Русская сага

Анатолий Мусатов, 2002

Судьбы и пути людей, никогда бы не встретившихся при других обстоятельствах, странным образом связали великие события прошлого века. И часто переплетения их судеб были до того невероятны, что им самим они казались ведомыми рукой Бога… Яростное противостояние в гражданской войне, междувременье перед Великой отечественной, высочайшее напряжение в битве Добра и Зла и медленное сползание к развалу страны, – все пришлось испытать участникам этой жизненной эпопеи. Матрос Захар, благодаря удаче и своей уникальной способности сумел выйти живым из казачьего плена и расстрела. Тяжелое потрясение выпадет на долю пятнадцатилетнего юнкера Владимира Волынского. Сергей Дмитриевич Сухонцев, глава и главный конструктор ведущего оборонного предприятия страны ведет ожесточенную борьбу против развала своего уникального ОКБ. Этим людям и их близким нужно выстоять. Они сделают это, приложив все свои силы, талант и жизненный опыт. Ни потери, ни террор властей, – ничто не сможет сломить их волю…

Часть первая

Глава 1

В этот проклятый год осень, казалось, никогда не кончится. Гоняя выстуженные ветра по широким южным степям, она исподволь набирала силу. По утрам, застеклённые хрустким льдом берега обширных лиманов все чаще намекали на близость зимы. Лишь к полудню, придавленная сплошным полотном тянущихся с Азова облаков, степь размокала под моросящим дождём.

На разбухших от влаги степных пространствах носились лавы конных и пеших людей. Их мощные потоки оставляли после себя разбитые в провальную жижу дороги. Подобно ненасытным гигантским змеям дороги заглатывали, затягивали в жирный кубанский чернозем тела мертвых и немощных без следа.

Но ещё некоторое время назад не было желаннее этих ветров и стужи для тех, кто совершал свой последний забег в вечность. Выжженная до звона земля была похожа на останки высохшей мумии. Поседевшие от нестерпимой жары космы ковыля и житника бесконечными волнами ложились под порывами ветра. Не принося прохлады, ветер уносился на север. Там, в безмерной дали, солёной свежестью раскинулись просторы родной Балтики.

Полторы сотни людей в черных бушлатах бежали в плотном кольце казаков. Из последних сил они старались не отбиться друг от друга. Им казалось, что вот-вот, ещё немного, и они добегут, упадут в прохладные волны родного моря. Как страшный мираж сгинет проклятая степь и этот нескончаемый бег. Земля звенела от стука копыт и дробного топота бегущих…

Казаки с холодным равнодушием смотрели на их мучения. Некоторые, прикладываясь к манеркам с водой, старались делать это как можно более нарочито, щедро поливая усы и бороды. Но все это было пустым глумлением. Моряки не видели этого. Пот, заливая глаза, выедал их словно кислотой. Многие сбрасывали заскорузлые от пота и пыли бушлаты. Сжигаемые яростным жаром, тела быстро покрывались красными пятнами ожогов. Соль разъедала стертую в паху и подмышками кожу до мяса. От этого бег моряков походил на странную пляску раскоряченных, с растопыренными руками нежитей. То один, то другой, не в силах продолжать этот сатанинский забег, падал на звенящую твердь земли. Разваленный надвое жёстким росчерком казацкой шашки, застывал еще одним, безразличным к страданиям и боли, холмиком.

Но люди не одни были в этот час под палящим зноем. Падальщики, извечные сотоварищи смерти, высоко в небе терпеливо вычерчивали круги. Повиснув черными платами, стервятники зорко следили за бегущими. Падая тяжелыми комьями на недвижное тело, птицы сиплым клокотом приветствовали свою удачу. Неторопливо расклёвывая конский помёт и тела матросов, эти твари не делали различия между экскрементами и человеческим телом. Они с равным усердием поглощали обильную падь. Вырывавшийся из их глоток хриплый клекот, казалось, отправлял в небеса заупокойные молитвы за погибших моряков.

Моряки бежали плотным гуртом. Широко раскрыв рты, они через силу выталкивали из груди горячий, сухой воздух. Липкие разводы пота на серых лицах делали их неразличимо похожими. Ими двигала только одна мысль, — «не упасть». Для каждого из них это означало сдаться. Они не могли этого допустить. Именно потому они бежали. Заставить свое тело держаться на ногах, не дав себя изрубить, было их борьбой с врагом…

«Ну-ка, подколи их, пусти их пошибче…», — подхлестывали выкриками друг друга казаки. Запах просоленных потом бушлатов оставлял шлейф едкого смрада. Лошади казаков фыркали и сбивались с аллюра.

— Федор Иванович, — окликнул ротмистра хорунжий Гонта. — Так мы не доплетемся и до вечера. Надо что-то с этой смердью делать! Может, в расход?

Усмешка скользнула по прокуренным, седоватым усам ротмистра:

— Умерьте пыл, хорунжий! Пусть станичники увидят, против кого мы воюем, кто пришел отнять у них землю и баб… А пока пусть комиссарская сволочь еще помучается. Колобов! — крикнул ротмистр.

От конвоя отделился казак. Осадив лошадь перед ротмистром, он вскинул руку к козырьку:

— Слушаю, ваш высокоблагородь!

— Вот что, Колобов, гоните их в тот распадок. Пусть… помоются. Хоть они и христопродавцы, матросня краснопузая, но всё же негоже перед создателем предстать смердящим ещё до смерти.

Тягучая жидкость, покрывавшая дно распадка источала миазмы прелой тины. Ее поверхность была покрыта бархатно-зелёными, как гной сапной лошади, лепёшками. Но моряки валились в эту адову смесь, как в крестильную купель. Вязкая жижа, просачиваясь под одежду, давала временное облегчение. Не обращая внимания на ее гнилой вкус и запах, многие пили эту взбаламученную взвесь. Купание дало морякам передышку. По исходу часа они смогли добежать до первых станичных хат.

К вечеру зной и духота достигли предела. Все замерло. Мутная, желто-бурая пелена простиралась от земли в бесконечную высь. Предзакатное солнце, мережащее в потоках раскаленного воздуха, было похоже на отверстую топку жаркой печи.

Солнце бросало свой жутковатый отсвет на выбеленные мазанки. Яркие, красно-синие птицы и цветы на стенах отливали в его лучах черным крепом. На подсолнухах, лошадях и обозных телегах, на людях и побуревших ветвях деревьев, — на всем лежал мрачный, кроваво-пепельный оттенок небытия…

В хате было душно. Воняло сивушным перегаром и крепким самосадом. Несколько человек сидели за столом, уставленным полупустыми бутылками. Разоблачившись до нательных рубах, офицеры вяло перекидывались в карты. Пытаясь оживить игру, они то и дело прикладывались к бутылкам с самогоном.

На кровати, отвернувшись к стене, лежал еще один. Несмотря на удушающую жару, он был в кителе и сапогах. Иногда его тело сотрясала дрожь. Сдавленные звуки, похожие на стон, доносились до сидевших за столом офицеров. Кто-то из них вознамерился было окликнуть лежавшего, но его остановили:

— Не трогай, пусть прореветься. Тяжко видеть, как на твоих глазах убили отца… Конечно, юнкер ведь мальчонка еще…

Офицеры снова вернулись к игре, но без охоты. Игра не шла. У всех плачущий мальчишка вызывал одно и то же чувство, — будет ли кому оплакать вот так его самого?

Почувствовав этот настрой, ротмистр крикнул:

— Колобов!

— Слушаю, ваш высокоблагородь! — отозвался показавшийся из-за двери казак.

— Вот что, братец, — сказал негромко ротмистр. — Накрой-ка нам стол. И сообрази там, у хозяина, что-нибудь этакое…

Он указал на пустые бутыли.

— Только не надо, — ротмистр поморщился, — этих, как их, вареников с творогом. Картошку, сала, хлеба, огурцов, и побыстрее… Господа офицеры, не пора ли нам отужинать? Вон юнкера надо спасать, не то изойдет слезами от горя. Семен Владимирович, зовите к столу нашего юного соратника.

Семен Владимирович, плотно сбитый казак в чине подъесаула, с грустной усмешкой качнул головой. Шагнув к топчану, тронул юнкера за плечо.

— Сынок, подымайся! Батьку не вернешь, а помянуть по-христиански надо. Когда еще выпадет такая передышка! Вставай, пойдем к столу.

Юнкер повернулся и сел. Он оказался высоким худощавым юношей, лет пятнадцати. На нем была еще не обтрепанная форма юнкера Новочеркасского военного училища. Овальное лицо с тусклым безразличным взглядом, бледно-серой кожей и бесцветными губами производило впечатление маски. Ротмистр пожевал губами и резко бросил:

— Юнкер, подойдите ко мне!

Качнувшись вперед, как сомнамбула, юнкер оказался перед ротмистром. Тот, уже мягче и глуше, сказал:

— Садитесь рядом со мной. Война не делает подарков! Петр Юрьевич, ваш отец, прекрасно знал это. Тем не менее, он взял вас с собой в полк. Петр Юрьевич хотел, чтобы вы стали мужчиной, делая тяжелую воинскую работу! Возьмите себя в руки! Будьте достойны имени вашего отца.

Юнкер ничего не ответил. Взял протянутый стакан и снова замер. Ротмистр поднялся. Оглядев сидящих за столом офицеров, он поднял стакан:

— Господа офицеры, попрошу всех встать. Помянем доблестного и храброго воина, истинного патриота нашей многострадальной отчизны, полковника Петра Юрьевича Волынского. Да пребудет с ним Господь! Вечная ему память!

Склонив головы, офицеры замерли на мгновение. Медленно опорожнив стаканы, опустились на скамьи.

В дверь просунул голову Колобов. Осторожно кашлянув, спросил:

— На стол-то подавать? Все готово, не то простынет…

— Давай, братец…

Разговор за столом постепенно оживлялся. Офицеры обсуждали события последних дней. Стараясь угадать дальнейшее их течение, склонялись к тому, что удар по всему фронту был весьма успешен. Ввод в прорыв корпуса генерала Мамонтова внесет давно ожидаемый перелом в ходе всей кампании. Лишь подъесаул угрюмо гмыкал в усы. Дождавшись минутного затишья, буркнул:

— Дали мыши сало, да не сказали, что оно в мышеловке…

— Что вы имеете в виду? — недовольно спросил хорунжий Гонта. — У красных практически не осталось частей, не потрепанных основательно. Пока будут пополняться, переформировываться, мы уже будем в Ростове.

— Мысль у меня одна колом стоит — что-то больно легко и быстро мы проломили их оборону! — нехотя обронил подъесаул. — А ведь против нас стоял корпус Макарова и бригада балтийских матросов. Так вот какая мысль меня беспокоит. Среди пленных одна матросня, — ни одного пехотинца или кавалериста. Сдается мне, морячков использовали в качестве заградотряда, пока весь корпус отходил.

— Мнительность, господин подъесаул, хороша для институток, а мы с вами люди военные. Если, как вы говорите, и нет пленных кавалеристов, то только потому, что порубали мы их всех к такой-то матери!

— Ошибаетесь, хорунжий! Вот Федор Иванович, — подъесаул кивнул в сторону ротмистра, — знает, что с бригадой матросов было всего с полуэскадрона конницы. Остальные ушли задолго до нашего удара.

— Ну и что? Драпанули большевички! — ощерился в нервной ухмылке хорунжий. — Побоялись, как бы казачки им хвост не прищемили! Мы их… в мясо порубим! В мясо… всю красную сволочь!..

Хорунжий задохнулся, сглотнул и бешено повел глазами. Подъесаул угрюмо взглянул на Гонту. Поиграв желваками, тяжело вздохнул: «Вот такие будут пострашнее для нашего дела, чем корпус красных! Все норовит «Шашки наголо, рысью, марш-марш!», как на плацу… Господи! Безмозглые неврастеники! С такими Отечество спасать, все одно, что решетом воду носить…».

Глубокая узкая балка была забита пленными. По верху ее сидели конвоиры. С торцов этого земляного мешка виднелись пулеметы. Иногда из глухого гула, доносившегося снизу, пробивались выкрики: «Пить дайте… раненым…». Казаки хохотали от души. В раже веселия, обхлопывая себя по бокам, орали: «В аду напьётесь, нехристи… в расход всех утром…». Пленные глухо матерились: «Ничего, скоро сами там будете. Недолго скалиться осталось!..». Меж моряков осторожно пробирался один. Наклоняясь, он тихо спрашивал:

— Микешу… братана моего не видели?..

Многие молчали. Другие качали головой и отворачивались. Кое-кто, уткнувшись пустым взглядом в лицо парня, казалось, не слышал вопроса. От тех, кто отвечал, матрос слышал односложное: «Нет… не видел… не знаю…». Лишь один, вздохнув, коротко бросил: «Нет твоего Микеши… Порубали Микешу лампасники…».

Услышав эти слова, матрос опустился на землю безвольным комом. В единое мгновение парня лицо застыло. Не лицом человека оно стало, а неживой маской деревянного идола. И потому странно было видеть, как по щекам этой маски из-под плотно зажатых век потянулись влажные дорожки слез.

Когда гул голосов сменился стонами, исходившими от плотной полегшей массы тел, на обрез балки выкатили бочку. Один из казаков крикнул:

─ Эй, полосатики! Получай свое хлебово!

С ухарским посвистом казак ткнул его ногой. Набирая ход, бочка ринулась по склону на обессиленных людей. Подскакивая на телах раненых, она со всего маху врезалась в торчавший из земли огромный валун. От мощного удара у бочки вышибло дно. Столб воды, выбитый ударом, окатил находящихся рядом людей. Оцепенение, охватившее моряков, словно смыло выплеснувшейся водой. С криками, стонами и просто ревом: «Вода! Братва, вода!», они ринулись к лежащей груде деревяшек. Те, кто был ближе, жадно глотали из нее остатки влаги. Всем было все равно, что вода отдавала едким запахом навоза и прели.

Второпях, проливая последние капли на землю, люди растаскивали остатки бочки. Те, кто не смог пробиться к поближе, сосали воду из разлившейся лужи. Моряки поспешно сдирали с себя тельняшки. Пропитывая их в этой грязи, они пытались удержать остатки воды. Выжимая в рот просоленные потом жалкие капли, моряки с жадностью глотали их.

Казаки, сопровождая издевательскими выкриками происходящее внизу, наблюдали за яростной возней людей. Которые постарше, с окладистыми бородами, с отвращением сплевывая, отходили от края балки. Но молодые, в кураже и ненависти, заходились криками: «Эй, комиссарская сволочь, ползи сюда, дадим попить!». Они мочились на карабкавшихся к ним по крутому склону балки. Нескольких человек, сумевших добраться к самому верху, прикладами карабинов сбивали вниз, на головы ползущих вслед за ними людей…

За столом разговор постепенно разбивался на разрозненные реплики. Спорили хрипло, пьяно, перекидывая друг другу мнения и просто ироничные возгласы: «Только отойди от Дона… там сплошная большевистская отрава! Да что казаки! И те туда же… Нет России! Друг у друга рвем власть! Генеральству бы собраться вместе, а не делить будущие уделы!.. Сволочи!..».

И только двое, не слушая разгоряченных офицеров, устало вели свой тихий, полный безнадежных интонаций, разговор. Подъесаул, уперев голову в кулак, горько вздохнул:

— Мало кто из казаков, да и из офицеров верит в наше дело. Знаете, мне порой кажется, что на меня наваливается тупая черная волна. Ощущение только одно — это конец.… Но я пойду до конца, не отступлюсь… Мы бы смогли вырубить под корень эту заразу, но вся беда в том, что казаки — народ практичный… Им коня да бабу под бок, а от кого они это получат — все равно.

Ротмистр качнул головой:

− Вот и так я предполагаю. Комиссары обещают сладкую жизнь, да проверить это нельзя. В том-то у них и преимущество. Совдеповцы насулили слишком много соблазнов. Зажиточным все равно, какая жизнь наступит. У них и так все было, но сколько таких зажиточных по сравнению с остальным казачеством?..

Юнкер по-прежнему сидел рядом с ротмистром. Отрешенность, застывшая на его лице, невидимой стеной отделяла его от расходившейся компании офицеров. Сознание юнкера провалилось в воронку прошедшего боя. Неотрывно следя за скачущим впереди отцом, он до рези в глазах высматривал его потемневший от пота выгоревший китель. Несшиеся казаки иногда закрывали ему обзор. Юнкер, с колким замиранием в сердце, вновь выискивал в плотной казачьей лаве широкоплечую фигуру отца.

На мгновение ему показалось, что отец вдруг неловко вскинулся в седле. Через мгновение он тут же пригнулся к шее лошади. Но каким бы кратким оно не было, юнкер ощутил всем существом едкую горечь беды. Он увидел безвольно обвисшую руку с шашкой, опустившиеся плечи и склоненную голову отца. Заваливаясь на бок, полковник грузно соскользнул с коня. Держась за повод, он медленно опустился на колени. Затем, качнувшись, опрокинулся назад.

