Между миром тем и этим. Рассказы белорусского алкоголика

Анатолий Остапенко, 2018

В 2013 году вышла книга «Синяя книга белорусского алкоголика», написанная известным деятелем масонской ложи «Каменщики Вселенной» Антоном Кулоном. Выход книги оказался явлением неординарным и вызвал большой резонанс. Требовалось продолжение. Анатолий Остапенко записал истории, рассказанные ему Антоном Кулоном во время их совместных посиделок на берегу Немана, и оформил их в виде отдельной книги, представленной здесь читателю. Иногда автор засиживался с Антоном Кулоном до глубокой ночи и, возможно, под воздействием каких-то ночных демонов эти истории стали приобретать не совсем реальный характер. Но сегодня, в век компьютерных технологий и Интернета, отличить правду от фантазии иногда очень трудно. Да и вообще, как сказал Понтий Пилат: «Что есть истина?»

I. Приключения белорусского алкоголика

Между небом и землей, или Не стоит падать с трапа самолета

Мне кажется, что где-то к середине 80-х годов прошлого века процесс алкоголизации советского народа достиг апогея. Не буду, в конце концов, высказываться за всех, за все население необъятной страны СССР, но относительно одной его единицы — то есть меня — то точно достиг, так как пилось тогда мною «много, но часто», как говорил знаменитый поэт-алиментщик Ленька Шугалей.

…Я получил командировочные и почти все их пропил. Ехать, а точнее — лететь надо было в далекий, но очень теплый город Краснодар. Был конец марта, уже сошел снег, но до по-настоящему теплых деньков еще было далеко. А в Краснодаре, как говорили знающие люди, так тепло, что можно купаться в море, которое совсем близко от города — каких-то двести километров.

На третий день гуляния около пивного ларька — там, где сейчас магазин «Удобный» — я неожиданно узнал, что уже 24 марта. Интересно, что это известие дошло до меня не сразу: только после двух поллитровок «Агдама»; очень уж трудно было прийти в себя после вчерашнего. Все завсегдатаи пивной знали, что мне 25-го нужно ехать во второй минский аэропорт, чтобы там сесть на самолет.

— Ну, за твой безоблачный полет, — сказал Володя Адамчик, мой сосед и коллега по уничтожению «чернил». Он протянул мне полненький стакан с вином и, видя мое временное оцепенение, омерзительным голосом продолжил: — Пей быстрее, освободи посуду, ты же, может, не один.

— Какой полет? — спросил я, все-таки одолев «родимую».

— Завтра же мы тебя к казакам отправляем, в Краснодар. Или ты уже не едешь?

— Завтра? — как гром с ясного неба потрясла меня эта страшная весть. Я знал, конечно, что должен был ехать, но мне казалось, что это событие произойдет когда-то потом, придет специально назначенный день, и я полечу… Но чтобы этим днем было завтра!..

— Тогда наливай… — только и сумел выжать я из своих уст, которые, казалось, совсем перестали слушаться под воздействием «страшной новости» о полете в Краснодар.

Через некоторое время я уже был в «полненькой форме». Домой не шел, а полз. Ну не в прямом смысле, а в переносном. Моя стометровка, выполненная почти ползком, требовала столько же усилий, как, например, подвиг столпничества либо сухого поста в христианстве. Подвиги такого рода известны в мировой истории, как наиболее высокая форма христианского служения. Например, в 1996 году человек из Сибири Иван Конюхов прополз 400 километров от Дивеевского монастыря до Троице-Сергиевой Лавры.

От пивной до квартиры было, может, 100–150 метров, но для меня это были не метры, а длинные версты. И неудивительно, что попал я не в свой подъезд, а в соседний, где точно в тех же геометрических координатах, но, в соответствии с техническим заданием, смещенная на восток на 35 метров находилась квартира как две капли воды похожая на мою.

В этой квартире уже который день гудела свадьба. И народ там был не мой, чужой, но, тем не менее, не трезвее меня… И эти люди не стали долго разбираться, почему я пришел к ним, а сразу перешли к физическому выяснению.

Удары сыпались со всех сторон, но один был самый меткий. Это был удар по правой голени, туда, где выступает такая кругленькая косточка, но не по ней, а немного ниже — где сухожилия. Этот Божий знак был настолько ощутимо болезненным, что я сразу вспомнил, где же все-таки живу. Я мгновенно слетел с чужого шестого этажа и, как птичка колибри, взлетел на свой.

…Проснулся я не от навязчивого щекотания солнечного луча, скользящего по моему опухшему, синюшному лицу. Проснулся от нестерпимой боли, которая шла изнутри и растекалась по поверхности беспомощного, отравленного тела. Попытался встать, но тотчас, как сбитый молнией, упал на пол моей квартиры. Упал от резкой боли, и эта подлая боль распространилась по всей голени, но более всего — ниже той круглой косточки.

— Вставай, скотина! — раздался приятный и родной голос.

Это была моя жена. Я не оговорился — после перенесенных неимоверных физических и моральных страданий последних дней голос моей половины звучал как музыка небесных сфер, и содержание сказанного не имело абсолютно никакого значения.

— Сейчас встану. Вот что-то прихватило меня, болит, так я присел… — пытался как-то оправдаться я и, стиснув зубы, взобрался на кровать.

— Во сколько твой самолет? Вещи я собрала.

— А что мне… сегодня… лететь? — еле слышно просипел я каким-то чужим, незнакомым голосом.

— Сегодня, сегодня, хоть отдохну немного от твоих пьянок. Кто же тебя так побил вчера? Вот хорошее дело сделал он, молодец…

Я молча подвинулся в ванную. Нога болела ужасно, но ведь надо было что-то делать, как-то двигаться. Подумал, что стоит немного расходиться и боль постепенно пройдет — так раньше бывало при различных «боевых» травмах во время пьяных приключений.

До аэропорта я как-то добрался, но прогноз мой не оправдался — боль не утихла. Миша Деревянкин, мой соратник и коллега, был уже там.

— Что с тобой? — вытаращил свои голубые глаза Миша.

— Пусть не лезут, — произнес я стандартный в таких случаях ответ пьянчуги.

— Как же ты там будешь работать с нашими коллегами в универе?

— Я же не ногами работаю, а головой! — гордо, но абсолютно не в тему вякнул я.

Мы начали подниматься по трапу в самолет. Миша меня поддерживал, но все равно я несколько раз терял равновесие и чуть не упал с трапа. Наверху к нам подбежала симпатичная стюардесса, и общими усилиями мне помогли добраться до кресла в переднем салоне лайнера ТУ-134.

2017 год. Возвращение Антона Кулона с DCCLXXXIV Конгресса Высшей масонской Ложи «Каменщики Вселенной». В наше время Антон Кулон уже не только не упадет с трапа, но и на земле не поскользнется

В Краснодаре мы оказались где-то около шести часов вечера. Меня почти в бессознательном состоянии Миша со стюардессой вытянули из салона на теплый асфальт аэропорта. Подкатил вагончик доставки пассажиров, и вскоре мы были в городе.

Южное солнце Кубани клонилось к вечернему моциону в близком отсюда Черном море. Однако моря не было видно, а вечер, как говорят, был на носу. Нужно было думать о ночлеге. Проблема не представлялась сложной, так как по приезде в город нас встречала толпа местных граждан, и каждый предлагал поселиться только у него, ибо все остальные «дурят приезжих», а он «единственно честный», и у него, разумеется, лучше.

…Утро принесло мне новое нерадостное, если не ужасное, открытие. Нога невероятно распухла, и я не мог на нее ступить даже слегка. Требовался врач. Ни о какой командировке пока не могло быть и речи. Но и Миша не мог меня оставить. Тупик более полный.

Хозяин дома, где мы нашли убежище, дал адрес ближайшей поликлиники, и мы с Мишей двинулись в путь. Точнее будет сказать, не мы двинулись, а Миша двинулся, потянув мое беспомощное тело за собой, приговаривая: «Говорила же тебе мать «не пей, сынок», и я тебе говорил не раз: «Допьешься, Антоша…». От этих справедливых и правильных речей моего правильного и примерного друга моя измученная душа еще больше загрустила. Запоздалое раскаяние незаметно подползло к моему разуму, но не воспринялось им — он был занят другим: каждую минуту и даже секунду надо было думать, как сделать следующий шаг. Боль в ноге становилась настолько нестерпимой, что не оставляла надежд на возможность положительного прогноза будущей прекрасной жизни.

Наконец добрались. Миша бросил меня на первую же скамейку, почти заполненную больными казаками, и пошел искать врача-травматолога.

Я огляделся и прочел: «Адыгелар болгурды кумакды^[1]…» — и далее еще строк пять убористого текста, не менее интересного и захватывающего. Правда, к сожалению, непонятного. Но вскоре все выяснилось — рядом с текстом я увидел перевод: «Министерство здравоохранения. Адыгейская советская автономная республика. Центральная поликлиника».

…Травматолог оказался очень приятным человеком. Он нам объяснил, что мы попали в поликлинику этой самой Адыгеи, столицей которой, оказывается (!), и есть город Краснодар. О казаках я еще слышал, но чтобы об адыгейцах!..

Сам доктор оказался вовсе не адыгейцем, а русским, возможно, даже белорусом, потому что был родом со Смоленщины, а это, как известно, исторически белорусские земли.

Может быть, наше землячество и настроило последующий разговор если не на лирический лад, то на дружеский, полный ностальгических воспоминаний, так как мой спаситель, адыгейский доктор Александр Григорьевич, кончил в свое время Минский медицинский институт.

Однако с ногой дела были не так утешительны, как сведения о том, что минские медики работают в 110 странах и везде показывают самые высокие знания и мастерство. Высшая школа белорусских медиков в лице Александра Григорьевича и адыгейского рентгена позволили быстро поставить диагноз: травма, полученная пациентом А. Кулоном, представляет собой «разрыв связок лодыжки» и требует срочной госпитализации либо «приведения травмированной части тела в полную недвижимость сроком от одного до двух месяцев».

Одним словом, мне наложили гипс на левую ногу: от ступни до колена.

— Как же вы получили такой сильный удар? — спросил доктор. — Мне же надо в истории болезни подробно описать происшествие. А может, вас кто избил? Тогда надо в милицию сообщить.

— Нет, никто не бил, — испугался я. И начал лихорадочно насиловать остатки своих пропитых мозгов с целью отыскания правдоподобной гипотезы. «На работе, в здании института, был ремонт, и я поскользнулся, так как опаздывал…» — мелькнула мысль и сразу угасла. «Нет, тогда бы я в Минске начал лечиться… Нужно, чтобы по дороге…»

И тут меня как осенило:

— В Минске был дождь, и при посадке, когда я поднимался по трапу самолета, поскользнулся и упал. Упал на колесо самолета прямо этой ногой, — показывая пальцем на ногу, отрапортовал я, будто бы подать с трапа было моим обычным занятием.

— Хорошо что не головой, — сочувственно покачал головой Александр Григорьевич.

— Или еще чем, — захохотал Миша, который все время молча наблюдал за нашим диалогом.

Интересно, версия падения с трапа потом настолько вошла в мое сознание, что я в нее сам поверил. С течением времени я все более явно и отчетливо видел тот чертов трап, видел его неровные ступеньки и почти физически, реально ощущал страх, представляя, как левая нога соскользнула и поехала в сторону, а правая, в стремлении удержать равновесие, вдруг дрогнула и пошла вверх, а я сам в следующий момент отрываюсь и лечу вниз — и падаю прямо на колесо самолета, со всего размаху ударившись ногой о шину…

Где-то через час мою ногу до колена упаковали в гипс.

— Кра-са-ве'ц! — сказал Миша, осмотрев мою «обновку», и смачно плюнул. — Вот послал Бог коллегу-напарника… Калеку-напарника! Вот послал!..

Затем он фактически принес меня в нашу краснодарскую квартиру и, даже не присев, подался, в конце концов, по месту нашего назначения — в университет.

Миша исчез. А меня объяла глубокая печаль, которая постепенно переросла в сплошное отчаяние и беспричинную панику, которые потом трансформировались в совершенно новое качество — в страшную злость.

Злость на кого?

Конечно, на Мишу! Он, здоровый, полный сил и мощи парень, с двумя целюсенькими ногами и — самое обидное! — с чистой, не захламленной молекулами спирта головой, теперь шагает по красивым улицам южного города в направлении университета. Он уверенно шагает по залитым весенним солнцем улицам, улыбается расцветающим после зимней спячки встречным девушкам, и они отвечают ему стрелами черных кубанских очей…

Нет. Невозможно терпеть такое издевательство над несчастной душой белорусского алкоголика, который оказался далеко от родных «Ясеня» и «Пеньков» и не способен сдвинуться с места в поисках местной пивнушки либо бара. Потому что не транспортабелен. Нога превратилась в нечто огромное, чужое и напоминала многоцентнерный якорь океанского лайнера, сброшенный для длительной стоянки.

Хорошо, что соседи по месту временного жительства посочувствовали. Грыцько и Павло, солидные, крепкие мужчины среднего возраста из-под Запорожья, вошли в мое положение мгновенно. В отличие от Миши, они по приезде не ушли отмечать свои командировочные удостоверения, а с самого утра начали очень знакомый мне процесс опохмелья.

— Ты на него не обижайся, — говорил старший, приятного вида запорожец Грыцько, — он все делает правильно. Надо же кому-то и работать… А тебе нужно прежде всего подлечиться. Тебе же не ногами работать, а головой, а ей нужен «жидкий аспирин», типа портвейн «Анапа», — граммов так триста, и будет то, что надо…

Павло, младший запорожец, во время этой поучительной речи после каждой законченной фразы в знак согласия кивал головой, поддакивал — чем, почему-то, вызвал у меня необычное доверие, и я тоже начал во всем соглашаться со своими новыми друзьями.

