушь. При этом на него нападал спазматический икающий хохот, а Женька лишь иронично улыбался.

Марик, который сидел на предпоследней парте, ревновал Женьку к Рогатько, но, не желая показать свои чувства, иной раз подсаживался к Женьке с другого боку и с плохо скрытым презрением смотрел на гомерические корчи Че-че.

Рогатько со своей стороны пытался отвадить Марика от Женьки и внести разлад в их дружбу. Вначале исподтишка, затем всё более открыто он бросал ехидные ремарки и передразнивал Марика. Однажды, угощая Женьку леденцами, он и Марику протянул конфетку. Это оказалась пустышка, в которой был клочок грязной ваты."Вот, Магик, это тебе игрушка, на ёлку повесишь". Марик хотел сказать что-нибудь презрительное, чтобы отшить Рогатько, но слова застряли в горле."Ой, нашего Магочку, как индюка, раздуло", — хихикал и кривлялся пересмешник. Тогда Женька, буравя его глазами, приказал:

— Быстро открой рот и высунь язык.

— Зачем? — лыбясь, спросил Рогатько.

— Высунь, я сказал. — После чего Женька достал изо рта свой, наполовину растаявший леденец, и положил Рогатько на язык. — А теперь сваливай и подавись своими конфетками.

— Та шо вы, хлопцы, я же шутя. Марко, да я пошутил. Ты ж мне друг до гроба. — И он начал бить себя кулаком в грудь, корча повинную рожу.

Марик не выдержал и рассмеялся. Мир удалось сохранить, хотя искры остаточного напряжения время от времени проскакивали между ними.

На следующий день после необычного знакомства Марика с дворником Михой, в школе всё происходило по знакомому сценарию, с некоторыми пикантными эпизодами. Заболел учитель истории, на замену подбросили девчонку стажёра, от роду неделя после педагогического. Когда она садилась на стул, то села на кнопку, незаметно подложенную Уже-не-мальчиком. Она подпрыгнула, громко ойкнув. Стараясь успокоить класс, девчонка сорвала голос и, попросив всех открыть учебник истории на главе о французской революции, выбежала в коридор, пообещав вернуться через 15 минут. Рогатько распоясался, подсел к Женьке, они позвали Марика и втроём стали обсуждать новую учителку. Староста класса, отличница Ира Кучер, которой это похихикивание и отдельные оскорбительные словечки очень не давали покоя, встала и громко объявила:"Вы трое мешаете классу. Особенно ты, Лис". Она выбрала самое слабое звено. Женька был странной, но всё же уважаемой фигурой, Уже-не-мальчик мог в ответ нахамить, а Марик хамить просто не умел. Но иногда на него находило вдохновение и петушиный задор, вот и сейчас он неожиданно, почти заискивающе, сказал:

— Я, Ирочка, говорил о тебе, причём — самое хорошее.

— Да неужели? — Усмехнулась Ира.

— Честное слово. Вот послушай. — И Марик, ухмыльнувшись, продекламировал:"Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки! Какие пёрышки, какой носок! И верно ангельский у Ирки голосок".

В классе начался хохот и гомон. Ира, девочка крупная и щекастая, покраснела, громко сказала"дурак"и, гневно тряхнув косичками, отвернулась.

Рогатько схватил стеклянную трубочку, пересел на свою парту и начал обстреливать первые ряды.

Женька наклонился к Марику и тихо произнёс:

— Есть одна интересная идея. Забойный рецепт нашёл в журнале"Изобретатель и рационализатор". Там, правда, кое-какие компоненты нужны…

— А какой рецепт? — Марик навострил уши.

— Будем чёрную икру делать искусственным способом.

— Как это, искусственным?

— Хлопцы, хотите сосульки? — Уже-не-мальчик вырос перед ними, словно из-под земли, угодливо заглядывая Женьке в глаза.

— Катись, — сказал Женька.

— Давай конфеты и катись, — подтвердил Марик.

— А шо вы такое секретное бормотали?

— Послышалось тебе.

— Да ладно, я никому не скажу.

— А ты что, слышал, о чем мы говорили?

— Какая-то искусственная игра…

Женька с Мариком переглянулись.

— У мальчика слуховые галлюцинации, — поставил диагноз Женька.

— Когда тебе надо глухаря изобразить, так у тебя в ухе банан, а тут прямо взял и всё услышал, — ехидно подметил Марик.

— Ну, чуваки… — заныл Рогатько.

— Насчёт игры ты не угадал, — сказал Женька. — Мы будем делать искусственные зубы, можем и тебе продать, у тебя двух не хватает.

— Трёх! — разевая рот, продемонстрировал Уже-не-мальчик.

— Ладно, беру тебя в команду, — Женька махнул рукой, но тут же потребовал бакшиш:

— Гони"золотой ключик".

Все трое зашуршали фантиками.

— После урока выходим во двор, там будем посвящать тебя в тайну.

— Какую? — Глаза у Рогатько загорелись.

— В тайну двора, — усмехнулся Марик.

— Слушай, запомни и сразу забудь. — Женька как-то по-кроличьи пошевелил ноздрями, прочистил горло и продолжил: — Будем из пищевых и неорганических элементов делать чёрную икру, а ты сбытом займёшься.

— Кем? — Переспросил Рогатько.

— Не кем, а чем, — спокойно пояснил Женька. — Будешь чёрную икру продавать, а навар поделим на всех. Понял?

— Теперь понял, — обрадовался Уже-не-мальчик.

* * *

Обсуждение деталей нового приключения происходило во дворе школы, возле вонявшего мочой и плесенью запасного выхода. Процесс изготовления чёрной икры оказался не таким простым делом. Надо было раздобыть несколько, на первый взгляд, обычных продуктов, но в этот список затесался опасный элемент — однопроцентный раствор хлорного железа.

— Для чего железо? — спросил Че-че.

— Хлорное железо, — поправил Женька. — Используется в качестве красителя.

Марика такое вмешательство хлорного компонента в съедобные продукты сразу насторожило, но он не подал виду.

— А что будем красить? — сбиваясь на шёпот, спросил Че-че.

— Яйца твои, — ответил Женька.

— Кончай, братан, я ж по-серьёзному.

— Я и говорю. На полном серьёзе. Хлорное железо — краситель, который придаст икре чёрный цвет.

— Так она ж уже чёрная, — с глуповатым видом произнес Рогатько.

Женька таинственно усмехнулся. Марик, мысленно себя похвалил, что не запаниковал, как Рогатько, и, сложив ладони рупором, прогудел тому в ухо:"Не всё золото, что блестит".

Рогатько махнул рукой, потом достал из кармана пачку Ту-134 и закурил. Он стоял, расставив ноги, и пускал кольца. Марику тоже хотелось так научиться, но он боялся, что папа, обладавший особым нюхом, учует запах. Марик уже однажды пробовал сделать пару затяжек, но не получил никакого удовольствия и решил повременить с этим делом.

Женька, погружённый в какие-то размышления, громко высморкался из одной ноздри и сказал:

— Икру будем делать, используя органические элементы, а именно 40-процентные сливки и желатин. В качестве дубителя возьмем крепкую заварку.

Марик облегченно вздохнул. Сливки и желатин звучали успокаивающе, тем более — чайная заварка. Рецепт уже не казался какой-то тёмной химией.

Женька для пущей важности огляделся вокруг и дал последние указания:

— Надо будет раздобыть составляющие. У каждого свой участок работы. Хлорное железо беру на себя. Я знаю парня, который травилкой печатных плат промышляет. У него это железо есть. Ты, Рогатько, достаёшь сливки и желатин, а ты, Марчелло, оливковое масло.

— Какое? — переспросил Марик.

— Обыкновенное оливковое. Оно в аптеках продаётся. Правда, могут попросить рецепт, но ты им наплети какую-нибудь басню, как сегодня Ирке Кучер.

Компания дружно хихикнула.

— Кроме того, для впрыскивания шприц нужен… Чего вы скукожились? Шприц не для вас. Мне отец обещал с работы принести. И вот ещё… Надо найти толстую флуоресцентную лампу и стеклорез, желательно алмазный.

Рогатько присвистнул.

— Я у дворника спрошу, — сказал Марик. — У нас дворник — классный мужик. Головастый…и такой… своё дело знает.

Рогатько хихикнул:

— Головастик, говоришь. Ну, так пообещай ему полбанки икры, он тебе гопака с метлой напару спляшет.

— Чушь какую-то несёшь, — разозлился Марик. — Мужик честный, если у него есть стеклорез, он мне без всякой взятки даст.

— Спроси сегодня и дай мне знать, — Женька кивком головы одобрил гнев Марика, — и, понизив голос, почти по слогам произнёс: — операцию намечаем на понедельник, это 29 апреля. Готовность номер один объявляю уже сейчас.

После чего он ещё раз продырявил взглядом Рогатько и приказал: — Только язык держать за зубами.

— Буду молчать, как рыба об лёд, — пообещал Уже-не-мальчик.

7. Козлиная песнь

Заскочив домой и бросив в прихожей ранец, Марик помчался вниз. Миха был во дворе. Он с остервенением стирал наждачкой матерную надпись на кирпичном заборе. Надпись поражала отсутствием элементарной грамотности. В трёх словах было сделано четыре ошибки.

Дворник Миха прощал невеждам многое, но орфографического идиотизма он простить не мог. И с болью, что приходится тратить крупнозернистую шкурку на такое безграмотное убожество, он сквозь зубы произносил отдельные эпитеты, которыми хотел нейтрализовать позорного сквернослова.

Увидев Марика, Миха сразу ему хитровато подмигнул:

— Ото, бачите, пан Марек, хулиганьё шо творить, шкодять icтoричну спадщину.

— Я маю до вас дiло, — дёрнул щекой Марик, догадавшись, что Миха намеренно включает украинскую речь, как некий секретный переговорный код. Марик быстрым шёпотом изложил свою просьбу.

— Та нема проблемы, — успокоил его Миха. — И тихим голосом добавил:

— Зайдите в мою конуру, я сейчас…

Марик заскочил в дворницкую, и Миха появился сразу за ним:

— Старых флуоресцентных ламп в складах напротив навалом. Я заскочу, возьму для вас у охранника. А стеклорез могу свой дать. Только не потеряйте.

— А у вас алмазный?

Миха развел ладони.

— Ви мене удивляете, — неожиданно сказал он с легким еврейским акцентом. — Я же на их вяло-легированную сталь не куплюсь. Конечно, алмаз, да ещё старой закалки.

Через пятнадцать минут Марик влетел в свою квартиру, прижимая к груди двумя руками флуоресцентную лампу, и громко предупредил бабушку, чтобы к лампе не подходили и не прикасались, иначе сорвётся школьный эксперимент.

* * *

Семья Лисов занимала две комнаты в коммуналке, которую они делили с бездетной семьей Голубцов. Комната побольше и посветлее досталась бабушке и Марику. Кровать Марика отделялась раздвижной ширмой.

Там же в комнате стоял гостевой стол в центре и маленький стол для учебных занятий. Когда Марик занимался, бабушка ходила на цыпочках. Ночью, однако, бабушкина деликатность подавлялась её же многострадальным храпом. Марик любил бабушку и не хотел её будить. Он долго ворочался и не мог заснуть. Одно время он пробовал свистеть, иногда свист помогал, но случалось, бабушка просыпалась, шамкала беззубым ртом, тяжело вздыхала и засыпала опять.

Однажды произошел казус. Марик так свистел, вообразив себя Тарзаном в джунглях, что разбудил бабушку, которая вдруг спросила испуганным голосом:"Что, опять молоко подгорело"? Её сон незаметно перешагнул в явь. Бабушка, кряхтя, поднялась с постели и на цыпочках, боясь разбудить внука, прищурившего один глаз, пошла на кухню проверить, не подгорело ли молоко. После этого случая Марик свистеть перестал, а просто затыкал уши ватой.

Мама с папой жили в другой комнате. Комнаты между собой сообщались, при этом у каждой был отдельный вход, что имело свои плюсы, но и минусы. Родители всегда были начеку, так как Марик мог заскочить в их комнату, не постучавшись. Понятие личной жизни у них могло возникнуть только глубоко за полночь, когда все крепко спали.

Поэтому оно возникало всё реже и реже.

В комнате родителей кроме спальной кровати находились платяной и книжный шкафы, журнальный столик и плюшевое кресло. В углу стоял телевизор. Книжный шкаф запирался, потому что там были книги, которые Марику не разрешалось читать. Но Марик знал, что папа прячет ключ на верхней крышке платяного шкафа и, когда ситуация позволяла, он доставал книгу, которая, по его мнению, могла содержать пикантные моменты, сдувал пыль с верхнего обреза и прятал у себя под подушкой.

На полках стояло много книг по математике и прикладным наукам, их Марик игнорировал все, кроме одной. Это было дореволюционное издание"Мыслей"Паскаля. Книгу отличал высокого качества ледериновый переплёт, но внутри она обветшала и обросла такой дремучей мудростью, что Марик лишь однажды посмел её открыть. Страницы антикварного издания уже перешагнули благородную стадию сепии и заметно побурели по краям. В некоторых местах появились пигментные пятна, как у стариков. Взять её тайком Марик не решился, пару раз попытался спросить папу, как эта книга оказалась в домашней библиотеке, но папа хмурился и уходил от прямого ответа.

Зато вся остальная литература из книжного шкафа легко находила временное пристанище у Марика под подушкой. Иногда он попадался. Как-то бабушка нашла у него Мопассана. Уголок страницы был загнут на любовной сцене из"Милого друга". Она отозвала Марика в сторону и рассказала, как, будучи гимназисткой, стащила Мопассана из библиотеки, хотя потом также тайком вернула. Глаза бабушки при этом воспоминании подёрнулись шипучей изумрудной волной детской тайны.

Однажды в нижнем ящике платяного шкафа Марик нашёл два презерватива. Находка его слегка озадачила. Использованные презервативы иногда появлялись в тёмном закутке подъезда или в дождевой луже, где они всплывали наподобие медуз. Несколько раз Рогатько приносил квадратные упаковки запретного плода в школу, так что Марик был знаком с их назначением. Но одно дело проверить сей плод на ощупь в школьном туалете, а другое — обнаружить его в собственном доме.

На грязно-белой обёртке розовыми буквами было напечатано имя изготовителя:"Армавирский завод резиновых изделий". Марик поморщился. Он знал, что кроме обычной жизни с её чаепитиями, рабочими буднями, игрой в футбол, походами в кино и театр, существует ещё и половая жизнь, и размножение человечества было бы без неё невозможно; и всё же он не мог себе представить, что папа, рано полысевший, с небольшим, но явно торчащим животиком, в его пижаме и стоптанных домашних тапочках занимается этим азартным делом с мамой, осанку которой искривила и сгорбила швейная машинка, ручная штопка испортила зрение, и седина постоянно пробивается в её волосах, хотя она всё время их подкрашивает.

* * *

В тот вечер Марик долго не мог заснуть. Он так глубоко погрузился в мысли, что даже бабушкин храп перестал воспринимать. Он строил планы. Значит, так: задача номер один — сходить в аптеку, купить бутылку оливкового масла. Если понадобится рецепт, попросить бабушку, чтоб его выписала бабушкина подруга Рахиль, докторша из местной поликлиники. В случае непредвиденных осложнений попросить ту же бабушку позвонить своему глухому ухажёру Тосику, у которого связи во всех магазинах и, вероятно, в аптеках тоже. Бабушка ради своего внука в лепёшку расшибётся…

Быстро разобравшись с заморским маслом, Марик начал пристреливаться к более притягательным целям. Но тут нашла коса на камень.

Есть мысли, освободиться от которых почти невозможно, потому что они как бы скользят по поверхности ленты мёбиуса. На внешней орбите они обещают надежду, на внутренней её отнимают. Загадочное поведение дворника Михи, его замысловатые, но жутко интересные речи, странные кулинарные рецепты, его марки… Поиск предлога для нового визита в дворницкую оккупировал оба полушария будущего писателя, создав противостояние метафоры и расчёта.

Ох, до чего же хотелось опять заглянуть к старику, полистать альбом с марками, услышать его негромкий голос и попробовать обещанную яичницу по-мароккански. Но как это сделать, не привлекая внимания родителей и соседей? Вопрос упирался рогом в тупиковое"нельзя". В доме, где совы и жаворонки чуть ли не круглосуточно несли вахту подслушивания, подглядывания и размножения слухов, спрятать концы в воду было практически невозможно. Что же касается родителей, то для них само слово"дворник"таило в себе некую опасность. Марик однажды слышал, как бабушка, рассказывая какой-то случай из довоенных лет, с нажимом сказала:"Дворник взял и донёс", на что папа брезгливо заметил:"Так они же все у органов на зарплате".

У Марика разболелась голова от напряжённого мыслительного процесса. Он уже почти отчаялся, но за полчаса до полуночи появился огонёк надежды.

Озарения к нам чаще всего приходят по ночам. И только по одной причине. В темноте эту вспышку легче увидеть. Сначала где-то на заднем плане появилась заставка к сериалу"17 мгновений весны". Марик сосредоточился, включил внутреннее зрение, и перед глазами возникло слово"легенда". Легенды в сериале придумывали все: полковник Исаев, он же штандартенфюрер Штирлиц, профессор Плейшнер, рейхсляйтер Борман и даже беременная радистка Кэт. Марик тут же подключился к этой игре, и уже минут через десять легенда начала проявляться в мутном растворе интриги, которую Марик сам же срежиссировал и озвучил.

Себе он выбрал роль посредника, этакого трикстера, умеющего сгладить противоречия или запутать действующих лиц так, чтобы у них не появлялось желания вникать в тонкости сюжета. Но две фальшивые ноты всё же высовывались, как лягушки из болота, создавая на поверхности ненужную рябь. Одна искажала благородный образ дворника, другая вводила в заблуждение маму. Марика сперва немножко терзали слаботочные угрызения совести, но он понимал — без жертв не обойтись. И уже погружаясь в сон, он тихо сказал Михе, соблюдая режим повышенной секретности:"Всё остаётся, как было, надо просто сыграть дурачка". И Миха, дурачась, ему подмигнул.

8. Создание легенды

Утром, вскочив с кровати, Марик приступил к осуществлению своего коварного плана. Ему надо было изобразить на лице бессонную ночь. Он тихонько стащил бабушкину роговую расчёску и, стоя перед зеркалом, нанёс себе несколько вмятин на лоб и на щёки. После чего стал маячить перед мамой, которая тут же заволновалась и спросила, не заболел ли её мальчик. Марик ответил, что всю ночь не спал. Мама разволновалась ещё больше, стала прикладывать ладонь ко лбу ребёнка. Марик выворачивался, капризничал, и когда мама на пару секунд отвернулась, он выдавил капельку слюны на указательный палец и сделал два быстрых мазка под глазами.

— Что случилось, ты плачешь? — спросила мама тревожным голосом.

Марик опять помотал головой и произнёс чуть ли не шёпотом:

— Мне надо тебе что-то рассказать.

Мама приложила руку к сердцу.

— Ты подрался? С кем? Умоляю тебя, только не молчи. Получил двойку по алгебре? Нет? Слава богу. Так что же случилось?

— Расскажу после школы, — ответил Марик и, схватив ранец, выскочил на лестницу.

В школе он неожиданно почувствовал к себе лёгкое отвращение, муторное чувство вины не давало покоя. Было жалко маму. Он мысленно раз десять попросил у неё прощения, мысленно был прощён и обласкан. После чего успокоился и даже немного повеселел, прокручивая в уме элементы розыгрыша. Дело оставалось за малым — решительно и ударно исполнить последние, пассионарные аккорды легенды.

Дома мама усадила Марика в папино плюшевое кресло, ещё раз приложила ладонь ко лбу и попросила рассказать ей всё без утайки.

Марик, опустив глаза долу, завёл свою шарманку. Оттуда заиграла трижды обкатанная легенда: он гонял мяч с пацанами, Витька, здоровый балбес, ударил сухим листом, Марик подставил колено и случайно разбил стекло в дворницкой. Назревал скандал, дворник угрожал, что пожалуется в домовой комитет и требовал деньги за причинённый ущерб. Марик, доказывая свою невиновность, пообещал не только уплатить за стекло, но и отправить в управление похвальное письмо о хорошей работе дворника по наведению порядка в доме.

Старик был тронут до слёз, смягчился, пожалел его и пригласил к себе.

Видя, как Марик переживает, он показал ему альбом с марками.

— Мамочка! — педалируя исполненный трагизма аккорд, взмолился Марик. — Это такие марки. Редчайшие! Я всю жизнь мечтал, и тут такая возможность.

— Марочка, у нас нет денег, — разглаживая ладонью жёсткие сыновьи кудри, печально молвила мама. — А откуда у дворника такие дорогие марки. Он их не украл?

Марик клялся, что дворнику альбом достался случайно, он его нашёл в подвале среди старой мебельной рухляди и теперь не знает, что с этим делать.

— Мама, Миха… этот Михаил, он в марках разбирается, как коза в огороде.

— Какая коза? — слегка озабоченно спросила мама.

Марик понял, что от волнения перепутал образы. Пришлось срочно менять родовую ориентацию.

— Да не коза, а козёл! Он, как козёл на плетень, уставился на эти марки, понимаешь? А там редкая серия с острова Борнео, и он меня спрашивает:"А шо це, а и где той остров?"

Мама укоризненно покачала головой:

— Сынок, если человек собирает марки, он должен в них разбираться.

Так мне кажется.

— Мама, ты меня не поняла. Он очень умный, просто марки ему достались как бы по наследству. Это не его хобби. Я его смогу уговорить продать мне по классной цене весь альбом, только надо сначала купить кляссер ему в подарок.

— Да, но при чём здесь марки? — удивилась мама. Она была портнихой, и слово"кляссер"у неё странным образом вызвало ассоциацию с плиссе-гофре.