Юнкер соскочил с коня и бросился к отцу. Он увидел ярко-красное расплывающееся пятно на его груди. Спазм сдавил его горло. Он едва мог шептать: «Папа… папа… папа…». Полковник открыл глаза: «Володя… документы… Федор Иванович… у ротмистра…». Угасающий взгляд отца проходил куда-то сквозь сына. В глазах полковника медленно застывала непостижимая тайна вечности.

Юношу с трудом оторвали от тела. Сидя в седле за спиной подъесаула, юнкер весь путь до станицы молчал. Лишь крупная дрожь волнами прокатывалась по его телу. И тогда юнкер, не издавая ни звука, только скрипел зубами. Около хаты Семен Владимирович спешился, Взяв на руки обмякшее безвольное тело подростка, внес его внутрь. Подъесаул смотрел на сведенные судорогой скулы парня и жалость, это давно забытое чувство, защемило сердце отцовской тоской: «Где-то сейчас мои…». Он уложил юнкера на кровать, лицом к стене. Легонько сжав его плечо, Семен Владимирович, горько вздохнув: «Э-эх!..», отошел к столу…

Юнкер открыл глаза. Оглядев сидевших за столом, он с трудом осознал свое возвращение к действительности. Юнкер перевел взгляд на сидевшего к нему спиной ротмистра. Он не слушал, о чем говорят меж собой ротмистр и подъесаул. Сидя с отрешенным видом, юнкер ничем не проявлял своего присутствия. Лишь туго сведенные брови к говорили о поглотившей его мысли.

Придя к какому-то решению, юнкер встал. Тихой незаметной тенью скользнул к двери. Сняв со стены карабин, вышел. Никто из сидевших за столом не заметил его ухода. Лишь дремавший в сенях Колобов, увидев мертвенно-бледное, лицо юнкера, в испуге спросонья поднял было руку в крестном знамении. Опомнившись, он соскочил со скамьи. Выглянув во двор, Колобов крикнул двум казакам, чистившим коней:

— Эй, мальчонку, юнкера не видели? Куды он пошел?

Один из казаков махнул рукой:

— Туды, на баз, кажись…

Юнкер издали услышал гул голосов. Он передернул затвор карабина. Один из казаков, стоявших в охранении, заметив его, окликнул:

— Шо, ваш высокородь, заинтересуетесь? А, шо-ж, подь, побачь на них, покуда еще елозят! С утречка всех в распыл…

Равнодушно затянувшись самокруткой, часовой отвернулся к соседу.

Юнкер встал на край балки. Упершись тяжелым взглядом в черную массу тел, застыл в напряженной позе. Чем-то его фигура напоминала тонким нервным изгибом сломанное деревце. Было в нем еще нечто такое, отчего люди, глядевшие на него снизу, почувствовали смертельную угрозу. И когда юнкер вскинул карабин, из толпы моряков, вскочил один и взмахнул рукой. Лязг металла от попавшего в ствол камня на мгновение опередил движение пальца на курке. Грянул выстрел. Пуля из вздернувшегося ствола ушла поверх оцепеневших пленных. Юнкер судорожно передернул затвор. Сделать выстрел он не успел. Подбежавший сзади Колобов выхватил у него карабин:

— Негожа, юнкер, стрелять в пленных! Мы не душегубы! Петр Юрьевич, ваш папенька, царствие ему небесное, не одобрил бы этого, никак не одобрил бы…

Юнкер, бледный, с мокрым от напряжения лбом, не отводил взгляда на матроса, бросившего камень. Матрос, крепко сбитый парень лет двадцати, смотрел на юнкера со дна балки исподлобья, Его глаза казались большими белыми провалами на черном от грязи лице.

Колобов, что-то приговаривая, мягко, но решительно увлек юнкера от края балки. Тот упрямо не отворачивал головы от матроса. Казалось, юнкер прожигал его тяжелой волной ненависти и нестерпимой жажды мщения. Этот парень в тельняшке внезапно стал олицетворением обезличенного до этого времени врага, которого он мог бы покарать за смерть отца…

Ночью юнкер не мог заснуть. Душная, провонявшая потом и тяжким перегарным запахом самогонки и табака, комната была заполнена густым разноголосьем храпа. Юнкер сел на топчане. Он смотрел на лежавших по углам людей. На него снова накатило ощущение неотвратимой скорой беды. При свете лампадки лицо ротмистра показалось ему вдруг лицом покойника. Как проступившая печать смерти, густые тени легли под его глазами, застряли в полуоткрытом провале рта. В душе юнкера, измученном бедой и неизбывным горем, всколыхнулась еще не остывшая сердечная боль. «Мы все умрем… Вот ротмистр сейчас живой, а днем перестанет им быть… От пули или шашки, все равно… Кто-то чужой заберет его жизнь… Как и жизнь отца… По какому праву? Кто так распорядился, чтобы и он сам, и его отец, против своего желания, убивали таких же, как и он, русских людей? Тот матрос, который бросил в него камень… И у него есть отец, мать, родные… Неужели он может так просто убить человека? Кто, какой человеконенавистник сделал всех врагами?!».

Он сам совсем недавно мог убить кого-нибудь из пленных. Убить просто так, из-за сжигавшего его душу, нестерпимого чувства мести. Только сейчас пришло понимание всего ужаса и несправедливости его намерения. Не останови его, дворянина, простой казак, он навек бы замарал свою честь. «Это постыдно и низко. Мстить можно равному себе, но не тому, кого по темноте и необразованности натравили на тебя, как цепного пса…». В душе юнкера темными сполохами схлестывались мысли и чувства, от которых ныла и болела душа. Тонкая болезненная жилка пульса продергивала виски. Не в силах дольше оставаться в комнате он встал и вышел в сени. Из темноты кто-то его негромко окликнул:

— Не спится, ваш высокородь? Хотите, я постелю вам во дворе на подводе? Оно все лучшее, чем в хате.

— Это ты Колобов? Сделай одолжение, голубчик…

Юнкер лежал на душистой охапке сена и смотрел в ночное небо. Над ним, на просторах черного бескрайнего небесного поля горели бесчисленные мириады костров. Небо прочертила тонкой ниткой огненная дуга. Со стоном пронеслись над ним две стремительные тени ночных птиц. Они взмахами своих крыльев будто сдвинули его с места. Лежа в телеге, юнкер вдруг поплыл над землей. В величественном молчании, озаренный сиянием звезд, он плыл и плыл туда, где, он знал, увидит отца. «Отец там… Он меня видит…». Его глаза подернулись дрожащей влагой и легкий спазм перехватил дыхание.

Небо снова прорезал огненный след. Юнкеру показалось, будто это ангел огненным перстом разъял небосвод, впуская душу его отца в райские пределы. Юнкер плыл все выше и выше, пока в звездных россыпях смог различить родное лицо. Отец ласково улыбался ему. Юнкер поднимался все выше, пока очертания лица не размылись меж далеких светил. Он провалился в темный, как провал беспамятства, сон.

Глава 2

Проводив засидевшихся за поминальным столом соседских старушек, Сергей Дмитриевич остался один. Он устало опустился на диван и закрыл глаза. Только сейчас он ясно понял, что этим вечером закончилась эпоха в его жизни. Со дня смерти матери ему стало казаться, что он отделился от чего-то крепкого и основательного, как гранитный монолит. И теперь, когда он исчез, Сергею Дмитриевичу стало непонятно, как жить дальше на таком зыбком основании, которое зовётся жизнью. Отца он не знал, и мать была для него всем — и семьей, и другом, и надёжной опорой.

Всё, что касалось житейских проблем, Сергей Дмитриевич, не желая терять ни грана своего времени на их решение, сознательно отдал их на откуп матери. Твёрдый, подчас жёсткий характер матери иногда был для него спасительным щитом, за которым он мог осмотреться, испросить совета и передохнуть. Её школа жизни стала для него, полностью посвятившего себя делу, научной работе, заменой своему куцему житейскому опыту. И потому он, не принимая иных приоритетов, только в работе реализовывал свои амбиции. Но сейчас в его душе, как в больном дуплистом дереве, лишая привычного мироощущения, угнездилась пустота. Он растерялся.

Сергей Дмитриевич не был женат — не получилось. Работа и длительные, иногда по полгода, командировки съедали без остатка время для обустройства личной жизни. Сейчас он даже не смог бы и припомнить, были ли у него подряд хоть пара месяцев, которыми смог бы распорядиться, как хотел.

Последний год мать болела подолгу. Уезжая в командировку, Сергей Дмитриевич непременно заходил к соседке с приготовленным накануне конвертом. В нем он оставлял деньги на хозяйственные нужды и продукты. Анна Ильинична долго отнекивалась. По её понятиям просьба-то была пустяшная — зайти три-четыре раза в течение дня из двери в дверь. Но Сергей Дмитриевич был непреклонен и конверт нехотя принимался. Анне Ильиничне и в голову не приходило, что Сергей Дмитриевич оставлял деньги не только ей. Немало обходились услуги патронажной медсестры. Позвонить лишний раз его матери и, если нужно, делать уколы сверх назначенных стоили того. А участковый терапевт на протяжении последнего года стала чуть ли не семейным врачом. Она наделялась денежной субсидией много большей, ибо и задача на нее возлагалась самая ответственная. Сергей Дмитриевич боялся, что в матери в любой момент может понадобиться экстренная помощь и потому денег не жалел.

Всех визитёров Сергей Дмитриевич снабдил ключами, чтобы не беспокоить мать звонками в дверь. Хотя она и так не смогла бы её открыть. Более полугода мать уже не вставала с постели. Она еще могла кое-как сползать на санитарный стульчик. Это было пределом её сил. Сергей Дмитриевич настойчиво упрашивал ее лечь в хорошую клинику. Мать наотрез отказывалась уезжать из квартиры. Никакие уговоры не помогали. Скрепя сердце он оставлял её дома под продублированным присмотром.

В каждый отъезд Сергей Владимирович надеялся, что в его отсутствие ничего не случиться. Но однажды зазвонил мобильник. Участковый врач сообщила, что мать отвезли в реанимацию. Наскоро устроив дела, уложив весь путь в два часа полёта, Сергей Дмитриевич вечером был уже в больнице. Там его ждала скорбная весть…

Тихо звякнул дверной звонок. Открыв дверь, он увидел Веру, дочь Анны Павловны. Их отношения за последнее время стали и для его матери, и для самой Анны Павловны головной болью. В свои тридцать два года, имея привлекательную внешность, Вера все десять лет соседства ни на кого, кроме него, и смотреть не хотела. Анна Павловна и плакала, и злилась, уговаривая её и Сергея Дмитриевича как-то разрешить этот мучительный для всех вопрос. Но Сергей Дмитриевич всегда извинительно и деликатно объяснял ситуацию: он старше Веры на восемнадцать лет, жизнь в сплошных разъездах, так что личной жизни у них не получится. Многомесячные командировки сделали бы из неё соломенную вдову.

Мать понимала все сложности и потому не принуждала его к скорейшему решению. «Анна Павловна, голубушка, дайте им самим разобраться. Дело такое деликатное, вдруг что не так сложится!», отвечала она соседке на её сокрушенные жалобы. На что Анна Павловна только горестно вздыхала: «Года уходят, а моя дура, как зомби какая-нибудь, и слышать ничего не хочет! И детей уже давно надо иметь, а она, — «не с ним, так и не с кем!».

Сергей Дмитриевич в присутствии Верочки всегда чувствовал себя виноватым. Вот и сейчас, глядя в её сочувственно-встревоженное лицо, не мог сдержать извиняющихся интонаций.

— Что случилось?

— Ничего. Я хотела узнать, не надо ли помочь, в квартире прибрать…

— Верочка, не надо, я всё равно завтра рано утром уезжаю. Я ведь бросил все дела…

— Ну и что! В квартире всё должно быть чисто!

Решительно отстранив Сергея Дмитриевича, она попыталась пройти в комнату, но он покачал головой:

— Нет, нет, не стоит сейчас! Завтра, в моё отсутствие, если выкроишь минутку, зайдёшь и похозяйничаешь. Мне, честное слово, надо ещё многое сделать за этот вечер…

Вера опустила голову. Помолчав, прерывая слова придыханием, она сказала:

— Как знаете, Сергей Дмитриевич, как знаете…

Вера прекрасно понимала, что после смерти его матери уже не сможет вот так, нечаянно, заходить к нему, маскируя свои визиты под деловым предлогом.

Закрыв за Верой дверь, он прошёл в комнату и без сил опустился на диван. Сумерки заливали пространство комнаты. В их густеющей мгле Сергею Дмитриевичу привиделось лицо матери. Она укоризненно и грустно глядела на него. От этого взгляда у него перехватило дыхание, а колкий, нервный спазм выдавил из глаз горячую влагу. Переждав пару минут, Сергей Дмитриевич взял себя в руки. Не надо сейчас раскисать. В конце концов, он давно жил в ожидании фатального исхода болезни матери. Надежд на излечение никто из лечащих врачей не питал. Они только делали всё возможное для облегчения её страданий.

Сергей Дмитриевич зажёг свет. Рядом с диваном, на журнальном столике лежал большой, в красном плюшевом переплете, фотоальбом. Когда во время поминок по просьбе соседок ему пришлось альбом достать, он обнаружил в нем объёмистый пакет, но смотреть его тогда не стал.

Сергей Дмитриевич вскрыл пакет и высыпал содержимое на столик. Среди стопок счетов, разнообразных квитанций и прочих хозяйственных документов, он увидел два конверта, перевязанных красной тесемкой. Один из них, подписанный неровным почерком «Сереже», Сергей Дмитриевич отложил в сторону. Другой, с местным адресом, он хотел было убрать в общую папку для бумаг. Но мысль, что это письмо недаром находиться среди отложенных для него документов, побудила Сергея Дмитриевича присоединить его к первому.

Несмотря на то, что вставать нужно было засветло, чтобы успеть в аэропорт, Сергей Дмитриевич вынул из конверта с его именем небольшой листок, сложенный вдвое. Судя по почерку, матери с трудом далась эта пара десятков строчек. С трудом, но все же он смог разобрать ее слова, полные любви и нежности: «Сереженька, мой дорогой мальчик! Я знаю, что уже не дождусь тебя. Скоро я умру. Мой дорогой сыночек, как много я хотела бы сказать тебе. Но знай, — ради тебя я жила и выполнила волю твоего отца. Я всегда буду с тобой, чтобы ни случилось! Сережа, в пакете я приготовила документы, которые нужны будут тебе. В конверте, перевязанном красной тесемкой, будет лежать письмо от одного человека. Мой дорогой сыночек, я тебя очень прошу, отнесись к этому письму с особой осторожностью, чтобы оно не попало в чужие руки. Не надо перепечатывать его в свой компьютер. Я очень опасаюсь, что его сможет прочитать чужой человек. Прощай и помни, твоя мама всегда будет рядом…».

Сергей Дмитриевич, не дочитав, отложил листок. То, о чем просила его мать, всегда принималось без сомнений. Зная своего сына, как человека, умеющего предвидеть последствия любой цепочки событий, она не стала бы его просить понапрасну. Значит, эта просьба была основательна и серьезна. Так было всегда. Многим ее советам он часто следовал без раздумий. В тех немногих жизненных ситуациях, своевольное, бездумное игнорирование слов матери приводили к печальным результатам.

Сергей Дмитриевич добавил к двум конвертам несколько фотографий матери. Открыв ноутбук, не вникая в содержание, он привычно и быстро отсканировал все бумаги. Аккуратно сложив все бумаги, он открыл ящик письменного стола. Уложив пакет в коробку с домашним архивом, Сергей Дмитриевич взял листок с недочитанным письмом. Не торопясь, он просмотрел его с самого начала. Но до конца дочитать не смог. Сомкнув повлажневшие веки так и уснул, сжимая в руке листок с последним живым приветом от матери.

Уже в самолёте он вспомнил о другом письме. Достав ноутбук, Сергей Дмитриевич раскрыл файл с отсканированными документами. Лишь взглянув на первые строчки, Сергей Дмитриевич заинтересованно начал читать дальше:

«…я подумал, что не стоило Вас беспокоить. Раны воспоминаний затянулись, и уже прошло столько лет. Но силы мои истаивают. Потому меня всё больше тянет написать Вам об этом. Но я боюсь это сделать. Хотя сейчас время совсем другое, люди мало меняются. А потому я понимаю, что эти сведения, попади они в руки нечестных людей, нам с Вами уже ничем бы не навредили. Но Ваш сын может из-за них пострадать от карьеристов и завистников. Потому я хотел бы сам выбрать время и рассказать вам лично, что хранил всю свою жизнь. Как только почувствую себя лучше, я выберусь к вам. Хотя мы живем в одном городе, поверьте, сейчас по моим силам предпринять такую поездку все равно, что приехать с другого края страны. Старая хворь прихватила не вовремя.