— Правду говорите, дядька. Правду.

— Так, на еще малость прими на грудь, — в очередной раз протянул мне полненький стакан Грыцько, приговаривая: — Бог троицу любит.

Стопарик был, правда, уже четвертым, а не третьим, но я спорить не стал, из поговорки, как и из песни, слова не выкинешь.

— Правду говорите, дядька, Бог троицу любит, а я и четвертую не оставлю сироткой… — в унисон с приятным молодым запорожцем сказал я, опрокидывая, если не пятую…

Но на этом тосте и закончилась приятная часть нашего знакомства. Пришел Миша и разогнал наш дружный коллектив. Однако дело было сделано, опохмелье состоялось. Мне опять повезло.

«Нет, жить можно и с поломанной ногой, — подумал я, когда разъяренный Миша, хлопнув дверью нашей комнаты, вышел на кухню, — везде найдутся добрые люди… похмелят».

Из кухни доносились звуки Мишиного баритона и звон посуды. Он о чем-то спорил с запорожцами и даже повысил тон, кажется, до «фа» второй октавы, когда Грыцько попробовал и его спровоцировать на сто граммов. «По сто за знакомство, только по сто!» — донеслась сакраментальная фраза до моих ушей и сразу за ней громкий Мишин голос: «Прочь от меня, пропойцы. А если вы еще раз подойдете к моему коллеге, я вам уши пооткручиваю!»

«Хорошо жить на свете, — продолжал я свою мысль, — хорошо!»

Краснодарское солнце, вобрав в себя за день протьму весенних даров, пропиталось багрянцем и лениво ложилось спать в невидимое Кубанское море.

* * *

По приезде в Минск мне надлежало стать на учет в поликлинике по месту жительства и продолжать лечение порванных связок на моей многострадальной ноге. Надо было снова обращаться к травматологу.

Звали врача обычно — Алексей Петрович. А вот фамилия была польская — Чепеловский. Он и сам любил подчеркивать свою «польскость», рассказывая пациентам о своих якобы польских корнях, о канадском родственнике графе Прушинском, у которого при поляках было имение — усадьба под Волковыском, но пришли большевики и отобрали… Но придет время, граф приедет и переоформит усадьбу на него, Чепеловского, так как он единственный наследник.

Разбитые и покалеченные пациенты молча слушали врача и не возражали — еще не так зашьет, не то отрежет… А этот мог…

Если что-то не так, не угодил, скажем, чем-то пациент, то разговор был короткий: «На операционный стол его!» Чепеловский брал страшный хирургический нож — и через несколько чудовищных манипуляций с телом несчастного собирал его по частям, резал, зашивал и отправлял домой.

Этот стол травмированные бедолаги прозвали «сковородкой», а самого Чепеловского — Чепелой. «Придет Чепела и положит тебя на сковородку!» — пугали новичка. Прозвище Чепела прочно закрепилось за хирургом-травматологом, и под такой кличкой его знала вся Серебрянка.

Здесь следует сделать одно существенное замечание. Популярность Чепелы объяснялась вовсе не его польским происхождением. Вовсе нет. «Пусть бы и немчик, и жидок — лишь бы человек хороший!» — говорила моя покойная бабушка. И действительно, Чепела для определенного контингента жителей микрорайона Серебрянка был человеком не просто хорошим. В некоторых ситуациях он был просто необходимым.

Травматолог — это врач, который лечит травмы. А какие травмы бывают? Ну, переломы, резаные или рваные раны, вывихи. И просто сильный удар.

Теперь посмотрите на характер травмы. Перелом вам покажет любой рентген. А врач только констатирует этот факт, наложит гипс и выдаст необходимый документ о нетрудоспособности.

А теперь — внимание! Вы получили удар. Удар — это тоже травма. И может быть серьезным и, как перелом, требует лечения и соответственно больничного листа. А может быть несерьезным. И если вы сунетесь с такой «болячкой» к врачу — он вас погонит и ничего полезного, чтобы оправдать вашу неявку на работу, вам на руки не даст. А рентген при ударе, как для первого, серьезного, случая, так и для несерьезного — абсолютно ненужная вещь. Вердикт выносит исключительно врач.

Поймал ли читатель нужную волну? Поняли ли вы, куда я клоню? Я полагаю, что догадались. А если все же не догадались, даю последнюю, самую «забойную», как говорят, наводку: Чепела любил выпить! И не просто выпить, а хорошо выпить.

И опохмелиться любил.

Нет, для описания процесса опохмелья глагол «любить» не подходит. Если человек похмеляется, то он это делает вовсе не от любви к процессу, а по жестокой необходимости. Он — лечится. Потому что он — алкоголик.

Таким образом, я полагаю, читатель понял: Чепела находился в глубокой зависимости от алкоголя. И поэтому ему всегда требовались деньги. Его профессия в условиях развитой советской бюрократической системы, где без справки вас никуда не пустят и ничего не дадут, как никакая другая, позволяла иметь так называемые левые доходы. Он выдавал справки как оплачиваемые, то есть бюллетени, так и неоплачиваемые. И пьяницы платили. Кто 10 рэ — за неоплачиваемую справку с диагнозом «бытовая травма», кто 25 рэ — за оплачиваемый больничный лист. За продление бюллетеня — еще 25, ну и так далее.

«…Упал с трапа самолета», — громко прочитал Чепела фразу из истории моей болезни, которую я привез из Краснодара. Он посмотрел на мое сконфуженное и измученное лицо, поднялся и вдруг расхохотался.

— Каких только пьянтосов я не видел, каких только историй я не наслушался на своем веку травматолога, но с такой богатой фантазией встречаюсь впервые. Долго ты думал над этим шедевром «изящной словесности»? — омерзительным голосом прокурора, обличающего преступника, процедил Чепела. И, повернувшись к медсестре, сидевшей напротив, продолжил: — Вы только послушайте, Люба, — «упал с трапа самолета»!

Я молчал и думал со злостью: «Ты-то не упадешь здесь в уютном кабинете. Во, харю отъел на нас, несчастных пьяницах…»

На самом деле Чепела совсем не «отъел харю». Лицо его хоть и было округло-надутым по форме и красно-фиолетовым по цвету, но совсем по другой причине — вчера травматолог-хирург Чепеловский отмечал День Военно-Морского Флота и немного перебрал. Я, конечно, этих интересных фактов из биографии моего доктора не знал, но момент истины уже был близок…

— Любаша, выдайте этому краснодарскому казаку пустую трехлитровую банку. Она вон там, за ширмой, стоит, — приказал Чепела.

Медсестра Люба закончила смеяться и принесла банку.

— А теперь слушай мое первое докторское предписание, — обратился он уже ко мне. Ты по дороге сюда видел пивной киоск, возле кинотеатра «Салют»?

— Видел, как же. Мимо трудно пройти.

— Бери эту банку и принеси нам пива. Понял? Быстренько, одна нога здесь, другая там.

Я посмотрел на свою многострадальную ногу, что прочно скрылась в килограммах гипса, перевел взгляд на костыли и хотел что-то спросить о других докторских предписаниях и курсе лечения, но не успел, так как послышался голос испуганной медсестры:

— Алексей Петрович, он же загипсованный, как он дойдет? Я бы сама сбегала, но нельзя же, на работе я. Может, Сеньку, сантехника, послать?

— Как профессиональный хирург скажу вам, что лечение пациента, который «упал с трапа», на данном этапе требует срочного тренинга травмированной ноги, — надув и без того толстые щеки, важно сказал Чепела и добавил: — А поход за пивом — это первый этап лечения, но не последний…

«Какой же следующий этап будет?» — задавал я себе вопрос, волочась за своей больной ногой, которая «бросилась» выполнять предписание врача. Двигаться на костылях я уже научился, но сумка с банкой ощутимо мешала движению, так как при естественных шатаниях периодически била меня то по правой — больной ноге, то по здоровой — левой.

Но нет худа без добра — статус инвалида оказался полезным около пивной: увидев мою красноречивую фигуру при двух костылях, ноге, завернутой в гипс, и с трехлитровой стеклянной банкой в правой руке, очередь мгновенно расступилась.

Обратный путь был особенно тяжелым, так как полная банка била меня уже на всю катушку. Кроме того, меня все больше и больше тревожил вопрос следующего этапа лечения у неприступного травматолога всей Серебрянки.

Вскоре все выяснилось. И нужно отметить, что второй этап лечения оказался еще более интересным, чем первый.

— Ставь банку на столик, — сказал Чепела, когда я робко открыл дверь хирургического кабинета. — Пора лечиться!

С этими мудрыми словами первый хирург Серебрянки открыл невзрачный, серый шкафчик у операционного стола и достал оттуда большую бутылку со знакомой и такой родной надписью: «Портвейн Агдам». Сердечная, добрая медсестра Любаша составила нам компанию…

Еще до этого эпохального знакомства с травматологом Чепеловским я заметил одну интересную вещь, даже закономерность, которая касается невероятного покровительства и любви Господа к пьяницам. Где бы пьяница ни был, в каких, казалось бы, безвыходных ситуациях он ни оказывался, в какое тяжелое экономическое положение ни загоняла бы его судьба — он все равно похмелится! Однажды на берегу Немана, недалеко от своей дачи, откуда до ближайшей виноводочной точки 10 км, под жесточайшим контролем жены я смог выпить хороший глоток того же «Агдама». Этот глоток размером в 300 граммов предложил мне незнакомый рыбак, который неизвестно как там оказался.

И таких примеров — уйма.

…Второй этап лечения «по-Чепеловскому» прошел еще более продуктивно и эффективно. Во-первых, было выпито три бутылки вина «Агдам» и трехлитровая банка пива. Во-вторых, больничный лист, выписанный в Краснодаре, был продлен на неопределенный срок. Но явиться на какие-то процедуры необходимо было завтра.

* * *

…С момента той встречи лечащий врач, ведущий травматолог микрорайона Серебрянка Алексей Петрович Чепеловский и его пациент — ведущий инженер НПО «Центр» Антон Кулон на неопределенный срок составили новую структурную единицу поликлиники № N г. Минска, особенностью которой было полное единство и понимание процесса лечения. Иногда процесс лечения заходил в такую фазу, где уже невозможно было разобраться, где — врач, а где — пациент. Благодаря второму закону термодинамики, а также неизбежному его результату — тепловой смерти Вселенной, уже через каких-то шесть недель Кулон потерял свою квалификацию специалиста по кариолисовым силам и механике тел вращения. Зато Чепеловский стал постепенно разбираться в конструкциях устройств по разделению суспензий и даже съездил на полигон испытаний новых конструкций центрифуг в город Березино, где посетил знаменитую сауну ВИП-персон и попил пива со знаменитым космонавтом Василием Коморовским.

Антон Кулон через два месяца понес наконец закрытый бюллетень на работу в НПО «Центр», где узнал, что его начальник И.П. Зубков не дождался конца совместных работ по проекту «Краснодар — Минск» и уволился. Говорили, что краснадарцы обвинили минчан в нарушении правил Аэрофлота и разорвали с ними договор. В качестве аргумента они приводили документальные факты о группе командировочных, которая свалилась с давно не ремонтируемого трапа самолета, и при этом была утеряна вся документация по центрифугах. Скорее всего, тот трап подпилили американские шпионы — и есть неопровержимые доказательства этому преступлению века, но никто в НПО «Центр» почему-то не стал во всем этом разбираться.

Антону Кулону пришлось также уволиться, так как он совсем перестал разбираться в теоретической физике и философии ранних агностиков. Расстроенный теми печальными событиями, он, однако, не пал духом, окончил курсы «Теории механизмов и машин» при политехническом институте и написал большую работу «Безопасные лестницы, эскалаторы, трапы и тротуары», где на 350 станицах машинописного текста были изложены различные конструкции полностью безопасных механизмов. Где-то через год проект конструкций трапов был включен в пятилетний план развития народного хозяйства СССР — так называемую «пятилетку», а сам А. Кулон стал лауреатом премии Ленинского комсомола.

На все вопросы любопытных журналистов Кулон всегда говорил одну фразу, что объясняло его успех: «Не стоит падать с трапа самолета!».

Меж Беларусью и Литвой. На Вильно!

Вспоминая свои алкогольные приключения, всегда выделяя неприглядную сущность последствий этих приключений, мой друг Антон Кулон всегда стремился подчеркнуть окончательную пагубность алкоголя. Но давно известно, что, если бы не алкоголь, всемирная история лишилась бы многих, иногда судьбоносных, событий, явлений, решающих перемен в жизни людей и народов и даже смен исторических эпох. Именно такого рода историю из жизни Антона Кулона стоило бы вспомнить и в нашей книге.

Часть I. «Под парусами»

В своих прежних рассказах Антон Кулон подробно рассказал о многих пивных и других, не менее приятных, злачных местах города Минска. Благодаря ему я очень натурально представлял себе жизнь «Бермудского треугольника», его знаменитые пивные: «Прохладу», «Под Победой», «Ясень», а также ПНУ. Но оказалось, что это далеко не все пивные точки города-героя, и, бывало, мой именитый друг с превеликим удовольствием вспоминал еще о какой-либо пивной или рюмочной.

…Мы сидели с Антоном Кулоном у костра во дворе моей усадьбы, которая находится около батьки-Немана, готовили шашлыки и вспоминали «пивную культуру» прошлого.