Марик сделал ещё несколько трагических пассов, стараясь не упоминать назначение кляссера, который дворнику был нужен, как козе гармонь (вот откуда коза вылезла!), но мама уже запуталась достаточно, чтобы не задавать наводящие вопросы. Постепенно, преодолев первую робость, Марик так хорошо вошёл в роль, что сумел создать искусственную дрожь в гортани, и тем самым убедил маму окончательно. Мысль, мелькавшая в школе о покаянии за этот розыгрыш, как-то незаметно улетучилась из его головы.

Мама, однако, боялась принять решение самостоятельно и сказала, что поговорит с папой.

— Тогда это конец моей мечты, — его голос дрогнул, мучительная нота оборвалась, будто пианист отпустил педаль, но драматичное finale вызвало у мамы прилив сострадания.

— Сы́ ночка, я его сумею уговорить, ты же меня знаешь. Не переживай.

Но всё-таки если марки принадлежали кому-то, я немножко боюсь, может быть, какой-нибудь еврей их прятал, а немцы его убили…

— Тем более, — сказал Марик с почти искренней скорбью. — Эти марки должны быть в надёжных руках… у меня, понимаешь? Я им знаю цену…

Вечером, хорошо подкрепив папу котлетками с пюре, мама бросила взгляд на Марика, сделала успокоительный жест и пошла в спальню советоваться с главой семьи. Папа после обеда любил отдыхать в плюшевом кресле, где, прихлёбывая чай, он с кислым лицом смотрел программу"Время". Марик подкрался к двери и стал подслушивать.

Мама, медленно понижая питч, красивым контральто что-то папе внушала. Папа несколько раз кашлянул, звякнуло блюдце, принимая в своё лоно чашку с чаем. Потом донеслись неразборчивые звуки и громко прозвучало:"Я не понимаю… уже были спичечные этикетки…"

Мамин голос заурчал опять, вдруг заскрипела пружина в кресле, зашуршали то ли бумаги, то ли папины тапочки, и Марику удалось разобрать:"Фаина, мне не жалко денег, но хорошо бы подтянуться по алгебре или заняться чем-нибудь…", но чем заняться, Марик не расслышал. Понурив голову, он отошёл от двери и поплёлся на кухню.

Там он сел на табурет и с тоской глядел, как соседка Рита, рыхлая и веснушчатая, в халате цвета гнилых водорослей шинкует капусту.

— Марик, когда твой дядя к нам придёт? — спросила она, не поворачивая головы.

— Мне не докладывают, — ответил Марик.

— Ой, — сказала Рита. — А шо ты такой колючий? От папки нагоняй получил?

Марик тяжело вздохнул и вышел из кухни. К нему навстречу спешила мама.

— Папа разрешил, но к дворнику я пойду с тобой. Я тоже хочу посмотреть марки. Давай это сделаем сразу после праздников.

— До праздников ещё целая неделя.

— Марик, не капризничай.

— А когда за кляссером пойдем?

— В понедельник.

— Ещё три дня… — с тоской протянул Марик.

— Ничего, потерпишь. Папа сказал, что первым делом надо готовиться к экзаменам. А если тебе так уж не терпится, ты можешь к нему зайти в субботу или воскресенье, но ненадолго. Договорились?

На следующий день сразу после школы Марик заглянул в аптеку на Коперника."Оливкового сейчас нет", — на лету сообщила продавщица, подбегая к кассовому аппарату."А когда будет"? — Марик старался придать своему голосу властность и строгость одновременно."Загляни через месяц", — посоветовала девушка."Через месяц будет поздно, не подскажите, где его можно достать?"Этот вопрос он повторил раза три, пока не услышал такое же эфирное, тут же испарившееся — "узнай в других аптеках".

Марик совершил примерно двухкилометровую пробежку ещё по нескольким фармацевтическим точкам. Ответы удивительным образом везде совпадали. Разве что в одном месте его обнадёжили и посоветовали зайти через пару недель. Марик поплёлся домой.

Бабушка выслушала его с большим изумлением.

— А зачем тебе это масло, Марочка? Оно же для натирки.

— Какой натирки?

— Мне кажется, это массажное масло, — сказала бабушка.

Марик нервно стал теребить пуговицу на рубашке.

— Бабуля, позвони Тосику, попроси… мне очень надо, мы ставим опыты.

— Позвонить Тосику! Ха! Его с трудом отправили в отпуск, он им всем надоел, этот глухой тетеря. Тосик сейчас ловит рыбку на Привозе, так что я могу звонить до опупения.

На следующий день Марик рассказал Женьке о своих неудачных поисках."Ладно, Марчелло, — успокоил его Женька. — Выхода нет, купим подсолнечное. Хотя рекомендуют оливковое. А то, может, ради хохмы, вызови Тосика срочной телеграммой и подпишись кЧзьей нЧстрой". Марик удручённо покачал головой:"У Тосика от страха будет инфаркт, а он нам для форшмака ещё нужен".

Возвращаясь из школы, Марик решил заглянуть к Михе, он минут пять вглядывался в приземистое окошко, надеясь увидеть грустные глаза дворника, после чего тихонько постучал медным кольцом в дверь, но в ответ раздался короткий лающий звук, а потом тихий скулёж. Алехо томился и скучал, и почуяв Марика, просился с ним на свежий воздух. Михи на месте не было.

На следующий день повторилась та же картина, правда, в этот раз пёс не скулил, но к двери была приторочена короткая записка: Буду о сьомiй годинi.

Вечером Марик сидел на балконе с книжкой и прислушивался. Без трёх минут семь он услышал шаги во дворе. Марик перегнулся через решётку и увидел Миху, за ним на поводке ковылял Алехо. Миха был в чёрной кожанке и в фуражке-каскетке с эмблемкой на околыше. Эмблемка отливала золотистыми гранями, но что она изображала, Марику не удалось разглядеть.

9. Яичница по-мароккански

В 8 утра, едва открыв глаза, Марик распахнул окно и выглянул на улицу. После ночного дождя утро было кристально чистым и обещало отменный день. Внизу, манипулируя метлой и совком, Миха совершал свой дворницкий ритуал.

Берёзовая метла ожесточённо царапала мостовую, собирая в кучку редкие палые листья, бумажную мелюзгу и размокшие окурки. Голову Михи венчал всё тот же картуз с непонятной эмблемкой, а брезентовый фартук не оставлял сомнений в профессии человека с метлой. Не хватало третьей составляющей — кирзовых сапог, да ещё бляхи, чтоб вот так в полной экипировке оказаться на страницах книг Чехова или Булгакова, или превратиться в Тихона из"Двенадцати стульев". И всё же Марик понимал, как обманчива эта униформа. Миха её надевал с явным намерением отгородиться от внешнего мира, не показать своё истинное лицо — лицо человека с печатью ума на челе. А может быть, Миха с какой-то целью, пока завуалированной, играет роль дворника, подумал Марик. Возможно, он подрабатывает в театре и умение перевоплощаться ему необходимо как воздух. Потому что… ну какой он дворник? Сгорая от нетерпения, Марик с трудом дождался, когда Миха со своей метлой окажется как можно ближе, и негромко его окликнул.

Старик поднял голову. Увидев мальчика, он снял картуз, пригладил свои коротко стриженые волосы и также негромко, но строго спросил:

— Цэ не из вашей фатеры окурки бросають? — При этом его глаз выдал выразительный заговорщицкий тик.

— Мы окурки не выбрасываем, — сказал Марик. — Мы их маринуем и держим в банке. — И он послал Михе ответную морзянку, нервно дёрнув правой щекой.

— А-а, так це значить с третьего этажа, — в голосе дворника появились суровые нотки. — Вот она улика. Дамска цигарка с золотым ободком.

Феминой зовуть. Наверно, контрабанда из какой-то там фэ-эр-гэ. Може це дамочка из 10-ой?

Только он это произнес, как Марик услышал над своей головой злое"а шоб тебя…", и окно на третьем этаже со скрипом захлопнулось.

Миха ещё раз весело ему подмигнул и сказал:

— Если сумеете ко мне сегодня заглянуть на полчасика, угощу вас обещанной марокканской яишней.

— Серьёзно? А можно вечером? — Спросил Марик, почему-то вспомнив хитро прищуренный глаз дворника и его доверительное"наугад ляпнул".

— Когда будет угодно, хоть сейчас, хоть вечерком. Я весь день дома.

Ингредиенты у меня наготове. Заодно альбом с марками полистаете.

— Я обязательно зайду вечером. Родители уходят в гости…

Миха улыбнулся. В это время послышался детский плач, хлопнула дверь, приоткрылась фрамуга окна, хватая глоток свежего воздуха…

Дом просыпался.

Дворник внимательно посмотрел по сторонам, сложил ладони рупором и, чуть понизив голос, изрёк:"Так я вас жду. Всё будет, как обещано: яишня по-мароккански с опахалом".

— С чем? — переспросил заинтригованный Марик, но дворник уже пошёл загребать метлой. Его кораблик, покачиваясь, плыл по мостовой, сложенной из перекошенных и просевших булыжников, мощённых ещё во времена Австро-Венгрии, и возле арки, как у причала, его поджидал, потягиваясь и зевая во всю пасть, верный Алехо.

* * *

Вечером Марик был на боевом взводе, слишком часто бегал на кухню попить водички, держа под мышкой учебник по алгебре. Как только дверь за родителями захлопнулась, он крикнул бабушке, что идёт к ребятам во двор и, выждав для страховки ещё секунд двадцать, помчался вниз.

Дверь в дворницкую была чуть приоткрыта. Марик постучался и, не дожидаясь ответа, прошмыгнул внутрь.

Миха орудовал у плиты. На чугунной сковороде что-то скворчало и брызгало. Алехо сидел рядом, высунув язык и глотая слюнки.

— Ещё минут пять, и будет готово, — сказал Миха, а вы пока осмотритесь. Привыкайте к обстановке… или к интерьеру, хотя какой тут интерьер, так… внутреннее неубранство.

Марику такое начало сразу понравилось, и он приступил к своему любимому занятию — начал осматриваться. Изучение вещей, которыми люди пользуются, бывает куда интереснее самих владельцев. Марик это уже начал понимать. И нередко пытался разгадывать характер человека по неодушевленным предметам из его арсенала.

Выражение"достойная бедность"вполне подходило под описание дворницкой. Весь небогатый мебельный антураж с причиндалами лепился плотно вдоль стен, почти не оставляя простенков. Самым внушительным сооружением был грубосколоченный шкаф для инвентаря. Он стоял сразу у двери и почти доставал до потолка. Там хранились мётлы, лопаты, совки и всякий подсобный инструмент. К одной из стен примыкала железная кровать, какие стоят в казармах и общежитиях, с трубчатыми стойками коричневого цвета. В одну из этих полых трубок дворник сунул букетик сухих цветов, а из другой, что была у изголовья, торчал кончик бамбуковой удочки без лески; её обвивал электрический провод, с прикрученной к нему лампочкой и странного вида абажурчиком, сделанным из детского ведёрка для песочницы. Кровать была аккуратно застелена и покрыта стёганым сатиновым покрывалом. На покрывале Марик заметил прожжённую сигаретой дырочку, хотя Миха вроде бы не курил. Рядом с дырочкой лежала фуражка, которую Марик приметил раньше. Он пригляделся к анодированной эмблемке. Два крыла, разделённые чем-то похожим на колесо. Что бы это могло означать, Марику в голову не приходило.

Часть другой стены занимал старый, в шрамах и царапинах комод с тремя выдвижными ящиками. К двум верхним были прикручены деревянные, грубо обработанные ручки, но к самому нижнему ящику крепилась его родная, бронзовая скоба с шаровидными наклёпками. Похоже, комод, как и сам хозяин, знавал лучшие времена. Между кроватью и комодом уютно устроилась буржуйка с газовым приводом. Сразу за комодом начинался кухонный ряд. Урчал, потряхивая внутренностями, небольшой холодильник, а за ним стояла, щерясь духовкой без дверцы, четырехконфорочная плита с облупившейся по краям эмалью. По правую сторону от плиты находился умывальник. У третьей стены нашел пристанище сундук, с побуревшими от времени обручами. Почти вплотную к сундуку стоял двухсекционный буфет, через его рифлёные стёкла едва просвечивались разные домашние принадлежности — несколько чашек, пенал, с торчащими из него столовыми приборами, невысокая стопка тарелок…

Сразу за буфетом следовала небольшая пристройка, закрытая чёрной полиэтиленовой занавеской. О назначении пристройки Марик догадался ещё во время первого визита. Теперь же, проверяя свои предположения, он слегка отодвинул занавеску. Там в тесном единстве соседствовали противоположности — унитаз и душевая лейка, притороченная проволокой к совершенно неуместному в такой дыре латунному канделябру, ввинченному в стенку. Стульчак сверху прикрывала овальная бадья, похоже, та самая, которую Миха ставил перед входом на время дождей.

По правую сторону от буфета на гво здике висел странный, позеленевший от сырости, медный ключ с фигурной головкой и двойным язычком на конце, а слева от боковой стенки Марик приметил старый фотоснимок, вставленный в паспарту. Марик с интересом стал его рассматривать.

Фотография была из другого времени и пространства. Женщина и мужчина сидят рядом. Женщина на краю садовой скамейки, а мужчина на невысоком камне. Фотограф намеренно посадил женщину так, чтобы она на полголовы оказалась выше мужчины. Она в светлой блузе с буфами, застёгнутыми чуть ниже локтей, и в длинной чёрной юбке, руки сложены на коленях. Высокая укладка волос ей очень идёт.

Небольшая чёлка лежит косой прядью на лбу. Мужчина заметно выше ростом, поэтому фотограф посадил его на плоский камень, утопленный в землю, и мужчина сидит, вытянув и скрестив ноги. На нём темный костюм в полоску и жилетка. Мужчина придерживает правой рукой витой шнурок её ридикюля. Несколько забавный вид ему придают чуть распушённые по краям, торчащие кверху усики. Женская шляпа с цветами и его канотье лежат прямо на траве у их ног. Фотография с годами приобрела нерезко выраженный оттенок сепии, и в этом её очарование. Стараясь рассмотреть детали, Марик подошел поближе и увидел мелкую надпись по-польски в самом низу, сделанную карандашом. "Mama i tata. Rok 1908".

В это время Миха окликнул его:

— У меня всё готово, так что прошу к столу.

Скромных размеров квадратный стол занимал середину комнаты, где под потолком был закреплён дешёвый плафон, усеянный силуэтами мух и ночных бабочек.

Марик подошёл и с некоторым недоумением стал рассматривать блюдо на тарелке. Яичница была обыкновенная — глазунья из двух яиц, присыпанная сверху порошком ярко-рыжего цвета, а из середины одного расплывшегося желтка торчала веточка какой-то травки, сбоку лежали два ломтика основательно зажаренной грудинки.

— Ну, как вам моё изобретение? Вижу, удивлены и озадачены. Сейчас объясню. Вы географию знаете? Где расположена страна Марокко? Ну, не напрягайтесь. Я вам поясню. Марокко граничит одной стороной с пустыней Сахарой, а другой — с Атлантическим океаном, и ещё на уровне Гибралтарского пролива — со Средиземным морем. Яичница отражает, как бы вам сказать, географическую эссенцию страны Марокко. Оранжевый порошок, который я насыпал на белок, — это сладкий венгерский перец паприка. Он по замыслу напоминает пустыню. Конечно Сахара — это не сахар. Сюда следовало бы насыпать пиратскую кайену, но тогда название надо менять:"яишня марокканская со слезой". Вам оно не надо. Веточка кинзы в центре желтка символизирует пальму, а когда дует ветерок, пальма превращается в опахало.

Миха наклонился и нежно подул на веточку.

— Чувствуете ветерок с океана?

Марик подумал и ответил:

— Чувствую, только слабый.

— И слава Богу. Циклоны западную Африку, вообще, щадят. Весь гнев Атлантика изливает на американцев и близлежащие к ним острова. Но я могу для вас, Марк, приготовить в следующий раз яичницу по-мексикански с чичарроном. Ох, это штормище! Там уже не глазунья, а бушующий омлет с луком, и посерёдке, круто закрученная спиралью, свиная шкурка, предварительно обжаренная во фритюрнице, вместо которой я использую сковородку без опознавательных знаков. Всё это густо присыпано перцем чили и подаётся с харизматическим соусом под названием сальца, который я изобретаю из помидорок с горчицей и уксусом. Картинка моей яишни напоминает"Низвержение в Мальстрем".

Когда будете читать Эдгара По, поймёте, о чём я говорю. Но давайте вернемся к нашей тихой марокканской глазунье.

Самое интересное здесь — это грудинка. Она играет роль Атлантического океана. Полоски сала и мяса, чередуясь, напоминают как бы полосу прибоя и, естественно, чем сильнее зажариваем грудинку, тем она заметнее изгибается, создавая эдакие волны. Так что морская прохлада здесь присутствует даже без моего искусственного ветерка, поэтому ешьте быстрее, пока яишня не остыла.

Марик, слушая старика, сидел с открытым ртом.

— Вы ешьте, ешьте, а себе я налью стопку. Хочу помянуть одного человека.

10. Унесённый ветром

Миха поставил на стол литровую бутыль, заполненную наполовину жидкостью светло-янтарного цвета, достал с подвесной полки стограммовую стопку и пустую консервную банку с косо торчащей свечой. Он запалил фитиль, вытащил из бутыли пробку, скрученную из обрывка газеты, и наполнил ёмкость. Затем, словно что-то вспомнив, добыл из кухонного шкафчика плетёную хлебницу, в которой лежала, съежившись, ноздреватая краюха ржаного хлеба, пронзённая исхудавшим острием анемичного ножа с деревянной ручкой.

Какое-то время Миха молчал, поправляя пальцами оплывшую свечу, а потом начал говорить:

— Помните, в тот день, когда треснуло стекло, я это объяснил чудом.

Позднее, правда, всё в шутку перевёл, обыграл летающие тарелки, но… знаете, Марк, в жизни случаются невероятные совпадения или череда событий. И хоть я человек не суеверный, но то, что стекло треснуло ровно в тот самый день… это, я вам скажу, — не случайно. В тот самый день, 22 апреля, 10 лет назад, затаив дыхание, шагнул в вечность человек, который долгие годы был моим другом и наставником… моим кумиром. И сегодня хочу выпить за упокой его души. В тот печальный день я хоронил и себя тоже. Из соучастника, очевидца и летописца я в один день стал его душеприказчиком. Я выполнил волю Германского.

— Кого? — тихо спросил Марик.

— Германский, — так я его всегда называл, так он звучал на афишах.

— Это его фамилия?

— Никто не знает. Возможно, что псевдоним. Тайну своего происхождения он хранил, как зеницу ока. Тому были причины. И я вам о них расскажу в своё время.

Незадолго до смерти, словно предвидя свой конец, он описал его, как «danse de la mort». И воистину, он умер на взлёте, совершив такое антраша, после которого не приземляются, а улетают в вечное безмолвие… Ешьте Марк, Не стесняйтесь. Если вы не любите зелень, кинзу можете выбросить.

— А бабушка называет эту траву петрушкой, — сказал Марик.

— Правильно, — согласился Миха, но я покупаю травы и специи у грузинов на базаре, а они называют эту зелень кинзой.

Миха подвинул к середине стола консервную банку, в которой вздрагивал и метался огонёк свечи.

— В своем завещании Германский просил меня кремировать его тело, развеять над водной гладью, избегая искусственные водохранилища, и хранить в секрете любые упоминания о том, где, когда и при каких обстоятельствах он ушёл из жизни. Сразу признаюсь, что эту заповедь я нарушил. Ибо не нарушить её попросту было невозможно — так изумительно и артистично он покинул сей мир. За секунду до смерти он был подобен конькобежцу на крутом вираже, когда тот удерживает равновесие, едва касаясь льда остро заточенными гранями своих коньков. Эти эскапады, эти игры между жизнью и смертью составляли лучшие минуты его существования. И лишь один раз он сорвался, выполняя свою безукоризненно откалиброванную мистификацию.

Помните, при первой нашей встрече я вам показал марку одного английского губернатора с острова Борнео. Так вот, сходство между этим англичанином и Германским просто поразительное.

Из жизни ушёл великий маг, с кем меня по чистой прихоти свела судьба. Трудно было найти личность душевно более открытую и чистую, чем Германский. И если он иногда попадал впросак, то главным образом за счёт двух крайностей: от несварения желудка и лихости ума. Но об этом я расскажу когда-нибудь в более подходящую минуту.

Марик молчал, не зная, нужно ли сохранять невозмутимый вид, или улыбнуться этой, как он посчитал, неуместной шутке насчёт несварения.

— Не удивляйтесь, — продолжил Миха. — Я читаю некое смущение у вас в глазах. Даже великие люди страдают вполне земными проблемами.

Возможно, у полководца Кутузова был понос перед Бородинским сражением. Никто не знает. Летописцы молчат. Боятся прилепить птичью кляксу иронии к бронзе. А жизнь сама исправляет гламур легенды — садится голубь-сизарь на голову этого героя и отвешивает всё, что накопилось… А птицы, как вам известно, какают бескорыстно.

Миха посмотрел на Марика с серьезным видом, и только брови неожиданно поднял вверх и тут же стремительно опустил.

— Внутренний мир человека, — это ведь не только его духовные искания, как любят говорить поэты, это и невралгия под сердцем, и бурление в желудке, и стяжка в пояснице. И если вы не примите меры, скажем, не положите компресс или не пукнете — как тогда думать о высоком?

Тут Миха опять сыграл бровями свое аллегро.

Марику очень хотелось засмеяться. Он представил бронзового фельдмаршала, лицо которого даже сквозь бронзу выдавало скрытое желание пукнуть, но дворник сохранял столь серьёзное выражение лица, что смешинка как-то угасла, вернее, затаилась, уступив место осторожному жесту поглаживания носа и, таким образом, он прикрыл ладонью смешливую нотку в уголках губ.