Я обязан Вашему отцу много больше, чем просто жизнью. Вы ведь помните ту давнюю нашу встречу, когда я заехал к Вам после ранения. Тогда я многое Вам рассказал, но те рассказы касались только Вашего отца… ».

Сергей Дмитриевич посмотрел на обратный адрес и вспомнил, откуда отправлено это письмо. Этот адрес был ему знаком. Адресат жил в городе, где прошли его детство и юность. Мать регулярно получала письма, поздравительные открытки к праздникам, ко дню рождения. Читая их, она грустнела, вздыхала и на некоторое время закрывалась в своей комнате. Выходила она оттуда с покрасневшими, набухшими веками. Сергей понимал, что мать чем-то расстроена. Мальчишкой он всегда спрашивал у нее, что случилось, почему она плакала. Но мать, прижимая его к себе дрожащими руками, лишь вздыхала и молча качала головой.

Как-то, уже в студенческие годы, приехав домой на майские праздники, Сергей Дмитриевич поинтересовался отправителем этих посланий. Мать отговорилась каким-то давнишним знакомым. Но Сергей Дмитриевич снова почувствовал ее нежелание говорить с ним на эту тему. И сейчас, когда он держал письмо со знакомым адресом, какая-то непонятная, полузабытая ассоциация вызвала в памяти тот далёкий день его юности…

…Весна торопилась согнать остатки снега везде, где только доставала. Голодная, ненасытная в своем желании напитаться холодной плотью зимы, она стремительно пожирала его грязное подобие. До завода, «почтового ящика №***» из города вела плохонькая асфальтная дорога. Раскатанная тяжелыми МАЗами, она была сплошь покрыта зияющими колдобинами. Как древняя старушонка прикрывает платком беззубый рот, так и дорога укрыла эти выбоины талой водой. Чтобы не быть облитым грязной взвесью, приходилось шустро уворачиваться от надвигавшейся очередной громады самосвала. Сергей рассеянно следил за проплывающими мимо машинами и гогочущими одноклассниками. Те в азарте толкали друг друга под гейзерные выплески талой жижи из-под колёс. Сергею не хотелось участвовать таких в забавах. Сторонясь особо ретивых затейников, он шел поодаль по влажной, подопрелой траве.

Объединённая из двух десятых классов, школьная рать, на «ура» приняла предложение своего производственного наставника. Пройтись пять километров до завода все восприняли как нечаянный подарок. Внезапно навалившаяся теплынь подвигла на эту авантюру даже солидного, как им, юнцам, тогда казалось, Михаила Викторовича. То, что он едва разменял свой тридцатипятилетний рубеж им представлялось уже глубокой старостью. Долгожданная весна бередила душу, горячила кровь и голову ошалевших от солнца и простора ребят.

Юрка Кушнаренко, его закадычный приятель, вышагивал рядом. Не обращавший внимания на эскапады одноклассников, он с солидной обстоятельностью доказывал Сергею все преимущества биполярного счисления, открытого им пару месяцев назад. Сергею все рассуждения приятеля казались сущей абракадаброй. Из природной деликатности, Сергей не прерывал бурный поток красноречивых доказательств. Юрка красочно расписывал преимущества его системы перед устаревшими «диферами», «интеграми» и прочими математическим хламом.

Сергей не был бездумным отрицателем интеллектуальных приоритетов. Он знал, что истинное увлечение всегда приводит к отрицанию других интересов, не равных статусу собственных. Такие взгляды иногда приносят неоценимую пользу их обладателю. Они не дают усомниться в правильности выбранного пути. Но чаще такое свойство характера, если оно достаётся дуболомному обывателю, становится в его руках орудием затыкания рта своим оппонентам.

Юрка со снисходительной усмешкой воспринимал увлечение своего друга авиамоделизмом: «Жизнь на рейки с моторчиками разменивать!». Но стоило только Сергею заикнуться о расчетах к своим авиамоделям, как усмешка слетала с Юркиного лица. С выражением просящей собаки, он начинал выписывать вокруг него круги. Сергей поднимал очи горе и впадал в мыслительный транс. Минут пять помучив своего дружка он нехотя говорил: «Так и быть, заберу чертежи и отдам тебе. Не знаю, правильно ли делаю? У нас в кружке ребята все эпюры на машине считают!»

Юркина физиономия расцветала от счастья. Он с жаром бросался убеждать: «Да ты чего, не сомневайся, я тебе расчёты выдам тютелька в тютельку, до соток!.. Маши-и-на, подумаешь!..». Сергей тут уже не мог сдержаться. С удовольствием хмыкая, он подпускал шпильку: «И куда бы ты со своей математикой без моих реек с моторчиками!»…

Сергей глянул на друга. Тот, запрокинув голову к небу, с истовостью фанатика, в который раз торопливо стал выплескивать на Сергея свои гениальные тезисы из новой теории:

–…Ну, как бы тебе это сказать?

Юрка назидательно поднял указательный палец кверху:

— Это такое соотношение чисел друг с другом, когда самих чисел еще нет, но количество, составляющее их, уже существует. Вот моя теория и оперирует такими понятиями чисел.

Юрка даже не задумывался, понимает ли его приятель хоть что-то из изрекаемых им мозголомных теорий. Глядя на поднятое в экстазе к небу Юркино лицо, Сергей усмехнулся:

–…когда определить их, как дискретную величину еще нельзя. Это даже не квант числа… Причем, существовать они могут только в комплементарном единстве, ну, например, свет и тень в природе… То есть, как если бы для света силы источника было еще недостаточно, а для тени нет поверхности, где бы она отражалась, — но это не значит, что самих сущностей света и тени не существует. Просто в этом случае они не материализованы визуально…

Сергей не мешал Юрке изливать свои эфемерности. Зная пристрастие друга долго и нудно рассуждать о понятных только ему самому абстракциях, он терпеливо сносил его умствования. Все равно он их не понимал, да и не хотел понимать. Сейчас все его помыслы были заняты только одним устремлением.

Не поворачивая головы, он смотрел на другую сторону дороги. Там, аккуратно выбирая сухие места, разномастно-цветастой группкой, шли девочки. Сергей недолго выискивал среди них Наташу. Ее фигурку в белом с меховой оторочкой пальто глаза находили сразу, помимо его воли. Что это была за напасть, Сергей понимал умом. Это его и беспокоило, и раздражало. В его сердце словно образовался кусочек пространства, заключив в себя все его мысли и чувства. Он стеснялся слова, которое парни употребляли в своих разговорах на все лады и смыслы. Это слово, — «любовь», — светилось перед его мысленным взором, как ярко полыхающий костер. Уже несколько месяцев он сгорал в нем. Образ Наташи, ─ ее имя, низкий грудной смех и взгляд, необъяснимо волнующий, сжимал сердце и перебивал дыхание. Он, словно наваждение, опутал его душу.

Сергей никак не мог вспомнить, когда с ним произошла эта трансформация. Он лишь мог определенно сказать, когда он впервые осознал эти странные чувства. И этим вестником стал его лучший дружок Юрка…

Однажды прошлой осенью, еще не прошло двух недель с летних каникул, сидя на уроке литературы, он был грубо возвращен Кушнаренко из мечтательного забытья. Он только что видел себя там, под Аустерлицем, где лежащий на поле битвы князь Болконский вызвал восхищение проезжавшего мимо французского императора. Не Болконский, а он сам был там, в этой великолепной позе погибшего офицера! Как было приятно сознавать себя центром восхищения таких людей! И Бонапарт, и его свита, и сам Толстой были поражены благородством и величием момента встречи между только что ушедшей жизни и вступившей в свои права смерти!.. И не только эти люди видели его там. Он ощущал и еще чей-то внимательный взгляд, ради которого он, страдая, отдал свою прекрасную жизнь!.. «Серега, кончай пялиться на нее!», − услыхал он вдруг свистящий шепот Юрки. − «Тебя «кабаниха» спрашивает!..».

Сергей очнулся. Первым, что он увидел, были устремленные на него глаза «кабанихи», − учительницы русского языка. Она смотрела на него полным сурового укора взглядом. Ничего хорошего он ему не сулил. Все старшие классы хорошо знали одну особенность их учительницы литературы. Она могла изводить попавшегося ей под руку ученика нуднейшей, тянущей все жилы нотацией, от которой начинали ныть зубы и болеть голова. И прозвище свое она получила не за полную фигуру, круглую голову с оловянными, навыкате глазами на лоснящемся лице. Полнейшее сходство характеров с Кабанихой из «Грозы» было в свое время очень точно отмечено кем-то из страдальцев и закрепилось оно в этом прозвище навеки.

Вся ее поза выражала усталое терпеливое ожидание выхода Сергея из мира грез. Судя по тому, как весь класс замер, рассматривая его во всем спектре своего эмоционального диапазона, он понял, что его отсутствие в реальном мире затянулось.

Всё последующее откровение «кабанихи» по поводу его пренебрежительного, даже наплевательского отношения к литературе, которое весьма отрицательно скажется на выпускных экзаменах, Сергей лихорадочно искал причину устремленных на него ехидно-насмешливых взглядов одноклассников. Наконец, что-то буркнув в ответ, он опустился на сиденье парты. Не глядя на приятеля, он недовольно спросил:

— Чего это на меня все пялились, как на идиота?

Юрка ухмыльнулся. Это показалось Сергею плохим предзнаменованием:

— Я ж тебя пихал в бок, а ты как в гипнозе был! Уставился на Миленскую и отрубился!

Сергей, мгновенно заалев ушами и щеками, огрызнулся:

— С чего это ты взял?!

— Ни с чего, — с простодушно-хитрованским видом протянул Кушнаренко. Но, не в силах превозмочь желание подтрунить над другом, глядя в потолок произнес:

— Знаешь, трудно было не заметить такого взгляда. У тебя глаза были как телескопы! И направлены они были на Наташку! Это видел весь класс!..

Потом Сергею долго пришлось отмалчиваться от подначек парней. С особо настырными ему приходилось изъясняться приватным способом. Украшая синяками и шишками их физиономии, самому в этих разборках тоже доставалось немало. Так или иначе, разговоры он быстро погасил. Но после этого Сергею пришлось более осмотрительно выбирать способы любования предметом своего обожания.

Миленская и впрямь была достойна самого высокого восхищения. Маленькая головка в обрамлении пышной копны черных волос, которых еще хватило и на густую, до пояса косу, дополняли гармонию и совершенство ее овального личика. В нем все было от той древней красоты, которая веками отбиралась природой для особо избранных своих дочерей. Огромные с поволокой глаза под разлетом лучистых бровей, невольно заставляли любого отвести от них свой взгляд, чтобы ненароком не издать восторженное восклицание. Мерцающая розовым мрамором кожа в сочетании с точеным носиком и непередаваемой тонкостью линии припухлых ярко-алых губ составляли невыразимое сочетание идеала формы и чистоты. И всю эту нежную прелесть держала изящная гибкая шея, которая в своей грации вполне могла быть воплощением стебля дивного цветка…

Слушая Юрку, Сергей искоса, чтобы дотошный приятель не заметил его полного равнодушия к излагаемой теме, продолжал неотрывно смотреть в сторону Наташи. Он давно уже с ревнивым неудовольствием наблюдал, как в группе девочек обосновался самовлюбленно-манерный типчик Вадим. Сергей никак не мог понять, что в этом надуто-глуповатом парне так прельщает особ женского пола. По крайней мере, он сам неоднократно слышал, как учительницы при виде Вадима с явным удовольствием замечали: «Хорош мальчик! Прямо записной красавец!..».

Многие девочки млели от счастья, когда этот высокий жгучий брюнет, с заметно пробившимися тонкими нитками усиков обращал на кого-либо из них свой томный, под черными дугами сошедшихся к переносице бровей, взгляд. Его пунцовые щеки, покрытые плотным пушком, выглядели в глазах Сергея чуть ли не обезьяньим атавизмом. Откуда ему было знать, что именно этот атавизм в совокупности с остальными, вполне развитыми мужскими достоинствами, и привлекали девочек, как мух на мед.

Вадим ясно сознавал свое превосходство над парнями-одноклассниками. И потому в общении с девочками пользовался отпущенной ему природой привлекательной оболочкой без всякого смущения. Они представлялись ему лишь в качестве зеркала для самолюбования. Он твердо усвоил несколько нехитрых ухажерских приемов, обращаясь с ними с уверенностью петуха-кочета. Вот и сейчас Сергей не мог без иронии смотреть, как Вадим, приподняв подбородок, с некоторым прищуром осматривает идущих рядом одноклассниц. Его иронично опущенный уголок губ будто говорил им всем: «Да я только пальцем шевельну, и любая будет моя…».

Но Сергей знал точно, что сейчас надо было этому дебилу в их компании. Все изрекаемые им примитивы преследовали только одну цель ─ завлечь в свои сети и обольстить упрямую красавицу Миленскую. Несмотря на многократные попытки сломить ее упрямое нежелание встречаться с ним, она игнорировала все его мужское обаяние. Вадима чрезвычайно это раздражало. Наташа вела себя с ним так, будто перед ней стоял не парень с обложки модного журнала, а некое малоинтересное и невзрачное существо.

В то время как Вадим что-то с жаром говорил ей, Наташа то рассеянно разглядывала сорванный желтый цветок, то поднимала к небу свою головку и чему-то улыбалась. И вдруг Сергей увидел, как она, опуская голову, повернула ее и искоса бросила на него свой загадочно-колдовской взгляд. Сергея мгновенно прошиб жаркий пот. Он понял, что этот взгляд не был случайным. Его сердце мгновенно переполнилось восторженно-ликующей мелодией. Ему захотелось петь, орать во весь голос и совершить нечто небывалое!..

–…но это только пока прикидки основных положений. Мне бы как-нибудь урвать возможность поработать на «вычислялке». Как думаешь, на заводе можно договориться с кем-нибудь присоседиться на пару часиков? У них есть мощнейшая ЭВМ…

Сергей, слушая Юркину тираду, совершенно не понимал смысла произносимых им слов. Придя в себя от невероятного открытия, Сергей на всякий случай кивнул головой и поддакнул:

— Конечно, дам! Списывай хоть сейчас!

Юрка внимательно посмотрел на приятеля и кисло усмехнулся:

— М-да! Пропал человек! Какие люди гибнут, и из-за чего!..

Прочитать письмо матери, как он намеревался сделать сразу же после прилета, Сухонцеву не удалось. В аэропорту его уже ждала машина. Последующие сутки сплошной авральной работы довели его до состояния прострации. Оказавшись в гостинице, Сергей Дмитриевич, пересилив полуобморочное состояние, сделал несколько глотков холодного кофе. Едва сняв обувь и пиджак, он рухнул без сил на диван и провалился в глубокий, без сновидений сон.

Проснулся он от какого-то неясного, непривычного ощущения ласково-теплого прикосновения, будто кто-то нежно и трепетно прикоснулся к его щеке ладонью, да так и не отнял ее: «Мама…». Сергей Дмитриевич, не открывая глаз, боясь спугнуть эту оплеснувшую сердце волну тепла и любви, лежал тихо и недвижно. Он, материалист до мозга костей, сейчас истово верил, что бесконечно дорогое ему существо сидит рядом с ним на диване, смотрит на него, прикасаясь к его лицу своей рукой. Он был готов верить в Спасителя и во все чудеса, лишь бы то, что он только что ощущал и принимал за сон, оказалось бы явью, реальностью. Он не хотел открывать глаза, повлажневшие от нечаянной слезы…

Сергей Дмитриевич вздохнул и повернул голову к окну. Пробившийся сквозь серую пелену облаков солнечный луч уже соскользнул с его лица, унося с собой нечаянное тепло. В этом, задавленном зимними снегами и непогодой, северном краю такое пробуждение было редкостью. Сергей Дмитриевич смотрел на таявшее за облаками неяркое солнечное пятно и с грустью думал о ничтожности и мимолетности человеческого существования. Будь в этом существовании хоть малая капля чуда, жизнь бы имела тогда и смысл, и желание продлить ее. «Ах, мама! Уж кому сейчас об этом знать больше, чем тебе!..».

Сухонцев встал. Надев тапки, прошел в ванную комнату. Принимая душ, сбривая двухдневную щетину с лица, чистя прекрасно сохранившиеся зубы, все это время он не переставал думать о случившемся этим утром чудесном знамении. Понимая всю иллюзорность своих предположений, Сергей Дмитриевич никак не хотел расставаться с этим ощущением. Он хотел, чтобы, вопреки здравому смыслу, явление матери было материальным воплощением.