— Давно уже нет этих выдающихся творений человеческого гения советской эпохи, — сказал Кулон и покачал шампур над угольками, которые попыхивали синим жаром, — давно нет и этих людей… А знаешь, я же тебе не рассказал об еще одном месте — оно там же, в центре Минска, в зоне «Бермудов» — и это место не менее знаменитое, а возможно, и более популярное, чем упомянутые пивнушки. Просто оно исчезло довольно рано, еще в советские времена, во время расцвета знаменитой программы «культурного пития»…

Антон внезапно замолчал. Было очевидно, что в мыслях он не здесь, а в тех далеких 80-х годах…

— Ты меня заинтриговал. Не пойму, что еще за место такое? Ресторан? Так мы же по кабакам не ходили…

— Нет, я имею в виду летнее кафе на улице Кирова, известное жителям этого района под названием «Веранда». Во времена своей величайшей популярности и, возможно, по причине активного освоения его в мае 1974 года студентами-физиками БГУ оно получило в народе более романтичное название: «Под парусами». Это была крытая пристройка к ресторану «Беларусь» — как раз напротив стадиона «Динамо». С двух сторон — с улицы и южного торца — стенами веранды служили густые заросли зеленого плюща, который поднимался по специальным вертикальным прутьям до самого верха и уютно закрывал завсегдатаев от бдительного ока прохожих, которые непрерывно бороздили улицу Кирова, а также защищал избранников «зеленого змия» от не менее бдительного ока их жен.

Самое ценное заключалось в том, что «Веранда» принимала своих клиентов не за какими-нибудь дохлыми стойками, как в «Ясене», а за порядочными столиками, расставленными параллельно улице Кирова. И еще: если перед распитием бутылки не зевать и рационально продумать будущий процесс распития, то вам может повезти, и вы займете удачную позицию за столиком рядом с этой уникальной живой оградой. Во время подпольного разлива спиртного вы будете незаметно следить за жизнью улицы и ни в коем случае не пропустите милицейский наряд, который методично, раз за разом прочесывал район.

…Антон мечтательно вздохнул, взял в руку сразу три шампуры, повертел их, опытным глазом проверил на готовность и, повернувшись к догорающему костру, сказал:

— Шашлыки готовы. Пора приступать к их «реализации». А потом я расскажу тебе одну историю, начало которой было положено как раз там, «Под парусами».

Он достал поочередно все шампуры и положил на заранее подготовленную огромную тарелку. В летнем воздухе разнесся нестерпимо приятный запах жареного мяса, щекотавший, казалось, все нутро и отгонявший все мысли, кроме одной — скорее сесть за стол и заняться поеданием этих вкуснейших в мире кусочков обжигающего мяса, от которых легким, зыбким движением поднимался вверх синеватый дым.

На какое-то время мы затихли, полностью отдавая себя празднику шашлыка. Запивали квасом, бочонок которого Кулон еще в начале апреля сделал из березового сока, заготовленного в этом году в большом количестве.

— Было это почти в начале лета, в июне, который из всех летних месяцев я люблю больше всего. И сидели мы в этом самом «Парусе» или, точнее, «Под парусами».

Кто же тогда был?.. Ну, я, Сергей Алябьев на сто процентов был, партизан Степан Мильто… и не Алесь ли Глебов еще? И вот после трех портвейна мы начали рассуждать… о чем бы вы думали? О национальной идее! Нашей белорусской национальной идее. Не было тогда еще ни перестройки, ни Горбачева с Ельциным, ни, разумеется, Бэ-Нэ-Эфа.

Но белорусский язык был. И именно на нем велась наша застольная беседа. И кто-то вынес на обсуждение такой вопрос: «Что еще, кроме языка, присуще нации?»

И вот «журналюга» Алябьев, который, по моему мнению, знал все на свете, сказал:

— Каждая нация, каждый народ, ребята, имеет свой флаг. Если вы думаете, что советский флаг БССР с серпом и молотом — наш национальный флаг, то очень ошибаетесь. Наш белорусский флаг создали нацдемы сразу после Октябрьской революции. Но после установления культа личности Сталина все они были репрессированы, а сам флаг запрещен. Я слышал, что флаг был двух цветов: белого и красного. Белый цвет означал то, что мы — «белые русы», поэтому зовемся белорусами. А красный означает… — тут Сергей немного призадумался. Но его подхватил писатель Алесь Глебов:

— Означает то, что очень трагическая была наша история. Много крови пролилось на нашей землице. И поэтому красный, безусловно, наш национальный цвет. Правда, я никогда не видел, как белый и красный цвета сочетаются во флаге.

— Я видел, — вдруг вступил в разговор наш самый почетный и уважаемый товарищ Степан Мильто, который, казалось, ничего не слышал, так как сосредоточенно лущил огромного леща, принесенного Алябьевым к пиву.

Степан был ученым-филологом. Он еще недавно работал в Институте этнографии, фольклора и литературоведения Академии наук. Оттуда его выгнали за «национализм». «Националистами» в парткоме бюро АН БССР называли сотрудников, которые на общем собрании Академии выступили за широкое использование белорусского языка.

Степан гордился тем, что его выгнали из Академии за национализм. И хотя коммунисты пустили по белому свету его с друзьями по некой «притянутой за уши» статье, где ни слова не говорилось не то что о каком-то там «национализме», но и о любом другом «изме», — сам Степан с гордостью говорил, что он — настоящий белорусский патриот.

«Настоящий патриот — националист», — всегда подчеркивал Мильто. Это звание радовало его даже больше, чем другой его титул — «партизан». Некоторые скептики могут не поверить, сочтут невероятным, — но Степан Мильто действительно был партизаном! В 1943 году он малым мальчиком попал в партизанский отряд. И поскольку был очень сообразительным, помогал партизанам в различных делах, в частности, ходил в разведку и приносил ценные сведения о дислокации войск неприятеля.

Я полагаю, что после такого предварительного разъяснения будет понятным, почему в «Парусе» все участники застолья разом обернулись к Степану, и на мгновение воцарилась тишина, которую вскоре нарушил звон сдвинутых стаканов за соседним столиком.

И Степан рассказал нам следующую историю.

«Было это, наверное, в октябре… 43-го года. Наши наступали по всем фронтам. Немцы были вынуждены мобилизовать последние внутренние резервы из повзрослевшего за годы войны нового поколения «голубой крови», но все равно сил не хватало. Тогда они решили использовать уже не только свою молодежь, но и молодых людей из числа жителей оккупированных территорий. Вот там я впервые и узнал о СБМ — Союзе белорусской молодежи.

Как-то меня послали в разведку в село Большой Бор — нужно было узнать, есть ли там немцы и много ли полицаев. Когда я, собрав все сведения, уже хотел уходить, по дороге на Миньковичи показалась колонна людей, которые шли строевым шагом и несли несколько флагов никогда ранее не виденного мною сочетания цветов. Это были бело-красно-белые флаги.

Зайдя в деревню, около комендатуры они по команде разошлись, но на небольшое расстояние, очевидно, чтобы не растеряться и суметь быстро собраться по команде. Бросалось в глаза, что это были очень молодые люди, и вообще казалось, будто идет очередной призыв в армию или формируется некое «народное ополчение». И еще одно удивило меня: все «ополченцы» говорили на белорусском языке, который не часто можно было услышать в те военные годы.

Я подошел ближе к группе ребят, что присели на скамейку у колодца.

— Добрый день, паночки! — говорю.

— Добрый день, спадар! — отвечают.

— Я никакой не господин, а местный житель, из простых крестьян, — объясняю я и, подумав, добавляю: — А если разобраться, то я — действительно господин. Господин сам себе, сирота. А почему вы по-белорусски разговариваете, а не по-немецки? Вы же к немцам пришли?

— Разговариваем по-белорусски по простой причине — мы белорусы. Большинство из нас — такие же, как ты, деревенские парни. Но мы — сознательные белорусы и собрались в отдельную организацию — Союз белорусской молодежи, чтобы бороться вместе за независимую Беларусь, без коммунистов. А немцы на нашей земле — явление временное. Им скоро уже конец, они убегут — и вот тогда понадобится наше национальное войско. Мы готовимся к этой почетной задаче. А к тебе мы обратились в уважительной форме, принятой у белорусов: «спадар». А не «гаспадар» или «господин», как услышал ты, — объяснил мне один из сидящих на скамейке, высокий крепкий парень — явно лидер, так как его слушали все, а не только я.

Знаете, — хотя мне было только 12 лет, я понял этих молодых людей. От них исходила какая-то таинственная сила, казалось, она излучала особую магию, неизъяснимую притягательность… Не знаю… но я, как зачарованный, слушал их и верил им. И мне очень понравился национальный бело-красно-белый белорусский флаг.

Друзья СБМ называли себя националистами, и это слово я запомнил на всю жизнь. Потом я сам стал националистом… Но это произошло намного позже.

— Ребята, — обратился я к СБМовцам, — возьмите и меня в свой отряд. Хочу также строить независимую Беларусь, без коммунистов, у меня отец в сталинском ГУЛАГе.

— Мал еще ты, — сказал старший, — вот подрастешь, тогда обязательно тебя возьмем.

И громко крикнул:

— Стройся!

Все бойцы мгновенно выстроились вдоль улицы. Колонна двинулась.

— Позже, после войны, все эти молоденькие юноши, эти романтики, будут расстреляны коммунистами. А я навсегда стану белорусским националистом», — закончил речь Степан.

— Вот какие сведения о бело-красно-белом флаге и национализме можно было получить, сидя в самом шикарном месте Минска, на веранде «Под парусами» в те советские, еще не застойные, времена, — сказал Антон Кулон, доедая последний кусок шашлыка. — Но самое интересное произошло потом, — продолжал он, — через два дня звонит Сергей Алябьев.

— Старик, есть интересное дело. Помнишь разговор в «Парусе» о белорусском национальном флаге?.. Да, Степан Мильто рассказывал. А о поездке в Вильнюс не забыл? Нам надо встретиться, потому что, как говорится, это нетелефонный разговор.

Мы встретились. Разговор наш касался экскурсии в столицу Литвы — Вильнюс, которую мы, начитавшись книг Владимира Короткевича и Вацлава Ластовского, давно называли Вильно. Вильно — это исторически белорусский город, столица Великого Княжества Литовского, а значит и нашей Родины, так как пять шестых населения ВКЛ составляли белорусы.

–…Мы приедем в Вильно не просто так, — говорил Сергей, — мы въедем на коне! Вывесим наш бело-красно-белый флаг на башне Гедимина, и весь Вильно увидит наш национальный флаг. А мы будем стоять рядом со своим флагом и объяснять необразованным литовцам, что за флаг мы им привезли. Они послушают — не знали же правды — и после нашего отъезда флаг будет постоянно развеваться над Вильно-Вильнюсом.

Это был бы, разумеется, идеальный вариант. Мы не совсем были уверены, что литовцы нас послушают и тут же побегут вывешивать бело-красно-белые флаги.

Десант в Вильнюс назначили на вторник. А к понедельнику нам надо было подготовиться: Сергей должен был приобрести два отреза из шелка — красного и белого цветов, а я удилище, чтобы прикрепить флаг.

Мы встретились «Под парусами» утром, где-то около 9 часов. Сергей принес обещанные отрезы. Красный материал он добыл довольно просто — выманил у матери, директрисы школы, БССРовский государственный флаг. Для приобретения же белого пошел на «преступление» — незаметно от жены унес семейные шелковые простыни, оставшиеся еще от свадебных подарков.

Осталось выкроить куски ткани в необходимых пропорциях и сшить. Но здесь у нас возник спор. Сергей говорил, что надо делать размер, в ширину равный половине длины флага. Я же держался иного мнения, базировался, так говоря, на научном подходе:

— Ты, Сергей, человек гуманитарного склада и не знаешь ничего о золотом сечении.

Тут я ему нарисовал на салфетке с нашего стола, несмотря на ранний час, уже плотно заставленного пивными бутылками, круг Леонардо да Винчи и в нем человека и прочитал небольшую лекцию о пропорциях красоты.

— Вот посмотри: длина этой стороны, разделенная на длину прилегающей стороны, должна давать отношения не один к двум, то есть не 0,5, а 0,68! Это и есть число красоты. Именно таким и должен быть сделан наш флаг, — объяснял я другу.

— Ну, раз это открыл Леонардо да Винчи, то согласен. Но только потому, что он был не только математиком и изобретателем, но и поэтом и художником, — согласился Сергей.

Придя к такому мудрому компромиссу, мы зашли в ателье «Аленка», оно было недалеко — на улице Кирова. В ателье работала моя знакомая, Вероника, и этот факт должен был облегчить процесс пошива флага.

И действительно, буквально через час мы держали в руках красивый бело-красно-белый флаг. Прикрепили его к удилищу, купленному мною вчера в магазине «Рыболов», и, подняв его вверх, двинулись в сторону проспекта Ленина. Милиционеры не обращали на нас никакого внимания, прохожие тоже. Еще не настало время митингов и шествий 90-х, когда этот флаг будет узнаваем, и еще не угрожал нам привод в участок за его использование. Ведь еще не существовало уголовной статьи, придуманной в еще не известной нам стране «Республика Беларусь», статье под названием «За использование недозволенной символики»…

Нет, это время еще не настало…

Часть II. Тернистый путь к исторической столице

Мы решили сэкономить на билетах и поехать до Вильнюса «перекладными», то есть электричками: Минск — Молодечно, Молодечно — Гудогай, Гудогай — Вильнюс.