— Наполеону вот приписали насморк, из-за которого он якобы проиграл Ватерлоо, — продолжал Миха. — Допускаю, однако, что на исход сражения повлияло что-нибудь более серьёзное, например нервный тик или какая-нибудь чесотка… Он же в спешке бежал с острова св. Елены, в спешке собирал армию, недосыпал, потерял голос, отдавая команды налево и направо, и конечно, его организм требовал хорошего восьмичасового сна…

— У моей бабушки бывает такой непрерывный насморк, у неё аллергия, — возбужденно произнёс Марик, радуясь возможности внести свою лепту в монолог дворника. — У неё не только из носа течёт, а ещё глаза плачут, не успевает сморкаться…

— А что, возможно, вы правы, — сделав паузу, заметил Миха. — Вероятно, Наполеона одолел какой-нибудь очень сильный аллерген или болотная лихорадка. Вы знаете, что общего между словами Ватерлоо и ватерклозет?

— Вода, — догадался Марик.

— То-то и оно, местность эта в прежние времена была болотистой, организм императора ослаблен, а в ослабшее тело микроб всегда найдёт дорогу. Германский в этом смысле был таким же смертным, как мы все.

Миха сделал два глотка настойки, при этом кадык его дважды подпрыгнул, а скулы напряглись и чуть побелели возле ушей.

— Я был им заворожён сразу, как только увидел его. Каждый его «перформанс», так он сам называл свои сценические бурлески, заставлял публику неметь от восторга или взрываться таким шквалом оваций, что стены театров начинали дрожать, будто тоже возбуждались, видя, как этот человек нарушает все мыслимые физические законы, включая земное тяготение, корпускулярно-волновой дуализм и даже правило буравчика; и всё это без особого напряжения, налегке, артистически безукоризненно.

Миха сделал паузу и ещё раз пригубил стопку.

— Позвольте вашу тарелочку. Прежде чем поставить её в раковину, я даю Лёхе слизать остатки. Грудинка, конечно, у него на первом месте, и он вам будет безмерно благодарен, что вы не пожадничали и оставили ему ломтик. Но он и яишней не побрезгует, а вот кинзу игнорирует полностью. В этом смысле вы с ним похожи. Между прочим, в России кинзу в старые времена называли вонючей травкой. А я вот уважаю…

Марик, не желая затруднять хозяина, сам поставил тарелку на пол, и пёс в типичной собачьей манере, не показывая свою зависимость от объедков, сначала принюхался, затем отошёл в сторону, сел на задние лапы, долго чесался за ухом и лишь после этого, вторично обнюхав тарелку, начал вылизывать остатки яичницы, делая вид, что жареная грудинка его не интересует вообще. И лишь вылизав середину тарелки, Алехо взялся за поджарочку. Она похрустывала у него на зубах. Голову он слегка наклонил и глаза полузакрыл, получая максимальное удовольствие от еды, так редко доступной дряхлому кобелю на одной шестой части суши.

Миха взял в руки веточку кинзы и, словно обращаясь к самому себе, сказал:

— Я люблю размышлять над словами, над их происхождением. Поверьте мне Марк, это чертовски интересно. Однажды, размышляя наедине, я подумал, а собственно говоря, откуда пошло само слово «кинза».

Грузины будут вас уверять, что оно грузинского происхождения, а армяне припишут этой травке армянскую историю. Могут в их спор вмешаться и другие народы, в частности, турки. И, пожалуй, турки имеют больше оснований на право первородства слова"кинза". Но об этом мы чуть позже поговорим. Хочу упомянуть одну важную деталь.

Отовариваюсь я разными специями у грузинов на рынке. Они же привозят семена, из которых делаю кориандровую настойку. Там один крестьянин по имени Важа держит специально для меня самые отборные семечки. Именно он посоветовал мне затыкать бутылку газетной пробкой, причём, ни в коем случае не пользовать страницы с официальной пропагандой. Лучше всего, как он считает, оторвать тот кусок газеты, где печатают объявления о похоронах.

— А почему так? — спросил Марик.

Миха взял в руки бутыль, аккуратно нацедил себе ещё полстопки и опрокинул одним махом.

— Объясню вам словами старого грузинского землепашца Важи. Он полагает, что во всей газете только некрологи несут положительную подпитку, поскольку в официозах одно враньё следует за другим, и получается этакий утиный выводок мелкотравчатых врак и сплетен.

Конечно, и некрологи по своей сути лакируют и приукрашают жизнь покойника. Но смерть — такая штука, что даже цензура не может её отменить или подменить. Вы, Марк, ещё молодой человек и о смерти вряд ли думали…

— Я думал. Я часто думаю.

— Часто не надо, но иногда — не вредно. Если вы станете, к примеру, доктором, вам о ней придётся говорить и думать куда чаще…

— Я хочу быть писателем, — выпалил Марик и покраснел.

— Вот откуда Достоевский появился на футбольных воротах! А я вообще-то должен был сразу догадаться. — Миха усмехнулся и посмотрел на Марика с уважением. — Я, если желаете, могу в этом деле вам помочь. Могу стать вашим наставником или, говоря современным языком, вашим личным тренером. Как вы полагаете?

— Да… Было бы з́дорово! — У Марика глаза загорелись.

— Ну, в таком случае, я перестрою свои мысли в согласии с поставленной передо мной задачей. Не спорьте. И я, и вы с этой минуты становимся учениками. Наши учителя невидимы, но они зримо будут присутствовать в наших беседах. Так что забудьте школьную программу обществоведения. Общество не ведает, что творит. Оно хочет всех сделать манекенами, а мы с вами попробуем вдохнуть жизнь в эти куклы; и если у нас хоть что-то получится, то ваши литературные дерзания не пропадут даром. Что вы на это скажете?

— Я бы очень хотел! Миха, если бы записать всё, что вы говорите, можно такой роман сочинить! Вы так интересно всё рассказываете.

— Ну, мы с вами теперь в одной упряжке, так что приключение начинается. За это надо выпить. Хотя внутренний голос мне советует попридержать коней, но сегодня особый случай.

Он налил себе ещё полстопки. И неожиданно задул свечу.

— У меня правило. Пока говорю о человеке, вспоминаю его — свеча горит, его душа как бы бредёт сквозь тьму на этот огонёк, а если я ухожу в сторону, так зачем его душу тревожить. Кстати, я отвлёкся и потерял нить… совершенно вылетело из головы, на чём я остановился?

— Вы говорили, что пробки надо делать из похоронных бюро.

— Разве? Хотя можно и этих пустить на пробочное дело. Но конкретные некрологи — лучше. Вот, слушайте и запоминайте технологию этого дела.

Человек умер, и известие о его смерти с перечислением всех его заслуг мы сворачиваем цилиндриком и затыкаем в горлышко бутылки. Если человек был при жизни паршивцем и творил зло, кориандровка, как и любая другая настойка, пропитывая бумагу, обнажает гнилость души, и тогда любые дифирамбы в его адрес прорастут сорной травой. А если человек жил достойно, не гадил ближнему — ему и после смерти зачтётся. Кориандровка овеет его дух своим пряным крепким присутствием, как ладан овевает покойника в церкви, понимаете? Так мне объяснил химию очистки душ старый грузин. И поэтому я как увижу выброшенную кем-то газету, вырезаю некролог, желательно с фотографией усопшего, сворачиваю в трубочку и кладу на полку. Подходит время, делаю настойку и бутылку закрываю газетной пробкой. Вот, такие дела…

Он опрокинул стопку, аккуратно отрезал ломтик хлеба и начал медленно пережёвывать. Крепкая настойка, видимо, слегка вскружила дворнику голову. Щёки его порозовели, и руками он стал размахивать, как дирижёр при исполнении"Петрушки"Стравинского.

— Что-то опять я мысль потерял… О чём я там говорил до некрологов?

— Вы говорили, что грузины и армяне…

— Нет-нет, до этого я какую-то мысль, какой-то словесный кунштюк пытался разгадать.

— Вы про кинзу говорили.

— Да-да, конечно. Кинза… как много в этом звуке… Он состроил комичную улыбку и сказал:"Это я иронизирую".

— Я догадался, — Марик весело посмотрел на чуть захмелевшего Миху. А тот, подкрутив воображаемые усы, продолжил:

— Вот так, размышляя над происхождением слова кинза, я обнаружил ещё одно его значение, совершенно не растительное.

11. О, несравненный!

— Кинза, дорогой мой Марк, — это профессия. Так в прошлые века назывался шпион великого визиря при дворе султана. Но для начала надо представить себе роскошь дворцов и мечетей во времена Османской империи. Представили?

— Что? — растерянно спросил Марик.

— Включите воображение на полную катушку, мой друг, тогда вам легче будет слушать эту историю. Мы начинаем наш писательский коллоквиум. Так что соберитесь с мыслями. А я, пока вы будете думать, схожу в свой личный маленький дворец, где тоже бывает благоухание. Но отлучаюсь я ненадолго…

Он, чуть пошатнувшись, поднялся со стула, несколько секунд постоял, словно примеривался к дистанции, а затем довольно-таки бодрым шагом пошёл к чёрной занавеске, но не отодвинул её, а как-то прошмыгнул боком. Занавеска возмущённо прошелестела что-то своё, полиэтиленовое.

Марик размял затёкшие плечи."Алехо, — позвал он шёпотом собаку. Но пёс даже не шелохнулся. — Ладно, дрыхни, а я думал тебя взять с собой во дворец турецкого султана".

Марик закрыл глаза и попытался представить залитые лунным светом мечети и украшенные изразцовыми узорами стены дворцов. Потом он увидел крадущуюся фигуру в чёрном. Шпион визиря, догадался Марик.

А может, это даже сам визирь правой руки. А почему его так зовут? А кому подчиняется визирь левой руки? Интересно, он тоже засылает к султану своих шпионов… Шпион при дворе его превосходительства… А вот роскошная зала, где на золотом троне сидит сам султан, а кто тогда великий паша? Интересно, как к ним обращались? Ваше величество или о, несравненный…

— О, несравненный, — неожиданно для самого себя повторил Марик вслух и открыл глаза.

Миха стоял рядом и смотрел на него, чуть приподняв брови.

— Это я представил, как обращались к султану в Османской империи, — сказал Марик, чувствуя себя неловко и не зная, куда спрятать пылающие уши.

— Ах, вы об этом! Не скажу вам наверняка. Мне к султану обращаться не довелось, но судя по наблюдениям путешественников, всё зависело от того, кто обращался. Чем выше по званию был человек, тем обращение было короче. Люди низкого звания, льстецы, придворные поэты могли, обращаясь, перечислить все титулы султана, подбросить полдюжины самых изысканных эпитетов вроде вашего"О, несравненный". Но тут столько вкуснейших предпосылок, столько дворцовых интриг и козней… И всё это в одном коротком слове — Кинза. Но с большой буквы. Это вам не опахало размером с мизинец.

Миха сел за стол и перевернул стопку кверху дном.

— Я себе внушаю мысль о необходимости не прикладываться к рюмке по всякому мелкому поводу. Но бутыль я пока не убираю. Ситуация на ближнем Востоке может измениться в любую минуту, так что я должен быть наготове. Я могу продолжать?

— Продолжайте, — милостиво позволил Марик.

— Для начала представьте себе, что такое Ближний Восток и Османская империя, в частности, в те отдалённые времена. Султан — это верховный правитель, обладающий неограниченной властью, но у него слишком много жён и разных других удовольствий, и мало остаётся времени на государственные дела, поэтому всей бюрократической кухней в империи занимается визирь правой руки. Он вроде премьер-министра при королеве в Англии. Визирю важно знать всё: с каким настроением сегодня проснулся султан, нет ли брожений в низах, какие тайные умыслы зреют в головах многочисленной челяди, а там ведь такой скотный двор… При султане живут его братья, сёстры, племянницы и племянники, тёщи и свекрови, всякие там кумовья, свояченицы, свояки… — этакий гадюшник, где все строят друг другу козни, вредят, подсиживают, доносят, а если промахнулись, то каются, валяются в ногах, падают навзничь на коротковорсовые ковры в мечетях и падают ниц перед султаном на твердокаменные мозаичные полы, целуя кончики его осыпанных рубинами и жемчугом бабушей… А знаете, какая самая популярная фраза могла занимать умы султана и его окружения?

Марик сглотнул слюну и отрицательно качнул головой.

— Я тоже не знаю, — сказал Миха, — но люблю строить догадки. Вы, как будущий писатель, обязательно должны научиться строить догадки. Мы этим займёмся в своё время. Так вот, я думаю, что самой ходовой была фраза:"Не сносить тебе головы". Услышать такое в изъявительном наклонении — взопреть от страха. А в повелительном — даже взопреть не успевали: всё происходило быстро и эффективно.

И все эти прихвостни, завистники, садисты, скупцы и невежды, творя свои злые дела, молились Аллаху с такой неподдельной искренностью, что окажись вы в этом, пропитанном роскошью дворце, решили бы, что попали в сумасшедший дом, а Кинза там надзиратель или главный санитар.

Теперь вам становится понятной роль Кинзы. По официальному статусу это был инспектор или ревизор, если угодно, фиксирующий неполадки и нарушения среди многочисленной своры родственничков, жён, евнухов и прочей прислуги. Но какой Кинза, скажите мне, не завербует себе двух-трёх, а то и более шептунов, которые фактически за него же шпионят, вынюхивают и докладывают о всех нарушениях… Хотя излишнее усердие инспектора или его шпионов могло обернуться против них самих. Соблазн, будет вам замечено, — самый древний библейский грех и против него мало кто может устоять. Были случаи, когда даже главный визирь заводил романчик с одной из жён султана.

Дух любовной интриги просто витал в воздухе. Представьте себе: три сотни красавиц, иные от скуки умирают, ногти грызут, евнухов грызут, всё грызут, что на зуб попадёт. А каково султану? Его на всех не хватает, а делиться своими сокровищами султаны не любили. Султан, по сути, — собака на сене, причём, очень злая собака. Так что отсечь голову могли в любую минуту. Поэтому Кинза обязательно должен иметь своего человека в таком нравственно безупречном месте, как гарем.

Слово"нравственно"я ставлю в кавычки, как вы догадываетесь.

Да, Марк, в султанских покоях творилось такое… И это понятно: жён не сосчитать, а милости султана удостаиваются — боюсь соврать в количестве, но далеко не все — несколько фавориток и, конечно, — главная, самая любимая жена. Им важно было, постоянно превознося султана, следить, чтобы его внимание не рассеивалось на других наложниц. Это были девы, блиставшие красотой и умом, смею вас заверить. А теперь вообразите… У каждой жены в гареме своя отдельная комната, свой статус, начиная с низшего, фактически, рабского существования, до особых привилегий, которые полагались избранным жёнам; у них были богатства, поместья и все удобства, целый штат косметичек и парикмахеров, создающих холю ногтей, ланит и персей… Вы чуете, Марк, как уже в этой подготовительной фазе назревает интрига. Вот наложница красуется перед зеркалом, и служанка вплетает в её волосы парчовые ленты с золотой канителью, вот опытные рукоделы румянят ей щёки, сурьмят брови и ресницы, рисуют чёрные стрелки, делающие её глаза ещё краше; охрой и кошенилью она подводит губы, а султан всё не зовет… Так если бы только красота пропадала! Учителя по придворному этикету обучали наложниц манерам и всякого рода политесу, придворные пииты нашептывали им стихи и учили сочинять оды…

И так день за днем, месяц за месяцем, а от султана ни слуху, ни духу, султан развлекается на стороне… Зато соблазнитель не дремлет, через мелкого шпиона, коим мог быть евнух, придворный паж, даже туалетный работник, он соблазняет прекрасную… Вот тут и начинается измена, но редко кому удаётся долго хранить её в секрете. И вот уже тело наложницы, завёрнутое в грубую хламиду, тайком сбрасывается в чёрные воды Босфора…

Марик покрылся испариной. Он облизал пересохшие губы и дрогнувшим голосом спросил:

— Без головы?

— Нет, этим голову сохраняли, — успокоил его Миха. — Не хотели сплетен и скандалов. Мнимых утопленниц могли подобрать рыбаки, а если утопленница без головы, то ясно, что это месть или кара. Но убивали их обыкновенно удушением, причем, не руками душили, это считалось не по-божески, а обычной удавкой. То есть, душитель не брал на себя прямой грех — а косвенный и грехом-то не считался.

Миха сам, слегка воспылавший от этой вольной импровизации, почувствовал волнение Марика и улыбнулся, стараясь снизить накал страстей.

— Да… дела давно минувших дней, — он разломал пополам хлебный ломоть и стал задумчиво жевать.

А Марик в своем воображении уже не мог остановиться, он искал потайной ход во дворец к прекрасной Зулфие или Фатиме, чтоб спасти её от коварства преданных султану евнухов и свирепой стражи. Он уже знал, что этой ночью долго не сможет заснуть, и будет бесшумно отворять резные двери, ведущие к ложу обнажённой одалиски, и потом эта бессонная страсть, отталкиваясь от множества зеркал, выбросит в быстрые воды Босфорского пролива вместе с горячей слизью прекрасные тела убитых наложниц.

Закончив жевать, Миха подобрал несколько хлебных крошек со стола и положил на язык.

— У турок с давних времён существует такое правило трёх приоритетов:

"Будь ласков с фаворитами, избегай опальных и не доверяйся никому".

Заметьте, что приоритеты в этой максиме идут в обратном порядке.

Теперь вы понимаете, что заурядное слово"кинза"может обрастать такими историями, иная шахерезада позавидует.

— А вы были во дворце султана?

— Видел только издалека. Мы тогда гастролировали в Стамбуле, но гастроли пришлось прервать, потому что местное духовенство обвинило Германского в сговоре с дьяволом и в оскорблении пророка. Нам пришлось бежать, но мы до этого успели провести один чудесный вечер в старом кафе. Я вам обязательно расскажу эту историю.

Миха задумался, качая головой, потом нацелил взгляд на стопку и, словно нехотя, перевернул её в начальное состояние. Марик видел, что в нём происходит какая-то внутренняя борьба. Казалось, он жмёт на педаль газа и тормоза одновременно. В какой-то момент он всё же слегка отпустил внутренний тормоз и нацедил из бутыли примерно грамм двадцать кориандровки. Но рука его так и продолжала держаться за горлышко бутылки."В конце концов", — сказал он самому себе и долил ещё примерно грамм 30 в стопочку.

Марик с любопытством наблюдал за этими манипуляциями.

Миха тем временем взял спички и зажёг свечу. Свеча начала потрескивать, отбрасывая на стены пугливые блики.

— Как же я, однако, увлёкся, раскладывая по полочкам передвижения этого Кинзы. Вот иногда застрянет слово в голове, уж ты его просклонял и проспрягал во всех направлениях, осмыслил его так и эдак, расчленил и отчеканил, а оно всё ещё крутит свою шарманку…

Тут он хитровато посмотрел на Марика:

— Что посоветуете с ним делать, Марк? Это уже не слово, а отдельные ниточки, да узелки. Что бы вы с ними сделали?

Марик закусил губу, но быстро нашёлся:

— Начал бы вязать из них верёвки.

— Ох! — Миха даже привстал. — Как хорошо… Как это замечательно, что плохо надутый мяч, пущенный сухим листом, очень вовремя отскочил от вашей коленки, сударь.

Произнеся эту изысканную фразу, он пригубил стопку, и глаза его снова окунулись в тёмные глубины воспоминаний.

— Я был его спарринг-партнёром в смертельных трюках, его летописцем и биографом, но пришло время сыграть и самую противоестественную роль, самую трагичную и печальную из всех… Роль ветропраха. Да-да, я не оговорился, мой друг. Я стал тем, кто развеял прах Германского по ветру. А значит ветропрах. Ему бы понравился этот каламбур, ибо он сам был фокусником слова.

Я единственный пустил слезу по усопшему, или правильней — по унесённому ветром. Помню наш последний круиз по акватории заросшего тиной озерца без названия. Нас было двое в лодке: я и урна. Был ещё и третий. Но он стоял на берегу. Кто этот третий, спросите вы. И я расскажу, но сначала сделаю маленький экскурс в прошлое.

12. В скрипичном ключе

— В кои-то годы, будучи в Вене, мы с Германским пошли на оперу Оффенбаха"Сказки Гофмана". Когда певица на сцене запела баркаролу, Германский наклонился ко мне и сказал:"Если я умру раньше вас, будете хоронить меня под эту музыку". Я ему строго-настрого приказал прекратить подобные разговоры. Видимо, мой голос превысил некое негласное правило обмена репликами во время представления, потому что, сидевший сзади господин, прямо-таки выплеснул мне в ухо шипящую струю негодования, из которой я разобрал только"Halt die Klappe, idiot!"Не помню, что я ему ответил, да и ответил ли вообще…

Миха явно был взволнован этим воспоминанием. Он допил стопку, слегка поморщился, нервно взъерошил свои стриженные ёжиком волосы, печально посмотрел на Марика и, словно обращаясь к самому себе, растерянно пробормотал:

— Я опять потерял нить рассказа. Превысил градус. Это, кажется, пятая стопка…

— Вы говорили, что там был ещё третий… — на берегу.

— Конечно! Спасибо, мой друг. Я пригласил одного знакомого скрипача сыграть баркаролу. Когда-то он играл в оркестре Большого театра, потом был первой скрипкой в известном камерном ансамбле, но посмел встать на защиту опального коллеги, и его карьера пошла по нисходящей… А познакомился я с ним при очень интересных обстоятельствах. Но это отдельный рассказ. Он, кстати, учился в знаменитой школе Столярского в Одессе. Вы слышали про школу Столярского, Марк?

— У бабушки есть ухажёр, его зовут Тосик, так у него старший брат в этой школе работал.

— Дворником?

— Кажется, электриком.