Телефонный звонок оборвал его размышления. Один из его замов сообщил, что необходимую аппаратуру на полигоне установят к двенадцати часам. Сухонцев с невольным удовлетворением воспринял это известие. Он опять подумал о какой-то силе, не позволившей ему немедленно погрузиться в водоворот дел. Он не хотел расставаться с пережитым чувством, хоть и мистического, но такого реального присутствия матери. Усевшись за стол, Сергей Дмитриевич раскрыл ноутбук.

Письмо матери он почему-то долго не мог найти. Вместо него ему все время попадался файл с текстом чужого письма. Сергей Дмитриевич было подумал, что вообще не отсканировал письмо матери, но тут же отбросил эту мысль. Он вспомнил, что оно находиться в папке с остальными ее письмами, которые он получал через интернет, когда бывал в командировках. Он решил дочитать письмо:

«…Наверное, Господь уберег меня от искушения преждевременно посвятить Вас в тайну, соединившую меня с Вашей семьей крепче кровного родства. Так получилось, что все самые значимые моменты моей жизни были связаны с Вашим отцом, Захаром Афанасьевичем и Вашим мужем, Дмитрием Павловичем. Много раз я порывался приехать к Вам и рассказать все, что знаю о самых близких Вам людях. Но мой жизненный опыт и время, в которое мы живем, каждый раз останавливали меня. То, что испытали я и Дмитрий Павлович, не должно было коснуться Вашей семьи.

Но теперь, когда моя жизнь на исходе, и время изменило отношения между людьми, я смогу открыть свои тайны. Что касаемо Вашего мужа, Дмитрия Павловича, то в то время было не только неуместно, но и опасно раскрывать свой секрет. Да и не к чему тогда это было. Я сам с трудом верил в такое удивительное совпадение. Вдруг оно оказалось бы всего лишь осколком чужой судьбы. А лишать Вас душевного равновесия я не считал себя вправе. Мне нужно самому все проверить, убедиться в достоверности моих предположений. Может, это последнее, что мне уготовано судьбой в жизни, и я думаю, что смогу довести его до конца. Вы и Ваш сын должны и имеете право знать все, что касается Дмитрия Павловича. В самое ближайшее время, как только соберусь с силами, я приеду к Вам.

С глубочайшим уважением и почтением Ваш искренний друг…».

Глава 3

Лежа на каменистом дне балки, Захар вспоминал разгромный для них бой…

По исходу часа непрерывных атак удар казачьих сотен сломил сопротивление остатков батальона моряков-балтийцев, входившего в состав N-ской дивизии. Все это время комиссар Иванчук, помня приказ командарма: «Держаться до последнего!», пригнувшись, бегал с одного фланга на другой, обадривая уставших матросов. Непрерывный пулеметный и ружейный обмолот, рев казацких глоток, прорывающегося через плотный гул несущихся лошадей, казался морякам нескончаемым штормовым валом.

Раз за разом накатывающиеся казачьи лавы, казалось, не знали ни устали, ни убыли в людях. И только на исходе часа, отбив еще одну атаку, моряки за несколько минут передышки смогли подсчитать потери и остаток боеприпасов. Быстро обежавшая окопы перекличка показала, что осталось по десятку патронов на каждого, при полном отсутствии гранат. Пулемёты давно уже превратились в бесполезные железяки.

— Всё, приплыли! Табань весла! — выдохнул Захар. Раскинувшаяся перед ними, ровная, как стол, степь, застланная густой, невысокой скатертью ковыля и житника, укрыть никого не могла. Среди матросов послышались реплики:

— Пёхом не оторвёмся… Дальше, как море в штиль, степь до Азова… В ковыле не сховаешься! Порубят они нас в шкентели… Полундра, братва…

— Ничё, юшку кровавую напоследок им пустим, — зло сплюнул сидевший рядом Егор. Он вынул у Захара из пальцев самокрутку:

— Дай посмолить чуток…

К ним в окоп снова скатился комиссар Иванчук:

— Слушай, Захар! А как с флангов обойдут и ударят сзади?

— Ну и что? Окопались на краю балки, и отлично! А снизу им не с руки будет лезть. Казачье пехом не ахти какие вояки! Нам бы вот только малость передохнуть…

Но казаки, словно угадав его желание, не дали ни минуты лишнего передыха. Обойдя обширную балку с флангов, они ударили неожиданно и мощно. И когда над жидкими окопчиками вздыбливались казацкие лошади, моряки, бросая винтовки, молча поднимались под посвист и злобное улюлюканье: «Попалась, комиссарская сволочь!..».

К полуночи моряки притихли. Сами собой смолкли негромкие разговоры. Каждый думал о приближающемся рассвете. Молодые, полные сил парни, в своем сознании отвергали сам факт умереть вот так, — не в бою, а как на бойне, не имея возможности противостоять врагу. Их сердца наполнялись жаркой, нестерпимой ненавистью. Они были уверены, что взглянут в отверстия винтовок без содрогания и дрожи. Честь балтийских моряков, соединявшая их в монолитный спай, оставалась для них священной и неколебимой!

Вскоре там, откуда должен был взойти раскаленный диск светила, чтобы снова наполнить день слепящей, выматывающей жарой, заалела тонкая, словно лезвие казацкой шашки, полоска зари. Со дна балки ее не было видно. Но Захар, по кромке балки, окрасившейся еле заметным оттенком алого цвета, угадал скорый рассвет. И едва он осознал это, как первые лучи всходящего солнца рассыпались красными искрами, будто дрожащими каплями крови, по кончикам штыков.

Казаки, всю ночь просидевшие у костров, сонно переговариваясь и стряхивая с попон на остывшую землю обильную росу, зашевелились. Капли росы, сверкая мириадами ярких огней на траве, росшей по краям балки, сливались в единое белое зарево, отчего снизу казаки, лошади и стволы деревьев казались висящими в воздухе.

Захару это явление показалось чем-то нереальным, знамением. Оно было похоже на посланный свыше знак, давая ему понять о каком-то повороте судьбы. Уже с четверть часа слышались звуки, похожие на далекие раскаты грома. Захар огляделся вокруг. Многие моряки не спали, прислушиваясь к понятным каждому, бывшему на фронте, звукам. Била артиллерия…

«Здорово лупят…» — обронил лежавший неподалеку бородатый, лет под сорок, матрос. «Главным шпарят…» — тихо отозвался другой. «Это, братва, не иначе, как под Тихорецкой…». «Да, верст пятьдесят будет, не больше…». «Это наши, верняк, жарят задницы казачкам!..». Разговор покатился дальше, порождая надежду и веру в возможное освобождение из плена. Моряки по-прежнему, лежали, не шевелясь. Некоторые приподнявшись, оборотили напряженные лица в сторону доносившейся до них артиллерийской канонады. Каждый, вслушиваясь в далекие раскаты, истово молил своих небесных покровителей: «Только бы успели!..».

Наверху, судя по звукам, что-то происходило. Резкие выкрики команд, ржанье лошадей и шум накатывающихся откуда-то повозок разорвали хрупкую предутреннюю тишину. Охранение внезапно как-то засуетилось, задвигалось в торопливой беготне. Голос, выкрикивающий приказы, был тонок, визглив, с нотками близкой истерики. Для людей, находившихся на дне балки, он звучал зловещим и роковым приговором. Снизу, на фоне густо-синего неба было отчетливо видно, как на край балки подтянулись, выстраиваясь в шеренгу, казаки. Сняв с плеча карабины, они взяли их наизготовку. Между казаками, раздвигая их плотный ряд хищными упитанными рылами, высунулись пулеметы.

Вечность, застывшая в едином миге, длилась нескончаемой жутью. И моряки, и казаки, отрешившись от пут бытия, в своих душах взывали к Богу. Разные они возносили молитвы. Но для каждого из них единой целью и желанием была яростная жажда спасти свою душу. Одних — как убийц, других — как закланной жертвы.

Те же, кто сейчас определял их судьбу, сами трепетали перед разверзшейся вечностью. Тяжким грузом на их плечи ложилась судьба фронта. Он был прорван получасом ранее на участке Павловская — Белая глина. Об этом сообщил прискакавший с десятком казаков личный порученец главнокомандующего. Слетев с коня, он заперся в хате с ротмистром. Вскоре порученец выскочил оттуда красный, злой, с взмокшим от произошедшего разговора, лицом. «Вам немедленно надлежит выполнить распоряжение Ставки… Я знать ничего не знаю! — орал он в открытую дверь. — Вы отвечаете лично за сохранность!.. Не позднее шестнадцати ноль-ноль завтрашнего дня прибыть в Екатеринодар…». Взлетев на поданного казаком коня, порученец остервенело хлестнул его по крупу и тут же ускакал назад.

Федор Иванович, оставшийся в хате, отвернулся от двери и яростно сплюнул:

— Колобов! — и увидев появившееся в приотворенную дверь лицо ординарца, процедил: ─ Господ офицеров ко мне! Быстро!

— Слушаюсь, ваш высокоблагородь! И хорунжего к вам? — осторожно спросил он. — Его благородь на екзекуции…

— Я сказал всех! — сорвавшись на крик, прогремел ротмистр. Колобов исчез, а ротмистр, поднявшись из-за стола, подошел к окну. По станице уже тянулись предвестники отступления. Поднимая тяжелую, придавленную росой пыль, шли беженцы, узнав о прорыве фронта красными. Обгоняя их, скакали казачьи группы, закинув пики за плечо и гнусавя заунывную песню. Среди казаков Федор Иванович не видел ни одного значка части, ни старшего чина, что говорила бы о какой-то упорядоченной, планомерной тактике отхода. Все было похоже на хаос, бегство толп, орды разуверившейся в успехе своего дела казачьей массы.

Ротмистр бездумно глядел на этот бесконечный поток разношерстного сброда. Мелкая, противная дрожь ненависти и презрения рождала в его затылке тупую боль. «Прав оказался Владимир Семенович… Заманухой обернулась наша победа. Красные в который раз обошли наших генералов…».

Он оторвал свой взгляд от окна. Оглядев вошедших офицеров, спросил с едкой издевкой:

─ Ну, что? Видели это позорище? — Ротмистр мотнул головой в сторону окна. Коротко выдохнув, добавил: — Только что от Деникина порученец был. Нам следует принять штабной обоз… Завтра, к шестнадцати ноль-ноль с ним надлежит прибыть в Екатеринодар. Красные на хвосте. Картина, господа офицеры, думаю, ясная.

Ротмистр кивнул головой на карту, лежащую на столе, и сказал:

─ В нашем распоряжении сутки с небольшим. До Екатеринодара почти восемьдесят верст… Гнать придется весь день и всю ночь. Вам, Владимир Семенович, следует собрать людей в полную готовность. Эскадрон впереди и два в прикрытие. Действуйте.

Подъесаул молча кивнул головой и вышел. Федор Иванович остановил свой взгляд на вахмистре:

— Глеб Михайлович, возьмите несколько казаков и пройдитесь по станице. Надо собрать провиант и воду. Главное, наберите воды. Жара сегодня будет адская. И поторопитесь.

— Слушаюсь.

Отправив остальных по назначенным делам, ротмистр сел за стол и поднял взгляд на хорунжего:

— У вас все готово?

— Так точно, господин ротмистр. У меня все готово. Я думаю, надо, в связи с обстановкой, быстрее кончать… — звенящим от напряжения голосом ответил тот.

Федор Иванович ответил не сразу. Опустив голову, он молча сидел некоторое время. Потом, встав и подойдя к окну, минуты две смотрел на улицу, где неудержимым потоком текла людская река. Шум и крики толпы, конское ржанье, тонкий посвист колесных осей тяжело нагруженных подвод порождали удручающее состояние безнадежности и неотвратимой гибели.

— Сколько пленных находится в балке? — неожиданно спросил ротмистр.

Гонта ответил незамедлительно, будто ожидал вопроса:

— Сто десять комиссариков! Как есть — один к одному! Прикажете начинать? А то как бы не опоздать!

Ротмистр, не оборачиваясь, все так же глядя в окно, глухим, севшим голосом сказал:

— Не волнуйтесь, хорунжий… Мы уже опоздали… тогда в семнадцатом… Расстрел этого матросского дурачья уже ничего не изменит.

─ Ошибаетесь, Федор Иванович! — жестко возразил Гонта. — Их нужно истреблять, как саранчу! И чем меньше комиссарской рвани сейчас останется, тем легче нам будет вернуться назад с победой.

Ротмистр не успел ничего ответить, как дверь резко распахнулась. В нее ввалился разгоряченный, весь покрытый густым слоем пыли офицер:

— Господин ротмистр!

Федор Иванович обернулся и спросил:

— Разрешите узнать, с кем имею честь?

— Штабс-капитан Уваров! Я прибыл из Ставки командующего. Обоз на подходе к станице. Вы нас будете сопровождать! Я с грузом архива и частью депозитов ценных бумаг Екатеринодарского госбанка.

Федор Иванович едко хмыкнул:

— Кому теперь нужны эти ценные бумаги! Только время на хлам переводить!

Штабс-капитан, пожав плечами, картинно развел руками:

— Строжайший приказ командования, господин ротмистр!

Потом он, несколько помедлив, подошел к ротмистру ближе и шепотом сказал:

— Отошлите хорунжего. Мне необходимо вам сказать приватно несколько слов, как было обговорено с атаманом.

Ротмистр кивнул Гонте:

— Хорунжий, обождите несколько минут во дворе. — Дождавшись, когда тот выйдет, обернулся к штабс-капитану. — Слушаю вас, господин штабс-капитан.

— В тюках, которые я выдаю за ценные бумаги, внутри спрятано золото и драгоценности, на несколько миллионов. Вы теперь понимаете, что это просто необходимая мера предосторожности. Прознай казачки об этом и можно будет пускать себе пулю в лоб.

— Я ничего не понимаю! — озадаченно покачал головой ротмистр. — Если вы везете такой ценности груз, то почему нет соответствующего охранения?

— Я же вам сказал, — нетерпеливо пояснил Уваров. — Слишком многие знали про отправку — от чиновников банка, до простого охранника. Да и некоторые наши офицеры проявили нездоровый интерес к маршруту следования обоза. Только двое теперь знают настоящий путь обоза — начальник контрразведки Грибанов и ваш покорный слуга. По указанию генерала мы все переиграли в самый последний момент. А по намеченному ранее маршруту пустили другой обоз, точно такой же, но с другой начинкой. Теперь вы меня понимаете, что нам следует спасти? Это золото, — как сказал Антон Иванович, — залог продолжения нашей борьбы. Теперь судьба всего дела и в ваших руках, Федор Иванович.

— Понимаю, — задумчиво качнул головой ротмистр. — Слишком рискованно… слишком. — И путь до Екатеринодара не близкий. Гнать нужно обоз на рысях, чтобы хоть как-то оторваться.

Штабс-капитан покачал головой:

— Вот тут я хочу вас сразу предупредить. Обозных лошадей мы лишились на подходе к станице. Всех запалили… Мне пришлось на последнем десятке километров спешить казаков и впрячь верховых лошадей в повозки. Если вы не достанете тягловых лошадей, весь груз придется тащить хоть на себе! А это восемь повозок!

— И вы с этим ко мне явились?! — недоуменно вскинул брови ротмистр. — Нет у меня обозных лошадей! У меня некомплект верховых, почти два десятка казаков в пехоту перевел, а вы с таким сюрпризом! Где же их теперь взять? Посмотрите, что на улице делается?!

Федор Иванович задохнулся от выпаленной единым духом фразы. Штабс-капитан свел брови к переносице и раздраженно бросил:

— Я не знаю, как вы будете решать это дело! Я доставил груз в ваше расположение, как мне и было приказано! Реквизируйте лошадей у станичников, в конце концов!

— Да вы что! Какие станичники! Вся станица сейчас за десяток верст отсюда! К Кубани подбегает… — ротмистр ткнул рукой куда-то за спину штабс-капитана и затряс головой. — Я не хочу брать на себя ответственность за это дело! Мне что, прикажете на себе тащить повозки?! У меня всего с полдивизиона осталось! На охранение и то…

— Если надо, будем тащить на себе! — с упрямством обреченного на тяжкое дело человека с нажимом сказал Уваров. — Мне все равно, кто будет тащить — люди, кони, хоть собаки, но груз должен быть доставлен к завтрашнему полудню в Екатеринодар… Это наш долг, Федор Иванович…

Штабс-капитан пристально взглянул на ротмистра и добавил:

— Антон Иванович отозвался о вас, как о самой лучшей и надежной кандидатуре для этого дела…

Федор Иванович глубоко вздохнул, будто только что единым махом осушил до дна непомерную чашу вина. Уткнувшись взглядом в разложенную на столе карту, он некоторое время молчал. Чуть спустя, не поднимая головы, ротмистр глухо сказал:

— Люди… люди… Что ж, это можно. Людей у нас сейчас хоть отбавляй…

Он взглянул на Уварова:

— Доставить груз я постараюсь, вот только за скорость доставки я не могу ручаться. В остальном будем полагаться на промысел Божий. Это уж как ему будет угодно!