Такое важное решение было обусловлено финансовыми трудностями, которые перед нами возникли совсем не запланированно.

Дело в том, что уже на подходе к вокзалу, на улице Кирова, возле «Рыболова», мы встретились с Лехой — знакомым Сергея еще по работе в «Физкультурник Белоруссии». Леха тогда еще не пил, он был известным спортсменом — борцом по классической борьбе в тяжелом весе Алексеем Бортником. Сергей Алябьев брал у него тогда интервью — как раз после чемпионата мира, который проходил в Минске.

Теперь же Леха стоял у магазина «Рыболов» и продавал мотыля. От прежнего Алексея осталась только мощная фигура — широкие плечи, жирный затылок и широко расставленные руки, которые, казалось, вот-вот вас схватят и бросят на землю. Но грязная рубашка без двух пуговиц и давно не мытые порванные штаны свидетельствовали о том, что перед нами человек, который давно оказался «за бортом», и в его жизни осталась одна ценность — бутылка.

Мотыль был в небольшом мешочке. И, когда находился покупатель, Леха открывал мешочек и набивал полную спичечную коробочку мотылем. Коробочка стоила 50 копеек и обеспечивала рыбаку прекрасную рыбалку, так как мотыль у Лехи был отборный. После продажи трех коробочек Леха посылал гонца в «Подкову»^[2] за «чернилами» и временно покидал свой пост у рыболовного магазина, чтобы «заправиться».

Но на этот раз что-то у Лехи складывалось не так. Еще за 50 метров до «Рыболова» мы услышали звуки сильной ссоры, и было видно, как в центре людского круга, возможно, покупателей, или друзей борца, болтается сам «бизнесмен» Леха и что-то объясняет.

— Какой запах? Нормальный запах, специфика водоема, где ловили мотыля, — отбивался Леха.

— Он ведь уже не шевелится! Что это за мотыль! Двое или трое суток ему уже. Засмердел уже! — кричал какой-то очкарик, очевидно, из интеллигентов.

— Послушайте, мотыль спит сейчас, поэтому и не шевелится. В том водоеме расписание жизни такое, что ночью мотыль размножается, откармливается, а утром ложится спать.

— Но от него несет тухлятиной! Он плохо пахнет! — вставила свои пять копеек крепкая женщина, видимо, жена интеллигента, которая неизвестно откуда взялась.

— Мадам, а вы если спите, за себя ручаетесь? Вы действительно уверены, что от вас не будет неприятного запаха? — вбил, как сваю в стройку века, последний непробиваемый аргумент Леха, вовремя вспомнив старый одесский анекдот.

От такой постановки вопроса у дородной тетки даже язык отняло.

Но тут уже подошли мы и бросились на помощь Лехе. Отвлечь разъяренную женщину от Лехи было не просто, но узнав, что мы милицейские журналисты и давно собираем факты против этого субъекта, она сразу успокоилась.

Успокоение это, конечно, было условным. Здесь сработал психологический момент — войну с Лехой дамочка вела на равных, и еще неизвестно было, кто выйдет в ней победителем: она — ведь правда на ее стороне, либо Леха, который есть тип подозрительный, похоже, что жулик, а жулик поэтому и выбрал себе такую профессию, чтобы дурачить людей.

А тут такая помощь: журналисты появились сами. А когда Сергей показал еще свое журналистское удостоверение — то самое, что осталось от работы в «Физкультурник Белоруссии» — радости женщины и ее интеллигентного мужа-очкарика, который под напором супруги отошел на второй план, не было границ.

Сергей достал свой блокнот и начал важно, как заправский следователь, записывать «показания», адреса. Потом отправил назойливую парочку на все четыре стороны, мол, «вас вызовут». «А теперь мы поговорим с вами!» — грозно сказал он, повернувшись к Лехе, который почему-то никуда не убегал, а постоянно во время «допроса» свидетелей рьяно курил «Приму», распуская вокруг себя волны сигаретного дыма и вчерашнего перегара.

Дождавшись, когда парочка завернет за угол, Леха сказал:

— Ну, Сережа, ты мой кент навеки. В натуре, как ты их ловко сделал! С меня бы бухло, да, понимаешь, вчера все пропил. Так загудели, что про этот чертов мотыль совсем забыл. Хотел сегодня толкнуть, но… сам видишь, что из этого вышло. И опохмелиться нечем…

Пришлось опохмелить Лёшу, да и свое здоровье заодно поправить.

Не успев настроиться на туристическую тональность после прощания с борцом, уже около привокзальной башни мы лоб в лоб столкнулись с Петей Буренко.

Петр Петрович Буренко был уже не Сергеевым, а моим знакомым. Он был человеком из окружения знаменитого Кима — диссидента и интеллектуала, учителя молодежи 80-х годов XX века. Как и у многих из «академии» Кима, у Пети с недавних пор появился «зуб» на гуру — Кима. Обычно это происходило после эйфории причастности к «вечному», к «неизреченному» (все знали и боготворили это качество общения с Кимом). Такое состояние возникало также при отставке с должности «гениального мальчика», которую на то время занимал очередной фаворит Кима — Валера Антонов.

— А вот и мои спасители! — раздался радостный до неприличия голос отставного «кимовского мальчика».

Петя был в хорошем подпитии, и встреча с ним в такое время означала неизбежную выпивку, даже если у вас не было ни копейки.

Но деньги у нас еще были, несмотря на совсем недавнюю, очень продуктивную встречу с «мотылиным королем».

— Ей-богу, как я рад вас встретить, — продолжал Петр Петрович. — Нет, представляете, как меня достал Ким Хадеев, этот гений в кавычках, а без кавычек — бездарь и пидор! Как тут не напиться, глядя на загубленные детские души кимовских мальчиков и мою потерянную веру в человечество… — на этих словах он вдруг остановился и торжественно добавил: — Имею два рубля!

Я не сказал еще о главной особенности нашего знакомого. Сразу отмечу: Петр Буренко не был ни знаменитым, ни начинающим поэтом, не был он художником, не был, как я, и ученым… Он брал совсем другим, и даже не уровнем интеллекта, которого у него хватало.

Так вот, бывший «кимовский мальчик» Петр Буренко был очень солидным человеком! Солидность была очевидна, явная, а не какая-то там номенклатурная, партийная. Достаточно было взглянуть на Петра Петровича, и каждому становилось ясным, что перед вами не какой-то партийный босс или директор завода, а очень важный, именно солидный член советского общества.

Пора раскрыть секрет этой солидности, он прост: Буренко был очень, очень толстым, объемным, огромным человеком! Человек-гора! Поэтому, вы сами понимаете, пить с Петром Буренко было абсолютно невыгодно. Слишком разные весовые категории.

Но на этот раз он был, хотя и при мелких, но при деньгах. Пришлось составить и ему компанию…

…Электричка остановилась, и вагон начал быстренько пустеть. «Конечная остановка Молодечно, конечная… Просьба покинуть вагоны… Молодечно! Конечная остановка…» — неприятным гнусавым голосом причитала проводница, проходя между последними редкими, заснувшими или просто малоактивными, пассажирами вагона.

Было уже, вероятно, часа два пополудни. После минской суеты молодечненский вокзал казался пустым. Поезд на Гудогай, как мы и планировали, не замедлил ждать. Однако перед посадкой мы успели еще сбегать в местный магазин за «чернилом». «Апгрейд» прошел успешно и окончательно «дал на ноги», которые и без дозы не очень уверенно чувствовали себя на грешной земле. Поддерживая друг друга, очень неровной походкой мы продвинулись на перрон. Людей почти не было. Поэтому, разумеется, появление двух нетрезвых и шумных «малых» было сразу замечено местными стражами порядка.

— Ну что, наркоты? Попались? Что, вокзал с «Голубым Дунаем» перепутали? — раздался «родной», безошибочно узнаваемый из многих, голос мента.

–…Мы ни с какого не с «Дуная». Мы из Минска едем в Вильнюс, — говорим.

— А билеты у вас есть?

— Вот, вот… — говорю я и с гордостью протягиваю милиционерам билеты, только что, к счастью, купленные в молодечненской кассе.

— А… Повезло вам. Хорошо, что вы не наши. Свои пьяницы — вот как в печенках сидят! А вот и ваш поезд…

И мы оставили не очень гостеприимный город Молодечно. А может быть, город тут и ни при чем? Где вы видели такое место на земле, где пьяных ценят и любят? Да нет таких.

Пьяных нигде не любят. И я думаю — это правильно.

Часть III. Вильно-82

Мы немного поспали в поезде «Молодечно — Гудогай», потом в электричке Гудогай — Вильнюс и где-то в 18 часов в относительно трезвом виде вышли на железнодорожном вокзале Вильно. Было твердо решено: не брать на грудь ни грамма, пока не вывесим, как было задумано, флаг на башне Гедимина.

Но наши правильные, добрые и светлые намерения мгновенно развеялись в тот момент, как только мы вышли на привокзальную площадь. Точно напротив перехода к поездам нас встретила красивая желтая бочка, на которой по-литовски было написано «Alus». По характерному виду этой пенистой жидкости, что журчала из краника бочки, и по не менее характерному виду граждан, которые сгрудились около «кормилицы», мы и без перевода поняли, что здесь продается пиво. «Алус» стало первым литовским словом, которое я усвоил на литовской земле.

Подойдя к бочке, мы прочитали уже более мелкий текст, написанный на ярлыке около продавщицы: «Alus» — 0,5 litra, cena 18 kap».

Стоимость поллитровой кружки пива 18 копеек! Это известие буквально шокировало меня. Дело в том, что в те времена по всей территории известного мне Советского Союза бочковое пиво неизменно стоило 22 копейки. И в Минске, и в других городах Беларуси. Я тогда бывал довольно часто в Ленинграде, и там тоже — 22. Был в Москве — то же самое. Сейчас трудно представить и осмыслить следующую советскую истину: изменение стоимости любого товара в СССР даже на одну копейку было явлением таким же редким, как высадка космонавтов на Марсе либо опохмелье с помощью не забродившего яблочного сока.

А тут разница аж на 4 копейки! И причем в меньшую сторону. Как тут не выпить?!

«Алус» оказалось отличным пивом.

По дороге на Острую Браму, — а именно оттуда начинался поход по Вильно любого хоть немного сознательного белоруса, — мы наткнулись еще на одну точку «Алуса». Это была пивная, похожая на описанные мной многочисленные минские. Она занимала очень выгодное место — на перекрестке двух улиц, одна из которых вела на вокзал, а вторая направляла вас на вильнюсский рынок, где в более поздние постсоветские времена я буду отовариваться окорочками и литовским сыром… Пивная находилась в углу одноэтажного домика типа «стеклянный павильон для продажи пива» и очень напоминала нашу веранду «Под парусами», так как тоже была окутана зеленью.

Мы зашли и выпили пива-алуса уже более фундаментально.

Во-первых, мы сели за столик. Во-вторых, на закуску нам дали так называемый пивной комплекс, в составе каких-то солененьких трубочек и еще чего-то, что по вкусу напоминало вяленую рыбу.

В-третьих, быстро нам стало очень хорошо и уютно.

…Весной 2013 года я был по делам в Вильнюсе. И вот, проходя по дороге на железнодорожный вокзал, поравнялся с этим самым строением — оно так и стояло неизменно на страже своих дорог — на вокзал и рынок, и вдруг вспомнил давно минувшие годы и эту поездку. И вспомнил «Алус» 1982 года и высокие стеклянные бокалы, в которых подавалось пиво в этой пивной.

Двери в кафе были открыты, и я зашел. За 31 год интерьер, конечно, изменился. Над стойкой бара висел ЖК-телевизор, а девушка-бармен, закатив глаза, что-то лопотала по мобильному телефону типа айфон. Зал был почти пуст. Только в углу за аккуратным столиком сидел одинокий мужчина средних лет и пил пиво с почти такого же высокого стеклянного бокала, как и в 80-х, словно перенесенного в теперешнюю капиталистическую Литву с тех далеких советских времен.

Ностальгически взглянув на пивной агрегат с блестящим желтым краником, я спросил:

— Czy jest kawa^[3]?

— Prosza Pana, Dwa lity, pięćdziesiąt centów^[4], — ответила девушка, положив наконец свой айфон на стол.

Я знал: польский, как и литовский — языки общения жителей Вильни. Раньше мы часто использовали это обстоятельство, разговаривая по-белорусски. Нас всегда принимали за поляков, приехавших из окрестных деревень.

Я отсчитал 2 лита и 50 центов и протянул их барменше.

— Prosza siadać, zeraz Panu podam^[5].

Я пил кофе и ловил себя на мысли, что за годы трезвости уже совершенно забыл вкус пива. И не знаю, хорошо ли это — стал полностью безразличен к этому напитку.

…Но в тот далекий момент две белорусские души с наслаждением тянули темную, тягучую жидкость из бокалов, по краям которых медленно таяли остатки живой пены, и негромко вели разговор о будущей акции.

— Позвольте вмешаться в ваш разговор, — раздался голос человека средних лет, который уже сидел за столиком до нашего прихода. Он оказался как раз напротив меня, сосредоточенно молчал и, казалось, никого не слышал. Было похоже на то, что он углубился в свои думы, а мы, увлекшись своими наполеоновскими проектами, как-то о нем и забыли.

— Пожалуйста, присоединяйтесь. Мы люди приезжие, может быть, вы нам что-нибудь о Вильнюсе расскажете, — ответил Сергей. Он не решился сказать «Вильно», и, возможно, это в той ситуации было и правильным.