— Знаете, даже электрик в школе Столярского — это фигура. Так вот, там была особая система обучения. Мне этот скрипач, его имя Даниэль, на поминках поведал столько интересных историй из своей жизни, что я даже забыл про поминки. Вот что значит разделить скорбь потери друга с интересным человеком. Когда-нибудь я вам расскажу эти его скрипичные новеллки… Не забудьте напомнить… Но, возвращаясь к моменту прощания…

Пока я, находясь в сумбурном состоянии скорбящего, пытался отчалить, этот скрипач стоял на шатком помосте озёрного дебаркадера и играл Баркаролу Оффенбаха. Я не знаю, как ему удалось добиться эффекта двухголосия. Вы же помните, а если нет — напомню: эту арию поют два женских голоса. Я понимаю, вы ещё молоды и вряд ли читали Гофмана…

— У меня намечено, — взволновано сказал Марик. — А в опере я был только один раз с мамой на Риголетто.

— Риголетто, — с какой-то кислой миной произнес Миха. У них этот Риголетто занимает полсезона. Гофмана они не ставят потому, что там надо делать сложные декорации. Сказочные. Хотя сам театр у нас хороший, Семирадский с учениками постарались, намалевали занавес в духе приторного французского классицизма…

— А маме этот занавес очень нравится, она его видела два раза, — скороговоркой выпалил Марик, защищая Семирадского от нападок Михи.

— Я не спорю, — примирительно сказал дворник. — Занавес, по сути, — гигантское полотно, полтонны краски надо было ухлопать на такое творение, уже одно это делает его значительным… Но я опять отвлёкся.

Так вот, Даниэль в свои сорок был полон энергии и замыслов, мог блистать в первой плеяде, а его тормозили и подсиживали всякие псевдоталанты. Года два назад я его встретил. Яркая личность. За несколько лет успел полностью поседеть, а ему, кажется, ещё пятидесяти не было. Красивый седой мэтр, настоящий светский лев, от которого отвернулся свет.

Уж не знаю, какими приёмами он пользовался, когда играл баркаролу вместо Marche funПbre, а может быть, определённым образом порывы ветра повлияли на реверберацию звука, но его двойные ноты и особо высвеченное легато заставили скрипку петь на два голоса. Возможно, весь секрет в самой скрипке. Он меня уверял, что это Гварнери Дель Джезу, в чём я очень усомнился. Скрипач не пойдёт на похороны с такой дорогой скрипкой… А если на неё, не дай бог, ветер будет брызги бросать? О нет, это была подделка, но высокого класса. И, как выяснилось позднее, я оказался прав, он играл на скрипке Вильома, а Вильом был выдающимся копиистом.

И вот, слушая пение скрипки, я с трудом управлял этой посудиной, ибо одна уключина, та, что слева, отсутствовала, видимо, выпавши за борт, и я, работая правым веслом, пытался отплыть чуть ближе к середине озера, а свежий бриз мне активно мешал. Харону переправа через Стикс, пожалуй, давалась легче. Во-первых, — привычное дело, а во-вторых, — какая нужда речному богу лишний раз волны колебать? Души-то уже мёртвые. Впрочем, если не ошибаюсь, согласно мифу Харон стоял на корме своей ладьи, по-гондольерски правя одним веслом. Маршрут был накатан, а если какая душа платила хорошие проездные, то он мог, не очень-то рискуя репутацией, спеть"О соле мио". Представляете, как душещипательно звучал бы лирический тенор Харона по дороге к мрачному царству Аида.

Марк прыснул и тут же с виноватым видом опустил голову.

— Смейтесь, мой друг, смейтесь от души. К чёрту всякие там условности. Я ведь сам стараюсь говорить антитезой, чтобы не впасть в дидактику. Дворнику не положено сентиментальное путешествие в прошлое. Но ведь можно сместить себя с должности, если требуют обстоятельства. И вот я себя смещаю. Дворник Михайло Каретников уходит в своё многократно пережитое прошлое, фактически я ухожу в плюсквамперфектум, откуда редко кто возвращается. Это произошло, Марк. Это случилось, и нет пути назад.

— Но вы же есть, — сказал Марик.

— Разумеется. Я — Миха, Михаил или трёхпалый, чья земная профессия дворник, — я есть. Но есть ещё другой человек. Другое"Я". Но и оно к утру может растаять, как первый снежок… Я немного выпил и говорю порой невразумительные вещи. Не обращайте внимания. Это всё мои попытки подсластить пилюлю… Я пытаюсь разгадывать загадки из прошлого, потому что современные ребусы мне попросту неинтересны.

13. Последнее письмо Германского

Миха налил себе ещё немного настойки и, держа стопку на весу, полюбовался её лимонно-рыжим оттенком.

— У меня есть специальный рецепт от утреннего похмелья и одновременно от простуды, запора или общей разболтанности организма. Я смешиваю кориандровку с анисом и полынью, разбавляю водой, чтобы довести уровень алкоголя примерно до 35–40 градусов и выпиваю натощак. В народе это называется декохт. Оттягивает и замолаживает. Последнее словечко я у Бунина украл. Так вот…

Миха пригубил настойку, цокнул языком и продолжил:

— Рассказывая вам про похороны Германского, я утаил кое-какие подробности. Существенные подробности, должен сказать… Дело в том, что Германский умер во Франции, на своей родине, которую он покинул в юные годы, а после войны вернулся и жил инкогнито до самой смерти.

Незадолго до начала войны судьба разбросала нас, и я много лет не знал, жив ли он вообще, пытался разыскать, запрашивал даже Международный Красный Крест, но всё было напрасно…

И вдруг письмо. Как гром среди ясного неба. На дворе зима 1958 года. Накануне пару дней стояла оттепель, а ночью ударил мороз и сковал тротуары ледяным панцирем. Почтальон-курилка, добравшись до моей конуры, в последнюю секунду потерял равновесие и съехал по моим ступенькам, уткнувшись головой в медное кольцо на двери, то есть, неожиданно придал новое значение слову"челобитная". К счастью, кроме здоровенной шишки более серьёзных повреждений избежал. Я тут же открыл дверь, и он упал, можно сказать, в мои объятия, ругаясь, на чём свет стоит. Я ему без промедления налил сто грамм, он оттаял и, приняв парадную стойку, торжественно вручил мне письмо из Парижа.

Вскрыл я конверт и начал читать. Читаю и удивляюсь. Ничего подобного по содержанию я не предполагал увидеть. Я хочу вам его прочесть, хотя оно вызовет у вас массу вопросов, ответы на которые я буду давать постепенно, в процессе посвящения вас в эпизоды жизни этого необычайного человека.

Миха встал, подошел к своему сундуку и приподнял крышку, которая, видимо, по устоявшейся традиции, вначале слегка отрыгнулась, а под конец издала недовольный скрип. Из сундука Миха добыл тонкую серую папку с тесёмками. Он долго развязывал тесёмки, но не мог подцепить ногтем узел и воспользовался зубами. Наконец узел ослаб, Миха достал конверт и протянул его Марику. На конверте была марка без зубцов с изображением Собора Парижской Богоматери и бледно-серым штампом почтового ведомства 6-го арондисмана города Парижа.

— Это письмо, Марк, уникально не только по содержанию, полному скрытых намёков, письмо было явно заговоренное, иначе бы почтальон не набил себе кольцевую шишку на видном месте. Да и вся мизансцена вручения письма оказалась частью розыгрыша, задуманного великим иллюзионистом. Я назвал это письмо последней мистификацией Германского. А теперь слушайте:

"В страховую компанию Lloyd’s of London

Копия 1 — моему доверенному лицу М.К.

Копия 2 — в издательский дом Гирш & Co

Безапелляционно заявляю, что своё завещание я оставляю М.К., чей etiquette immaculОe даже в щекотливых ситуациях был выше всех похвал, на какие я способен только в исключительных случаях. Зная М.К., как человека мыслящего, но и себе на уме, я со спокойным сердцем вручаю ему свою посмертную судьбу.

Инструкции по утилизации моего тела он получил от меня на памятной премьере"Сказок Гофмана"в Венской опере 27 лет назад. Рукопись же мою, собранную по крупицам из вещих сновидений, интуитивных проблесков и судебных разбирательств, я посылаю в компанию Ллойда и в заслуживающее доверие издательство. Копию рукописи я отсылаю тому же М.К., и ему же, как было сказано, завещаю аннигиляцию своего тела.

Даже если вообразить себе, что самый изворотливый репортёришко сумеет схватить эту рукопись на полпути к издательскому дому"Гирш, Колбасьев и Де Бурдо"и бросит мгновенный взгляд на заголовок, то он, сам того не подозревая, будет читать книгу человека уже отошедшего в мир иной. Ибо это предисловие я завершаю за считанные минуты до своей припоздавшей смерти. Жить слишком долго нельзя. Попросту вредно. Особенно, если голова ещё помнит азбучные истины и может созерцать собственное угасание.

Я прожил почти 96 лет, хотя согласно паспортным данным мне 69. Это враньё. Паспорт — подделка. Жизнь, привязанная к паспорту, тоже подделка. Как с горечью отметил маркиз де Кюстин, дни рождения — это тоскливые голоса смерти. В мои годы ко мне стучатся уже не отдельные голоса, а греческий хор, с его безжалостными оценками и предсказаниями. Да. Моё время истекло. Я донельзя успел надоесть всем окружающим. И если бы только это! Я приелся самому себе. Хотя глагол"приелся"в моем случае звучит с горькой иронией, поскольку я последний месяц практически не ем. Я усыхаю. Я решил принять обет усыхания и следую ему неукоснительно, но последнюю точку должен поставить всё-таки хорошо апробированный poison. И полчаса назад я его принял, запив таблетку отвратительного крапчатого чёрно-зеленого цвета стаканом воды. Это было нелегко. Воду я терпеть не могу, и когда, на ночь глядя, я пытаюсь полоскать свои изношенные дёсны, вода, булькая, льётся по подбородку на мою седую грудь, как будто даже это химически нейтральное аш-2-о отторгается моим организмом.

Моя гортань при этом издает звуки подобные злобному голубиному воркованию. А так как голубей я тоже терпеть не могу, то можете себе представить, какие муки я испытываю от воды и от её бульканья в моем зеве!

Последнюю точку в перечислении моих немощей ставят искусственные зубы. Даже когда я закрываю глаза, меня преследует странная мысль, что две мои вставные челюсти, смиренно лежащие в стакане с антисептиком, ждут-не дождутся моего смертного часа, ибо они потеряли способность жевать и надеются после моего погребения найти подходящий беззубый рот и, таким образом, вернуть себе утраченные позиции. Они не знают, что дважды можно войти только в свою полость, но не в чужую. И они посмертно останутся со мной, как египетские рабы в саркофаге фараона.

Таблетку, пропитанную ядом каракурта, синильной кислотой и сахарином (для уменьшения горечи) мне продал по заниженной цене один фармацевт, он же алхимик. Меня привлёк его девиз: за небольшую мзду останавливаю мгновение. Он же порекомендовал мне запить яд целым стаканом воды, чтобы процесс растворения и проникновения отравы в кровь происходил равномерно и не вызвал рвоты. Целый стакан — это была пытка, но я её выдержал.

По предварительным подсчётам у меня ещё есть пять-семь минут, чтобы закончить это извещение о предстоящем. Будет ли оно подвёрстано к рукописи — не знаю, но главное сделано. Час назад я вложил рукопись в большой манильский конверт и положил перед дверью, мимо которой ровно в пять вечера будет проходить почтальон. В нём я не сомневаюсь.

Это бывший дегустатор вин, определявший букет вина по запаху пробки. В этом искусстве ему не было равных и, делая ставки среди усомнившихся, он сколотил себе неплохое состояние; но однажды, понюхав пробку абрикосового вина в китайском ресторане, он заразился вирусом китайского крылана и полностью потерял обоняние. Проиграв несколько пари подряд, опозоренный своими собутыльниками, он выпил бутылку Шато Лагранж 1932 года и, размахивая ею, как бейсбольной битой, влетел в китайский ресторан и без промедления отправил в летальный нокаут хозяина и бармена.

Он отсидел в тюрьме 17 лет, где над ним издевались все, кто только мог. Сокамерники и охрана подбрасывали ему в постель, в башмаки, в похлёбку и даже в арестантские пижамные штаны старые пробки от дешёвого алжирского вина. В результате этой травли из тюрьмы вышел на волю абсолютно безвольный человек. При слове"пробка"у него начинались конвульсии. Он поменял внешность, отрастил вислые усы, покрасил свои жидкие волосы в пивной цвет, сделал пластическую операцию по искривлению носа и стал неузнаваем.

После долгих мытарств он, наконец, был взят на испытательный срок почтальоном. Его внешний вид мог отпугнуть кого угодно, но он сумел прилежностью и покорностью завоевать доверие начальства. Неудивительно, что он держится за свою работу, как изголодавшийся пёс за обглоданный мосол, небрежно брошенный ему пресыщенным обжорой хозяином. За кроткий нрав его любят все — даже те четвероногие, у которых идиосинкразия к человеку с почтовой сумкой просто бурлит в крови. Но количество кровяной колбасы, которую он им скормил…

Впрочем, я разболтался. Надо спешить… О, время… уж слова на ум нейдут… дыхание становится прерывистым. Скорей, скорей… Рукопись, если уцелеет… За почтальона я спокоен…. Издатель Колбасьев… хитрый бес… бестиарий… бессилие… бес… бес… попутал… попу…

P.S.

Разумеется, я написал своё послание до того, как принял смертельную дозу. Я сразу скопировал письмо и вложил в отдельный конверт с маркой Собора Парижской Богоматери, который, как мне приснилось накануне ночью, сгорел дотла. После того, как вся сцена была продумана до мельчайших деталей, расставлены последние многоточия и недоговорены слова, только после этого я уронил две кляксы с пера на бумагу для придания посланию трагизма, и лишь затем принял таблетку, после которой скончался мгновенно. Vale."

* * *

— Я вижу изумление на вашем лице, Марк. Я и сам был изумлён и ошарашен не меньше вашего. Но многие детали этого письма показались мне несколько утрированными и даже карикатурными. Да, Германский лепил карикатуру на самого себя, хотя бы потому, что ему исполнилось накануне 75 лет, челюсть у него была своя, никакой яд каракурта ему не мог повредить, потому что он с детских лет закалял себя, принимая малыми дозами самые сильнодействующие яды, включая цианистый калий и змеиный яд африканской мамбы. Как я позднее выяснил, в этот момент, когда он писал свое последнее письмо, он сидел в парижском кафе с очень длинным названием — мне его не произнести — где готовят знаменитые французские блины, и среди них его любимый СrРpes Suzette. Этот блин назван по имени женщины, которую звали Сюзеттой. Только французы, Марк, умудряются давать женские имена деликатесам, потому что только французы облизывают пальчики, когда едят блины и когда смотрят на красивую женщину.

На самом деле смерть настигла Германского шесть лет спустя в памятном 1964 году 22 апреля. Даже после его смерти мистификации продолжались. Доказательством этого я считаю день нашего с вами знакомства, оно, напомню вам, произошло 22 апреля в десятую годовщину смерти Германского. Некоторые из его трюков являлись блестящими образцами эпистолярного жанра. Из его последнего письма видно, как ловкость фокусника сочеталась у него с ловкостью выдумщика. А второе явление почтальона! Фактически, он проштемпелевал себе лоб, прежде чем вручить мне конверт из Франции.

У вас на языке, я чувствую, завис вопрос: чей же пепел я развеял над водой под звуки баркаролы? Это был пепел последнего письма Германского — того, которое я вам только что читал. Вернее, читал-то я копию, а оригинал сжёг в алебастровой пепельнице, когда-то подаренной мне именно им, Германским. Пепел, принадлежавший самому Германскому, покоится на дне Ла Манша.

Миха долго молчал. Встрепенувшись, он задумчиво потёр ладонью лоб.

— Мне кажется, я вас немножко запутал. Может, налить вам чего-нибудь — чаю или водички? Вы уж извините…

Он развёл руками, давая понять, что, увлёкшись высоким стилем, совершенно забыл предложить гостю хотя бы стакан воды.

— Спасибо. Я ничего не хочу, — скороговоркой произнёс Марик, испугавшись, что рассказчик опять потеряет нить своей истории.

Миха взглянул на ходики, висевшие над кроватью.

— Заговорил я вас. А вдруг родители придут, да и бабушка будет волноваться.

— Не будет, — сказал Марик, умоляюще глядя на дворника. — Она добрая.

— Да и я немножко устал. В одиночестве я практически не пью, а в компании очень редко бываю. Поэтому не будем искушать судьбу.

Напоследок вот что хочу сказать: в тот день, прощаясь с Германским, я дал себе завет: предаваться скорби лишь до определённого предела. И вот почему: время, разумеется, лечит. Оно как бы перебинтовывает раны, даёт швам зарубцеваться, но при этом притупляет свежесть воспоминаний. А моя задача — рассказать о Германском всю правду, хотя кое-где я буду добавлять детали, которые, возможно, покажут героя в более выгодном свете. А иначе нельзя. Кому нужна голая правда? Хотя и на неё есть любители. Им голую правду легче подсматривать через замочную скважину, не заботясь о том, как подсвечен фон и каковы детали интерьера. У меня же другая задача — очищать правду от налипших комков грязи, но, затирая пятна, не отбеливать, а пришивая заплаты, не камуфлировать. Такова моя позиция, и я от неё не отступлюсь, даже если все критики скопом набросятся на меня. Ах, вам не нравится моя фантазия! Что ж, идите и дышите зловонием вокзальных сортиров. Всё. Точка. Я хочу, чтобы даже смерть была приукрашена, очищена от скверны злословия и зависти. Именно в своем послесмертии человек раскрывается и оценивается по-другому. Да, собственно, не об этом ли писал поэт, объясняя смерть:"Ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей".

14. Маршальский жезл

Едва прозвенел первый звонок, Женька, сосредоточенно глядевший в никуда, пропел речитативом:"Где мои семнадцать лет?"Марик подошёл к нему, подпевая:"…на большом Каретном". Это был их условный язык. Когда возникала необходимость поделиться каким-то секретом или просто обменяться парой слов, один из них начинал куплет известной песенки, а другой заканчивал строчку куплета.

— Ну что, лёд тронулся? — спросил Марик, подсаживаясь к Женьке за парту.

— Готовься. Послезавтра день икры. У меня дома. Отца не будет допоздна, мать дежурит в больнице, так что бери бутылку и подгребай.

— Жаль, придётся подсолнечное тащить…

— Я тебе про другую бутылку. Портвейн тащи. Будем отмечать…

— Портвейн! — будто услышав волшебное"сезам отворись", перед ними возник Уже-не-мальчик.

— А ты быстрый, — сказал Женька.

— И ушастый, — дополнил Марик.

Чуть понизив голос, Женька напомнил Рогатько:

— За тобой 40-процентные сливки и желатин. Только учти сам и мамаше скажи: сливки не разбавлять. Это не на продажу. Понял?

— Клянусь!

— И желатин по дороге не съешь — это не леденцы, — сказал Марик.

— Для сохранения секретности каждый получает от меня подпольную кличку. Ты, Марчелло, с этой минуты Кондуктор, а ты Че-че — Катализатор.

Рогатько сначала заулюлюкал по-тарзаньи, а потом, углубляясь в свои непроходимые джунгли, заверещал амазонским попугаем:"Кра-кра-кра — чёрная икра"!

— Как бы наш Катализатор на радостях не натворил чего, — шепнул Марик.

— Я его усмирю, — сказал Женька. — Будет как шёлковый.

Уже-не-мальчик совершил обезьяний прыжок и, приземлившись возле Женьки, жарко пропыхтел ему в ухо:"Бутылку портика у бати стырю, у него в подвале запасы на случай войны. Эх, гуляй, Маруся!"

* * *

На следующий день после уроков маршал Рыжов собрал командующих южной и северной армиями во дворе у запасного выхода, чтобы проверить боевую готовность и дать решающие указания. Генералы Рогатько и Лис с нетерпением переминались с ноги на ногу, не сводя глаз с маршальского жезла. Рыжов медлил…

— Фланговые удары будем наносить одновременно. Угол атаки — прямой, а неожиданный удар по биссектрисе я проведу лично, чтобы застать бастион врага врасплох.

После этой тактической установки он приказал генералам взяться за два конца флуоресцентной лампы.

— На стекло не давить, только придерживать, чтоб не упало. Пока буду делать обрезание, дыхание затаить.

— Есть затаить дыхание, — тяжело дыша, в унисон ответили генералы.

Маршал Рыжов поднял свой алмазный жезл и произнес короткую молитву:"Шо будет — то будет"."К чёрту", — тихо и вразнобой чирикнули генералы. Вращая левой рукой лампу вокруг оси, маршал Рыжов прижал остро заточенную грань алмаза к стеклу. Стекло скрипело, как раненый зверь в прериях. Сделав полный круг, Маршал вытер пот со лба и начал деревянной рукояткой стеклореза постукивать по линии обрезания."Кажись, нормаль…", — произнес он, укоротив последнее слово, чтоб не сглазить."Теперь слегка тяните на себя, а я сделаю надлом". Раздался негромкий сухой треск.

— Поздравляю, — сказал маршал. — Обрезание закончилось успешно.

— Ура-ура-ура! — в унисон рявкнули генералы. Маршал Рыжов осторожно изъял из их рук две половинки флуоресцентной лампы.

Внутри они были покрыты чёрной окалиной, что говорило о напряжённой сверхсрочной службе в электрических сетях.

— Вольно! — приказал Маршал. Генералы расслабились. Каждый по-своему. Генерал Лис расстегнул подворотничок и батистовым платочком промокнул пот со лба, генерал Рогатько расстегнул штаны и шумно помочился на крыльцо запасного выхода.

— Теперь надо принять решение, от которого зависит судьба сбыта и сохранность продукта. Какую икру будем делать, белужью или осетровую?