— Поясните, что вы хотите предпринять?

Федор Иванович усмехнулся:

— Да то, что вы только что сказали! Лошадей заменить людьми! Пленных у нас много… — Ротмистр помолчал. — На каждую повозку по полдесятка людей и с Богом! Сколько они выдюжат, не знаю, но отсюда мы уйдем, Евгений Васильевич. Главное — начать, а там видно будет…

Юнкер, проснувшись от какого-то шума, поначалу неподвижно лежал в повозке. Он смотрел на текущий мимо плетня непрерывный поток верховых казаков, станичников с семьями, сидящих на повозках с привязанным к задкам телег скотом. Он не понимал, откуда взялось такое количество народу. Юнкер повернул голову к хате. Около нее он увидел возбужденную толпу казаков из своего эскадрона. Чуть далее, перед крыльцом, нервно мотался хорунжий Гонт. Один Колобов, спокойный как всегда, сидя в тени амбара, правил шашку.

Эта толпа людей и всадников, хаты с плетнями и дорогой позади них казались ему какой-то чуждой этому месту картонной декорацией. Он слышал хаос звуков, ощущал запахи пыли, дегтя, сена, на котором лежал. Он видел бездонное синее небо, накрывшее собой суетящиеся, мельтешащие фигурки людей, но видел это все сразу, как будто только его тело находилось на повозке, а сам он парил над этой декорацией в спокойном, равнодушном эфире.

Юнкер еще никак не мог расстаться с ночными видениями. Ему казалось, что там была его настоящая жизнь, рядом с живым отцом. В них было еще что-то, чего он никак не хотел отпускать от себя; его мама, братья и седая, величавая женщина, — бабушка, около которой было всегда так покойно и уютно. Отец сидел за столом, пил красное вино из сверкающего алмазной гранью бокала и мама, смеясь, что-то говорила ему…

Во двор с гулким грохотом ворвались несколько тяжелогруженых подвод. Хрипящие кони, поводя налитыми кровью белками глаз, рвали поводья, вышибая передки телег копытами. Некоторые, с пеной на удилах в изнеможении валились на землю. Другие, дрожа взмыленным корпусом, пытаясь не упасть, едва держались на подламывающихся ногах. Подскочившие казаки споро распрягали лошадей, матерясь на тех, кто загнал таких скакунов. Ездовые, вяло отговариваясь, стаскивали с себя пропотевшие рубахи, обтирая ими покрытые густыми черными разводами лица.

Один из них, соскочив с телеги, направился к Гонте:

— Господин хорунжий, велите доложить штабс-капитану Уварову, что обоз прибыл.

Гонта, набычившись, исподлобья посмотрел ездового и раздраженно бросил:

— Как стоишь, дурак! Доложи по форме, когда обращаешься к офицеру!

Ездовой суетливо натянул рубаху, застегнул пуговицы и испуганно вытянулся в струнку:

— Разрешите обратиться, ваше благородие?

Но едва Гонта вознамерился было выслушать рапорт ездового, как дверь из хаты отворилась. На пороге показались ротмистр со штабс-капитаном. Ротмистр отыскал взглядом Гонту и окликнул его:

— Хорунжий, подойдите!

— Слушаю, господин ротмистр!

— Вот что, хорунжий… — Федор Иванович сделал паузу и, сглотнув, продолжил. — Из пленных нужно срочно отобрать десятка четыре человек, крепких и желательно помоложе. Дело чрезвычайной важности, а потому отнеситесь к этому как можно ответственнее и быстрее. Отобранных пленных привести сюда под усиленным конвоем. Прошу вас сделать это без промедления. Действуйте!

— Господин ротмистр, что прикажете делать с остальными?

Хорунжий, поджав губы, смотрел на ротмистра прищуренным взглядом. Ротмистр, не глядя на Гонту, сошел с крыльца и раздраженно бросил:

— С остальными поступить согласно прежнему распоряжению. Да смотрите, не увлекитесь. Сначала доставьте сюда сорок человек…

Едва хорунжий скрылся, ротмистр и штабс-капитан направились к прибывшему обозу, пробираясь между лошадьми, которых водили по двору ездовые. Федор Иванович, наметанным глазом взглянув на еле живых лошадей, печально покачал головой:

— М-да, пропали кони…

— Ничего не поделаешь, — согласился с ним Уваров. — Людей кладем без счета! Что уж тут животина какая-то…

Федор Николаевич согласно кивнул головой. Он представил тех, кому придется впрячься в телеги вместо этих животин. Хоть и черная они вражина, но всё же люди. Такой доли ротмистр не хотел бы пожелать любому врагу ни в какое другое время. Проклятое время! Он часто думал в последние дни об этой лихой поре, навалившейся на Россию. Помутившийся разум русских людей, рвущих друг друга на куски, приводил его в отчаяние. Что такое могло случиться в мировом устройстве, чтобы вот так, обезумев в одночасье, массы людей забыв Бога и любое, самое тесное родство, рвали глотки друг другу из-за пустых заумных идей. Федор Иванович все прекрасно понимал. слышал и видел, как сбивают с толку народ оголтелые фанатики, место которым в прежнее время было бы в желтом доме!

Он никак не мог понять, почему люди, слушая этих извергов и богооступников, не дают себе труда задуматься о том, насколько лживы их идеи! Уравнять всё и всех! Такое помыслить можно только в страшном сне! Ротмистр еще в юности понял, что нет людей равных друг другу по свойству своего рождения. Отец, беря его на деревенскую сходку, поучал своего тринадцатилетнего отрока-сына запоминать с кем и как нужно себя вести. «Мужик мужику рознь, — говаривал он. — Смотри, как один радеет за дело, а другой только прячется от него. Нет двух одинаковых мужиков! Одному Бог дал ум и желание применить его к делу, другому этот ум служит для черной корысти, а у прочих и вовсе нет ни ума, ни желания прожить жизнь в достатке и богобоязни. Эти так и норовят, где перебиться за счет умного и работящего. Бойся таких! Они предадут, обманут и оболгут за копейку!».

Много чего говорил тогда ему отец! И как в воду глядел! Сошлись теперь эти захребетники в черную рать, ведомые немецкими шпионами и жидомасонами в сатанинском желании уничтожить Русь святую!..

Оглядев обозные телеги, Федор Иванович обернулся к Уварову и усмехнулся:

— Перебрали штабные с грузом. Немудрено, что лошадей запалили! Это кто ж так постарался?

— Торопились, господин ротмистр… — неопределенно хмыкнул штабс-капитан. ─ Уж больно жарко становилось.

— Понятно. Как думаете, сколько человек поставить на каждую? Чтобы раскатить этот груз хотя бы на иноходь придется попотеть.

— Пятериком, думаю, обойдемся, — пожал плечами Уваров. ─ Степь как стеклышко, только накатить, а там само пойдет.

— Согласен. Где этот хорунжий? — Ротмистр нетерпеливо стукнул нагайкой по бедру. — Не нравиться мне что-то вон та муть! Как бы не натащило дождя!

Уваров взглянул туда, куда указал ротмистр. На горизонте и впрямь сгущалась длинная плотная полоса чернильно-бордового цвета. И хотя она была еще совсем тонкой, но солнце, висевшее над ней, не пробивало ее своим ярким блеском.

— Ничего, проскочим. Ветра нет, — успокоительно ответил штабс-капитан. — Вон наше тягло на подходе.

Из-за дальних хат показалась плотная группа людей в окружении верховых. Через две минуты они подошли к плетню двора и остановились. Хорунжий одним махом влетел во двор. По своей привычке дернув головой, отрапортовал:

— Господин ротмистр, сорок человек доставлены! Все молодые и здоровые мужики. Разрешите отбыть для исполнения экзекуции!

— Заведите их во двор, — холодно ответил ротмистр, — поставьте охранение и ждите дальнейших распоряжений. Вполне возможно, что мне понадобиться ваше присутствие.

— Слушаюсь, господин ротмистр!

Гонта так же лихо вымахнул со двора. Федор Иванович огляделся. Увидев в отдалении сидящего на телеге юнкера, позвал его:

— Юнкер, подойдите.

Юнкер соскочил с телеги и, одергивая китель, подбежал к ротмистру. Федор Иванович оглядел его бледное с синими тенями под глазами лицо и мягко спросил:

— Ну, что, Волынский, готовы к службе?

— Так точно, господин ротмистр! — вскинул руку к козырьку юнкер.

— Ну и славно. — Ротмистр оборотился к Уварову: — Это сын полковника Волынского, погибшего вчера. Полковник воспитал отменного сына и воина. Юнкер дрался геройски и вел себя достойно, когда пал отец… Н-да… Вот что, юнкер, разыщите подъесаула Владимира Семеновича. Передайте ему, что я направил вас в его подчинение. Останетесь в расположении сотни. Выполняйте.

Подождав, пока юнкер отойдет, Федор Иванович, глядя ему вслед, глухо сказал:

— Нечего парню лишнюю кровь видеть. А здесь, я чую, без нее не обойдется.

Ротмистр кивнул на мрачную толпу собравшихся в пяти метрах от них моряков. Поднявшись на крыльцо, Федор Иванович сделал паузу, оглядел стоявших перед ним в потрепанных тельняшках и бушлатах моряков и громко сказал:

— Не буду тратить на вас много слов. Вон видите те груженые телеги? Это ваш пропуск в жизнь. Не скажу, чтобы он был легким, ну да что в нынешнее время достается без крови… — Федор Иванович помолчал. — Этот обоз должен быть доставлен завтра к полудню в Екатеринодар. Задача такая. На каждую телегу определяется пять человек. Четверо тащат, один бежит налегке рядом. Меняетесь по вашему выбору, когда хотите, один на один. Все ясно?

Тяжелое угрюмое молчание на минуту повисло в воздухе. Затем из плотно стоящей массы моряков раздался голос:

— А куды коников подевали? Неужто сожрали с голодухи?

Гонта, враз покрасневший от вскипевшей злобы, визгливо заорал:

— Молчать! Сволочи!

Федор Иванович наклонил голову и заиграл желваками:

— Я не буду повторять. Но вам мы даем возможность сохранить свои жизни, при условии, что вы сделаете свое дело.

— Да вы чего, казачки! Нас за дуриков держите? И сколько же нас доскачет до Екатеринодара по такой жаре? — насмешливо прокричал тот же голос. — А тех, кому удастся это сделать, вы у ближайшего Екатеринодарского забора шлепнете! С вас станется!

Ротмистр сделал знак хорунжему:

— Возьмите парочку из них и отведите в сторонку.

Гонта сделал знак и несколько казаков, заломив ближайшим морякам руки, отвели их к плетню. Ротмистр поднял руку и указал на них пальцем:

— Будь по-вашему, если так хотите! Эти будут первыми!

Ротмистр сделал знак, и звонкий залп свалил стоявших у плетня матросов. Глухой ропот пробежал по толпе моряков. Ротмистр выждал некоторое время и спросил:

— Мне продолжать, или все же вы попытаете свою удачу? Решайте, даю вам минуту!

Молчание моряков разрезал звонкий насмешливый голос:

— Нам, господин хороший, одна хрень, — здесь лечь, как наши братки, или там у стенки! Какая нам разница, скажи, ваш высокоблагородь?!

— А такая вам разница, что те, кто дотянет свою телегу, останется жить. Могу в том поклясться Господом и своей честью… Никаких других гарантий у меня не имеется! На этом все! Если нет, отправляйтесь назад к своим. Через полчаса, в этом я могу дать вам твердую гарантию, вы все точно будете гореть в своем антихристовом аду! — Федор Иванович сделал паузу. — А так какая-никакая надежда выжить у вас будет. Одно только добавлю. Через три минуты еще двое из вас лягут там, у плетня и так будет, пока вы не согласитесь. И чем дольше вы будете тянуть, тем больше работы достанется оставшимся.

Моряки тихо заговорили. Кое-где, было видно, разговор принимал более резкий характер, но тут же общее мнение гасило лишние эмоции. Ротмистр и штабс-капитан молча ждали решения моряков. Оба они понимали их положение. Но также хорошо знали, что согласие этих людей позволит решить им самим невероятно трудную и ответственную задачу. А потому они стояли и ждали.

Моряки минуты три совещались и, придя к решению, нестройным хором произнесли: «Согласны»…

Глава 4

Мечте Юрки присоседиться к какой-нибудь компании заводских «эвээмщиков» в этот день не суждено было сбыться. Едва ребята приступили к работе, как, к величайшему удовлетворению всех, им представилась возможность снова окунуться в прелести роскошного весеннего дня.

Вошедший в бюро начальственного вида мужчина подошел к руководителю их группы. Они о чем-то негромко стали переговариваться. Боровой больше слушал и кивал головой. Минуты через три начальник так же незаметно покинул помещение. Сергей, внимательно наблюдавший за этим «рандеву», досадливо поморщился. Обычно такие визиты оканчивались дополнительной кипой архивных чертежей, которые им с официально-деловой миной на лице преподносил Михаил Валентинович.

Но Сергей ошибся. Дело обернулось совсем другой стороной. Боровой подозвал поближе сомлевших у кульманов ребят. Не объясняя ничего, приказал идти всем за ним. У раздевалки он попросил всех одеться и собраться во дворе у проходной. Сам же, изобразив на лице озабоченность, отбыл в неизвестном направлении.

Такому повороту событий все были чрезвычайно рады. Корпеть над полнейшей абракадаброй переплетений непонятных линий и значков для подавляющего большинства ребят было сущим наказанием. Но выбирать не приходилось. Их класс каким-то ответственным работником местного ОблОНО был обречен на получение квалификации «чертежник-деталировщик» какого-то там разряда. А посему, обильно пролитые при распределении слезы девочек-отказниц ярко отражали горькую истину: «Где родная мамка пожалеет и простит, чужой дядька прикажет и накажет…». Их слезы не тронули черствых чиновничьих сердец.

Впрочем, не все разделяли всеобщего неудовольствия. Оба друга, по счастливому совпадению, были рады такому выбору будущей профессии. Копание в чертежах они находили самым увлекательнейшим делом. Рвение ребят вскоре было замечено начальством конструкторского бюро. Им сделали весьма лестное предложение поработать с некоторыми секретными документами из архива. Предварительно проведя внушительный инструктаж, Сергея с Юркой поместили за отдельные кульманы, стоящими в одном из углов обширного помещения. Оба были немедленно завалены кучей неприятно попахивающих плесенью рулонами калек.

Особое внимание начальства к их талантам было воспринято одноклассниками, как личное унижение. Школьные тусовки, на которые распадался класс на переменках стали теперь не для них.

Такую тотальную обструкцию Сергей воспринял несколько болезненно. Она лишала его последней возможности общаться с Наташей. Теперь он не мог запросто подойти к компании, где в тот момент пребывала она. Полмесяца Сергей мучился неразрешимой проблемой, — как подойти к Миленской и остаться при этом в глазах всех нейтральной личностью. Самые изощренные уловки для хоть какого-нибудь маломальского общения с Наташей пропадали втуне. Его неуклюжие попытки непременно разоблачались прилюдно. Некоторые из них иногда заканчивалось серьезными стычками с насмешниками. Особенно в этом преуспевал Вадим. Он, как злой гений, постоянно контролировал все доступное пространство вокруг Миленской. Невозможность ни повлиять, ни переломить ситуацию доводила Сергея до состояния полной неуправляемости своими эмоциями. Он сделался рассеянным, колким и неуживчивым.

Юрку эта пертурбация характера друга не очень озаботила. Ему было достаточно просто находиться в его обществе. Юрка был даже рад тому состоянию, в котором пребывал Сергей. Благодаря этому обстоятельству он мог оттачивать на нем свои заумные тезисы. Такое заваливание своего индифферентного друга бесконечными рассуждениями математического свойства другого слушателя непременно привело бы в состояние крайнего остервенения. Но Сергею было не до того.

Он свирепо завидовал Вадиму, его раскрепощенности в общении с девочками. Сам он, по своей воле, не то что не смог бы подойти к девчонке, если это совершенно не касалось иных отношений, кроме школьных дел, но и даже помыслить не мог о подобном. Ему в голову не приходило встретить Наташу после уроков, вверив свою судьбу воле случая. Находясь в полном неведении относительно расположения Наташи в отношении него, он не мог на это решиться. Эта неизвестность до сих пор для Сергея не была в тягость. Ему было достаточно находиться в ее обществе, лишь иногда изрекая глубокомысленные реплики.

Но сейчас при одной только мысли остаться с глазу на глаз с Миленской, у Сергея слабели колени. Горячая волна, разливаясь в груди, повергала его в полуобморочное состояние. Оставаясь наедине с собой, Сергей еще как-то мог справляться с наваждением. Но стоило ему завидеть изученный до мельчайших подробностей Наташин силуэт, как сердце начинало заходиться в бешеном перестуке. Любое дело валилось из рук. Неуправляемое жаркое томление от макушки до пят охватывало все его существо.