— Я случайно услышал ваш разговор, и знаете что? Чрезвычайно созвучные моему сердцу мотивы у вас прозвучали. Понимаете, я недавно освободился, пришел, как говорят, из «мест не столь отдаленных». Отсидел пять лет, хотя дали все десять. По амнистии вышел. Но вы меня не пугайтесь, ведь я узник политический.

— Как политический? Разве у нас такие бывают? — удивился я.

— Бывают… По крайней мере, многие выходцы из Прибалтики еще и сейчас сидят.

— Так за что же вас посадили? — не очень тактично ляпнул я, не обращая внимания на то, что Сергей очень ощутимо толкал меня в бок.

— А… за национализм! — тихо и вместе с тем необычайно гордо ответил наш неожиданный собеседник. Его слова, словно набат, ритмично отражались эхом в, казалось, внезапно умолкшем зале. Я даже круто повернул голову в сторону, неизвестно что ища… Потом спохватился, понимая, что зал вовсе и не смолкал, а показалось мне это только из-за смысла сказанного.

— Так вы, значит, «националист»? — засмеялся Сергей, пытаясь перевести в шутку его слова.

— Самый настоящий! — очень серьезно и с той же тонкой литовской гордостью произнес наш сосед по столику. — И сейчас я вам постараюсь немного пояснить, так как вижу, что вы не понимаете меня.

И Ромуальдас, — так звали соседа, — рассказал свою горькую, но вместе с тем героическую историю Любви. Любви к своей Родине, к Литве. Любви бескорыстной, чистой, светлой. Любви, что называется — агапе.

«Это произошло 15 мая 1972 года. С самого утра установилась по-летнему жаркая погода, и к 12 часам, — когда это началось, — люди стали даже прятаться в тень. Он появился на Лайсвес аллее — так называется по-нашему аллея Свободы города Каунаса — совершенно неожиданно. И никто не успел даже тронуться, когда Ромас Коланта — так звали парня, обливал себя бензином. Еще момент — и пламя полыхнуло во все стороны, освещая все больше и без того солнечную улицу. Он горел как огромный факел, жар мгновенно окутал его, не подпуская на несколько метров к себе никого и ничего.

Последние и единственные слова, какие доносились от горящего юноши, были: «Laisvė Lietuvai! Laisvė Lietuvai! Laisvė Lietuvai!..^[6]»

— Его не спасли? — нетерпеливо влез я.

— Нет, что вы… И фонтан же с водой рядом был. Не успели даже подбежать. Сначала толпа словно застыла, буквально остолбенела. Наступила мертвая тишина, только ужасно-четкое потрескивание лопающейся человеческой кожи и запах жареного человеческого тела заполнили пространство… Когда потушили этот факел-свечу свободы, он уже не жил…

— Разве за какую-то идею можно отдать жизнь? Да еще так — самосожжение… «Свободу Литве!»… А что, она разве не такая же советская республика, как БССР? — с большим недоверием и нарастающим сомнением высказал я свое отношение к рассказу удивительного соседа по пивному столику. У меня не укладывалось в голове, что за такие отвлеченные идеалы, как свобода, независимость, в конце концов, Родина, можно пожертвовать собой.

— Можно, еще как можно! Более того, Литва, Родина — это единственное, ради чего стоит жить. За Родину можно отдать все, — величественно, но с тоской и надрывом сказал Ромуальдас и добавил:

— И он, Коланта, был не один! 18 мая — в день похорон Ромаса Коланты — на Лайсвес аллее собралось более трех тысяч человек, в основном молодежь. Акцию протеста начали разгонять милиционеры, но их явно не хватало. Поэтому вызвали еще дружинников и солдат. Людей начали избивать и арестовывать. Как часто практиковалось в Советском Союзе — брили под ноль головы и вывозили за несколько десятков километров за город.

Были арестованы 402 человека. Из них 33 потом привлекли к административной ответственности, а шестерых посадили за хулиганство и антиобщественную деятельность. В эту шестерку входил и я…

Ромуальдас замолчал. Молчали и мы, так как не знали, что тут можно сказать. Очень неожиданные и возвышенно-благородные речи прозвучали. Но рассказ еще не закончился.

— Мне послышалось, что вы говорили по-белорусски. А я немного знаю ваш язык. В лагере со мной сидел ваш белорусский патриот Василий Деркач. Мы с ним часто разговаривали, и благодаря ему я знаю, что мы, литовцы, с вами, белорусами, имеем большую общую историю… И вам, белорусам, есть чем гордиться, даже Вильнюс первоначально назывался по-славянски — Кривой город. Здесь жили ваши предки — белорусы и… — в этот момент Ромуальдас на мгновение задумался и приумолк.

— Но ведь вы — литовский патриот, — сказал я, воспользовавшись паузой, — а хвалите нас?

Я назвал Ромуальдаса патриотом потому, что не осмелился использовать слово «националист». И спросил:

— Так почему вы… о нас, белорусах, так с любовью, что ли, говорите? — попытался высказать я не совсем определенную мысль.

— У настоящего патриота, человека, который готов отдать жизнь за свой народ, отношение и к другим народам такое же. Он любит и сопереживает с любым народом его беды. Белорусы, как и мы, попали в плен коммунистической советской системы, и поэтому они — наши братья. И они должны знать историческую правду… Но, извините, мне пора.

С такими возвышенными словами Ромуальдас закончил свой необычный рассказ и стремительно поднялся. Взгляд его сизо-серых глаз на минуту остановился на группе только что зашедших молодых людей, обежал зал и остановился на бокале Сергея, победоносно заканчивающем свой пивной жизненный цикл. Казалось, Ромуальдас кого-то увидел, но не хотел, чтобы видели его. Затем он мгновенно исчез, оставив в тяжелом, упругом воздухе странные слова: «Живет Литва и Беларусь! За вашу и нашу свободу!»

Слова разлетелись по залу, отразились от мягких портьерных стен и, постепенно теряя силу, еще долго затихали волнами неизвестного, но необычайно привлекательного смысла… «За вашу и нашу свободу!.. За вашу… и… наш… сво…»…

Пройдет еще несколько лет, настанет время перестройки, и смысл этих слов не только войдет в мое сознание с волной национального возрождения 90-х, он станет ориентиром и двигателем моей жизни на многие годы. А тогда…

А тогда два подвыпивших белоруса упорно вышагивали по вильнюсской улице Горького, которая сейчас называется улицей Диджей, в направлении башни Гедимина, являющейся символом современной Литвы, главным литовским памятником — хранителем большого и славного прошлого. Так, по крайней мере, представлялось в советской исторической литературе, и так с детства воспитывали и воспитывают теперь литовских детей. Белорусские же дети ничего не знали ни о князе Гедимине, ни о Великом Княжестве Литовском, которое на самом деле, как доказал много позже Николай Ермолович, было белорусским государством.

Не знали тогда и мы о нашей национальной гордости — историке Николае Ермоловиче и о его бестселлере «По следам одного мифа». Но что-то все же мы уже получили, вирус патриотизма уже делал первые шаги в наших не совсем пропитых мозгах.

Я тогда подумал: «Что-то в этом слове «национализм» есть». Вспомнил белорусского националиста Степана Мильто и недавнего собеседника Ромуальдаса — литовского националиста. Эти люди никогда раньше не встречались и даже не знали о существовании друг друга, однако сколько же общего между ними было!

Часть IV. На башне Гедимина

Разговор с Казимиром — сторожем пропускного пункта башни — напоминал известный диалог из Ильфа и Петрова: «Деньги днем — стулья вечером, деньги вечером — стулья утром…» Как и все сторожа мира, он был «под мухой», тем более что рабочий день заканчивался и выпить «сам бог велел».

Мы были чуть ли не последними посетителями знаменитого оборонительного сооружения Средневековья. На саму гедиминовскую гору мы поднялись легко — вверх вела широкая каменистая тропа, напоминающая винтовую лестницу, так как имела импровизированные ступени из широких обтесанных камней. Но сам вход в башню уже был закрыт. На широких пятиметровых в длину воротах средневековой башни красовался не менее древний величественный замок, который у нас называют «амбарный». И если к этому страшному замку добавить в комплекс непробиваемое сизо-малиновое, заросшее вчерашней щетиной лицо сторожа Казимира, то стало понятным — наш «гениальный» план вывешивания бело-красно-белого флага провалился. Окончательно. И все наше путешествие — коту под хвост…

… Антон Кулон замолчал. Надолго задумался. Наш костер угасал. Последние угольки один за другим меняли свой красно-земляничный цвет на сизо-пепельный, мышиный. Угли легко рассыпалась от почти неслышного дуновения ветерка и становились невидимыми. Казалось, что теплая неманская ночь сливается с той давней — вильнюсской, и уже невозможно отличить нас — трезвых любителей шашлыков и ночных посиделок за чашкой кофе, — от них — отчаянных романтиков-гуляк советского времени, сделавших так много ради победы детской идеи вывесить какой-то флаг на литовской башне.

А может, и не детская была идея? А может, и не «какой-то» флаг, а наш древний, белорусский флаг, за который отдать жизнь не жалко?

Очевидно, такие мысли сверлили наши головы и теперь, возможно, и не так важно было — будет этот флаг висеть на литовской святыне или нет…

Антон, однако, продолжил рассказ.

…Мы уже довольно длительное время безрезультатно обхаживали главного сторожа башни Гедимина, чтобы пройти внутрь, но он нас не слушал.

— Башня Гедиминаса закрыта, посещение завтра с 10 ноль-ноль. Башня Гедимина закрыта… — противно гундел сторож Казимир, не глядя на нас.

— Послушай, Казик, — почему-то по-белорусски и как-то доверительно, по-дружески, обратился Сергей к грозному сторожу, — а что если нам по винцу ударить? Мы с тобой уже полчаса разговоры разговариваем, а толку нет. А может, гори она огнем — эта башня! У меня уже и во рту пересохло, и в горле, и в других местах моего организма, отравленного алкоголем и твоей принципиальной позицией.

— Ты что из Буйвидов? — внезапно протрезвевшим голосом спросил сторож Казимир.

— Нет, я из Самохваловичей, — приняв за шутку слова сторожа, ответил Сергей. — Есть под Минском такая деревня. А в чем дело?

— Не можэ тэго быть! Минск — тэ ж в БССР! Там мешкают балторусы. А пан мувить совсем по-нашему, по-гудску. Мы, гуды — самые коренные мешканцы Виленского края. Эти лабусы — так мы называем литэвцев — понаехали отовсюду по во'йне, вывесили свои плакаты, вулице перейменовали…

Вот тебе и на! Казимир говорил с нами на самом настоящем белорусском языке, немного разбавленном полонизмами и другими особенностями местного диалекта. Но он считал свой язык «гудским» или «здешним». В местечке Буйвиды, которое было в 30 км от его родного Шальчининкая, местные жители говорили на диалекте, немного отличавшемся от их языка, и Казику показалось, что именно такую речь он слышит от нас.

Сергей, который, как уже говорилось, знал все на свете, мгновенно просек ситуацию. На его мудром лице отразилась неприкрытая радость. Он растроганно и как-то проникновенно сказал:

— Земляк! Казик — ты настоящий древний земляк. Древний! Я не раз слышал, что предки белорусов назывались готами, и еще — гудами. Ты просто ни разу не слышал нашего языка, так как белорусы в жизни обычно пользуются русским. Мы исключение… Редкое исключение. Тебе, можно сказать, очень повезло, что мы, сознательные белорусы-земляки, сами пришли к своему собрату. Ну, такую встречу не обмыть, это форменное преступление.

— Матка Боска! Так то и бендзе. Ребята, за мной!

С этими словами совсем недавно неприступный сторож Казимир одной рукой схватил Сергея за руку, другой — за мою талию и потащил нас к небольшим дверям, которые неожиданно обозначились перед неприступными воротами с тем самым, уже описанным, ужасным замком.

За дверью оказалась небольшая уютная комнатка, большую часть ее занимал специальный круглый стол. На нем, как мог бы догадаться читатель, если он человек образованный, среди различных хозяйственных вещей стоял «фауст». Он был наполовину заполнен мутной жидкостью, в которой легко угадывалось что-то до боли знакомое.

Ну конечно! Это была самодельная водка, очень похожая на наш родной полесский самогон!

После третьей рюмки Казик сходил куда-то, как он сказал, чтобы «открыть спасательный краник», и на столе появилась «новая доза» в виде еще одного «фауста», правда, уже полного.

Неудивительно, что очень скоро Казик вошел в «курс дела». На свой риск мы решили рассказать об истинной цели нашего появления. Показали наш бело-красно-белый флаг, который Казику очень понравился. Он долго его рассматривал и сказал, что вывесит у себя дома такой же. Такая активная реакция совсем растрогала нас. Почему-то этот простой, необразованный человек оказался очень близким нам. И по духу, и по взглядам на жизнь. Он был… просто своим человеком.

И мы не ошиблись! Такое бывает. Никогда не видел человека, а через час — он твой лучший друг. Так устроен этот мир. Казик не только выпил за наше здоровье. Он детально разработал план вывешивания флага на башне, который мы вскоре и выполнили.

Оказалось, из этой комнатки, где мы выпивали, вел черный ход на внутреннюю территорию еще недавно недосягаемой башни. Казик покинул нас в этой «тайной» комнатке и пошел сдавать смену в караульное помещение к милиционерам. Расписался в книге «приход-уход», сдал ключ, дубликат его предварительно дал нам, и ровно в 22.00 ушел домой. Мало того — напоследок он откуда-то притащил складную лестницу и, как позже выяснилось, не зря.