Поставив вопрос ребром, маршал ущипнул себя за нос и двумя короткими залпами прочистил носовые сопла. Генералы подтянули животы и приняли боевую стойку. Маршал ждал. Генералы, с одной стороны, боялись зайти в пику маршалу, а с другой — боялись ошибиться мастью.

— Если дать хлорного железа самую малость, икра станет серой, как у белуги, а если дозу поднять, получим севрюжью, чёрную, — прервав их нерешительность, объяснил маршал.

— Риск чёрно-ядерного заражения слишком высок, чтобы вбрасывать дозу по максимальной шкале, — осторожно заметил генерал Лис. — Предлагаю впрыснуть чуток.

Генерал Рогатько взвился пружиной:

— Ну, почему чуток, почему всегда чуток! Почему не дать народу самую натуральную паюсную, 40-процентной жирности икру. Почему надо обделять беременных тёток и пацанов из семей с низким достатком?

Нет, только чёрную — и в неорганических количествах.

— В неограниченных, болван, — сквозь зубы поправил генерал генерала.

Маршал поднял жезл, успокаивая генеральский гонор, пошевелил кончиком носа и шумно прочистил форсунки во второй раз.

"Простудился, зараза", — сказал он без эмоций и сурово глянул на генералов. Генералы стали во фрунт и замерли, ожидая маршальского решения.

— Дадим по полной программе. Иди знай, когда другой случай представится. Да, ещё нужна чайная заварка, она имеет дубильные свойства, но заварка у меня есть. Так что, господа генералы, будем делать чёрную.

— Чёрную, так чёрную, — поиграв для блезира скулами, — нехотя согласился генерал Лис.

— Чёрная — она и в Африке чёрная, — показывая в широкой улыбке неполный набор передних зубов, изрёк генерал Рогатько.

— Вопросы есть? — спросил маршал.

— Нерешённые вопросы есть всегда, — для подстраховки внёс свою лепту сомнения генерал Лис.

— У меня вопрос, — выдвинулся на передний фланг генерал Рогатько. — Портвейна приносить одну бутылку или две?

15. Тает во рту

В назначенный день к четырём вся компания была в сборе. Женька объяснил, что процесс изготовления икры с подготовительной фазой займет часа два. После чего можно будет откупорить бутылку и принять на грудь, закусив это дело чёрной икрой собственного изготовления.

— Запоминайте технологический процесс. Действие первое: промываем внутреннюю поверхность лампы от люминофора, чтобы примеси не нарушили чистоту эксперимента. Это делаешь ты, Марчелло, у тебя холёные руки интеллигента и отвращение к микробам. У Рогатько работа будет посложнее…

Женька замолчал и, буравя Рогатько взглядом, спросил: — Справишься, Катализатор?

Рогатько кивнул, сглатывая слюну и потея.

— Значит, берёшь бутылку подсолнечного масла, ставишь на темечко и удерживаешь равновесие в течение десяти секунд…

Марик прыснул, не скрывая злорадства.

— Братан, у меня и так от волнения срачка может начаться, — захныкал Рогатько.

— Ладно, это была преамбула. Запомни слово"преамбула", завтра повторишь. А ты, Кондуктор, поставь в морозилку полкружки масла. Прям щас.

Марик бросился наливать в кружку масло.

— Ты, Катализатор, налей в алюминиевую кастрюльку тоже примерно полкружки и поставь на маленький огонь. Марчелло, помогаешь мне закрепить лампу. Лепим её вертикально к табуретке липучкой, но без нажима. Потом будем заливать в неё масло, как в автомобильный движок.

— Вот оно что! — сказал Марик, делая вид, будто понял тайну технологического процесса…

— Рогатько, хорошо перемешай сливки с желатином, а я возьму шприц и огурец.

Женька, похоже, с большим удовольствием издевался над Уже-не-мальчиком, у которого тряслись руки и выступил пот на лбу.

— Не дрейфь, Катализатор, — усмехнулся Женька. — Я всё держу под контролем.

Он произвёл какие-то манипуляции, зачем-то заглянул под стол и достал с буфетной полки внушительных размеров шприц.

— Такими шприцами коням делают прививки. Отец у знакомого ветеринара попросил. Марчелло, хочешь быть подопытным конём?

— Только если Рогатько будет подопытным кроликом, — нашёлся Марик. Все дружно заржали. У Рогатько смех получился каким-то истерическим.

— Значит, технология такая: как только масло немного подогреется, сливаешь половину в эту посудинку и опять ставишь на огонь, чтобы масло прогрелось до температуры примерно ста градусов.

— Ага, чтоб закипело, — догадливо произнёс Рогатько.

— Это вода кипит при ста градусах, мальчик. Чтоб масло закипело, надо температуру поднять ещё градусов на сто с лишком. Но нам такое горячее не надо. Я термометром буду проверять и скажу, когда готово.

— Идём дальше… — Женька замолчал и задумался. Нос его, как домашний зверёк, независимо от мыслительного процесса хозяина делал свою самоочистку — шевелился, расширял ноздри, морщился и продувал каналы, забитые хронической соплёй. Друзья по несчастью томились и на всякий случай тоже шмыгали носами. Наконец, Женька перешёл к делу:

— Сначала заливаем в трубку охлаждённое масло, потом сверху тёплое и за ним горячее. Получается типа три слоя с разной температурой. Я тут же впрыскиваю смесь сливок с желатином в первый слой. Там смесь распыляется, образуя шарики, которые в горячем масле как бы запекаются, а потом, медленно остывая, опускаются на дно в область низких температур. Сразу после этого сливаем всё масло в раковину. Ты, Катализатор, будешь дуршлаг держать, а у тебя, Кондуктор, задача посложнее… первым делом компостируешь билеты…

На этот раз загоготал Рогатько, и минуты две не мог остановиться, сгибаясь пополам и держась за живот.

Женька терпеливо ждал. Марик смотрел на Рогатько, как солдат, он же генерал, на вошь. Наконец, Катализатор отсмеялся.

Женька продолжил:

— Теперь начинается самое главное. Марчелло, аккуратно снимаешь липучку и начинаешь медленно выливать масло из трубки в дуршлаг.

Когда икринки высыпятся, их сразу надо заваркой окатить, а потом хлорным железом обработать. Это моя забота. Понятно?

Рогатько с обожанием смотрел на Женьку. Из всего сказанного он мало чего понял, но Женькина решительность и спокойствие подействовали на него положительно. Он сосредоточился, при этом его лицо приняло блаженное выражение, потому что сосредоточенно он умел только онанировать.

Процесс пошёл плавно и споро. Женька отдавал отдельные отрывистые команды, Марик и Рогатько старались, не мешая друг другу на маленьком пространстве кухни, выполнять указания, и неожиданно дуршлаг заполнила горка белоснежных шариков, напоминающих по размеру пшёнку.

— Мать моя женщина! — ахнул Рогатько. Марик начал поливать девственную икру чифирной заваркой, а Женька, сверяясь по каким-то своим внутренним часам, подождал примерно полминуты, после чего стал опрыскивать зёрна хлористым железом. Зёрна сразу стали темнеть, приобретая сначала тёмно-красный, затем бурый и, в конце концов, чёрный оттенок.

— Кажется, получилось, — волнительно произнес Марик.

Женька при общем молчании подцепил ногтем пару икринок и попробовал на зуб.

— Соль, — коротко бросил он. Марик сразу дал солонку, и Женька, слегка перемешивая икринки ложкой, насыпал соль.

— Проба номер два, — объявил Женька и снова, подцепив несколько икринок ногтем, сделал пробу.

Марик и Рогатько, затаив дыхание, смотрели ему в рот.

— Ну, в общих чертах… — сказал Женька, после чего начал шмыгать носом и издавать резкие гортанные звуки, выбрасывая из горла мокроту, которую с отвращением на лице выхаркал в мусорное ведро.

— Ну, не тяни резину, — заныл Рогатько.

— Если б не так воняло подсолнечным маслом, был бы настоящий шедевр. Марчелло, нарезай хлеб, начинаем пир горой.

Рогатько стал яростно колотить себя в грудь и оглашать окрестности счастливым рыком хищника, забившего неопытную лань.

Все уселись за стол, и каждый начал намазывать на хлеб икру. Самый толстый слой положил Рогатько. Марик и Женька удовольствовались более скромным покрытием. Женька разлил по стаканам портвейн.

— Чтоб не сглазить, пьём без чоканья.

Женька и Рогатько выпили свои стаканы до дна, Марик только половину.

— Ну, вперёд и с песней, — сказал Женька, и они почти одновременно вгрызлись зубами в шедевр.

— Тает во рту, — сказал Марик и надкусил ещё один щедрый шмат ржаного хлеба с чёрной икрой. Рогатько, набивший рот так, что с трудом мог говорить, неразборчиво произнёс, что хорошо бы селёдочку под это дело, а то подсолнечное без селёдки… И тут Марик громко икнул. Следом за ним почти одновременно икнули Женька и Рогатько.

Икота сначала шла невпопад, трио распевалось, но постепенно учащалась и, похоже, не собиралась успокаиваться. Мальчишки испуганно смотрели друг на друга.

— Воду, пейте воду! — крикнул Женька и бросился к умывальнику.

Жадно глотая пахнущую железом воду, Марик вскоре понял, что никакая вода эту икоту не остановит. Рогатько пробовал улыбаться и, пуская икоточные йодли, выдавил из себя:"Щас оно рассосётся". У Марика к горлу стала подступать волна тошноты, и он побежал в туалет… после чего ему немножко полегчало, но икота не сдавалась.

Прошло ещё минут двадцать, прежде чем она начала постепенно сходить на нет.

— Это ты, Марко, виноват! — закричал Рогатько. — Не то масло купил.

— Тихо, — сказал Женька. — Дело не только в масле. Краситель подвёл.

Побочные действия хлорного железа я не учел. Надо было пивка взять, оно бы нейтрализовало, а портвейн только разворошил. Жаль, не догадался я.

— А у вас языки чёрные, — сказал, хихикнув, Рогатько. И тут же лицо у него сморщилось, и он побежал к зеркалу, на ходу высовывая язык.

Отчаянный вопль разорвал тишину.

— Хлопцы! Меня ж батя убьёт! Женька, братан, мне батька язык вырвет.

Женька, потный и бледный после эксперимента, несколько раз стукнул кулаком себя по лбу, вскочил и куда-то убежал. Он появился через минуту, держа в руках бутылку марочного коньяка.

— Дашь батьке, скажешь, от майора медицинской службы Виктора Рыжова в честь победы над фашистской Германией…

— Так день Победы через две недели, — растерянно всхлипнув, произнёс несчастный Уже-не-мальчик. — А язык…

— А язык на меня свалишь. Скажи, играли в войну. Генерал Рыжов чернильницей в меня бросил… Марчелло, придумай для Рогатько спасение, ты ж на выдумки горазд.

— У грузинов на базаре, — начал Марик, очень ко времени вспомнив Миху. — Так вот, значит, у грузинов на базаре хитрый Лис купил ягоду чернику. Целый кулёк. Нет — два кулька. А ты один кулёк сам сожрал, не поделился с товарищами, и Бог тебя за это наказал.

— А что, идея неплохая, — основательно шмыгнув носом, сказал Женька. — Чернику в апреле только грузины или таджики могут привезти, у них там всё цветёт и плодоносит по три-четыре раза в году.

— Убьёт меня батя, — всхлипнул Рогатько и, пошатываясь, двинулся на выход.

— Митя, — сказал Женька, впервые назвав Рогатько по имени. — Я сам не знал, что так получится.

Рогатько молчал и смотрел на Женьку глазами побитой собаки.

— Я тоже пойду, — сказал Марик. — Меня опять тошнит.

— Марчелло, — Женька виновато пожал плечами. — Я честно не предполагал, что такой будет провал. Извини.

— Ничего, переживём, — голосом дистрофика прошелестел Марик и поплёлся домой.

16. Венецианский натюрморт

Он уже поднимался по лестнице, сдерживая подступающую к горлу тошноту, но тут перед глазами выплыл Миха с веточкой кинзы в руке. Марик остановился и решил, что Миха в этой ситуации может ему помочь…"Лучше вырву в его грязный туалет, — подумал Марик, — чем в наш коммунальный, куда Василь Голубец, страдающий недержанием, бегает каждые полчаса". И он бросился вниз по лестнице…

Миха сразу отворил дверь, видимо услышав его шаги, и с недоумением взглянул на запыхавшегося Марика. Путано рассказав историю с чёрной икрой, Марик тяжело вздохнул и спросил Миху, что ему делать, надо ли звать доктора.

— Меня тошнит… Бабушка может позвонить своей подруге, врачихе из поликлиники…

— Не надо никаких врачей. Это дело поправимое, — подбодрил его Миха и, продолжая говорить, полез что-то искать в своих закромах. Голос его то блуждал в сусеках кухонного шкафа, то поёживался, отталкиваясь от стенок холодильника, то обретал пугающее эхо в тёмном проёме духовки без дверцы, но при этом звучал Миха весьма бодро, как радиодиктор, диктующий число приседаний во время утренней гимнастики:

— Эксперимент, конечно, не удался, но авантюрная жилка в вас есть, а это хорошо. Германский вас бы взял в ассистенты. Кто не вкусил горькие ростки жизни, тот не оценит по-настоящему её сладкие, но редкие плоды. Не волнуйтесь, молодой человек. Тошноту и неприятные ощущения сейчас уберём старым народным способом.

Миха поставил на стол наполненную водой литровую банку и бросил туда щепотку порошка, который тут же окрасил воду в фиолетово-розовый цвет.

— Это марганцовка, — объяснил он. — Начинайте пить. Надо выпить всю банку. Пейте не спеша, раствор слабый, но, судя по вашему виду, от основной отравы вы уже избавились, а теперь мы выведем остатки.

Миха подошел к шкафу, где хранился дворницкий инвентарь и достал большое цинковое ведро.

— Пейте, не делайте страдальческое лицо. Это же надо! Икру, подкрашенную хлорным железом, бормотухой запивать… Такого я ещё не слышал. Да и вообще, почему хлорное железо, а не какие-нибудь натуральные красители?

— В рецепте рекомендуют железо, — морщась и судорожно глотая марганцовку, объяснил Марик.

— А кстати, известно ли вам, что прекрасный чёрный цвет без всяких последствий дают чернила каракатицы. Для этого вам, конечно, надо научиться разводить каракатиц; можно попробовать в ванной, но где же взять морскую воду для этих гадов… Я сейчас вспомнил, как в одном венецианском ресторане нам подали спагетти, окрашенные этими чернилами. Кажется, в моей кулинарной книге даже есть рецепт…

— Вы были в Венеции? — Марик чуть не захлебнулся от изумления, а подспудно в нём зашевелилась ещё и зависть, причём мелочная, ревнивая зависть к человеку, который просто не имел права оказаться в прекрасной Венеции раньше его, Марика.

Венеция… Город на воде, будто всплывающий со дна лагуны, подобно кистепёрой рыбе… Он видел фотографии Венеции один раз, когда был с родителями в гостях у Генриха. Там он листал роскошный итальянский альбом, который назывался"Венеция как на ладони". То, что открылось его взгляду, поражало своей неземной красотой. ДомЗ, по пояс погружённые в малахитовую акваторию каналов, гондолы, как челноки, ткущие зыбью воды удивительное кружево из отражений неба, фасадов и мостов…

И вот он сидит в убогом подвале, в переулке, напоминающем гнойный аппендикс, (Марик подверстал своё тошнотворное состояние к ни в чём не повинному Каретникову переулку), и говорит с человеком, который топтал своими башмаками венецианские мостовые, и, возможно, сидел, вальяжно развалившись, в гондоле, окружённый сказочным антуражем Венеции. И этот человек — дворник! А вместо гондольерского весла у него большая берёзовая метла в кладовке…

Голос Михи прервал неожиданную вспышку мальчишеской зависти:

— А что вас это так удивляет? Мы с Германским объездили пол-Европы, и если бы не война…

Миха неожиданно остановился, уносясь мыслями в закоулки своих воспоминаний, и молчание его продолжалось довольно долго, но вдруг он спохватился и огорчительно покачал головой:

— Извините, Марк, у меня война вызывает какие-то аберрации памяти, потом не могу поймать нить разговора. О чём я…

— Каракатицы… — Марик произнес это кондово-русское слово, продолжая всеми пятью чувствами находиться в Венеции, поэтому он извлекал из каракатицы только итальянские корни:…мрамор Каррары, термы Каракаллы… Карнавал…

— Да, конечно, — спохватился Миха. — Сам ресторанчик, как мне помнится, находился примерно в двух кварталах от церкви святого Георгия, построенной, кстати, выходцами из Долмации… И знаете, что меня поразило, когда мы оказались возле этого места? Меня поразила картинка, увиденная в подворотне перед рестораном. Там на потемневшей от старости винной бочке, стояло небольшое керамическое блюдо с невысоким подсвечником посредине, а по кругу были разложены раскрытые ракушки каких-то моллюсков. Внутри они сияли перламутровой белизной, и в каждой, подобно чёрным жемчужинам, лежали небольшие темно-пурпурные виноградины, покрытые бархатистым серым налётом, будто слегка припудренные. Мы стояли и любовались этой красотой, но тут подошёл официант с огарком оплывшей свечи, воткнул его в подсвечник, вынул из кармана зажигалку и зажёг фитиль. И эти перламутровые виноградины заиграли каким-то пещерным, таинственным огнём. Казалось, творец этого шедевра похитил ягоды с перенасыщенного снедью фламандского натюрморта и обвенецианил их здесь, на такой же, как наша, тупичковой улочке… Что с вами Марк?

Марик посмотрел на Миху глазами полными слёз.

— Миха… это так красиво.

— Это всего лишь набросок из венецианского альбома… карандаш, уголь, гуашь, — взъерошив свой ёжик, сказал дворник. И, похоже, у него самого защипало в глазах, видимо, он расчувствовался, и его щека несколько раз дёрнулась.

— Помню, как Германский спросил официанта:"Это барбера?" — имея в виду сорт винограда. Официант протянул ему ягоду и сказал, улыбаясь:"Il sangue di Giove"^[2] — кровь Юпитера…

В этот момент желудок Марика, словно очнулся от гипноза слов, и произвёл залп. Марик едва успел нагнуться над ведром, а Миха поддерживал его лоб."Ой, мамочка", — шептал Марик в паузах, извергая из себя мутную жидкость с остатками икры.

— Теперь беги домой и потри язык питьевой содой или зубной пастой. Всё будет в порядке.

Он сделал паузу и почесал указательным пальцем жёсткую щетину на подбородке.

— Вы меня, Марк, так испугали, что я даже на"ты"перешёл. Это ничего?

— Ничего, — тихо сказал Марик, с благодарностью глядя на Миху.

Тошнота и неприятные ощущения в желудке почти исчезли.

* * *

— А почему ты такой бледный? — спросила бабушка. — Ты не заболел?

— Я бледный потому, что не вижу солнца целый день… Зубрю, зубрю и зубрю, как завещал Ленин.

— Лучше бы он завещал нам больше денег, тогда бы ты так не перегружался, мой мальчик. Ужас! На тебе лица нет. Папа звонил с работы, спрашивал, что ты делаешь.

— Я же сказал, бабуля, мы целых три часа с Женькой штудировали геометрию. Думаешь, легко всё запомнить? Прямой угол, биссектриса, пала…парапепеллипед… — с немалым трудом произнёс Марик, запутываясь в нагромождении"л"и"п".

Запершись в ванной, он выдавил на щётку зубную пасту и начал яростно тереть язык. Щётка потемнела, язык посветлел. Марик посмотрел на себя в зеркало. На него глядело знакомое, хотя и осунувшееся лицо повзрослевшего юноши четырнадцати, а по большому счёту, — без трёх недель пятнадцати лет.

— Король умер, да здравствует король! — сказал он громко, и спустил воду в унитазе.

17. Сон Марка. Первое предклинье^[3]

…я вижу искажённую проекцию пространства глазами человека, который стоит сбоку от меня. Возможно, он мой двойник. Но когда я пытаюсь к нему прикоснуться, рука проходит сквозь пустоту и застревает в вязкой воздушной массе. Воздух сгущён до состояния опары. Я вижу шафрановые подпалины на деревьях и понимаю, что солнце заходит. В перекличке птиц чувствуется предзакатное ощущение прохлады. Птицы тараторят на языке, который я знаю с детства, я ловлю отдельные слова, но не понимаю, как они коррелируют между собой."Люди приручили птиц, птицы говорят на языке людей, — шепчет мне тот, чьим голосом я произношу слова. — Все птицы — механические игрушки, вобравшие язык людей и забывшие свой птичий язык…"."Тихие Палисады, ах, Тихие Палисады, о-ля-ля, Тихие Палисады…" — Оповещают птицы друг дружку, называя место обитания.

Я вижу дома на склонах. Некоторые из них выкрашены в терракотовые густые тона и чем-то напоминают виллы в Тоскане или Умбрии.

Женщина отодвигает застеклённую дверь и выходит во двор. Кто эта женщина? Я её знаю? Сразу за ней туда же устремляется лохматая тень собаки, которая на миг замирает, настороженно к чему — то принюхиваясь, и затем бросается в глубину двора к обвитому вьюнком штакетнику. Я определённо знаю эту женщину, я узнаю собаку…

Женщина начинает протирать влажной тряпкой овальный тиковый стол, сметая с него сухие еловые иглы, дохлых мушек и, случайно заброшенные ветром в это хвойное царство, палые листья, похожие на выцветшие мандариновые корки. Из кухни, окно которой выходит во двор, доносится душистый запах снеди. Слышно, как шипя и потрескивая, что-то урчит на сковороде…

Я понимаю, что приближается Фиеста. Я пытаюсь разглядеть того, кто стоит рядом со мной и чьими глазами я познаю мир, но не успеваю… Совсем рядом сердито тарахтит мотоцикл, урчат моторы подъезжающих машин… И вот входят гости во главе с Фокусником. Он возвышается над ними, но, похоже, они его не видят. Они наступают ему на ноги, толкают его, бьют по лицу, размахивая руками, но он, как и тот, чьими глазами я на всё смотрю, не чувствует прикосновений… Их тела проходят сквозь него, как ныряльщики сквозь толщу воды.