Не в силах разобраться со своими чувствами, Сергей решил, что такая ситуация есть результат его безволия и трусости. Ведь может же этот пустоголовый стиляга Вадим запросто общаться с любой девчонкой! И в доказательство этого убеждения Сергей, изводясь каждодневными муками, мог только наблюдать результат своей нерешительности. При любом случае красавец Вадим, не сбавляя напора, так и лип к Наташе. Наклоняясь к ее ушку с туповатой улыбкой вседозволенности, Вадим что-то нашептывал, отчего уши Наташи, равно как и ее щеки, разгорались алым пламенем.

Терпение Сергея подходило к концу. Он даже не осознавал этого со всей ясностью. Чувства, раздиравшие его, не давали ни минуты покоя. «Эх, дать бы ему сейчас в морду!..», — тоскливым рефреном в такие минуты прокручивалась единственная мысль в его голове. Это было уж совсем несбыточной мечтой. Даже если и нашелся бы повод влепить Вадиму пару оплеух, то непременно тут же началось бы «за что, как, почему?». И что подумает Наташа, увидев этот мордобой?..

Сергей покосился на Юрку. Тот, присев на корточки, что-то самозабвенно чертил на земле, бормоча, как шаман заклинания, нечто неразборчивое. «С этим разве что-нибудь предпримешь? — издал тоскливый вздох Сергей. — Ему только формулы да болтовня о своих фантазиях! Нет, чтобы вместе встретить ханурика-Вадима в темном углу и капитально изложить свою точку зрения! Тут же заныл бы: «Да ты чё! Сдался он тебе! Брось, из-за девчонки!..». Точно, он завел бы такую шарманку! Юрка хоть и с припуском в голове, но соображает она у него на все сто! Враз допер бы, что из-за Миленской у меня руки чешутся!».

Усилившийся галдеж ребят оборвал его мрачные размышления. Сергей посмотрел в сторону проходной. Там, облепленный десятиклассниками, стоял Михаил Валентинович. Он что-то объяснял, показывая на стоящего рядом высокого старика. Тот был в ватнике и в плотно натянутом на лоб треухе. Поднявшись с обломка бетонной плиты, Сергей потянулся и лениво сказал:

— Юр, погнали! Кажется, там кипеш намечается. Боровой какого-то старика приволок…

Подойдя ближе, ребята услышали, как Михаил Валентинович закончил:

… все, что надо будет делать, вам объяснит Андрей Куприянович. — Боровой кивнул на старика. — К двум часам я приду. До этого никому никуда не уходить. Не оказавшимся на месте будет записан прогул. Андрей Куприянович, они в вашем распоряжении…

Старик кивнул и, оглядев всю группу, коротко бросил:

— Пошли…

Все время, которые они шли за стариком, Сергей со злым, обжимающим сердце холодком, следил за манерными ужимками вьющегося около Наташи Вадима. Даже Юрка, поймав взгляд друга, кисло заметил:

— Этот мордожопик чегой-то разошелся сегодня! Петух хренов!.. Наташка прямо млеет…

Сергей зыркнул на него и глухо угукнул:

— Мгм!

— Да я чего! — устрашенный взглядом друга, поспешил замазать свою реплику, Юрка. — Я хоть сейчас вломил бы ему в торец! — закончил он с жаром.

Сергей удивленно посмотрел на своего дружка. Выходит, напрасно он только что мысленно обвинял Юрку в бесчувственности. Хотя знал, что его дружку было за что не любить Вадима. Сергей уже и не помнил, по какому случаю вышел спор между Вадимом и его другом. Когда Вадим, надменно взглянул на Юрку, небрежно бросил: «Мои «мокасы» стоят больше, чем все барахло, что надето на тебе!», Сергей заметил, как побелело лицо Юрки…

Не то, чтобы сам Сергей не смог бы разобраться с Вадимом, но прекрасно знал, что тот не ходит один нигде. С ним вечно шлялись то двое, то трое пристебаев, в надежде урвать что-нибудь от своего богатенького дружка. Родители Вадима были влиятельными людьми в городе, работая на важных постах в прокуратуре. Потому-то этот выпендрежник так много мог себе позволять в отношениях со своими одноклассниками. Сколько бы Вадим ни нарывался на законный мужской разговор, все оканчивалось для него одной только репликой: «Ты чего, парень! Забыл, кто его предки! За один только пинок по его заднице, они тебе в любом суде шею свернут!».

Эти мысли он прокручивал в голове уже давно. Юрка был нужен ему только до кучи. Тех, кто ошивался около Вадима, Сергей знал хорошо. Эти кретины не представляли для него опасности, но подлости им было не занимать. А потому, не мешало бы подстраховаться лишним глазом, чтобы уберечься от нападения сзади. Тут Юркины кулаки были не нужны, а вот для того, чтобы упредить его он оказался бы кстати…

Толчок приятеля в бок заставил Сергея очнуться. Они стояли перед огромным недостроенным зданием цеха. Юрка скривился в понимающей гримасе:

— Понятно, зачем мы сюда пришли. Дешевая рабсила понадобилась!..

— А ты думал, в буфет нас повели, на завтрак?! — Сергей вздохнул. — Посмотрим, что за фигню нам приготовили!

Приведший их старик подождал, пока все не соберутся около него и, прокашлявшись, сказал:

— Ребята, нам нужно убрать мусор и снег внутри помещения. Парни будут нагружать мусор на носилки, и выносить, куда я укажу. Девочки будут подметать остатки мусора. Пять человек пойдут со мной…

По закону подлости, Сергей оказался в числе этих пятерых. И, конечно же, Вадима в их числе не оказалось. Сергей поискал взглядом его высокую, плечистую фигуру. Почти инстинктивно развернувшись туда, где стояли девочки, Сергей с тем же злым холодком в сердце увидел среди них Наташу и Вадима. Они о чем-то увлеченно спорили, но спор их уж очень смахивал на согласное воркованье. Сергей видел, как Наташа, в ответ на жаркую реплику Вадима, поджимая пухлые губки, строила легкую притворную гримаску несогласия…

Сухонцев усмехнулся: «Миленская, Миленская… ах, Наташа, лукавое ты существо… По сути, ты была типичной маленькой куколкой со всем набором простых генетических примитивов, свойственных красивым пустоголовым женщинам…».

В кармане тяжелой дрожью проворчал мобильник. Сергей Дмитриевич взглянул на дисплей. На нём высветился номер московского коммутатора.

— Слушаю.

— Сергей Дмитриевич, вам звонок…

Оператор назвал номер, и Сергей Дмитриевич узнал в наборе цифр знакомое сочетание. «Верочка…». Он набрал номер и услышал мягкие интонации её голоса:

— Алло?

— Верочка, добрый день. Это Сергей Дмитриевич. Что случилось?

— Здравствуйте, Сергей Дмитриевич. Не волнуйтесь, ничего не случилось… Просто у меня появилась причина позвонить вам. Только не пугайтесь, это приятная для меня причина.

— Верочка, я всегда рад слышать твой голос. Вот только я теряюсь в догадках, что же за такая приятная причина?

— Сергей Дмитриевич, я по вашему голосу догадалась, что вы опять пропустили важную дату в своей жизни. Вы смотрели на сегодняшнее число?

— Вот уж не думал, что сегодняшнее число так отличается от прочих! Чем же оно так знаменательно?

— Если день рождения человека не знаменательная дата, то вы, Сергей Дмитриевич, просто очень…

— Ты хочешь сказать, что у меня сегодня день рождения?

— Да, Сергей Дмитриевич, именно сегодня у вас день рождения, с чем я хотела вас поздравить!

— Да-да-да… — растерянно протянул он. — Скажите на милость, а ведь я и впрямь забыл! Верочка, дорогая, спасибо, что не забываешь старика!

— Сергей Дмитриевич, вы меня обижаете! Старику я звонить бы не стала! До свидания, Сергей Дмитриевич, еще раз с днем рождения!.. Ой, простите, чуть не забыла! Вам звонила какая-то женщина. Она назвалась Натальей Семеновной. Просила передать вам, что свадьба Никиты состоится в октябре…

— Хорошо. Что-нибудь еще сказала? — спросил он через паузу.

— Ах, да-да!.. Она добавила, что вы знаете, как поступают в таких случаях отцы.

— Мгм… Спасибо, Верочка! За мной должок! Я скоро приеду, и мы отметим мой юбилей вместе. Ты, Анна Ильинична и я…

Этот неожиданный разговор с Верой несколько повернул настроение Сергея Дмитриевича. От прежнего меланхолического скепсиса не осталось и следа. Он невольно поймал себя на мысли, что сравнивает ту, былую женщину в его жизни с этой, умеющей быть рядом, ничем не обременяя его привычный ход жизни. «Наверное, это эгоизм…», — усмехнулся Сергей Дмитриевич. Он отодвинул от себя пухлый том отчета только что законченных испытаний агрегатного узла, и откинулся на спинку кресла. Его лицо, ушедшее в тень зеленого абажура настольной лампы, постепенно принимало неопределенное выражение глубокого размышления, какое бывает у человека, погруженного в свое давнее, но не отболевшее…

Он так и не мог понять до сих пор, почему он, так страстно и настойчиво добивавшийся, — нет, ни внимания, ни благосклонности и даже ни любви Наташи, — но полного обладания ею, всем тем, что олицетворяло для него не только высший образ любви, но и плотскую страсть, вскоре мог так жестоко и надолго разувериться в существовании этого чувства. Он еще не совсем отчетливо тогда понимал, что такое — «плотская страсть». Все его инстинкты и мизерные познания этой стороны жизни были связаны только с образом Наташи. Тождество его чувства с ее внешностью приобрело для него неопровержимую абсолютность доказательства истинной любви.

Мать быстро заметила необычность поведения сына. Сергей был слишком непосредственен в проявлении своих эмоций. Она знала эту его отличительную особенность. При всей своей интеллектуальной одаренности, в выражении каких бы то ни было чувств, поглощавших его полностью, он был экзальтирован до крайности. Ироничный скепсис, в котором он находил убежище для своей чувствительной натуры, стал для Сергея своего рода щитом. Но иногда этот щит обнаруживал серьезные прорехи, сквозь которые прорывался весь эмоциональный огонь его переживаний.

Понимая, что в жизни ее Сереженьки случилось что-то неординарное, мать поначалу не спешила тревожить его своими расспросами. Отчужденность и несвойственная ему рассеянность слишком бросалась в глаза, чтобы не заметить, как Сережа переменился в характере. Замкнутость и какая-то оцепенелость стали его постоянным состоянием. Ничего от ее прежнего Сереженьки не осталось. Она не могла понять, что с ним твориться. Ответы невпопад, постоянное пребывание в состоянии ступора, приводили ее в замешательство. Мать теперь часто замечала, как Сережа, сидя за столом, застывал, глядя в одну точку. Мысль о том, что могло скрываться за этими пугающими выключениями сына из привычного течения жизни, повергало ее в состояние нервного стресса. Мать знала, что, несмотря на возраст, Сережа всегда сможет распознать порочные и опасные стороны жизни, с тем, чтобы вовремя обойти их стороной. Но эта затяжная смута, творившаяся в душе сына, по прошествии нескольких месяцев, в конце концов, толкнула ее к вынужденным расспросам.

В силу своего острого, умудренного житейским опытом, ума, она не стала расспрашивать сына впрямую о причинах перемен в его поведении. Но однажды его случайная обмолвка в разговоре дала понять, что с ее сыном случилось самое заурядное, и, вместе с тем, неотвратимое и высочайшее в жизни любого человека испытание чувств. Ее Сереженька был влюблен.

Открытие стало для нее потрясением. До сих пор мать была убеждена, что логикой и здравым смыслом она всегда сможет доказать сыну свою правоту и, если надо, переубедить его в своем намерении. Но то, что ей открылось, коренным образом меняло весь ход их жизни. Мать прекрасно понимала, что доводы рассудка в этом случае есть не более чем простая банальность. Сергей был всегда последователен и настойчив в достижении своей цели. И потому она ни на мгновение не сомневалась в том, что ее сын, как всегда, не отступится в своем желании…

Всю жизнь она пестовала и направляла сына в то русло, которое ей представлялось единственно истинным. Этому, жертвуя личной жизнью, отдавала все свои силы. С тяжким предчувствием в сердце мать понимала: та, которая войдет в их жизнь, лишит ее главного смысла жизни — отберет у нее сына. А ее убеждения, любые доводы и увещевания будут лишь воздвигать между ней и Сережей глухую стену непонимания и неприязни.

С каждым днем она все более явственно ощущала, что Сережа с неотвратимой неизбежностью погружается в мир эйфории влюбленности. Он решительно отстранялся от любых ее попыток вызвать его на откровенный разговор. Он уже не принимал никаких советов, ее осторожных просьб не терять голову, даже высказанных обиняком. И после очередной отвергнутой попытки прояснить его мрачно-меланхолическое состояние, только укрепило ее решимость установить над сложившейся ситуацией полный контроль.

Приятель Сережи стал для нее самым ценным источником информации, тем более что она прекрасно разобралась в Юрином характере. Его несколько наивные житейские представления стали хорошей основой для выяснения всех качеств и достоинств Сережиного увлечения. Не искушенный в вопросах женской дипломатии, Юра простодушно выкладывал ей все перипетии отношений между ее сыном и Миленской.

Из первых же ответов мать быстро поняла, какой набор свойств души и характера составляет предмет Сережиного обожания. И это ее ужаснуло. Она и представить себе не могла, что избранница ее сына будет настолько не соответствовать ее представлениям о его будущей спутнице жизни…

По губам Сергея Дмитриевича скользнула легкая улыбка: «Мать как в воду глядела, когда решила, что мне не удастся совместить две взаимоисключающие вещи: любовь и ее виды на мою дальнейшую судьбу. Она сразу раскусила невозможность такого «альянса». Слишком разные мы были с Натальей… И все было впустую… Мне и вправду нужно было ожечься как следует, чтобы вылезти из шкуры Ромео… А подпалил я ее тогда основательно… Н-да-а…».

Сергей Дмитриевич отбросил карандаш, которым машинально чертил замысловатого вида завитушки на листке бумаги. Для него сейчас была совершенно очевидной странная коллизия жизни: молодость слепа, но права в своей слепоте, опыт всегда прав, но без ошибок молодости не имеет шансов на существование. Опыт других — это унижение собственной значимости. Пусть его опыт будет не таким, как у всех. И хуже и трагичнее, но это будет собственный выбор. И ничего не значат тщетные попытки «образумить» неопытное существо…

Мать была трижды провидчески права. Но ее мудрая и осмотрительная политика превратилась для него, тогдашнего, в отрицание права на любовь. Не в силах преодолеть противоречий меж желанием матери и обрушившимся на него чувством, из внимательного и послушного отрока, он превратился в полубезумного, истерзанного жаром страсти мужчину…

Под крышей огромного, как стадион, цеха было сумрачно и тихо. Сырой воздух, отдающий запахом слежалых химикатов, прелой бумаги и еще чего-то пахучего, резко отозвался в носах приятелей непривычным першеньем. Гулкое эхо многоголосием разнеслось по всему пространству огромного строения. Простертое высоко над ребятами перекрытие вызывало у них смешанную реакцию любопытства и невольного опаски — как бы этот огромный полог не рухнул вниз от их громких разговоров. Сквозь редкие проемы, прорезая полумрак косыми светящимися лезвиями, падали на пол полосы дневного света. Они казались мистическими колоннами, созданными из овеществленного света. Сергей невольно замер, впитывая в себя эту, так внезапно возникшую перед ним, полуреальную панораму.

Кушнаренко бросил лопаты, принесенные из подсобки. Глядя на бугрившийся многочисленными кучами мусора пол, недовольно буркнул:

— Уй, Серега! Тут нам запросто свои кости положить придется! Это ж на весь день, а то и на завтра останется! Точно, загонят нас сюда завтра опять!

Сергей хмыкнул:

— Посмотрим…

Он свалил метлы на груду лежащих лопат и повернулся к Юрке:

— Не боись. Завтра у нас нет производственной практики, а к следующему четвергу они сами все уберут. Понял?

— Наверное… — неуверенно протянул Юрка. — Только мне кажется, что без нашей даровой силы тут еще не обойдется…

Он еще что-то хотел добавить. Появившийся Боровой, собрав ребят, быстро определил каждому его участок. Сергей не знал, что и думать. Случай повернул так, что вместе с ним в одной бригаде оказался Вадим и три девочки, среди которых была Наташа. Юрка, брезгливо скривившись, покосился в сторону небрежно оперевшегося на лопату, Вадима:

— Не было печали! Теперь вкалывай и за этого мордожопика!