В 23 часа милиционеры пошли на пересменку. Где-то минут 20 у нас было, чтобы проникнуть на территорию, залезть на вершину башни и прикрепить флаг.

…Сначала все складывалось наилучшим образом. Мы выскользнули из Казиковой кладовки почти сразу после появления смены и осторожно двинулись в глубину сооружения буквально по пятам за караулом. В голове размеренно звучало: «Один, два, три…» Я считал шаги, как нам велел наш неожиданно найденный «земляк». Сергей шел на несколько шагов позади. В сумраке, который окутал древнюю башню, фигуры трех караульных казались призраками, и лишь редкие обрывки литовских слов, что долетали до нас, нарушали вековую тишину княжеской обители. И когда караул ушел, звуки совсем исчезли, мы оказались рядом с центральным подъемом на самый верх башни. Мы точно знали, что именно с этого места начинается винтовая лестница на самый верх, так как, согласно инструкциям Казика, до нее будет ровно 65 шагов. Я насчитал 66, Сергей — 64. Берем среднее… Где же лестница?

Было довольно страшновато, и вместе с тем чувствовались необычный душевный подъем, личная причастность к своим предкам, которые жили когда-то в этих местах. И, казалось, я участвую в великой исторической миссии, смысл которой еще не совсем был мне понятен, но было известно точно — миссии благородной и возвышенной.

Вдруг я содрогнулся от ужаса. Кто-то прикоснулся к моей ладони. Но это был Сергей. Он незаметно поравнялся со мной и, увидев что-то в этой темноте, которая все же немного просвечивалась в этом месте, решил позвать таким образом меня.

— Кажется, вот она, пресловутая винтовая лестница! — тихо, едва слышно проговорил мой друг.

Он взял меня за руку, протянул ее, и я нащупал какую-то невидимую металлическую скобу. Да, это была первая ступенька лестницы.

Мы полезли. Путешествие «в небо» было не слишком долгим, так как вскоре лестница закончилась, выведя нас на какую-то небольшую ступеньку перед крутой стеной.

— Все! Finita la camedia^[7], — в отчаянии только выдавил я, — дальше хода нет. Поворачиваем оглобли!

— Все, говоришь? — спросил Сергей, как мне показалось, каким-то едким тоном. И торжественно продолжил: — А об этом ты помнишь?

С этими словами он поднял правой рукой складную лестницу — подарок Казика, которую постоянно тянул с собой, даже не сказав об этом мне ни слова.

— Вот тебе и на! Ничего себе! И молчит… Но разве долезем по ней?

— Долезем. Видишь — вон крючки к креплению лестницы? Это значит, что лестница не раз здесь использовалась.

Сказав так, он взялся за свою ношу и мгновенно прикрепил лестницу. Она, безусловно, была «отсюда», так как словно приросла к стене, щелкнув какими-то специальными приспособлениями.

Полезли. Сначала Сергей, а за ним решился и я. С детства я боялся высоты, и хотя мало что было видно в темноте, чуть подсвеченной далеким фонариком, этот шаг требовал от меня довольно значительных волевых усилий.

Все было рассчитано точно! Через минут пять мы достигли цели. Закончилась лестница, и закончился наш подъем. Мы стояли на самом краю башни. По двум сторонам от лестницы оказались специальные ниши, где можно было хорошо закрепиться и даже отдохнуть после подъема. Кроме всего, выяснилось, что мы оказались у государственного литовского флага, который почти не шевелился. То ли ветра не было, то ли он, как живое существо, чувствовал свой близкий конец и затаился… Флаг был неподвижным и чужим.

Заменить флаг Литовской ССР на бело-красно-белый не составляло труда. И скоро над башней Гедимина поднялся белорусский национальный флаг.

Над Вильнюсом развевался бело-красно-белый флаг!

Мне показалось, что от гордости за свою благородную миссию полотнище начало медленно волноваться, переливаясь темно-красным и серо-белым цветами в ночном небе Вильнюса.

Кулон утверждает, что именно с таким красивым бело-красно-белым флагом жители Вильнюса увидели башню Гедиминаса утром 12 июля 1982 года. А может, это только его мечты. Кто его разберет…

Мы наконец пришли в себя и огляделись. Панорама ночного города была настолько впечатляющей, что, дабы не нарушить этого неземного великолепия, ничего не хотелось говорить. Неизвестно, сколько времени мы простояли еще над Вильнюсом. Город сверкал тысячами огней, что заполонили весь небосклон. Внизу среди пестрого массива средневековых домов, многоэтажек прошлых веков и современных зданий темными полосами пролегали улицы, по которым мчались машины и последние вильнюсские троллейбусы. Четко просматривалась Острая Брама, которая подсвечивалась с тыльной стороны прожекторами. Вот рядом поднимается Свято-Духов монастырь, легко узнаваемый своим византийским куполом. А правее притих костел Святой Анны, сливаясь в одно целое с бернардинским костелом…

Дело сделано! Над прекрасным городом Вильнюсом впервые в истории взвился бело-красно-белый флаг. Историческая справедливость была восстановлена.

Но уже время… Назад, в Беларусь! Кажется, сам Бог помогал нам. Быстро спустились вниз, сложили «инвентарь» в Казикову кладовку, закрыли ее и положили ключ в условленное место. Вот-вот должен подойти караул. Звуки от цоканья подков каблуков доносились до нас все отчетливее.

Мы выскочили из «апартаментов» Казика. Стремглав, прижимаясь для маскировки к придорожным кустам, не разбирая дороги, покатились вниз с горы Гедимина. Поздние гуляки с удивлением смотрели вслед, но никто не останавливал. Только на вокзале перевели дух белорусские «паломники».

Эпилог

Разумеется, приехав в Минск, ни я, ни Сергей не теряли надежды узнать о реакции вильнюсской общественности на нашу акцию. Но в советские времена над средствами массовой информации царила мощная цензура, которую контролировал КГБ. Поэтому ни в газеты, ни на телевидение, ни на радио не выносилось ничего отрицательного, «порочащего советский строй». Только вести с полей, заводов и фабрик о выполнении и перевыполнении планов пятилетки и репортажи об ударниках коммунистического труда. В СССР не было преступников, хулиганов, проституток и других пережитков капитализма. Не писали даже о таком громком событии, как знаменитое «Витебское дело», не то что о вывешивании какого-то флага.

Но однажды мне позвонил Сергей и таинственным голосом коротко сказал: «Надо встретиться. По тому делу».

Встретились «Под парусами». Был уже август, но жара не покидала Минск, и под зеленой стеной веранды было хорошо спрятаться не только от ментовского наряда, но и от палящих солнечных лучей. Сергей пил пиво и загадочно улыбался.

— «Лидское» сегодня выбросили, — наконец сказал он, — хорошо идет…

— Да. Эти «Жигули» достали, неделю подряд — «Жигулевское» и «Жигулевское». А сегодня — как на праздник.

— А сегодня и есть праздник. Для нас. Вот, смотри.

С этими словами Сергей положил на стол какую-то газету. Я присмотрелся. Напечатана она была латинскими буквами, но это не был ни английский, ни немецкий языки, которые в свое время я изучал. Называлась газета «Tiesa», и я догадался, что написана она на литовском языке.

— Ты что литовский язык выучить решил?

— Нет. Это знакомый по работе в «Физкультурнике…» литовец принес. Здесь о нас написано.

— Так мы же, кажется, в этом языке не корифеи…

— Не волнуйся, я сделал перевод.

В этот момент на веранду зашли милиционеры, но прошли мимо нас и направились к соседнему столику. Там только что разливали вермут, и почти все стаканы на столе стояли полными. Бедолаги не успели даже выпить. «Протокол железный», — подумал чуть ли не каждый из посетителей кафе. Все напряженно следили за действиями милицейского наряда и лицами их жертв.

Сергей между тем развернул газету и ткнул пальцем в один из заголовков.

— Видишь вот эту статью?

Статья была настолько интересна, что, учитывая небольшие размеры материала, следует привести его полностью:

Liepos 18 d. 1982 metų. Mūsų speckorespondentas Antonas Dovžykas.

Informacinis pranešimas.

Šiandien naktį nepažįstami žmonės įsibrovė į Gedimino bokštą, nuėmė valstybinę Lietuvos SSR vėliavą ir iškabino vietoj jos baltai raudoną lenkų vėliavą.

Tiesa, kaip teigia mūsų politinis apžvalgininkas Leanidas Socharas, vėliava ant bokšto buvo ne baltai raudona, o baltai raudonai balta. O tai ne lenkiška vėliava, o istorinė baltarusių vėliava. Tuo pačiu, mano Socharas, baltarusiški nacionalistai pareiškia savo teritorines pretenzijas Lietuvai ir, visų pirma, Vilniui, kuris laikomas baltarusišku miestu.

— А теперь читай перевод:

18 июля 1982 года. Наш спецкор Антонас Довжикас.

Информационное сообщение.

Сегодня ночью неизвестные люди проникли на башню Гедимина-са, сняли государственный флаг Литовской ССР и вывесили вместо него бело-красный польский флаг.

Правда, как утверждает наш политический обозреватель Леонидас Сохарас, флаг на башне был не бело-красный, а бело-красно-белый. А это не польский флаг, а исторический белорусский флаг. Этим самым, считает Сохарас, белорусские националисты выражают свои территориальные претензии Литве, и в первую очередь Вильнюсу, который считают белорусским городом.

…Над Неманом стоял густой утренний туман. Уже почти рассвело. Антон Кулон закончил свой рассказ и, встав, сладко потянулся.

Начинался новый день.

* * *

С высоты расстояния более чем в 30 лет после упомянутых событий приходят разные мысли об этом времени и о Вильнюсе. И частенько меня тревожит и не дает уснуть простой вопрос: было ли это путешествие на самом деле? Развевался ли над Вильно — древней белорусской столицей — бело-красно-белый флаг? Кулон утверждает, что именно этот флаг жители Вильнюса увидели на башне Гедимина утром 12 июля 1982 года. А быть может — это только его мечты. Кто его теперь разберет…

Но если даже и не реял тогда наш флаг над Вильнюсом, то что из этого? Разве мы можем знать, что будет впереди? Пути Господни неисповедимы.

Именно так сказано в Книге книг — Библии.

Между Беларусью и Грузией (Сакартвело)

Чемо цицы-натела

Гаплен ди нела нела

Шенмашорис натеба

Дан цва да даманела

(Грузинская народная песня «Светлячок»)

Сакартвело — древнее название Грузии. События, о которых я буду говорить, происходили в столице Грузии Тбилиси (Тбилисо) в феврале 19… года. То, что произошло тогда, было настолько необычным и даже мистическим, что не дает мне покоя и сейчас. Через многие годы. Именно те события заставили меня заглянуть в себя глубже, чтобы четко представить: это — ты, а вот это он — другой, возможно, истинный мир нашей действительности, о котором ты совсем ничего не знаешь либо самонадеянно думаешь, что знаешь.

Не знаю, почему именно в Грузии я почти ощутил величие Творца и осмыслил, скорее, не жесткий и неизбежный, а избавляющий и спасительный факт Его бытия, через который «все стало быть…»

И совсем не величественные и красивые грузинские горы, что разлеглись вокруг узкой, как щель, долины, где лежит Тбилиси, и не стремительное течение полноводной Куры, что прорезает город Святой первоапостольной Нины, заставляют верить в могущество и милость Господа, а сама неожиданность Его милости, которую ты совсем не заслужил. Ведь теми немногими шагами по этой земле никак нельзя было гордиться, а тем более надеяться на все то, что ты получил…

На прямой самолет до Тбилиси билетов уже не было, поэтому я взял билет до Адлера, а оттуда, как мне говорили, поезд довезет до Тбилиси — к началу нашей международной конференции «порабощенных народов Российской Империи» под названием «Демократия и независимость» я как раз успевал. Валерий Серов и Валерий Буйков — представители БНФ — вылетели раньше, как раз тем прямым рейсом Минск — Тбилиси, на который не попал я.

Уже во время полета начались какие-то незапланированные и воспринимаемые как знаки действия. Приближаясь к посадке, самолет, как мне казалось, никак не мог сесть — долго кружился, ревел, скрывался в сплошном тумане, снова где-то выныривал и уже радовал пассажиров чистым и солнечным деньком, то вдруг выпрыгивал перед самым морем, и было видно, как морские волны злорадно переливаются через валуны и зазывают к Нептуну в гости…

Однако наконец все же сели. Потом рейсовый автобус, и вот — Сочи. Оттуда — уже поезд «Сочи — Тбилиси». Часа четыре езды. В условиях наших, белорусских, такой переезд ничего не значит. Это, как в Гомель съездить — не успеешь газетенки почитать или за пивом сбегать в буфет, он же вагон-ресторан, — и ты дома. Но совсем другое дело — поезд в Грузии.

То путешествие было тревожнее и даже страшнее, чем недавний полет над Черным морем. Одно дело езда по равнине, другое — путешествие в горах, а только так можно было добраться до Тбилиси. Надо прорезать горный массив, подниматься в гору к перевалу, потом спускаться. И так несколько раз.

Наверху одной из гор откуда-то начал дуть сильный ветер, вагоны закачались, и стало совсем неуютно, равновесие удерживалось с трудом, пассажиры стали хвататься за перила и другие прибитые предметы. Поезд уменьшил ход, а потом и вовсе стал. Страшно выл ураганный ветер, что-то темное и непонятное проносилось в воздухе, вихрилось, покачивалось и билось о стены и крышу вагона. Смуглая соседка, типично «кавказской национальности», стала уверять меня, что все нормально, тут, мол, всегда так в горах, они привыкли, и ты привыкнешь…

Когда поезд снова тронулся, атмосфера в купе немного улучшилась, начались локальные разговоры. Почти все пассажиры в вагоне были кавказцы — грузины, азербайджанцы, дагестанцы, чеченцы, армяне и другие, такие же смуглые, здешние и «кавказские», как моя соседка.