На столе появляются тарелки, бутылки, закуска. Фокусник стоит в стороне и адаптирует гостей для ужина на восьмерых. Тёплая компания, будто наобум выхваченная Фокусником для таких посиделок, четыре смешанных пары, как восемь шёлковых платков ярких расцветок, повязанных попарно. Фокусник подбрасывает их в воздух, и они, каждый по отдельности, опускаются к нему на ладонь. Он неуловимым движением связывает их поочерёдно, заталкивает в нагрудный карман своего чёрного фрака и вытаскивает из левого уха, причём, количество платочков увеличивается с непостижимой щедростью, как будто они размножились, и ухо Фокусника — это орган их размножения. Что неудивительно, потому что ухо — одно из самых обольстительных изваяний физического мира, (как поздно я это понял!) придуманное самим Фокусником и, естественно, им же опробованное. На цветных платочках.

Меня окликают. Я понимаю, что обращаются ко мне, но почему-то меня называют Матвеем. Господа! Очнитесь, моё имя Маттео. Я пытаюсь объяснить, никто не слушает. Запахи еды всё назойливей лезут в ноздри.

И опять я слышу, кто-то меня зовет: — Матвей! Я Маттео, вы слышите, Маттео! У меня есть фиктивное имя Маттео. Оно стало производным от данного мне имени Матвей. Я стёр из памяти деревенское местечковое имя Матвей. Мои предки были вскормлены волчицей, вы слышите! О, эти запахи, они меня сведут с ума. Я вскормлён молоком волчицы… Но молока не хватило, и я оказался в гетто, и меня назвали Матвеем, якобы, божьим человеком…

Когда же это было и где я сумел разглядеть сумеречного Маттео? На смотровой площадке Пизанской башни или в Джоттовой фреске на стенах капеллы Скровеньи? Неважно. Он теперь вселился в меня, зверь из волчьего логова…

Я разглядываю себя, стоящего рядом, я пытаюсь тронуть свой локоть, и опять рука проходит, как сквозь опару, нанизывая на пальцы вязкие лохмотья воздуха. Я знаю этих людей — и не знаю. Но хозяйку и собаку я знаю наверняка. А кто этот мотоциклист в кожаном весте? Кто этот"классико анджелино"? Я ему киваю, но почему-то он меня не замечает. Как ладно на нём сидит кожаный вест байкера, а на мизинце посверкивает золотой перстень с черепом. Байкер обнимает женщину, которую я определенно знаю. Я тоже обнимал эту женщину. Но очень давно…

Обмен репликами, немногословные намёки и взгляды по умолчанию перемежаются с небрежным смакованием вина из высоких бокалов, с возбуждающим трением ржаного хлеба о жернова зубов, с леденящей глотку голландской водкой Кетель… Лохмато дыбятся на тарелках салатные листья, кубики овечьей брынзы влажно блестят на их склонах, точь-в-точь, как домики на холмах Тихих Палисадов. И вдруг возникает шёпот, он нарастает и превращается в крик глашатая, в гротескный попугаячий анонс:"Главное блюдо! Главное блюдо! Подготовить площадку для приземления!"И на середину стола приземляется, тормозя соплами и поднимая пыль, блюдо запечённого лосося…

О, диво! До чего же оно похоже на румяную венецианскую маску, усыпанную блестками. Рыбина возлежит на блюде, облепленная зёрнышками кунжута, а разбросанные по кругу иглы таррагона и виньетки укропа задают тон, начиняя эту гурманоидную маску безумным бравадо Венецинского карнавала… И я хочу кромсать, мять клыками эту, ещё пышущую жаром рыбину, и с чувством карнавального безумия ощутить на языке её податливую, почти живую мякоть… Ведь я вскормлён волчицей…

О, снедь! О, снедь! О, снедь!

Описывать тебя прелестнее всего на голодный желудок в музыкальном сопровождении безымянного саксофона, чьё завывающее"вау-зу-вау-зу-зу-зу-ва"доносится из подворотни на Бродвее или под"жу-жа-жу-рель"аккордеона, негромко грассирующего в тени навеса на покатой улочке Монмартра. Но аккордеон лучше всего мурлычет под провансальские салаты и на десертных сессиях, а для серьёзной трапезы хорош именно саксофон, заманивающий нас в такие па-де-де фазаньей тушки под соусом бешамель… Я сглатываю слюнки, как будто во сне, но ведь это наяву. Наяву? Но этот желеобразный воздух меня сведёт с ума…

А вот и Лео — мой двойник — возможно, друг детства… мифологический типаж, настоянный на дрожжах фламандской закваски, блистающий лысым черепом кирпичного цвета и живыми подвижными глазами, толстый бородач сократовского типа, философствующий гурман, церемониймейстер весёлых застолий, душа компании… Я его знаю, я пытаюсь его обнять, похлопать по плечу, но мы, как магниты обращённые друг к другу одинаковыми полюсами, делаем напрасные усилия для сближения, и нас отталкивает и отбрасывает в стороны непонятная сила.

Он начинает рассказывать, а я залезаю под стол, поближе к собаке…

Это самка, золотистый ретривер по кличке Лекси, она добрейшее существо. Мы говорим с ней о всякой чепухе, о последнем фильме Альмодовара, о мнимом завещании Маркеса, о лондонских кофейнях, о круизе на Багамы, о новых методах лечения фибромиалгии, короче, о разном… А в промежутках то и дело вкрапляются застольные разговоры, которые для нас, устроившихся полулёжа в позе римских патрициев, превращаются в подстольные — ведь перед нами маячат только ноги, ноги, ноги… И сразу от Маркеса мы перебрасываемся на разговор о невозможно высоких каблуках — последнем крике сезонной моды, и о клонировании сумочек лучших итальянских дизайнеров на потогонных фабриках Тайваня и Бангладеш… В этом яростном и прекрасном обмене мнениями незаметно проходит время. Изредка чья-нибудь рука с ломтиком грюйера шарит под столом, пока Лекси аккуратно, стараясь не вдыхать запах наманикюренных пальчиков, берёт в зубы грюйер трехлетней выдержки и делится со мной, при этом она ворчит, но не сильно.

А сверху доносится голос Лео, вот он рассказывает подмалёванные его фантазией аппетитные мифы, добытые из редких кулинарных книг и семейных преданий, словно воссоздает шаг за шагом то разнузданный лукуллов пир, то пахнущие костром охотничьи враки, то барские именитые обеды… Всю эту сочную палитру дополняет он сам — бородатый и толстый, щедрый на жизненные соки, гегемон гастрономии, поистине живописный персонаж. Из ему подобных живописал Рубенс своих фавноподобных мужчин, своих силенов и обжор, склоняющихся к обнаженным плечикам вальяжных дев…

И пока он витийствует, начиняя полуфантазийные блюда какими-то им же сочинёнными на ходу ингредиентами и специями, перед моими волчьими и перед Лексиными собачьими глазами возникают, тая во рту и сладко похрустывая на зубах, все эти сердцевинки и корочки, хрящики и филейки, ужарки и тартинки… Они проплывают перед нами в воображаемом карнавальном шествии, почти ощутимые на ощупь… Наверное, вот так же зазывно и ярко несли сквозь толпу свои тела, облепленные венками и гроздьями винограда, римские девушки на праздниках вакханалий. А Лекси наклоняет к моему уху милую морду и шепчет:"Ей богу! Совсем не обязательно блюдо должно щекотать язык своим французским прононсом. Суровая пища буканьеров — хлеб из отрубей и бобы с солониной — чудесный мираж для голодного воображения, даже если ты, Маттео, (спасибо, псина, только ты и помнишь моё псевдоимя), даже если ты никогда не был в пиратской шкуре и не представляешь себе, какая же это гадость — солонина…"

А присыпанное мелкой звёздной солью вечереющее небо и щекочущий ноздри запах хвои только усиливают вязкость воздуха и невозможность пошевелить пальцами, и птицы начинают падать с деревьев, звякая заводным механизмом, или это шишки, напоминающие птиц, медленно цепляясь за ветки, падают с патриарших елей?

Я стою на тёмной улочке среди увитых бугенвиллеями и жимолостью палисадников, среди аккуратных коттеджей, напоминающих, если смотреть из глубин космоса, зёрнышки бытия, в которых соединяются и распадаются, воспроизводят себе подобных и умирают в одиночестве таинственные белки жизни. Я стою на пустой сцене в пустом театре.

Зрители разбежались. И только в глубине сцены, на заднем плане виден кусок океана, подсвеченный береговыми огнями.

Легковая машина без габаритных огней медленно проплывает мимо. Я пытаюсь увидеть водителя, но в машине никого нет. Приборная доска мигает красноватыми точками и тире. Я смотрю вслед этой нелюдимой машине и успеваю только прочитать тускло подсвеченный номерной знак FABP7.

Сразу возникает странное ощущение возвращения в реальность, кажется, что эта машина стягивает с меня плотную и липкую воздушную массу. Воздух становится прозрачным и невесомым.

И чёрная пантера выходит из чащи кошачьей походкой, она подходит и ложится у моих ног. Я хочу погладить чёрную кошку и боюсь. Опасность, которая исходит от неё, затаилась и подаёт сигналы из глубины веков… Я хочу довериться чёрному зверю, но нас разделяют континенты…

Я сажусь рядом с пантерой, в провалах её глаз отражается ночное небо, и неожиданно она начинает говорить. Слова звучат, как спиричуэлс, напевно и ритмично, хотя я понимаю, что это охотник, приминающий траву безбрежной саванны, создаёт строчки, которые я впитал с молоком матери, а может быть с молоком волчицы… всё остальное неважно, потому что мир, мой мир стоит на краю бездны. И мои предки голосом чёрной пантеры поют свою молитву, свой гимн, своё проклятие… Я слушаю музыку слов и дышу этой музыкой:

Now, this is the cup the White Men drink

When they go to right a wrong,

And that is the cup of the old world’s hate —

Cruel and strained and strong.

We have drunk that cup — and a bitter, bitter cup

And tossed the dregs away.

But well for the world when the White Men drink

To the dawn of the White Man’s day!^[4]

"Ни одной птицы не осталось, чтобы повторить твою мелодию", — говорю я чёрному зверю, и смотрю в провалы его глаз.

"Но ведь они поют, — говорит зверь. — Ты разве не слышишь их голоса?"

Это играет пластинка, хочу я сказать, слёзы текут по моим щекам, и луна на небе, как венецианская маска, передразнивает меня, кривя свой рот. А птица с пластинки поёт, поёт на языке, который я выучил много лет назад, оказавшись в стране чудес, и я без труда понимаю каждое слово:

The sky was blue

And high above.

The moon was new

And so was love.

И вдруг другая птица на соседней ветке подхватывает эти слова, и я слышу её гортанное с хрипотцой щебетание, будто и впрямь игла царапает старую пластинку, оставляя кровавый след на борозде…

The sky is blue

The night is cold.

The moon is new

But love is old…

18. Формула пробуждения

Момент пробуждения — довольно загадочная область познания, которую научные теории обходят стороной. Психологи, физиологи, толкователи снов, всякого рода бихевиористы могут рассказать много о том, почему одному человеку достаточно четырех часов сна, а другому не хватает десяти часов и вообще, что там творится в голове подопытного индивидуума, когда он или она вздрагивают, бормочут, скрипят зубами, испытывают непроизвольную эрекцию, видят сны, не видят снов… Но всё это — хождение вокруг да около. Нас-то интересует ключевой момент данного явления, спрессованного иногда до миллисекунд.

Любой посторонний фон, который разрывает тончайшую плеву между сном и явью, — вот что определяет момент пробуждения. В понятие постороннего фона может входить ночной кошмар, звонок будильника, перекличка птиц, икроножная спазма, чей-то голос — приятный или раздражающий, громыхание посуды на кухне, форсаж мотоциклетного движка и даже внутренняя готовность организма открыть глаза.

Триггер, идущий из подсознания, либо внешний возбудитель, способствуя пробуждению, заставляют задуматься: существует ли формула или гипотеза, объясняющая момент пробуждения в эти сотые доли секунды? Иными словами, хорошо бы найти какой-нибудь мировой закон пробуждения, что-нибудь вроде E= mc². Но никакой статистики, изучающей столь необычный момент истины, не существует, поведенческие науки этой миллисекундой никогда не занимались, психологи могут сказать, что происходило до и что происходит после. Но сам момент упускается.

Нырнуть в это неведомое можно только с помощью лингвистики. Более конкретно, — с помощью синтаксиса. Попытка разложить по полочкам все сопутствующие факторы и вывести наиболее вероятную синтаксическую формулу пробуждения привела к такому простому предложению: "Я вдруг проснулся". Личное местоимение первого лица взято условно, его можно заменить любым другим.

Это повествовательное предложение состоит из трёх частей — подлежащего, сказуемого и обстоятельства. Как положено, в нём есть предикат и парадигма, то есть состояние действия и грамматический арсенал для словообразований. Довольно интересную роль в нашем примере играет обстоятельство (наречие)"вдруг". Его легко можно преобразовать в междометие-восклицание, или просто заменить восклицательным знаком.

Вот как будет выглядеть формула пробуждения в этом случае: (Я)!

проснулся. Человек выныривает из своего сна под действием побудительного сигнала, который имеет разную длительность и интенсивность воздействия на подсознание, в зависимости от того, кто этот сигнал посылает и насколько глубоко подсознание ушло в себя.

Приведём конкретный пример.

Марика утром будит обычно папа, но иногда это делает мама, особенно, если папа очень устал и ему не надо с утра идти в техникум. Мама жалеет Марика и растягивает побудку на пять этапов: вначале она тихонько заглядывает за ширму и говорит вроде бы даже не Марику, а самой себе:"Сыночка, просыпайся". Сыночка не шевелится, он и не слышит маму. Через пять минут делается вторая попытка, затем третья.

Пока что всё напрасно. Во время четвёртой побудки мама произносит более требовательно и достаточно громко:"Марик, пора вставать, ты опоздаешь…"Марик в своем сне это повелительное наклонение воспринимает как подсказку собственного внутреннего голоса, и он понимает — счёт идёт на секунды, перед ним будуар Дездемоны, и надо успеть спасти белокурую красавицу от ревнивца Отелло, не преминув по дороге заколоть кинжалом подлого интригана Яго. Развязка приближается, и никакое школьное расписание не должно помешать апогею. Пятая попытка не оставляет маме выбора. Она кладёт руку на плечо ребёнка и, тормоша его, не совсем ангельским тоном предлагает немедленно вставать. И надо же! В эту самую минуту, когда Марик уже готов закрыть красавицу своим телом от ревнивого мавра, он просыпается, чувствуя необыкновенный подъем и дрожь в коленках. Вот как будет выглядеть наша формула в этой ситуации побудки с пятого раза: (Марик)! проснулся.

Рассмотрим ещё один вариант постороннего вторжения в царство сна. Покажем его на конкретном примере с отличницей восьмого класса Ирой Кучер, у которой всегда очень глубокий сон, особенно в 6 утра. Появление соседа мотоциклиста под её окном никак не тревожит Иру. Даже когда после третьей попытки мотоцикл заводится с резким выхлопом и спортсмен-мотогонщик короткими рывками форсирует подачу газа — даже эти звуки, смешанные с дизельной вонью, не могут разбудить Иру. Она в это время в своем сне под звуки увертюры Чайковского"1812 год"выступает на математической Олимпиаде и, кажется, нашла ответ к сложному иррациональному уравнению, а значит, золотая медаль ей уже…

И в эту минуту мотоциклист срывается с места на ракетной акселерации, одновременно выдавая оглушающий рёв, по трагизму и ярости напоминающий рёв циклопа Полифема, которого ослепил хитрый Одиссей. Вот как будет выглядеть формула побудки для Иры Кучер:

(Ира)!N ⁿ проснулась.

Два исключения в наших рассуждениях, тем не менее, существуют — это летаргический и лунатический сны. Но на их изучение можно потратить всю жизнь и неизвестно, будет ли достигнут результат; а жизнь коротка, поэтому вернёмся к искусству прозы, к синтаксису простых и сложноподчинённых предложений, к метафорам и эпитетам, не требующим временного сжатия до миллисекунды. Говоря более конкретно, вернёмся в ранее утро 30 апреля 1974 года.

* * *

Едва первый солнечный луч чиркнул, зажигая козырёк крыши дома № 4, как неожиданно, без всякого предупредительного выстрела добрую половину спящих граждан разбудил голос Васи — городского сумасшедшего, который время от времени посещает Каретников тупичок, сопровождая свой визит песней из фильма Радж Капура"Бродяга".

Появляется Вася обыкновенно ниоткуда, чаще всего он возникает в какой-то точке на улице Коперника, и началом его представления служит эта популярная песня из индийского фильма. Вася идёт, весело размахивая руками, несколько нелепый в своих, едва доходящих до щиколоток штанах; выражение идиотизма на его лице несёт такое полноводие чувств, о каком местные жители могут только мечтать, потому что Вася поёт свою любимую и единственную песню — она его знамя, его родимое пятно и доминирующая нота всей его жизни.

В фильме"Бродяга"герой Радж Капура начинает её словами на хинду"Абара му", что означает"Я бродяга". Вася очень легко сделал перевод первой строчки на русский язык и стал петь"Абара я", добавляя многоступенчатые а-а-а-а-а… Они-то и будят народ в радиусе примерно полквартала, будят своей внезапностью, своим глубоким отличием от рычащих моторов, пьяного мата, громыхания кастрюль на кухне, мерзкого трезвона будильника и прочих раздражающих побудок.

В Каретников переулок менестрель Вася заглядывает редко, но наверняка. Обычно он идет по Банковской к Жовтневому проезду, но иногда поворачивает в наш тупичок…

Вот и в то утро, оказавшись рядом с подъездом дома № 4, Вася грянул во всю мощь своих легких"Абара-а-я!", и, как бы глубоко Марик не был затянут в воронку сна, он вздрогнул, с трудом разлепил один глаз и посмотрел на часы. Стрелки сошлись в одну линию, фиксируя тридцать три минуты седьмого. Отрывной календарь, как обычно, плёлся в обозе вчерашнего дня, показывая 29 апреля 1974 года. Благодаря Васиной песенке Марик очнулся в тот миг, когда его мозг находился в фазе быстрого сна, а подсознание настолько глубоко засело в будущем, что многоцветный калейдоскоп сновидения крутился перед глазами во всём своём великолепии. Интенсивность действия и детали сна, казалось, пропечатались на сетчатке наверняка и надолго, но едва удалось разлепить второй глаз, как все эти пёстрые полуабстрактные картинки начало затягивать в глубокую воронку забвения. Осталась только подсохшая слизь на веках и язык, шершавый, как остывшая магма.

Марик сразу вспомнил, что заснул довольно рано. Накануне вечером, измученный экспериментом по перегонке высокожировой молочной субстанции в икру севрюжью, химически стойкую, он рухнул в постель, когда ещё не было девяти часов. Проваливаясь в сон, он почувствовал на лбу мамину тёплую ладонь и её тревожный голос:"…кажется, его слегка температурит, может быть…" — окончание фразы поглотил Морфей.

19. На пуантах этикета

Марик потянулся, косточки похрустывали, как тонкий ледок после первых заморозков. Острая жажда, однако, заставила его вскочить. Зевая, он поплёлся на кухню попить водички.

Весь дом, казалось, спал, но Марик уловил неясные звуки со двора. Он вышел на балкон. Перила были покрыты утренней росой. Марик зацепил пальцем набухшую влагу, понюхал и лизнул. В эту минуту из трущобы сна высветились два слова:"молоко волчицы", но задуматься над их происхождением он не успел. Внизу появился Миха, он выносил из дворницкой какой-то инвентарь. Алехо лежал у порога, погружённый в дрёму.

Миха, видимо, почувствовал, что на него смотрят, он поднял голову, улыбнулся и стал поглаживать себя по животу. Марик рассмеялся и показал знаками, что хочет поговорить. Миха отвесил лёгкий поклон и также немым жестом пригласил его спуститься.

Чуть прищурив глаза, он посмотрел на Марика:

— Судя по вашей румяной физиономии, всё прошло и забылось, как вчерашний день.

— Спасибо за марганцовку и вообще… — Марик не знал, какие подобрать слова, тем более, что туго соображал спросонья, и в то же время хотел, чтобы Миха почувствовал его искренность.

— Поговорим в моей конуре, а то здесь отовсюду любопытные уши торчат, — негромко сказал дворник. — Заодно чаёк попьем. Вам будет как раз на пользу.

Они зашли в дворницкую.

— Значит, марганцовка своё дело сделала?

— Никто ничего не заметил. Не знаю только, как всё прошло у Рогатько.

Он очень боялся, что отец его изобьёт. Он ему однажды на голову чернила вылил. У него припадки эпилепсии.

— Ветеран? — Спросил Миха и, не дожидаясь ответа, кивнул головой и с горечью сказал:

— Я через всё это прошёл… никого не осуждаю и не обсуждаю.

Марик покраснел.

— Я просто хотел сказать… Рогатько переводят из класса в класс, хотя он не учится. Все его папу жалеют. Но я по другому вопросу хотел поговорить.

Миха потрепал Марика по плечу.

— Что-то в вашей лексике появились несвойственные будущему писателю бюрократизмы:"Я к вам по другому вопросу"… У нас в домоуправлении это самая расхожая фраза. Вам не к лицу. Будем разговаривать как родственные души. Хотите? А насчёт промывания желудка вспомнил одного доктора ещё со времён моей юности. Он любил повторять: хорошо бы придумать такое лекарство, чтобы промывало желудок и мозги одновременно.