Сергей ничего ему не ответил. Взяв лопату, он подошел к горе мусора. Сделав замах, сосредоточенно стал врубаться в заледенелую слежалую массу. Юрка, временами косясь на остальных ребят, отпускал ехидные реплики, вроде: «Теперь пятилетку точно в три года добьем!..». Нагрузив носилки с верхом, Сергей отложил лопату:

— Поехали, Юр! Передохнем у мусорки. А то тут некоторые решили перебросать эту кучу нашими руками!

При этом он бросил выразительный взгляд на Вадима. Тот, стоя в картинной позе посреди девочек, что-то вдохновенно излагал. Юрка, издав одобрительное «Класс!», с готовностью взялся за ручки носилок. Приятели не спеша проследовали к огромным бакам, установленным около входа в цех. Сергей зажмурился от яркого солнечного света:

— А что, Юр, может, погреемся вон там, на бревнах? Думаю, нам стоит подождать здесь, пока некоторые не принесут свою порцию. Чтобы не было обидно за отработанное на кого-то время. Как думаешь?

— Ну, ты голова! — восхитился Юрка. — Точняк, пока не увидим этого пижона здесь, туда не пойдем. Носилки за носилки!

Парни расположились на теплых бревнах. Они уже приготовились к долгому приятному расслаблению, как их окликнул подошедший сзади Михаил Валентинович:

— Так, уже наработались! Не рано ли? Ну-ка, давайте, давайте, поднимайтесь!

— А что, мы уже сделали одну ходку! — с обидой возразил Юрка. — Не то, что некоторые… Вообще еще не работали!

— Я разберусь сам, кто работал, кто нет! — сердито оборвал его Боровой. — Идите.

Ребята с неохотой поднялись и, захватив носилки, побрели назад, в сумрачный провал огромных ворот цеха. Подойдя к своей куче, они увидели, что в носилках Вадима едва виднелась сиротская порция мусора. А в куче, отягощенный великой неохотой, ковырялся один из телохранителей Вадима. Сам же Вадим по-прежнему стоял в окружении восхищенных его красноречием девочек.

Приятели опустили носилки на бетонный пол и остановились. Сергей увидел, что Наташа, к кому были обращены все красноречивые ухищрения Вадима, бросила взгляд в его сторону, чуть задержавшись на нем. У Сергея разом екнуло сердце и вспотели ладони. Он застыл на месте. Он понял, что Наташа ждала его возвращения. За все это время она ни разу не обратила своего внимания на него, будто он и не находился тут же, в метре от нее. С самого утра, он только пару раз отметил ее внимательный, обжигающий сердце взгляд. Ему казалось, что она случайно могла посмотреть в его сторону. Но сейчас этот взгляд красноречивее любых слов сказал ему об ее особом интересе к его персоне.

Пока Сергей осознавал это сногсшибательное открытие, как его в бок толкнул Кушнаренко.

— Смотри, Серега, чего пацаны делают!

Сергей некоторое мгновение непонимающе глядел на приятеля. И только после его указующего жеста, бросил взгляд в направлении Юркиной руки. Метрах в пятнадцати от них кучка парней с восторженным азартом устанавливала огромный щит, на котором были изображены реквизиты ноябрьского праздника. Отсутствие начальства сделало свое дело. Парням скоро надоело копаться в кучах мусора. Они быстро нашли подходящее развлечение. Одиноко сидевший в створе ворот старик-вахтер для них был не более значим, чем кучка мусорного хлама. Возня школьников ему давно наскучила. Привалившись к воротам, забыв в уголке рта чуть тлеющую папиросу, старик с явным удовольствием грелся на солнце.

Поставив щит у стены, парни быстро налепили снежков из открывшейся под щитом большой залежи снега. Под всеобщее одобрение две центральные фигуры были определены как мишень. Сергей рассеянно слышал их споры насчет пари. Краем глаза он наблюдал за Вадимом, который милостиво разрешил своим шестеркам поучаствовать в нечаянном развлечении. Для себя он позволил слепить пять снежков, которыми был обговорен лимит бросков.

Тонкая фанера гулко загрохотала под ударами тяжелых, мокрых комков снега. Ребята, сменяя друг друга, отходили от условленной черты. Из первой пятерки лишь двое слегка задели контуры фигур. С досадой оправдывая свои промахи дальностью расстояния, они ехидно подначивали следующих. Когда очередь дошла до Вадима, он не торопясь встал у черты. Подкинув пару раз снежок, он небрежно бросил. Первая же попытка под восторженные клики его телохранителей напрочь перечеркнула все достижения его одноклассников. Снежок, влепившись в красочное панно, оказался сантиметров на тридцать ближе к цели, чем все остальные. Девочки, издали наблюдавшие за состязанием в меткости, одобрительно зашумели. Вадим, сделав вид, что это только разминка, также небрежно отправил к цели второй снежок.

Снежок на этот раз брякнулся о щит где-то в основной массе бугристых следов. Безразлично приподняв брови от неудачи, третий снежок Вадим уже прицеливался тщательнее и дольше. Но удача отвернулась от него, видимо посчитав, что первого раза было достаточно. Четвертый и пятый снежки он с тем же успехом отправлял вслед за остальными неудачными бросками.

Сергей, скроив пренебрежительную мину, перекрывая разноголосицу мнений по поводу победителя, сочно, с выражением сказал:

— Чего там мерить, мазилы криворукие! Ни один ведь в цель не попал!

Шум тут же оборвался, как будто кто-то отдал приказ: «Молчать!». Секундное замешательство разрешилось язвительной репликой, которую процедил Вадим:

— А ты, четырехглазый, чего возникаешь? Слепой не указ зрячему! Самому слабо?

— Я в детские игры не играю, — пренебрежительно ответил Сергей. — Если уж что-то делать, то по серьезному!

— Да ну? — задетый за живое набычился Вадим. — Сейчас мы найдем тебе серьезное дело, умник!

Он поискал глазами вокруг. Кинув взгляд наверх, Вадим увидел балку перекрытия на высоте восьми-девяти метров:

— Попади туда…

Поняв, что дело принимает серьезный оборот, вокруг них постепенно собрались все ребята. Тихо переговариваясь, они принимали сторону того, кто был им в это время более симпатичен. А так как парни, принявшие участие в бросках, чувствовали себя оскорбленными, Сергей на своей стороне увидел лишь Юрку да пару непримиримых противников Вадима. Но не это его не интересовало. Искоса, якобы примеряясь к балке, повисшей где-то далеко над головой, осматривался вокруг себя только с одной целью — увидеть Наташу. Она стояла метрах в трех от него. Ее пристальный взгляд черных, глубоких глаз был направлен на него в упор. Сергей от неожиданности замер на мгновение. Жаркая волна захлестнула его.

Он опустил голову, давая себе время успокоить расходившееся бурными толчками сердце. Юрка, будто о чем-то догадавшись, толкнул его в бок и тихо спросил:

— Тебе каких снежков налепить?

Сергей глянул на друга и, благодарно принимая его помощь, ответил:

— Не больше обхвата пальцами… а то будут тяжелыми.

Вадим, заметив заминку Сергея, с нотками сарказма спросил:

— Если тебе не в жилу это, то скажи, мы поймем! Так, мужики?

Сергей не обратил внимание на его слова. Скинув куртку на руки Юрке, взял первый снежок. Некоторое время он примерялся, стараясь стать поудобнее. Первый снежок ушел вверх как-то незаметно для всех. Никто даже не понял, как Сергей сделал движение рукой, но разлетевшиеся белые брызги от разбившегося о балку снежка увидели все. Среди девочек кто-то ахнул. Из кучки парней донеслось досадливое «кхеканье». Юрка, не отрывавший глаз от балки, радостно хохотнул:

— Ну, Серега, ты король!

— Посмотрим, что ты скажешь после после! — не обращая внимания на реакцию одноклассников, спокойно ответил Сергей. И тут же, не делая паузы между бросками, один за другим послал снежки вверх. Оба снежка с мокрым чмоканьем впились в перекладину рядом с первой отметиной. Ясно видимые белые пятна снега расположились на равном, шириной в ладонь расстоянии друг от друга по поверхности черной узкой балки.

Почти минутным молчанием была реакция ребят на эти невероятные, смахивающие на трюк фокусника, броски. И среди этой тишины раздался голос Вадима, сорвавшегося на фистулы от плохо скрытой зависти:

— О-о, какая удача! Бывает и такое! Дуракам тоже иногда везет!

После его слов все замерли, в ожидании, что же сейчас будет. Сергей не стал бросаться на него с кулаками. Глянув исподлобья на Вадима, усмехнулся:

— Мы можем проверить, кто у нас тут дурак…

По какому-то наитию, сам того не ожидая, Сергей сказал:

— Если ты обозвал меня дураком, то, наверное, сможешь доказать, что сам не дебил…

— Ну ты, очкарик, пасть прикрой, не то… — выдвинулся вперед Петька-амбал, один из телохранителей Вадима. Попридержав его рукой, с недобрым прищуром на изломанном злобной гримасой лице, Вадим медленно процедил:

— Ну, давай, говори, я жду…

— У меня есть способ проверить кто из нас… — Сергей сделал паузу, — прав. Этот способ раньше назывался дуэль.

— Очкарик сбрендил! Вадим, дай я ему пятак начищу, без этих… как их… дуэлей! — снова рванулся вперед Петька. Остальные ребята, обсуждая это необычное предложение выяснения отношений, возбужденно заорали: «Дуэль, дуэль!». Вадим некоторое время молча рассматривал Сергея. Видя обращенные на него взгляды, кивнул головой:

— Валяй, излагай, что у тебя в котелке сварило!

Сергей выждал паузу:

— Мы возьмем снежки и с расстояния пяти шагов будем кидать друг в друга. Кто первый попадет в голову, тот и прав. Попадание в туловище не считается. Хоть ты и оскорбил меня, я уступаю тебе первый бросок. Заодно узнаем, кому везет…

Под одобрительные возгласы им быстро отмерили дистанцию. Стоя у черты Сергей поискал глазами Наташу. Она стояла напротив, среди группы девочек. Ее серьезное, напряженное лицо было завораживающе прекрасно. В темной, магической глубине ее взгляда Сергей явственно почувствовал тайное послание неведомого ему доселе счастья. Он даже не увидел, как первый снежок, просвистел рядом с его плечом. Он очнулся после Юркиного толчка:

— Серега, ты чего? Тебе бросать!

Сергей повел головой. Несколько раз моргнув, будто сбрасывая с себя наваждение, взял протянутый Юркой снежок. Потом взглянул на Вадима. Тот стоял с нацепленной на лицо нагловато-высокомерной усмешкой. Его пренебрежительная, полуобмякшая поза говорила всем о полном безразличии к самому присутствию стоящего напротив него Сергея.

«Ну, ничего! Сейчас я с тебя собью гонорок, полудурок…». Решив усилить эффект от последующего казуса Сергей громко сказал:

— Может быть, ты извинишься? А то больно будет…

Вадим изумленно уставился на Сергея. Он ошарашено пробормотал стоящим рядом парням:

— Это что такое было? Тут кто-то что-то вякнул?

Петька, тупо глядя на Сергея, процедил:

— А чего чичкаться? Давай, я ему так, — пару горячих вломлю!

Сергей не стал дольше развивать ситуацию и спокойно сказал:

— Ну, что ж, я предупредил…

И не ожидая никакого ответа со стороны Вадима, резко взмахнул рукой. Звук хлесткого удара снежка, с сочным чмоканьем, будто от размашистой пощечины, звучно отскочил от его лба. Вадим резко откинулся назад. Не удержавшись на ногах, с размаху обрушился на бетонный пол. И пока он ошалело сидел на полу, на его лбу, взбухая на глазах, проявлялась багровая нашлепка. Его комично-растерянный вид и поза мгновенно вызвали смех и хохот у стоявших вокруг ребят. Сергей, с удовлетворенной усмешкой, глядя на Вадима, слушал Юркину восторженно-радостную реплику:

— Ну, вот! Если так везет всем дуракам, то я не прочь им побыть еще разок!

Взрыв хохота был явным одобрением Юркиным словам. Он что-то еще говорил, но Сергей, будто отключившись от происходящего, снова выискивал глазами Наташу. Она, как и прежде, стояла окруженная девочками, бурно обсуждающими это событие. Но сейчас в ее чуть склоненной набок головке, в ее едва уловимой улыбке на прелестных пухлых губках, он уже ясно видел явное обещание своей благосклонности.

Сергей очнулся от подергивания рукава куртки:

— Ну, что, хорош был снежок?

Юрка, едва сдерживая смех, не отказался от приятного смакования позора Вадима.

— Как ты ему в лобешник закатал! Чувак чуть не бзднул, когда приложился задницей к бетонке! Ты ничего не заметил? — вдруг хитро прищуриваясь, спросил он.

— А что я должен был заметить? — рассеянно ответил Сергей.

— А то, что я в снежок заделал кусок щебенки! — сияя всей физиономией, смакуя каждое слово, проговорил приятель. — Чтоб увесистей было!

— Ты чего, сдурел! — испуганно дернулся Сергей. — Я ж ему мог так глаз выбить!

— Вот и правильно бы сделал! — С Юркиного лица вмиг сошло радостное выражение. — Этому змею надо оба выбить, чтоб на него пальцем показывали: «Гляди, урод!».

Сергей с удивлением смотрел, как внезапно изменилось лицо приятеля. Ему показалось, что из него выжали всю веселость и залили до краев черной ненавистью.

Он вздохнул. Оглядевшись, увидел работающих ребят. Одни сновали с носилками, другие раскапывали залежалые кучи мусора. Девочки старательно подметали его остатки. Он видел среди них Наташу, видел Вадима, которому одна из девочек прикладывала платок ко лбу, его злобные высверки взгляда, которыми он мерил Сергея.

Одного он не видел. Из-под надвинутого на лоб треуха, его с пристальным вниманием разглядывал старик-вахтер…

Глава 5

Разыскав хату, в которой находился подъесаул, юнкер доложил о приказе ротмистра. Владимир Семенович кивнул головой и распорядился отвести юнкера во второй эскадрон. Казаки, сперва с любопытством поглядывая в его сторону, через минуту забыли о его присутствии. Юнкер даже был рад этому. Чувство душевной пустоты и непоправимой потери было еще настолько свежими, что общаться с кем-либо он был не в состоянии. Отойдя в сторону, юнкер присел на бревно. Он смотрел на чистящих сбрую казаков, слушал их неспешные разговоры, но все это лишь смутно скользило по поверхности его сознания. Тягучей медленной волной выплывали другие, прошедшие за столь малое время, события. Перемешиваясь странным образом, они вновь и вновь бередили его душу яркой сиюминутностью переживания.

В них было все: вчерашняя атака, смертельно раненый отец, полубезумное состояние подавленности, и отчаянное пиршество офицеров, обреченных в его смутном видении на скорую гибель. Но среди всего этого хаоса чувств, резким пятном он видел полное ненависти и презрения лицо матроса, чуть не выбившего у него карабин. Он никак не мог забыть его лицо. Юнкер не особенно размышлял о причине такой неприязни к этому матросу. Где-то в подсознании он не мог отрешиться от мысли, что именно этот матрос и есть убийца отца. Только он, и никто другой!..

Из безразлично-отрешенного состояния его вывели хохот и несмешливые возгласы казаков. Обернувшись, юнкер увидел странное шествие, напомнившее ему цирковое представление, настолько странным оно было. Одна за другой вытягивались из-за дальних хат на дорогу телеги, с впряженными в них людьми. Подстегиваемые ударами нагаек, они трусцой тащили доверху груженные повозки.

Юнкер поначалу не мог понять, отчего такое противоестественное сочетание телег и людей вызвало в нем ощущение брезгливой жалости. Такая бывает при виде сильного существа, вынужденного поступать против своей воли.

Он вспомнил, как в детстве его испугали картинки из какой-то исторической книжки, изображавшие сцены казни рабов. Тогда же и репинские «Бурлаки» приводили его в недоумение; почему и кто посмел запрячь людей как лошадей? Были еще какие-то смутные образы, вызывавшие в детстве бурный протест против насилия. Всплывая в памяти, они пробуждали тогда в его детской душе такое же живое сострадание. Но сейчас юнкер с чувством удовлетворения и справедливой кары смотрел на людей, тянущих тяжелогруженые повозки.

Под непрекращающиеся насмешки казаков обоз втягивался в расположение эскадрона. «Эй, глянь, как энтих бычков увязали! Ха!.. Как дите на помочах!..». Матросы, увязанные друг с другом вожжами и веревками, молча сжимали кулаки на скрученных за спиной руках.

Подскакавший ротмистр, не спешиваясь, крикнул ближайшему казаку:

— Подъесаула ко мне…

Но Семен Владимирович, придерживая рукой висевшую на боку шашку, уже бежал к ротмистру:

— Господин ротмистр, дивизион готов к походному построению!