Ко мне же подсел какой-то подозрительный тип, похоже, чеченец, и стал расспрашивать, куда я еду, к кому, где остановлюсь, что завтра буду делать. Словом, начался настоящий допрос, так что стало даже не по себе. А услышав мои слова о том, что еду на политическую конференцию под названием «Демократия и независимость», вдруг разошелся так, что его едва успокоили другие люди, вероятно, грузины, потому что, как мне показалось, были более терпимыми.

Все закончилось хорошо, но все эти дорожные неприятности были, на мой взгляд, предвестниками будущих, гораздо более странных, даже судьбоносных драматических событий.

Я появился на центральной тбилисской площади Руставели в разгар митинга. Развевались грузинские, а также азербайджанские, армянские флаги, российский триколор, флаги украинских националистов и радовали глаз два наших родных бело-красно-белых.

Выступали противники режима тогдашнего президента Грузии Звиада Гамсахурдиа. От белорусов слово взял Валерий Серов. Говорил очень красиво, но я заметил, что он уже на хорошем подпитии.

По окончании митинга нас пригласил к себе в гости уважаемый грузинский политик новой волны, председатель партии «Восстановления Грузии в исторических пределах» Автандил Кенпчошвили, либо просто — Авто. Хозяин жил в 12-м микрорайоне, в трехкомнатной квартире, и всем нам нашлось где разместиться, так как жены в доме не было — то ли она была с Авто в разводе, то ли куда-то уехала.

Взяли целый ящик вина — «Эрети» (20 шт). Это, как хорошо было всем известно, сухое вино 9 — 12 градусов, и в советские времена продавалось по всему Союзу, в том числе и у нас в Беларуси по 1 руб. 02 коп. Авто, зная наши славянские запросы, закупил также несколько бутылок водки. В итоге вышло так: пили водку и запивали сухим вином.

Утром головы болели у всех без исключения. Все — это два Валерия (Серов и Буйков), я и хозяин.

— Сейчас буду вас лечить, — говорит Авто. — Пойдем в столовую.

Столовая или закусочная у грузин — это не тот комбинат массового питания, как у нас. Это место, где можно как следует поесть, выпить, посидеть, поговорить, отдохнуть. На случай похмельного состояния грузины имеют очень замечательный рецепт: они съедают так называемое «хачо». «Хачо», или «Ачо» (?) — это вареные свиные или говяжьи голени, пожалуй, вместе с копытами. Эти ноги долго и хорошо вывариваются, так что получается что-то вроде супа, и затем горячее варево подается вместе с бокалом пива или вина. Похмельное состояние как рукой снимает.

Снимает, но только не у белорусских алкоголиков. Что и проявилось минут через двадцать «лечения» в грузинском «гаштете» на грустных лицах тех, кто вчера слегка перебрал. Теми несчастными были двое — Антон Кулон и Валерий Серов.

— Не берет хачо? — спросил наш гостеприимный грузинский друг, и вмиг перед нами оказались стаканы с родимым напитком — водкой.

Жизнь снова стала чудесной.

По программе нашего пребывания в тот день планировалось главное заседание конференции «порабощенных народов» с выступлением гостей, — то есть нас.

Казалось бы, какие могут быть выступления после пьянки и, главное, серьезного опохмелья? Но оказалось — могут. По крайней мере, мне очень хотелось выступить, что я и сделал. Хорошо, однако, что допинг еще не приостановил своего действия, алкогольные калории где-то еще плутали в регионе пустого головного мозга, что было вполне благоприятно для речевого аппарата.

Однако мои запланированные повествования о положении в Беларуси неожиданно переметнулись на тему о положении белорусов в районе Белостока. В те времена — начало 90-х — происходили известные события, связанные с поджогами православных храмов в белостокских гминах. Чтобы не обострять и без того острой ситуации в этом вопросе, кто-то — скорее всего Валерий Буйков — толчком локтя в бок недвусмысленно дал мне понять, что пора кончать свою тронную речь, ведь рядом сидел наш давний знакомый поляк — Войтек Стандо.

Очень довольный своим выступлением, я сел и посмотрел на своих белорусских коллег, ожидая одобрения. Однако меня ждало разочарование — главный ценитель моих радикальных воззрений Валерий Серов безмятежно храпел в уютном кресле, которое радушно предоставили ему грузины.

Программа конференции подошла к концу, и объявили перерыв на обед. При слове «обед» Серов проснулся, так как в последнее время это слово в закодированном виде означало «пришла пора выпить».

В Грузии в советские времена все было сделано согласно государственной доктрине, одним из постулатов которой было знаменитое: «Все для блага человека!» Здесь слово «благо» это не «плохо», как в белорусском языке В русском оно означает море всяких хороших вещей и поступков, которые обеспечивает «развитой социализм» последнего периода жизни советского государства. Для нас это «благо» означало прежде всего поход в ближайшую пивную, которых в Тбилиси было очень много.

Опохмелились во второй раз.

И тут мне пришла роковая мысль: пора отойти от компании, побродить по городу и главное — попить того вкусного вина, что запомнилось с моего первого приезда в Грузию в 1986 году, когда я ездил сюда к Александру Квинихидзе, своему оппоненту по защите диссертации. Такое вино производят только в Грузии. Это — и не привычное белорусским алкоголикам 18-градусное крепленое, вроде различных портвейнов, и не сухое, вроде «Алиготэ» или уже упомянутого «Эрети». Грузинское полусладкое вино имеет что-то около 14 градусов и незабываемо своим неповторимым вкусом и особенно возвышенным настроением, наступающим уже даже с полбутылки. Вот названия этих божественных напитков: «Ахашени», «Ожалеши», «Киндзмараули» и, наконец, знаменитая любимая Сталиным «Хванчкара».

Иногда думаю, стал бы алкоголиком, если бы пил только эти вина? Вопрос риторический, потому что алкоголиком стал, хотя кроме водки, пива и одеколона, случалось, пивал и эти напитки.

Я взял бутылку «Ахашени» и по крутой каменистой тропинке полез на гору, подошва которой начиналась почти сразу от магазина. Мне не терпелось посмотреть сверху на панораму древнего Тбилиси, наконец-то отведать столь желаемого вина и, хотя был месяц февраль, насладиться теплым, по белорусским меркам, весенним днем. После подъема на высоту, достаточную, чтобы увидеть определенную часть города сверху, метров через триста я сделал привал под уютной, веселой и доброжелательной сосенкой, с которой постепенно начинался горный лесной массив.

Пилось легко, вкусно и, я бы сказал, мечтательно. Политические проблемы куда-то сгинули, жизнь казалась легкой, счастливой, наполненной настоящим высшим смыслом. Хотелось вознестись еще выше вместе с птицами, которые весело пели мне с высоты.

«Чемо ци, цина, тэла… — вспоминал я свое прошлое путешествие и эту песню, когда пел ее своим случайным тбилисским друзьям. — Рад ми прен, нела, нела…»

…На этом кончается первый светлый акт грузинской драмы и начинаются мрачные события, которые проносятся, словно в дымке, стремительно, без остановки на передышку и без тени философских раздумий, какими полнилась душа в счастливые минуты под сосенкой.

Я спустился вниз и взял еще две бутылки «Ожалеши».

Очень хотелось петь и еще больше — выпить. В магазине я заприметил двух приятных, доброжелательных парней и пригласил их составить компанию — душа возжелала общения. Приятные ребята согласились выпить со мной и сказали, что неподалеку как раз есть замечательное место, где можно хорошо посидеть, поговорить…

Ведя приятные разговоры о красоте Тбилиси, мы вышли из жилого квартала и неожиданно оказались на пустыре, который заполняли лужи из-под талого снега. Кроме нас, рядом людей не наблюдалось, но не наблюдалось и обещанной уютной лавочки или привычного «кафе на природе», в виде импровизированного стола и сидений из подручных предметов, какие любят «созидать» компании выпивох в различных городах моей большой родины.

С вопросом о таком «кафе» обратился к одному из парней, который шел рядом со мной — второй что-то отстал. Но ответа не услышал. А вместо него ощутил резкий удар по затылку. В следующий момент уже лежал лицом вниз, расположившись в своей зимней одежде прямо в центре небольшой, но соразмерной с моим ростом, грузинской лужи, которая как две капли воды была похожа на все, известные мне, родные белорусские.

Через некоторое время я очнулся, выполз из лужи, точнее, из грязи, которой была заполнена лужа, и осмотрелся. Парней не было. Рядом лежал бумажник, который был добросовестно вычищен. Все 145 советских рублей исчезли. Ни копейки не оставили «приятные» парни. Хорошо, что рядом валялся мой паспорт, из которого торчал билет на самолет до Минска.

«Добрые люди, — подумал я, — позаботились о моей судьбе!»

Мало того, мои грабители позаботились и о моем опохмелье, так как немного поодаль валялась моя целехонькая бутылка «Ожалеши». Молча погоревав и почесав разбитую голову, я открыл бутылку…

Но самое ужасное выяснилось позже. Выяснилось, что у меня нет адреса Автандила, и неизвестно, как добраться до места командировки. Блокнот куда-то исчез, в голове — столпотворение, из которого трудно было выловить нечто рациональное. И вдобавок стемнело. Надвигалась ночь.

Зацепка была только одна — название «Микрорайон». Но какой микрорайон, его название или номер — полный ноль. И все же я дошел до автобусной остановки и после безуспешных попыток что-то выяснить у народа, узнать куда мне ехать, сел-таки в какой-то автобус, который ехал в сторону тбилисских микрорайонов.

Все это происходило на фоне известной картинки, наблюдаемой мной в Беларуси не один раз: пьяная, омерзительная морда безуспешно пытается заговорить с трезвыми гражданами, те отодвигаются, стараются обойти, но пьянчуга, не взирая на свой грязный, бомжеватый вид, снова и снова лезет, разнося вокруг себя смрад, перегар и угрозу запачкаться о его грязную одежду. Тем не менее в автобусе постепенно завязалось обсуждение моего положения, которое априори было малоразрешимым — из множества тбилисских микрорайонов, которые, как выяснилось, отличались только номерами, я не мог назвать ни одной цифры: ни названия, ни номера нужного микрорайона, ни названия улицы, ни номера дома, ни номера квартиры. В Минске, конечно, такая ситуация была бы неразрешимой. Никто со мной без адреса не стал бы и говорить.

Но Грузия — страна принципиально иная, чем Беларусь. В Грузии такие задания отнюдь не из категории вековечной задачи Ферма, которая, как известно, до нашего времени не решена.

Какой-то молодой парень-грузин, почти такого же молодого и приятного вида, как и мои недавние грабители, задал мне, пожалуй, последний вопрос:

— Как зовут друга, к которому ты должен приехать?

Узнав, что друга называют Авто и он занимается политикой, мой новый знакомый, которого, кажется, звали Гиви, на какой-то остановке приказал выходить, что мы и сделали.

Дальнейшее меня поразило так, что отпечаталось в памяти на всю жизнь. И последующие шаги запомнились, как только что просмотренный фильм, счастливый конец которого отнюдь не угадывался вначале. Гиви подошел к группе из нескольких человек и стал по-грузински что-то выяснять. Время от времени собеседники поглядывали в мою сторону, потом снова начиналась дискуссия. Так минут десять. Наконец они закончили, и мы двинулись в неведомом мне направлении, но было очевидно — Гиви знает, куда идти! Еще несколько раз он останавливался, чтобы поговорить с местными, и мы пришли к самой квартире Автандила Кепчошвили. Правда, это стало ясным только тогда, когда мы нажали на кнопку звонка. Распахнулась дверь — и на пороге нарисовалась родная фигура Авто.

— Вай, вай, — лишь смог выговорить Авто, — входите.

Мой спутник начал что-то горячо рассказывать, Авто периодически кивал головой, я же был в полусознательном состоянии и мало что понимал. Парень закончил свою речь и простился. Он даже отказался зайти в квартиру и посидеть.

Меня закинули в ванную, отмыли, напоили чем-то горячим и положили спать.

На следующий день Авто вручил мне 25 рублей на мелкие расходы до отъезда из Грузии. По советским временам это была немалая сумма.

Валерий Серов и Валерий Буйков уехали немного раньше меня — у них были билеты на ранний рейс. Серов оставил для меня лишь огромную авоську, заполненную до верха баночками детского питания, в Минске это был дефицит, у них — бери сколько хочешь. У Серова недавно родилась дочь, и он очень беспокоился о ней и вез нужные вещи отовсюду, где бы ни был. А в тот момент его путь лежал не на Минск, а куда-то в другую сторону, и я должен был использоваться как грузоперевозчик.

Мой самолет на Минск отлетал в четырнадцать тридцать. Из нашего микрорайона 12/4 (таков был его настоящий номер, который я перед этим никак не мог вспомнить) я выехал довольно рано и по прибытии в центр Тбилиси первым делом направился в пивную. Такое мудрое решение объяснялось тремя причинами: во-первых: до отлета было более 4 часов, во-вторых: меня мучил абстинентный синдром, или, как обычные люди говорят, похмелье, и, наконец, третье — у меня были Автандиловы 25 рублей, с которыми хотелось срочно распрощаться.