— Миха, — Марик сделал паузу. — Я сказал родителям, вернее, маме, что хочу посмотреть ваши марки, а то… понимаете — папа, он говорит, что надо к экзаменам готовиться. Он сам преподаватель, и очень строгий… А мне надо его и маму убедить…

— Я всё понимаю, — мягко перебил его сбивчивую речь Миха. — Я для них тот самый вариант нежелательных сочетаний: принц и нищий, Жан Вальжан и столовое серебро… Иными словами, приличный мальчик из еврейской семьи и небритый дворник, от которого иногда ещё и сивухой разит. Не волнуйтесь. И объясните родителям: я хоть и презираемой профессии, но не какой-нибудь там компрачикос.

— Папа этого не говорил, — Марику вдруг стало обидно за папу. — А мама — наоборот, хочет с вами познакомиться и тоже посмотреть марки.

— В таком случае, мои вам извинения. Это во мне ретивое взыграло. Просто появление на сцене дворника иногда приводит к осложнениям… Но я думаю, что посмотреть альбом и заодно немножко поговорить о жизни, в целом, — неплохая затея. Приходите с мамой, я постараюсь вести себя прилично.

— Ну что вы, Миха, — Марик рассмеялся. — Если бы мама услышала хоть одну из ваших историй, она бы стала каждый день приходить. Вы так здорово рассказываете. Но мне пришлось сказать, — тут его голос зазвучал невнятно, — что вы хотите какие-то марки мне продать, вернее, я хочу купить…

— Ага, — неопределенно обозначил свою позицию Миха, наливая в чашку заварку из термоса.

— Мне пришлось наш секрет раскрыть, потому что…

— Какой секрет?

— Я сказал, что вы путешественник, бывали в разных странах…

— Да вы не волнуйтесь. Секреты для того и существуют, чтоб держать их на замке, а потом вдруг взять и проболтаться. А без этого и актёры, и зрители помрут со скуки. Так что не переживайте. Без скандальчика — ну, какая это жизнь! Я шучу, мой друг. Конечно, в любое удобное для вас время, только скажите заранее, и приходите с мамой. Как, кстати, её зовут?

— Маму зовут Фаиной, бабушка её называет Фаей, папа Фаней, а маме нравится только французский вариант Фанни, но её так никто не называет. Мне бабушка однажды сказала, что мама своё имя не любит за прециозность.

— Претенциозность, вы хотели сказать.

— Ну да… Только вы не подайте виду, что я вам такое говорил.

— Боже упаси. Да как вы могли подумать! Я ведь человек деликатный. Я вам так скажу: этикет — исключительно важная часть человеческого общения. Многие недооценивают. Значение таких элементов, как лёгкий поклон, первые слова при знакомстве, умение проявить сдержанность и почтение, умолчание в разговоре и незаметное ретирование при прощании… Есть некоторые детали, которые мы часто забываем, а они могут оказаться решающими. Вот, к примеру, заплаканная женщина заходит в комнату, а вам надо сделать вид, что вы её слез или кругов под глазами не видите. Вот что бы вы сделали?

Марик пожал плечами и неуверенно высказал мысль:

— Подал бы ей чистый носовой платок…

— Ну, брат, ты бы ещё ей зеркало подал! Ох, простите, Марк, дорогой, я опять тыкать начал. Вот вам чистый пример нарушения этикета, но причина оправдательная. Человек у меня вызывает столько доверия, что сбиваюсь на амикошонство, хотя этого пока делать нельзя.

— Можно, Миха.

— Нет-нет, ещё не время. Так вот, женщину с заплаканными глазами надо тут же усадить в кресло, которое стоит у окна, но развернуть его спинкой к окну. Тогда контраст и тень скроют женские слёзы. Вы только не подумайте, что я вам читаю мораль. Я учу и сам учусь… Кстати, как вашу маму зовут по отчеству?

— Григорьевна.

— Ну, конечно! Как я мог забыть. Я же вашего дедушку, Григория Моисеича, знал, и даже имел удовольствие выпить с ним рюмку и поговорить о жизни здесь же, за этим столом. Было это месяца за полтора до его преждевременного ухода.

Исходя из всех предпосылок, которыми вы меня снабдили, я поведу себя в высшей степени аккуратно, никаких нарушений политеса не будет. И даже обращаясь к вашей маме, я постараюсь втихую проглатывать одну-две гласных в её имени, нажимая на произношение отчества, и тогда имя как бы спрячется в тени. Вот послушайте:

"Проходите, пожалуйста, ФаинГригорьевна". А то можно и по-французски:"Силь ву пле, мадам Фанни", или на нашем родном украинском наречии: "Проходьте, будь ласка, панi Фаїна". Согласитесь, что "панi Фаїна"звучит просто вызывающе элегантно. Фанни — всё-таки немножко кукольное имя, вы не находите? Фаина, на мой взгляд, и фонетически вполне благозвучно. Я бы даже сказал — орнаментально. У меня где-то завалялся один словарик, который даёт этимологию имён. Сегодня же взгляну. Мне интересно узнать происхождение слова.

— Так я могу прийти с мамой? — обрадовался Марик.

— Что за вопрос! Просто моя убогая обстановка… скажу вам честно, мне стыдно приглашать сюда даже людей моего круга, которые меня знают давно. Когда-то я жил интересной, насыщенной событиями жизнью, и вот к старости остался у разбитого корыта. И нет никаких надежд. В мои шестьдесят с хвостиком…

— Миха, моя мама очень хорошая. Она добрая, и она всё понимает.

— А когда бы вы хотели зайти?

— Сразу после праздников, в пятницу или в субботу, а сегодня я иду с мамой в филателистический кляссеры покупать. Хотите, один для вас возьму?

— Нет, благодарствую. Новые марки я вряд ли буду приобретать, а для старых перемена места жительства — это морока. Сами понимаете — сборы, переезд — и ещё неизвестно, кто в соседи попадёт.

Марик улыбнулся.

— Всё-таки накануне дайте знать, — предупредил Миха. — Я хочу вас угостить особым грузинским чаем, который я должен заварить за пару часов до чаепития. Договорились?

20. Сирень-царевна

Начало первомайских гуляний по своему духу напоминает карнавальные шествия. По центральной улице идут колонны притворщиков и шутов, а с трибуны им вяло машут пухлыми ручками номенклатурные манекены в габардиновых плащах, на пошив которых австралийские мериносы отдали своё самое дорогое — руно высочайшего качества.

Торжественная часть гуляний длится недолго, колонны рассасываются, распадаются на отдельные группировки, и начинается повсеместная пьянка с матом, блевотиной, разбитыми бутылками и сломанными стебельками красных гвоздик, а иногда брошенными в подворотнях портретами членов… Потом наступает третье действие — вечерние гуляния. Они сопровождаются сердечными приступами, травмами головы и плохо состыкованным адюльтером… На этом грубо-фактурном фоне красных фонарей доедаются и допиваются остатки пира.

На второй день цикл гулянки повторяется, но в замедленном темпе, когда наиболее стойкие представители мужского племени, выскребая салат оливье, произносят невразумительные тосты, слабаки куняют носом, а женщины со злой тоской смотрят на горы немытой посуды в раковине.

Марик не пошёл накануне праздников в школу и, естественно, не явился на обязательный парад. У него была заготовлена справка от бабушкиной знакомой докторши, где ему вменялся постельный режим.

Марик пытался уговорить маму зайти к Михе в четверг, второго мая.

Мама колебалась. Папа мрачно усмехался и уверял, что дворник после праздников будет ещё два дня опохмеляться, а потом ещё целый день чистить авгиевы конюшни, то есть улицу, двор и загаженные подъезды.

В конце концов, визит было решено перенести на пятницу.

Миху он в эти праздничные дни вообще не видел. И главное, Алехандро тоже куда-то исчез. Марика мучило любопытство. Он вспомнил странный наряд Михи — чёрную кожанку и фуражку с крылатой эмблемой. Может быть, он тайком служит в военно-воздушных частях, гадал Марик. Но представить себе Миху за штурвалом самолета или в затяжном прыжке с парашютом не получалось. Обязательно откуда-то сбоку вылезала метла или зевающая морда Алехандро.

Занятия в школе в послепраздничную пятницу напоминали замедленную съемку. Учителя ходили сонные, с кривыми от возлияний и недосыпа физиономиями, ученики выглядели посвежее, но азарта к учёбе даже у отличников не наблюдалось. Рогатько вообще не появился в классе. Марик с Женькой сидели удручённые, гадая, что с ним могло случиться. Марик предположил, что Рогатько попал в больницу после избиений или сильно отравился, поскольку он икры успел съесть раза в два больше их двоих.

Женька неопределенно покачал головой:

— А я отцу всё рассказал, и он только посмеялся. Он этот портвейн назвал чистой отравой. Даже последние алкаши его с трудом переносят. Он у них идет под лозунгом: портвейн южный, никому не нужный. Эх, надо было пивка взять! Как я недотёпал…

— А мне кажется, это всё из-за подсолнечного масла, — беря на себя часть вины, — вздохнул Марик. — У меня этим маслом отрыжка до сих пор идёт.

— А знаешь, старший Рогатько в прикарпатском военном госпитале когда-то лечился от падучей. Отец его помнит.

"Плохо лечился", — чуть было не сказал Марик, но вдруг всплыло перед глазами лицо Михи. И он хотел произнести с горечью в голосе"не осуждаю и не обсуждаю", но это получался откровенный плагиат.

Поэтому Марик изобразил сострадательное наклонение головы и тяжело вздохнул.

— А насчёт Митьки отец сказал, что у него, похоже, инфантильный аутизм. Есть такая штука. Человек с этим или гений, или дырка от бублика.

— И в какой подвид у нас Рогатько попадает?

— Не знаю… Он на меня, как побитая собачонка смотрел, когда уходил.

Жалко его стало. Но ничего, Марчелло, учтём сделанные ошибки, и под моим мудрым руководством к этой идее через полгодика вернёмся.

— Надо обязательно найти пищевой краситель. Мне посоветовали чернила каракатицы, — деловито заявил Марик.

— Какие ещё чернила?

— Их каракатица выделяет. Это такой морской гад со щупальцами. Чернила на разные приправы годятся. Их в Италии с чем только не едят…

— Ну, закажи, — сухо произнёс Женька. — Пусть пришлют нам поллитры на троих.

* * *

В пятницу, сразу после школы, Марик решил заглянуть к дворнику. Он даже не успел постучать, как дверь отворилась. Миха посторонился, давая ему пройти, Алехо тут же бросился его обнюхивать, весело виляя хвостом. Марик потрепал его холку и вошёл внутрь. На столе он увидел пышный букет сирени, затиснутый в трехлитровую банку.

— Вот такая красота, — сказал Миха. — И не надо далеко ходить, чудо произрастает буквально за углом — в бывшем дворце графьёв Потоцких — там, где сейчас дворец бракосочетаний. Тамошний смотритель — мой знакомый. Я его иногда снабжаю кориандровкой. Он старый холостяк, живёт один, но ухаживает за своей полуслепой сестрой. И вот он сегодня приходит ко мне с этой сиренью и говорит:"Настоечка была замечательная, а я в долгу оставаться не люблю". И суёт мне букет. У него там прямо под окнами куст, который всегда цветёт в конце апреля или в начале мая. Я, конечно, поблагодарил, поставил в банку, а потом подумал о вашей маме… и о бабушке. Первые весенние цветы — самый лучший сюрприз для женщины. Мне-то они ни к чему. Только скажите, что сами нарвали где-нибудь в сквере.

— Лучше я правду скажу.

— Правда не всегда к месту. Лёгкая ложь укрепит изнеженные мышцы души, и вам будете легче мимикрировать в обществе, где хамство и бесстыдное вранье владеют умами.

— Я маме ни разу ещё цветы не дарил.

— Вот и прекрасно. Когда-нибудь надо же начинать учиться этикету, сударь. Так что берите и сделайте маме весенний подарок. Ей это будет очень приятно, только осторожнее, она красивая и колючая. Это я о сирени. В моём подвале, да ещё в банке из-под маринованных помидор цветы очень быстро теряют свою витальность…

— Мама придёт с работы около шести, и мы тогда к вам зайдём.

— Отлично, заварю для вас вкусный грузинский чай.

— А где вы были на праздники? Я один раз стучался, никто не ответил.

— Был в гостях у приятеля, тоже фронтовика. Там у него я провел почти весь день за болтовней да выпивкой. И Алехо с удовольствием отметил праздник труда — ему досталась мозговая косточка из наваристого борща. Так что все оказались по-своему счастливы.

* * *

Мама вошла в комнату и ахнула.

— Господи, сирень! А как пахнет! Откуда это?

— Марочка сделал тебе и мне подарок, — сказала бабушка. Её голос просто млел от гордости.

— Где же он прячется наш скромный мальчик? — спросила мама.

Марик в это время находился в туалете и прислушивался к разговору. В туалет он решил спрятаться в последнюю минуту, едва только услышал, как проворачивается ключ в дверном замке. Совету Михи слегка соврать он не последовал. До шестого класса Марик вообще не умел врать и произносить бранные слова. В трамвае он уступал старушкам место. Краснел, случайно услышав что-то из уличного лексикона. Но держать образцовый кодекс становилось всё труднее. Пионерский идеализм быстро рассеялся, а решив стать профессиональным писателем, он перестал отгораживаться от вредных влияний быта.

Врал он, впрочем, не напропалую, считая свои враки мистификацией, а не враньём. Бабушку он вводил в заблуждение ради её же блага. Зачем старушке знать, что вместо запоминания теоремы Пифагора, её внук глотал, не пережёвывая, чёрную икру сомнительного происхождения.

Обманывая маму, он испытывал небольшие муки совести, но полагал, что благородная цель оправдывает вполне безобидный розыгрыш, тайну которого можно держать при себе, никогда не упоминая.

Оставался папа, его Марик тоже мистифицировал, одалживая без разрешения книги, но на этот счёт он был спокоен. Он знал: бабушка — его союзница, а судя по количеству пыли на обрезах книг, папа, похоже, давно не смотрел в сторону книжного шкафа.

Где Марик завирался без меры и стыда — это в своих тайных мечтаниях. Художественные враки у него получалось прекрасно. Он как мог изощрялся в дерзновенных писательских фантазиях. В последнее время его пубертатность стала проявлять себя довольно агрессивно, причём жертвами становились героини чаще всего уже соблазнённые или покинутые. Особенно сильно у него выглядела сцена, где он в роли бедного художника или непризнанного поэта прямо в купе поезда, прибывающего на заснеженный вокзал столицы, соблазняет Анну Каренину, бросая на неё такие демонические взгляды, что Вронскому рядом делать нечего. За безумную любовь приходится бороться сразу с двумя противниками: один — офицеришка с эполетами и саблей на боку, другой — старик Каренин, злобный ревнивец в шлафроке и в криво сидящем на носу пенсне. Анна в отчаянии мечется меж двух огней, и тогда появлялся он, Марик, прихрамывающий, как Байрон, в расстёгнутой на волосатой груди рубашке, и на руках уносит Анну в метельную ночь. Потом из ниоткуда возникала комната в викторианском стиле, пылающие дрова в камине… он сидит в кресле и пристально смотрит на огонь, пока утомлённая Анна спит, свернувшись калачиком и прижавшись головой к его груди… Марик разрабатывал и запасной вариант с художником, похожим на Модильяни, но хромоножка Байрон ему нравился больше.

Ещё безрассудней его фантазия разыгрывалась на съёмочной площадке. Он писал сценарии, руководил операторскими съёмками, режиссировал, монтировал, дублировал, одновременно исполняя роли первого любовника и первой жены султана.

Но зачатки практического вранья, чтобы делать карьеру в жизни, он решил отложить до своего шестнадцатилетия. Поэтому, сам того не подозревая, он разыграл сцену с букетом в традициях итальянской комедии масок. Чисто интуитивно он надел на себя маску Арлекина — этого скромного дурачка, чей выход из-за кулис приурочен к моменту, когда первые реплики уже прозвучали и можно под шумок восторга проявить свою неуклюжую растерянность и вынужденную скромность победителя.

Марик понимал, что переигрывать не стоит, надо вести себя естественно и с глуповатым видом принимать комплименты. Он дёрнул цепочку слива и, выйдя из туалета, почти сразу попал в мамины объятия.

— Какой божественный, весенний запах, — сказала мама, обнимая его. — Спасибо, сынуля. Я почему-то забываю, что ты уже взрослый и можешь быть прекрасным кавалером.

Марик покраснел и отвел глаза в сторону.

— Марочка, не будь таким стеснительным, — целуя его в щёчку, щебетала бабушка."Бабушка, ты меня обслюнявила", — хотел сказать Марик, но сдержался, и только отодвигал зацелованную щёчку, избегая навязчиво-ласковых прикосновений, и ждал подходящего момента, чтобы напомнить маме о планах на сегодняшний вечер, но мама сама шепнула ему на ухо:"Папа дал десять рублей на марки".

— Десять! — Марик даже подпрыгнул от восторга.

— Только не гони меня. Я должна переодеться и хоть полчасика отдохнуть. Ты же не забывай, твоя мама пашет как пчёлка; целый день шью, крою и примерки делаю.

— Только чай не пей, — предупредил Марик.

— Ну, почему? Я хотела хотя бы бутербродик с колбаской съесть.

— У нас есть голубцы, я полдня готовила, — объявила бабушка.

— Голубцы у нас всегда есть, — сказала мама, и они с Мариком прыснули в ладоши.

21. Польское танго

Они подошли к дворницкой в половине седьмого. Сумерки густели, очерчивая неровными пятнами вздутую штукатурку стен, затушёвывая балконные решётки и проёмы окон, в глубине которых мерцали тусклые лампочки коммуналок… Лишь одно угловое окно на третьем этаже ещё цеплялось за оранжевый отблеск заката, но и оно на глазах догорело, и сразу из арочного прохода подул свежий вечерний бриз. Мама, выходя из дому, накинула на плечи легкую кашемировую шаль. Дверь в дворницкую была чуть приоткрыта, полоска света казалась тонкой свечой, с ровно тлеющим фитильком.

Они для приличия постучались, и Марик толкнул дверь. Алехо лежал на своем коце и даже не вскочил при виде гостей, только потянулся и тяжело вздохнул.

— Миха? — Громко позвал Марик, но никто не отозвался. Они с мамой переглянулись и в недоумении пожали плечами.

— Мам, альбом лежит на столе, я пока начну смотреть…

— А где же сам хозяин? — оглядываясь и рассматривая обстановку, спросила мама.

В это время послышался характерный шум сливаемой воды, и несколько секунд спустя, из-за занавески, не отодвигая её, выскользнул Миха. Он подошёл к умывальнику, сполоснул руки и снял с крючка сияющее белизной вафельное полотенце. На нём была всё та же сатиновая рубашка, заправленная в темно-синие брюки, а на ногах вязаные носки.

И всё же перед Мариком стоял другой человек. Миха был гладко выбрит, куда-то исчезли его сутулость и хромота, и сама его внешность поразительным образом изменилась. В глазах Марика, чьё киношное мышление напоминало о себе при каждом удобном случае, Миха неожиданно стал похож на Жана Маре в роли графа Монте-Кристо.

Мама, пожалуй, была поражена не меньше, поскольку дворника она никогда не рассматривала; в памяти сидел образ сутулого старика, который редко поднимал голову, если кто-то проходил мимо. Его изуродованная рука всегда бросалась в глаза, поскольку ею он держал верхний конец черенка, когда подметал улицу. Мама в таких случаях рассеянно отводила глаза, боясь встретить взгляд трёхпалого, а тем более заговорить с ним. Так и получилось, что у дворника было имя, прозвище, униформа, но не было лица.

Немая сцена в дворницкой продолжалась недолго. Миха не дал ни Марику, ни маме времени на размышления о неожиданностях метаморфоз. Он небрежным движением бросил полотенце на сундук, стоявший сбоку, и, улыбнувшись, заговорил:

— Проходьте будь ласка. I пробачте. Я щось замислився у своїй будцi. Тож сiдайте.

Марик, растерявший всю свою храбрость перед новым обликом Михи, спохватился и с некоторой обидой за себя и за маму, которая тоже выглядела слегка растерянно, сказал:

— Миха, это моя мама. Мама, это Миха.

Он замолчал. Дворник тоже молчал, но затем почему-то сделал шаг к сундуку, взял полотенце и набросил на согнутую в локте руку, как делают официанты в ресторанах.

— Оце-таки честь улицезреть таких персон ув моей конуре, — сказал он на каком-то нелепом суржике. После чего, не дав гостям передышки, сделал шутовской поклон, и, показывая на Алехо, продекламировал:

— А це на килимi мiй собака. Його звуть Алєхандро. Гішпаньского пiдданства. Такий собі лицар сумного образу… Так ви сідайте. У ноженьках правди нема. Хто це сказав? Сковорода, чи Суворов. Хтось із великих. Але добре сказано. Прошу…

— Миха! — Рассердился Марик, не понимая смысла в этой клоунаде и видя растерянность в маминых глазах. Он сердито шагнул к столу, со скрипом отодвинул стул и сел, уставясь в открытый кляссер. Он не понимал, что с Михой происходит.

— Прошу вас, садитесь, ФаинГригорьевна, — неожиданно бархатистым баритоном произнес Миха, отодвигая стул, и пока мама садилась, он подмигнул Марику, у которого горели уши и появились красные пятна на скулах.

— Я актёрствую как бы по нужде. Посещая укромный уголок, я меняю свой облик, а потом бывает трудно из него выйти или наоборот войти.

Он сделал паузу. И с неожиданной грустью посмотрел на маму.

— Приличный гостевой стул у меня один. Марку достался не очень устойчивый, но для его весовой категории вполне надёжный. Вам удобно сидеть ФаинГригорьевна?

— Пожалуйста, называйте меня по имени, к чему эта официальность. Я ведь не собираюсь вас называть по отчеству, тем более что я его не знаю.