Конечно, если бы не было второй причины, то можно было бы потратить деньги иначе, например, купить жене и сыну подарки. Но жизненные реалии сильнее любых наших намерений и желаний. И если эта правда подчинена зеленому змею и он, змей, руководит вами, то круг вариантов поведения резко сужается, жизнь упрощается, и все разнообразие этих вариантов сводится всего лишь к одному-двум, причем только одного известного направления — как опохмелиться и где взять выпить.

Недалеко от автобусной остановки, откуда нужно было ехать в аэропорт, я очень скоро нашел пивной бар. Пиво в Грузии пьют в основном приезжие и те, кто вчера перебрал. Я относился и к первой, и ко второй категории, поэтому взял сразу два бокала.

Потягивая потихоньку целебную жидкость, наблюдал за соседями. В Грузии в каждом публичном питейном месте редко пьют в одиночестве, так сказать, один на один. Обычно собираются компаниями не менее 5–6 человек и шумно «гуляют» — провозглашают тосты, смеются, поют песни. Женщин в этих компаниях я никогда не видел. Это не принято. Вот и здесь — за соседним столиком что-то праздновала большая компания мужчин среднего возраста.

Грузинское застолье. Картина выдающегося грузинского художника Нико Пиросмани

— Дарагой! — вдруг услышал я от одного из них, — а ты почэму адын? Иды быстро к нам, у нас балшой праздник. Видишь этого джигита — у нэго позавчэра был дэнь раждэния. Выпей за его здоровье!

Они сходу отличили меня от лица «кавказской» национальности и обратились на русском языке, разумеется, щедро пересыпанном знаменитым грузинским акцентом.

У меня до сих пор есть одна очень нехорошая черта: не умею отказывать, когда меня просят. Не только «если женщина просит», но и от различных, менее приятных предложений. А уж тогда особенно, если просьба касалась выпивки!.. Тем более нельзя было отказаться в том тбилисском баре, потому что я был в гостях у Грузии — в гостях у ее прекрасной столицы, ее многовековой истории, ее народа.

Вскоре я уже держал стакан с водкой в одной руке, бокал пива в другой и поздравлял порядочную грузинскую компанию с днем рождения их замечательного друга, рассказывая о том, что проезжал мимо станции Гори, где родился их знаменитый земляк Юзик Сталин.

На старые дрожжи хмель не замедлил подействовать, и скоро я, вспомнив свои певческие успехи в хоре преподавателей БГУ и также свое подвизание на сольном поприще в прошлый приезд в Тбилиси, выдал по-грузински народную песню Грузии «Светлана Светлячок» — «Чемо ли цена, тела…». Все подхватили, и стало очень тепло и уютно, как в Василевичах за сараями, где мы детьми играли в прятки и мать подолгу не могла меня найти.

…Автобус на аэропорт, очевидно, сделал третий круг, когда я наконец пришел в себя и стал способным оценить окружающую обстановку. Уже смеркалось, мой самолет на Минск давно улетел и, видимо, приближался к смолевичскому аэропорту. Я полез в карман, нащупал ненужный уже билет и задумался о своей незавидной судьбе пьяницы.

Но что теперь делать? У меня еще был остаток Автандиловых денег, которых было достаточно на поезд до Москвы.

«А оттуда два шага до родной Беларуси», — в надежде подумал я и спросил у окружающих людей из автобуса, в котором ехал:

— Автобус проедет мимо железнодорожного вокзала или мне нужно пересесть в другой?

Оказалось, что не нужно пересаживаться, «этот, в котором едыш, будэт быстрее всего». Хотя мне было все равно, как к вокзалу добираться — раньше ли, позже, — отчаяние все больше завладевало моей трезвеющей душой, и становилось все стыднее и обиднее за какого-то незнакомого и малоприятного человека, в котором все же угадывался я сам, и, что хуже всего, постепенно на меня надвигался животный иррациональный страх перед неизвестностью.

В таком подавленном, угрюмом состоянии я вышел в нужном месте из автобуса и направился в сторону яркого и приветливого вокзала. Было очень темно, и людей на улице было немного.

Вдруг передо мной выросли две фигуры здоровенных «генацвале», которые, как оказалось, были совсем не грузины и потому не владели даже азами грузинского радушия. Они без лишней церемонии, для порядка спросив, куда я еду, подхватили мои вещи, нагло заявив, что помогут их поднести, быстро обыскали мои карманы, экспроприировали все до копейки денежки, проверили чемоданы — правда, очень поверхностно, потому что не увидели подаренную Авто бутылку самодельного грузинского коньяка — и «с миром отпустили».

Мне даровали свободу. Но какой ценой? И, главное, — цель моего «шагания» к вокзалу мгновенно стала недосягаемой и бессмысленной. У меня опять пропали деньги. А это значило, что в ближайшее время в поезд на Москву я не сяду. Да что там Москва, без билета не пустят даже в городской автобус!

Тут меня охватил не просто страх, а какая-то, уже на уровне подсознания, паника, которая, наверное, бывает у неопытной девчонки-подростка после первого любовного свидания с несчастливым финалом. Безысходность и отчаяние. Отчаяние и безысходность.

И ушел вечер, и наступила ночь.

В подавленном состоянии, полном невыносимой жалости к самому себе, с потерей всех жизненных импульсов, если так можно выразиться, я молча брел по ночному Тбилиси. Почему-то потащился прочь от враждебного уже вокзала, не оправдавшего моих последних надежд на мирный отъезд. Я шел по какой-то небольшой улочке, а может, она мне только казалось небольшой, ведь все равно была ночь, и точное представление о расстоянии терялось в темноте.

Машинально взглянул на уцелевшие часы. Было ровно 12 часов ночи. Присел на какие-то ступеньки у входа в закрытый магазин. И начал вяло обдумывать свое безнадежное положение. Ничего конкретного и даже мало-мальски разумного в голову не приходило. Мысли озабоченно толпились, снова и снова возвращаясь к последним событиям, но не находили себе пристанища и по замкнутому кругу крутились, вертелись, возвращались к безысходности, все больше запугивая мою пропитую и загнанную несчастьями натуру. И только злая мысль: «Ну что? Допился!» — довольно трезво и справедливо возвращала к реальности и не давала окончательно поддаться панике и — чего доброго — «сесть на коня».

И тут случилось то, что иначе как вмешательством Высших Сил не назвать.

Было так. Мимо проезжала какая-то грузовая машина. Вдруг она притормозила у моей скрюченной фигуры, и из кабинки водителя вышел человек.

— Почему сидишь здесь, так поздно и один? — спросил по-русски водитель, мужчина средних лет, и, приглядевшись внимательнее, добавил: — Может, тебе помочь?

— Мне уже никто не поможет, — сказал я в отчаянии, имея в виду свою бездарную и трагически-пьяную судьбу.

И тут меня захлестнула волна жалости к самому себе, и я — беспорядочно, как-то мозаично, сбивчиво — попытался рассказать этому ночному прохожему о своей нелепой жизни. Слезы душили меня, но ни одна не вылилась, они были все же далекими от настоящего покаяния, которое придет позже, много позже…

— Садысь ко мне в машину, — вдруг сказал ночной незнакомец, видя мою растерянность, — лезь в кабину, — добавил он, поняв, что я не ориентируюсь в его грузовике, в котором, помимо кабины, мест не было.

Это предложение вначале напугало меня больше, чем мое тогдашнее положение человека, потерявшего в жизни все… Два предыдущих грабежа происходили совершенно неожиданно, а последствия их осознавались уже постфактум. Теперь же ожидаемое скверное я мог уже предположить.

Однако в кабинку все же залез. Не знаю, почему, но залез. И не то, чтобы испытывал доверие к этому человеку, и не потому, что деваться было некуда. Какие-то неведомые силы словно подтолкнули меня сесть в эту машину.

И мы поехали. Никогда езда для меня не была такой длинной и тревожной. Кажется, длилась вечность. Здесь нужно отметить, что мы ехали, как говорят сейчас молодые люди, и в «реале» очень долго. Тбилиси — город не меньше нашего Минска, но зажат горами и потому сильно растянут. Вот и имеет столица Грузии в длину протяженность более 50 километров. Если ехать в другой конец города, а именно так надо было нам сделать, то путь очень даже немалый.

Посредине ночи мы наконец-то приехали. Машина остановилась возле довольно большого двухэтажного частного дома, вроде наших нынешних загородных коттеджей. Мой спаситель представил меня своей жене, оба поохкали, посочувствовали и отправили спать на второй этаж дома.

Остаток ночи прошел без сна. Грезились страшные тени и тайные шорохи каких-то тварей, которые следили за мной и стремились зарезать. Я явно ощущал лезвие ножа, окровавленного и холодного, сотни раз он пронзал мою хрупкую грудь и юное сердце сорокалетнего мужика…

Но утро наступило — и проснулось круглое, ослепительно красивое грузинское солнышко, очень похожее на белорусское, и я понял: все теперь будет хорошо. Вскоре пришел хозяин и повел в местную столовую. Еще раньше я заметил, что грузины почти никогда не едят дома, а ходят в места общественного питания.

— Может, сто граммов коньяка? — спросил Гвиад.

— Можно, — пробормотал я и подумал: «Не можно, а очень нужно…»

Выпили. Есть я ничего не мог.

— Тебе семьдесят рублей достаточно? — спросил мой Ночной Ангел Добра.

«Билет из Тбилиси до Москвы стоит тридцать рублей, из Москвы до Минска — пятнадцать, на мелкие расходы, ну… десять рублей», — взвесил я и сказал:

— Достаточно, конечно, даже останутся.

— Бери все, мало ли что… — и, помолчав, добавил: — Теперь езжай, все будет хорошо.

Мы встали, Гвиад провел меня к остановке. Вдруг я спохватился:

— Адрес запиши. Куда же деньги высылать?

Я уверен, что если б тогда не вспомнил про адрес, то Гвиад вряд ли бы сказал его сам. Но теперь я понимаю, что Ангелу деньги ни к чему, а та встреча и была встречей с Ним.

В те всего несколько дней грузинского бытия было помещено слишком много необычного — и горького, и утешительного, и безнадежно-отчаянного, и жизнесозидающего.

Это была встреча с Творцом.

В Москву я приехал почти без приключений. Единственно, что всю ночь не давала спать шумная компания кавказских пьянчуг, которые поили весь вагон каким-то вином из огромной бутыли, но я в этом пиршестве участия не принимал, а тихонько цедил свою, заранее взятую у вокзала бутылку «Ахашени» и безуспешно пытался заснуть.

В Москве было нехолодно по российским меркам, но, однако, меня встретила натуральная зима со снегом и колючим ветром. Купив билет, я по межгороду позвонил в Минск. Там, разумеется, был переполох, так как ждали меня двое суток назад. Радость на том конце провода была неимоверная.

Однако мою личную радость испортила новая неприятность. У меня начались боли в самом нежелательном, пикантном, месте и стало очень трудно ходить, да и вообще передвигаться. У одного моего знакомого по всем признакам была похожая беда, и она называлась геморрой. Позже, в Минске, подтвердилось, что это он, геморрой, и был. Боли начались еще в Тбилиси и, очевидно, стали результатом употребления чрезмерно большого количества различных вин, водки и пива. И почему-то у меня особенный зуб на сухое «Эрети», которое пилось литрами. Но, скорее всего, болезнь пришла от всего вместе. А может, просто Господь добавил ее к полному комплекту бед для полноты вразумления. Ведь ни раньше, ни позже — на протяжении всей последующей жизни — геморроя у меня не было.

До отхода минского поезда оставалось немного времени, поэтому я, несмотря на болезнь, вышел из Белорусского вокзала и поехал на метро в центр, к Кузнецкому мосту. Я знал, что там, рядом — на Пушкинской улице — есть прекрасный пивной бар, где продаются вареные креветки и можно выпить отличного «Жигулевского» пива, которое наливают специальные пивные автоматы. Бросаешь монету 20 коп. — и пиво журчит в твой бокал. Да.

Говорят, при моем срамном заболевании пиво пить ни в коем случае нельзя. Я это знал, но диагноз мне тогда никто еще не успел поставить. Поэтому я хорошо попил пива и с чистой совестью поехал в Минск.

Так закончилось одно из самых загадочных приключений в моей жизни. Оно закончилось хорошо. Но как раз оно, это необыкновенное и знаковое событие, и заставило меня по-другому взглянуть на свой путь в этом мире. С изумлением я понял, что, несмотря ни на какие свои недостатки, я нужен Господу и, как человек, его лучшее творение, должен жить иначе…

Но до трезвой жизни нужно было пройти еще долгий путь протяженностью тринадцать лет…

Между Беларусью и Польшей или Долгий путь в Европу

Отъезд

…Еле-еле успел на поезд Минск-Гродно. Да и то после многочисленных попыток оторваться от настойчивых провожатых. Кто же принёс эту «вкусную» самогонку и фактически втолкнул меня в вагон с почти полной бутылкой сивухи?..

Так начиналась моя первая поездка за границу, а точнее в Республику Польша.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Антон Кулон не гарантирует точности приведенного адыгейского текста. Возможно, он даже не адыгейский. Кто его теперь разберет…

2

«Подкова» — гастроном в подковообразном строении на перекрестке улиц Кирова и Свердлова.

3

Есть ли кофе? (польск.).

4

Пожалуйста, два лита, пятьдесят центов (польск.).

5

Садитесь, пожалуйста, сейчас вам подам (польск.).

6

Свободу Литве! Свободу Литве! (лит.).

7

Finita la camedia (лат.) — комедия окончена.