Мама произнесла эту тираду негромко, но явно подчёркивая дистанцию между ними и не скрывая отчуждения в голосе. Марик, слегка пришибленный таким началом долгожданного события, совсем приуныл.

— Давай сынок, у нас не так много времени, выбери марки, и мы пойдём…

— Ну, что вы… Прошу вас, не торопитесь. — Миха откашлялся. — Марки требуют обстоятельности, это же погружение в иную реальность, праздник души… Сию секунду, Марк, я дам вам пинцет и лупу.

— Пинцет я уже держу, — сердито отрезал Марик.

— Да-да, конечно, простите мою неуклюжесть. Ко мне редко заходят гости. — Он пятернёй два раза взрыхлил ёжик волос и бросил рассеянный взгляд в пространство. — А лупы у меня, собственно, нет. Была, но я её зачем-то променял на вон тот ключик. — И он качнул головой в сторону стены, на которой висел фигурный ключ непонятного назначения.

У мамы явно портилось настроение. Марик видел, как её мимика меняется на глазах. Она чуть покусывала верхнюю губу, морщила носик, но при этом пару раз успела бросить на Миху удивлённый взгляд, в котором причудливым образом раздражение соперничало с любопытством.

Миха снял с руки полотенце, аккуратно его сложил и также аккуратно положил на сундук. Он помедлил, глядя то на Марика, то на маму, словно раздумывал, какой новой неожиданностью заполнить паузу.

— Я хотел бы угостить вас чаем, это особенный…

— Нет-нет. Я не пью чай! — Довольно резко сказала мама, но увидела его огорчённое лицо с печальными глазами, поняла, что немножко перегнула, выплеснув на дворника своё раздражение. И она сказала уже помягче:

— Мы ведь ненадолго. Не затрудняйте себя.

— Фаина, — вдруг произнес Миха, и её имя прозвучало с такой неуловимой нежностью и напевностью, что мама чуть приоткрыла рот от удивления. А Миха сложил лодочкой ладони, чем-то сразу напомнив святого аскета с картин Эль Греко, и заговорил без всякого актёрства, тихим, убеждающим голосом:

— Вы такого чая никогда больше не попробуете. Это уникальный чай. И есть ещё нечто, что придаст ему смутное ощущение утраченного времени… У меня от одного старого сервиза сохранились великолепная чашка и блюдце. Поверьте мне, вы не пожалеете.

Марик немножко оживился, радуясь, что Миха вошёл в свою нормальную роль, и энергично закивал головой:

— Мам, ты должна обязательно попробовать.

Миха положил руку на грудь и поддакнул Марику:

— Попробуйте, пани Фанни…

Мама сделала большие глаза, Марик расхохотался. Миха, не зная, как исправить свой ляпсус, выдавил кривую улыбку, опять нелепо развёл руками и пробормотал:

— Ну вот, хотел к вам обратиться по-французски, а получилось….

Марик увидел, что у мамы в глазах прыгают чёртики, и она очень хочет засмеяться. И в то же время её сдерживает дистанция, их разделяющая, которую только смехом можно как-то сократить, а мама сама не знает, хочет она сокращать эту дистанцию или нет. Наконец, она нашла подходящую интонацию, чтобы выйти из неловкой ситуации, и сказала голосом капризной барыньки, но при этом дружелюбно улыбнувшись:

— Так я жду. Где ваша сервизная чашка?

— Сейчас я поставлю чайник на огонь и приготовлю всё необходимое.

Мама, наклонившись к Марику, тихо спросила:"Это ты мои секреты выдаёшь? Откуда он знает про Фанни"?

— Мама, я нечаянно, честное слово, вырвалось в разговоре. Он хотел сказать по-польски:"Целуем ручки, пани Фаина", и перепутал.

— Эту"пани Фанни"я ему припомню, — полунасмешливо шепнула мама, но в глазах её промелькнула растерянная тень смущения. Увидев, что Миха ставит на огонь чайник и суетится в поисках неизвестно чего, она спросила:

— Может быть, вам нужна помощь?

— Спасибо, мадам, я прекрасно справляюсь, отдыхайте.

— Ну вот, я уже мадам. — Мама усмехнулась. — Не знаю, это вы меня повышаете в ранге или наоборот?

— Я всего лишь пытаюсь завоевать ваше доверие.

— Зачем оно вам?

— У меня в этом мире статус неприкасаемого, что, с одной стороны, не так уж и плохо, но иногда тягостно. Боясь поскользнуться, я не тянусь к людям… С Марком мы познакомились благодаря цепочке случайностей…

— Миха, а вот эту серию с рыбами я могу отложить? — Вмешался мальчик, у которого глаза разбегались при виде цветного великолепия заморских марок.

— Разумеется. Выбирайте всё что хотите, кроме тех, что на первых трёх страницах… Извините Фаина…

— Меня просто немного задели ваши игры с моим именем, хотя я понимаю, что это обыкновенная шутка. Но зачем вы подчёркиваете свой статус. Мне важно, какой вы человек, а профессия или статус — это в данной ситуации не играет роли. Вы же, вероятно, в юности не собирались дворы подметать. Я смотрю на ваши руки, у вас пальцы пианиста, хирурга, может быть…

— Вы почти угадали, я мечтал о врачебной карьере, но не получилось.

Трёхпалые хирурги не в цене.

— Это война? — Осторожно спросила мама.

— Да. Взрывная волна, контузия и утешающий прогноз врачей, мол, повезло тебе, брат, могло всю руку оторвать, а так только два пальца.

Так что с мечтой пришлось расстаться.

— Я вот портниха — не очень престижная профессия, но надо зарабатывать на хлеб… А мечтала стать балериной. Не получилось…

— Мама, это правда? Ты никогда не говорила, — рассеянно произнес Марик, чьё внимание было поглощено маркой, на которой белая акула, хищно изогнув своё тело и напрягая плавники, чуть приоткрыла пасть, почувствовав запах крови.

–…Что, наверное, к лучшему, — сказала она, отвечая не Марику, а скорее своим мыслям. — Думаю, дальше кордебалета я бы не пошла, а у них очень часто изломанные судьбы, у этих девочек. У меня была клиентка, бывшая балерина, ещё относительно молодая, меньше пятидесяти, а за плечами уже три развода, несколько абортов и бесплодие, как результат…

— Да, горько и обидно, — произнес Миха. — Пожалуй, в искусстве нет более трудной профессии. Трудной и трагичной… Но в нашем лживом обществе при слове балерина у мужчин начинается слюноотделение.

Нувориши любят заводить любовниц в балетном мире. Ну, а истории по поводу увлечений"всесоюзного старосты"и Берии вы, вероятно, слышали… Во всём этом есть что-то постыдное… Крепостной театрик, где эти талантливые девочки гнули на пуантах свои пальчики, чтобы потом служить прихотям всяких ничтожеств… Да и сегодня, много ли изменилось?

Мама бросила на Миху задумчивый взгляд, в котором скользнуло понимание и признательность. Но настороженность всё же оставалась, и, желая сменить тему, она сказала:

— Ну что ж, давайте попробую ваш грузинский чай.

— Мам, посмотри какая классная серия. Это птица тукан. А вот треугольная марка, как интересно…

— Французская Гвиана, — подсказал Миха, ставя на стол термос и круглую жестяную коробку от печенья. — У них туканы чуть ли не на каждом дереве растут.

— Поют, — поправил Марик.

— Я бы не назвал это пением. Они крякают, судя по рассказам путешественников, хотя в их царстве это, возможно, верх красноречия.

Он отвернул пробку термоса, а из жестяной коробки осторожно извлёк блюдце, на котором стояла перевёрнутая кверху дном изящная чашка.

Между чашкой и блюдцем была проложена бумажная салфетка.

— Да, это был богатый сервиз, — сказала мама. А что случилось с остальным набором?

— Грустная история гибели семьи, которая рассыпалась, как карточный домик, а самые хрупкие вещи, наподобие чайного сервиза, каким-то чудом уцелели.

— И как же такая ценность оказалось у вас? — спросила мама, и невольно подчеркнутая подозрительность аукнулась в глазах Михи болевой точкой. Мама почувствовала этот надлом, мысленно себя приструнила, улыбнулась ему и, смягчая тон, попросила:

— Расскажите, Миха… мне интересно.

— История короткая, умещается в несколько предложений, а за ними целая жизнь… Марк, вам тоже налить чаю?

— Я потом, — сосредоточенно сказал Марик. — Боюсь разлить…

Мама, не скрывая иронии, взглянула на сына.

— Марк! Как неожиданно. Я теперь тоже буду к тебе обращаться на"вы".

— Мама, ну я же не виноват. Он с уважением. Миха говорит, что время ещё не подошло перейти на"ты".

— У вас прямо какая-то игра.

— Это просто этикет, — заметил Миха. — Мы с Марком много говорим об этикете, о вежливости. В современном обществе царят хамство и цинизм, в школах этикету не учат, а такие люди, как Марк, заслуживают того, чтобы, оказавшись в гуще людской, не следовать их стадным привычкам, а показать свою независимую точку зрения, своё уважение к традициям… У толпы своя дорога, у личности — своя.

Миха вернулся, сел на табуретку и, убрав салфетку, поставил чашку донышком на блюдце:

— История на самом деле короткая. Это чешский фарфор, сервиз принадлежал одной богатой еврейской семье из Богемии. Однажды я проходил мимо комиссионного — вижу чашку и блюдце на витрине.

Зашёл туда и прошу у старичка, который стоял за прилавком, показать мне этот набор. А он мне говорит:"Я не продаю, это из сервиза моей бабушки". Выяснилось, что он оказался единственным, кто уцелел из всей семьи, погибшей в гетто. Он прятался, жил по поддельным документам, но в конце войны немцы его всё же арестовали, и он попал в Терезиенштадт, относительно либеральный лагерь на территории Чехии. Вскоре лагерь заняли наши. Так что ему повезло. Я смотрю, старик еле ходит. Тогда я ему объясняю, что после него сюда придут другие люди, и дорогая его сердцу чашка попадет в руки какого-нибудь партийного бонзы или мелкой шишки из их же стаи. А я умею хранить память. Это всё, что я умею. И он мне отдал чашку и блюдце. Деньги взять отказался. На чашечке внизу клеймо MZ — это известная в Богемии марка, посмотрите, какой глубокий оттенок кобальта и тончайшая золотая вязь — исключительного качества работа.

— Да, очень красиво, — сказала мама, рассматривая чашку.

— А заварку я готовлю в термосе, — сказал Миха, уходя от печальной темы. — И знаете — почему? Чай хорошо настаивается, долго сохраняя тепло. Зеркальные стенки колбы после нескольких таких заварок покрываются тонкой плёнкой, сохраняющей аромат чая. А сам чай я покупаю у одного грузина на базаре. Он коптит чайные листья по древнему китайскому методу, используя ветки можжевельника и дикой пихты, которая растет в горах Кавказа. Пропитываясь хвойным дымком, чайные листья приобретают необычный аромат.

— Его зовут Важа, — подсказал Марик. И одновременно шепнул:

"Мама, посмотри, это марка острова Монако".

— Княжества Монако.

— Ну, ладно, перепутал с Мальтой, подумаешь, — покраснев, рассердился Марик. — Будто я не знаю, что такое Монако.

— А кто это изображён, — спросила мама — их король?

— В Монако, мама, нет королей. Это князь Ренье третий, тут же написано.

— Ой, какая же я дурочка, короля с князем перепутала.

— Этого Ренье, — заметил Миха, — считают одним из самых знаменитых в мире филателистов, можно сказать, королём от филателии, так что вы оба по-своему правы.

— Миха, а что это за марка? — спросил Марик, добыв пинцетом небольшую гашёную марку без зубцов.

— У вашего сына хороший вкус, — усмехнулся Миха. — Это довольно редкая марка, французская почтовая…

— А кто на ней изображён?

— Наверное, Марианна, — рассеянно произнёс Миха и обратился к маме:

— Вам добавить заварки?

— Нет-нет, спасибо, нам уже скоро надо будет уходить. Марик, папа через полчаса придет.

— Мама, папу бабушка голубцами накормит…

— Ах, да, голубцы, — многозначительно сказала мама. И они с Мариком хихикнули. Увидев немой вопрос на лице Михи, мама напомнила ему фамилию соседей.

— Знаю, знаю, — кивнул Миха. — Я вашего Голубца иногда снабжаю своей настойкой. Он как-то в мусор бутылку выбросил с отколотым горлышком, а на ней наклейка, которую он снять забыл: "Настоянка коріандріва з підвалів Василя Голубця".

— Вот оказывается, где его подвалы, — улыбнулась мама.

— Так я могу эту редкую марку отложить? — спросил Марик.

— Разумеется. Я, впрочем, и себя и вас ввёл в заблуждение. Это не французская Марианна, а Церера, древнеримская богиня плодородия и материнства, покровительница дворников.

— Правда? — удивился Марик.

— А почему бы нет? Простолюдины ей поклонялись больше всех других богов. В старые времена её называли богиней плебса. В засушливое лето у кого землепашец будет просить дождя и хорошего урожая? Не у какой-нибудь там расфуфыренной Венеры, а у такой вот деревенской богини.

— Марик, нам пора, — ещё раз напомнила мама. — Там бабушка уже заждалась…

— Кстати, Тане, маме вашей, передайте от меня поклон. Я её редко вижу в последнее время.

— Да, она мало выходит. Болят ноги…

— Жаль, Григорий Моисеич рано ушёл…

Он замолчал, и в комнате наступила напряжённая тишина. Только ходики стали слышны особенно явно, и Марику показалось, что они вдруг замедлили ход. Мама сидела необыкновенно бледная, закусив нижнюю губу, а Миха, опустив голову, чему-то улыбнулся и даже невнятно замурлыкал, процеживая через хоаны какую-то старую мелодию.

— Я ведь с вашим папой встречался месяца за полтора-два до его смерти. Здесь, в этой конуре. Он всегда при встрече здоровался со мной и любил переброситься парой слов по-польски. И под мышкой у него нередко была польская газета, обычно"Жиче Варшавы".

"Jak się masz, panie manЗger", — так он часто меня приветствовал, и мы с ним смеялись. А в тот день…

Миха поднял голову и увидел мамино лицо.

— Извините, я, наверное, опять допустил бестактность…

— Рассказывайте, — чужим голосом сказала мама, глядя на него широко открытыми глазами.

— Он мне поведал в тот день необычную историю из своей жизни. Он был молодым, жил в Ровно и ходил в местный ресторан слушать одну певичку, в которую страшно влюбился. Как он мне сказал — смертельно.

Он упомянул её имя, но я сейчас не вспомню, кажется, Хелена. Она пела со сцены разные модные танго и фокстроты того времени. И он каждый вечер приходил её послушать. Но однажды, когда она была на сцене, пьяный польский офицер крикнул ей что-то оскорбительное.

Тогда ваш папа бросился к нему и потребовал извиниться. Офицер вытащил пистолет и сказал:"… но сначала я тебе прострелю голову, еврей". И он бы это сделал, но тут какой-то находчивый приятель вашего отца дёрнул рубильник, и свет во всём зале погас. Началась суматоха, ваш папа скрылся, но, увы, он уже не мог больше появляться в этом месте. Любовь и впрямь чуть не стала смертельной.

— Какой классный сюжет для рассказа или даже романа! — восхищённо произнёс Марик.

— О да, но это ещё не конец истории. На следующий же день офицера разжаловали, буквально сорвали с него погоны… Но не за то, что он устроил скандал и грозился убить человека. Его разжаловали потому, что по законам офицерской чести — если оружие извлечено из кобуры, оно должно выстрелить. Это был их кодекс. Спесивый кодекс вояк. Вот с такой концовкой рассказ станет по-настоящему увлекательным.

А само танго… не знаю, как оно называется, но вы, Фаина, наверняка его слышали, он ведь часто пел, когда у вас собирались гости. Даже я иногда слышал его голос, особенно летом при открытых окнах… Я хорошо помню, как он сидел в этой комнатушке и рассказывал свою историю, а потом вдруг начал петь старое танго из репертуара певички кабаре. Это было так неожиданно и безумно трогательно. И, кажется, совсем недавно…

И вдруг Миха запел. Он пел мягким баритоном, с придыханием, видимо, немного волнуясь, и голос его чуть вибрировал:

Mój kochanek to bandyta, pijak, gracz.

Ani uśmiech, ni płacz,

Ani wdzięk moich lic nie obchodzi go nic.^[5]

— Миха, я и не знал, что вы умеете петь! Вот здорово! — Марик смотрел на дворника, как на только что сделанное открытие, но мама сидела на краешке стула, напряжённо выгнув спину, готовая сорваться с места.

Она молчала, и только глаза её были подёрнуты поволокой, будто облаком, которое медленно таяло, пока не исчезло совсем…

— Сколько мы вам должны за марки? — Голос её дрожал.

— Мама, ну ещё пять минут, — попросил Марик.

— Нам пора идти… Сколько?

Миха поднялся из-за стола.

— Вы мне ничего не должны. Я дарю эти марки.

— Нет, не может быть и речи. — Она вытащила десятку из кармана. — Если вы не возьмете деньги, мы не возьмём марки.

— Мама! Миха же мне эти марки хочет подарить, почему ты такая упрямая?

Мама молчала и теребила пальцами свою шаль.

Миха, похоже, растерялся. У него опять несколько раз дёрнулась щека.

Он нервным движением взъерошил волосы.

— Я возьму с вас по пять копеек за марку, — сказал он, глядя маме в глаза с какой-то детской обидой.

— Сколько там марок, сынок?

— Восемнадцать, — тихо ответил Марик.

— Восемнадцать, — повторила мама и закусила губу.

— Так как у меня нет сдачи, то вы мне будете должны 90 копеек. Я дам вам сейчас конвертик, положите туда марки.

Они вышли из дворницкой. Мама пошла вперёд быстрым шагом, держась за шаль побелевшими от напряжения костяшками пальцев.

Марик открыл дверь, и они вошли в квартиру.

— Мама, ты какая-то нетерпеливая. Я же тебе говорил, что он в марках плохо разбирается, но он когда-то был путешественником, ей богу.

Мам, пять копеек за марку. Я мог ещё штук тридцать набрать.

— Марик, папа скоро придёт, у него сегодня частный урок; наверное, уже закончился, он будет минут через двадцать. Я пока подогрею голубцы и хочу тебя о чём-то попросить: принеси из комнаты букет…

Марик вернулся с вазой. Сирень к вечеру расщедрилась, раскрыла свои лепестки, и её махровые гроздья напоминали усыпанное звёздами ночное небо.

— Там бабушка в кресле перед телевизором заснула.

— Ничего, я её разбужу. Садись, мой мальчик. И не сердись на меня. Я сама на себя сердита. Как я могла забыть эту дату. Скажи мне, как? Вчера исполнилось ровно четыре года со дня смерти папы. Моего папы, понимаешь? И я за неделю до этого каждый день напоминала себе поставить свечку, помянуть папу… делала зарубки в дурной голове. Ох, будь прокляты эти праздники с их суматохой…

Как же мне стыдно, Марочка. Я напрочь забыла, а какой-то дворник мне напоминает. И напоминает так, будто знает, что я эту боль буду нести одна, и ни с кем не поделюсь. Ни с кем, кроме тебя. Мальчик мой, почему он мне никогда эту историю не рассказывал? Почему ему рассказал?

— Мам, ну не расстраивай себя так. Хочешь, я тебя сейчас утешу стихами Светлова. Вот слушай: Марик сделал артистичный жест рукой и, слегка подвывая, прочёл:"Все ювелирные магазины — они твои, все дни рожденья, все именины — они твои… вся горечь жизни и все страданья — они мои".

— Ах, сынок, звучит оно красиво, но фальшиво, а строчки из этого танго — они мне царапают сердце…"Мой любимый — бандит, пьяница, игрок…"

Она закрыла лицо руками и чуть слышно произнесла:"А я его всё равно люблю…"

Плечи её вздрогнули, и вся она сжалась, словно хотела спрятать под шалью, как под панцирем, свои обнажённые чувства.

— Мам, ну не плачь, — тихо сказал Марик и прикоснулся к её руке.

Мама медленно опустила ладони мокрые от слёз.

— Мама, ты такая красивая…

— Да, особенно сейчас, — она попробовала улыбнуться. — Иди сынок, иди, позанимайся немного, а я посижу. И сам разбуди бабушку, ей спать сидя тоже не очень на пользу. И ещё… Только не обманывай меня. Это его букет?

Марик молчал. Он не понимал, как она могла догадаться. Он ведь всё разыграл, как по нотам…

— Мам, это для тебя и для бабушки. Он просил не говорить…

— Когда мы уходили, я увидела в его мусорном ведре сломанную ветку сирени… Так что вы оба те ещё конспираторы. А Миха… Какое, однако, странное и в то же время детское имя… Ты ведь понимаешь — он по своей сути не дворник. Он умный тонкий человек с израненной душой и щедрым сердцем. Я рада, что он стал твоим другом.

— Мам, он твой друг тоже.

— Нет, милый, ты можешь к нему ходить в любое время, я туда никогда больше не приду.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Длинноворсовый ковёр из овечьей шерсти.

2

Санджовезе — винный сорт винограда.

3

Предклинье (прекунеус) — зона головного мозга, которая связана c изменением субъективных переживаний человека и отвечает за ощущения счастья. Прослеживая активность этой зоны во время сна, было замечено, что она вовлечена в интегрирование информации о прошлом и будущем.

4

Белые Люди из первой чаши

Пьют, идя в бой против зла,

А в чаше другой — ярость старого мира,

Жестока, горька и подла.

И эту чашу, горькую чашу,

Испили мы, бросив пустой сосуд.

Но благо, когда за зарю своей эры

Белые Люди пьют!

Редьярд Киплинг. «Песнь Белых Людей»

5

Мой любимый — бандит, пьяница, игрок.

Ни моя улыбка, ни слезы,

Ни моя мольба —

Ничто его не трогает.