Федор Иванович вытер лоб платком и ткнул нагайкой в обоз:

— Семен Владимирович, вот что…

Ротмистр хмуро оглядел растянувшийся на три десятка метров обоз.

— Видишь этот табор? Поставь-ка к каждой телеге по паре казаков… Пусть поработают нагайкой, ежели что… Да не переусердствуют… Другого тягла у нас пока нет. Через тридцать пять километров Журавская. Там возьмем обозных лошадей. А до этого из них надо выжать все, что можно. Времени совсем нет. Понятно?

Подъесаул усмехнулся и коротко кивнул:

─ Разумею, Федор Иванович! Хлопцев поставлю смекалистых. Уж они умеют обращаться со скотом…

Казаки засуетились, выдвигаясь первым эскадроном вперед обоза. По обе стороны быстро развернулась цепь верховых. Замыкала обоз сотня второго эскадрона. По всему построению пролетела команда начать движение. Вытягиваясь на дорогу, двинулись первые казачьи тройки.

Юнкер оглянулся на станицу. Его сердце сжалось от горестной мысли, что за дальними хатами, на станичном погосте остался его отец. Он не мог представить себе, что сейчас покинет навсегда его могилу. Юнкер машинально выполнял приказы, говорил и что-то отвечал, не вникая в суть происходивших вокруг него событий. И только поэтому раздавшаяся с другого конца станицы беспорядочная винтовочная стрельба, дробный перестук пулеметных очередей остались для него такими же посторонними звуками, что и ржание коней, выкрики команд и скрип тележных осей. Но те, кто тянул телеги, разом стали, будто стрельба эта прошлась по их сердцам. Моряки поняли, что их братья, в глубоком, душном овраге обрели свое последнее упокоение.…

— Что зачинились, матросня краснопузая?! Отчирикались ваши комиссарики пархатые! Небось, рады, что при деле оказались?! — хохотало вокруг бородатое казачье воинство. — Ножки-то приослабли в коленях!.. Не пужайся, большевистское отродье! Нагайка, она лучшее снадобье при энтих случаях! Пошла, сыть поганая, неча прохлаждаться!

Казаки заработали нагайками по впряженным с краю морякам. «Полегче, полегче, казачки! — крикнул кто-то из них. — На том свете зачтется! У чертей память долгая и плети у них не в пример вашим линькам!..».

Казаки, матерясь и продолжая нахлестывать моряков, наконец, сдвинули с места обоз. Прискакавший с расстрельной командой хорунжий Гонта, носясь из конца в конец, подгонял и самих казаков, и впряженных матросов. То и дело, хватаясь за шашку, красный от наваливающейся жары и злобы, хорунжий гнал и гнал матросов, пока не добился своего.

Моряки постепенно перешли на легкий бег. Дорога, углаженная степными ветрами, перетертая сотнями тележных колес, мягко ложилась под ноги, не затрудняя и без того их тяжкую работу. Такое начало несколько успокоило ротмистра. Он с облегчением стал думать о благосклонности случая. Не случись быть по нынешнему утру в наличии этой матросни, пришлось бы вьючить всю обозную поклажу на казачьих лошадей. Верховые казацкие кони не обозные лошади. Без канители бы не обошлось. Не привыкшие к тяжкой клади, они быстро бы выдохлись. Табун кляч, стреноженных этой кладью, сразу обездвижил бы пол эскадрона.

— Резво начали матросики! Неплохо бы гнать их таким аллюром и дальше, как думаете, Федор Иванович?

Подъехавший штабс-капитан довольно разглядывал тянущих натужной трусцой обоз моряков.

— Посмотрим, — неопределенно пожал плечами ротмистр. — Через час навалится жара, тогда будет видно.

Федор Иванович отлично понимал, что такой бег скоро превратит моряков в бесполезное стадо обессиленных тел. Об этом же думали и сами моряки. Сипло выдыхая воздух из груди, они жадно вдыхали свежую порцию. С каждым его глотком они чувствовали все возрастающую тяжкую духоту.

Они бежали, как и вчерашним днем, но сейчас судьба послала им более тяжкое испытание. Скажи им кто о таком исходе еще с полмесяца назад, утирать бы говоруну кровавую юшку от крепкого матросского кулака. Но не нашлось среди них никого, кто мог бы такое даже вообразить. Ныне же судьба явила морякам свой страшный выбор: «Лечь здесь или сдюжить…». Вокруг них простиралась степь, — сухая, необъятная и враждебная. Плотное казачье кольцо казалось морякам неумолимыми слугами смерти. Каждый из казаков желал им скорой гибели. От этого тянуло мертвенным холодком по сердцу. Но каждого моряка от самовольной смерти держало слово данное друг другу: «Не бросать брата своего один на один с лютой вражиной пролетарской революции! Погибать ─ так всем вместе…!».

Ротмистр жестом подозвал едущего поодаль денщика. Получив распоряжение, Колобов послал рысью свою лошадь вперед, к началу обоза. Там виднелась крепкая, плотно сидящая в седле, фигура подъесаула. Выслушав Колобова, подъесаул отдал эскадрону команду. Колонна приостановила движение. От первой телеги, где везли провиант и воду, отделилась пара казаков с большой баклагой. Остановившись у головной телеги, они наполнили фляжки водой. По очереди освобождая морякам руки казаки по очереди отдавали фляги. Едва матрос выпивал свою порцию, его снова приторачивали к телеге. Казаки, не задерживаясь, перемещались к следующей телеге. Уваров, глядя на процедуру водопития, под конец одобрительно кивнул головой:

─ Разумно, Федор Иванович. Не то лишились бы мы своего тягла. Какая жара наваливает…

Штабс-капитан снял фуражку и тщательно протер ее платком изнутри. Федор Иванович видел, как тяготит штабс-капитана, обтягивающий его фигуру, плотного сукна китель. Но Уваров не делал даже попытки расстегнуться хотя бы на пару верхних пуговиц. Ротмистру было понятно состояние духа штабс-капитана. Уваров, может быть, сам того не подозревая, не хотел давать слабину перед теми, кто сейчас изнывал в упряжи. Такие люди иногда встречались Федору Ивановичу. И ему самому такое состояние духа было близким и понятным. Враг не должен сознавать хоть в чем-то свое моральное превосходство. Схватка противников ─ это не только кулачный бой, но и превосходство духа. Иначе без такого понимания схватки она неизбежно превратится в убийство беспомощного противника. Федор Иванович именно так и поступал в любом противостоянии, даже таком, где он явно ощущал подлое коварство врага…

Захар бежал в середине обоза. Пот, заливающий глаза, слепил их едко-соленой жижей. Пыль, поднимаемая десятком бегущих, превратила лица людей в грязные маски. Связанные руки не давали морякам стереть плотную корку. Особенно доставляла мучения слипшаяся в комки грязь около ноздрей и губ. Задние пытались обтереть лицо о спины передних. Но это только сбивало бег. Спотыкаясь, они заваливали своих обессиленных товарищей.

Гонту это выводило из себя неимоверно. Перегнувшись с седла, хорунжий со всего маху охаживал нагайкой моряков. Войдя в раж, брызгая слюной и выкрикивая нечленораздельные звуки, он походил на бесноватого. Подъесаул, убедившись в бесполезности окриков, привел его в чувство выстрелом около уха из карабина.

Восстановив порядок, колонна вновь возобновила движение. Ротмистр с досадой отметил, что матросы выдыхаются. Удушливая жара будто прожигала мясо до костей, и, казалось, вот-вот закипят мозги. Федор Иванович понимал, что через десяток верст обоз придется бросить.

— Плохо дело, Евгений Васильевич. Матросы выдохлись. Надо еще хоть на полтора десятка верст отойти от станицы. Думаю свернуть с тракта в степь. Земля сейчас как камень. Следов на ней немного останется. В степи красные не скоро нас найдут.

Штабс-капитан не спешил с ответом. Несколько помедлив, Уваров повернулся к ротмистру:

— Вы правы, у нас нет выхода. Шагом, да еще по бездорожью мы недалеко уйдем… Но это единственное решение. Продержаться хотя бы до ночи. Ночью можно наверстать…

Через несколько минут головная сотня свернула с дороги. Моряки, разворачивая телеги, тихо переговаривались между собой: «Не иначе, сховаться хотят в степи… Поняли, что на нас далеко не уедешь… Держись, братва, кабы не последний час нам отмерян… Еще один рывок поглубже в степь… Там нас кончат…».

Но казаки, не прибавляя скорости, продолжали идти шагом. Захар не мог понять, отчего им так подфартило. В жалостливость казаков он не верил. Что-то ему подсказывало настоящую причину их действий. «Кажись, братва, нас решили немного поберечь, — пробормотал он. — «С чего бы это?» — ответил ему со спины кто-то. «А чтобы не загнать нас раньше времени». «Точно, сами-то они только верхом на бабах скакать горазды!». — выдохнул с натугой другой.

Разговор на этом оборвался. Степь начиналась клочковатая, с мелкими буграми и кочками, на которых росли жесткие короткие стебли бурой травы. Вскоре они пошли так густо, что не имело смысла их объезжать. Телеги затрясло как в шторм. Колеса, утыкаясь в кочки, сбивали моряков с дыхания, заставляя напрягать последние остатки сил. Через полчаса такого пути все телеги остановились.

Федор Иванович, оборвал высказанное желание хорунжего приободрить «комиссариков»:

— Спустить шкуру с них вы всегда успеете! Сейчас всех напоить и дать десятиминутный перерыв.

Гонта, с явным несогласием на лице, поскакал выполнять распоряжение. Ротмистр, глядя ему вслед, скривил губы в усмешке:

─ Просто удивительно, что мы с такими кадровыми офицерами смогли продержаться так долго. С его умишком да метить в наполеоны!..

Федор Иванович вздохнул и с сожалением добавил:

— Что поделаешь, приходиться воевать с теми, какие есть…

Уваров усмехнулся:

— Сейчас поздно говорить об этом. Надо спасать то, что еще можно спасти. Хотя и это не более чем призрачная надежда…

Штабс-капитан хотел было еще что-то добавить, но лишь тряхнул головой и умолк. Вскоре к ним подскакал подъесаул. Махнув нагайкой в сторону горизонта, обеспокоенно сказал:

— Господин ротмистр! Мне не очень нравиться вон та чернота, сзади нас. Будет гроза! И не позднее полудня… Быстро тянет.

Офицеры обернулись. То, что было еще час назад едва заметной черной полоской мари, сейчас надвинулось на весь горизонт, — от одного края до другого. Федор Иванович задумчиво смотрел на приближающийся грозовой фронт. Подъесаул прав. К полудню гроза их настигнет. Выбора не было. Матросиков сейчас надо использовать до последнего. Потом в них надобность просто отпадет, потому что степь превратится в непролазное море грязи.

— Семен Владимирович, поднимайте всех и гоните, как сможете. Матросов не жалеть. Нам нужно уйти сейчас как можно дальше. Мы должны как можно ближе оказаться к Журавской. Немедленно послать туда казаков за лошадьми. Может, с Божьей помощью завтра доберемся до Екатеринодара.

Подъесаул озабоченно кивнул головой. Через минуту вся растянувшаяся колонна пришла в движение. Подъесаул летал на своем жеребце и выкрикивал: «Ребята-а! Подсоберись, подтяни-и-сь!». А в сторону, отделившись от колонны, наметом сорвались несколько верховых. Яростно нахлестывая лошадей, они вскоре скрылись из глаз.

Моряки бежали среди казачьей цепи. Казаки, нависая над ними, нахлестывали нагайками по спинам замешкавшихся матросов. Духота была настолько ощутимой, что морякам казалось, что они продираются сквозь плотную, соленую от пота, завесу. Степь дышала стозевной раскаленной пастью…

Во время остановки, юнкер, движимый каким-то неясным побуждением, медленно шел вдоль обоза. Это побуждение появилось с самого начала. Разглядывая моряков, юнкер заметил нечто знакомое в фигуре одного из них. Из-за густого слоя пыли, сделавшего этого парня неотличимым от других, он никак не мог разглядеть его лица. Моряк, фигура которого показалась ему знакомой, сидел около второй телеги. Вглядевшись, юнкер узнал его. Тогда лицо этого моряка было злым и решительным. Сейчас оно было усталым и изможденным.

Некоторое время юнкер стоял неподвижно, устремив взгляд на моряка. Заметив такое внимание со стороны этого долговязого мальчишки, тот поднял голову:

— Эй, паренек, закурить не найдется?

Юнкер отрицательно мотнул головой и отвернулся.

— Ну, что ж, нет, так нет…

Захар огляделся вокруг и с усмешкой сказал сидевшим вокруг товарищам.

— Мальцам еще не положено баловаться. Слушай, парень, может, у кого из мужиков спросишь? Ты, я вижу, малый добрый, подсоби в беде! Тяжко без курева.

Юнкер не мог понять, почему он, неожиданно для себя, подошел к стоящему поодаль казаку и попросил того скрутить самокрутку. Тот, не задавая лишних вопросов, полез в кисет. Протянув юнкеру добротную, толщиной с палец, самокрутку, усмехнулся: «Присмолить?». Юнкер утвердительно кивнул. Взяв прикуренную самокрутку, направился назад. Около своего знакомца юнкер в нерешительности остановился.

— Ну что ж ты! Суй в рот! — улыбнулся тот. — Видишь, клешни у нас застопорены! Спасибо, что уважил! Доброе дело — оно когда-нибудь тебе зачтется…

Захар, приладив поудобнее самокрутку, глубоко и с наслаждением затянулся. Юнкер по-прежнему стоял рядом и неотрывно смотрел на Захара. Тот почувствовал на себе прожигающий взгляд мальчишки. Глянув юнкеру в глаза, с иронией спросил:

— А что, парень, высмотрел что на мне?

Юнкер медленно отвел взгляд. Опустив голову, он, ни слова не говоря, двинулся в голову колонны. Прищурившись, Захар смотрел вслед удаляющемуся юнкеру. Его заинтересовала причина такого интереса к нему со стороны этого мальчишки. Что его до сегодняшнего дня никогда этого юнкера он не видел, Захар не сомневался ни минуты. Может, этот парнишка был тем самым, у кого он намедни вечером подбил камнем ствол карабина? Так вокруг него было слишком много моряков, чтобы парень смог его различить среди плотно стоящей братвы!..

Захара толкнули в бок. Перехватив губами остаток самокрутки, уже на бегу, он обмозговывал этот непонятный случай. Не может быть, чтобы парень вот так ни с того ни с сего стал пялиться на него. Но скоро, навалившаяся горячим свинцом усталость, выветрила из головы все посторонние мысли, кроме одной: «Продержаться, держаться…». Захар еще раньше постиг простую, но такую нужную в его положении мысль: «Раз судьба вытащила его из той ямы, где остались друзья и товарищи, значит, есть и в его жизни фарт. И, значит, сейчас надо только продержаться. А там посмотрим…».

Потом исчезла и эта мысль. По истечении полутора часов матросы стали валиться на ходу, как подстреленные. Не помогали ни нагайки, ни пятиминутные остановки на водопой, ни вынужденная помощь спешившихся казаков, подталкивающих сзади телеги на особо глубоких ямах и балках. Но Захар упрямо держался. Ощущая где-то внутри себя особый живой импульс, он понял его, как фарт благосклонной к нему судьбе…

Солнце стояло почти в зените, когда вдруг откуда-то налетел порыв ветра. Меж кочками понесло пыльной поземкой. Ветер налетал короткими шквалами, с тонким посвистом играя на иссохших стеблях степных трав. Захар видел, как обеспокоенно оглядываются назад казаки, озабоченно переговариваясь друг с другом.

Морякам это было на руку. Все телеги постепенно сбавили ход. Казаки, приставленные к ним для выколачивания максимальной скорости, посматривая куда-то назад, уже не обращали на моряков никакого внимания. Что-то грозное и неотвратимое, испугавшее казачье войско, надвигалось на них сзади. Захар, изловчившись, вывернулся из тугой увязки и глянул назад.

То, что он увидел, было захватывающей и грандиозной панорамой. На них надвигалась сплошная черная стена мрака. Она простиралась от самого горизонта и уходила вверх на немыслимую высоту. Где-то, в далеких ее недрах, как через закопченное стекло, мерцали непрерывные сполохи. Они следовали так густо, что перекрывали друг друга, отчего, казалось, там, в этой чернильной пучине кто-то зажег миллионы сверкающих фейерверков. Они были еще так далеко, что их беззвучная игра только нагоняла жути этой надвигающейся обложной силой.

— Амба, братва, все, кажется отпрыгались! — негромко сказал Захар. — Штормяга надвигается знатный… Недаром утро в крови утопло. Заря была, как Христова кровушка…

— Оно в самый раз. Передохнем малость, а мокнуть морской душе не привыкать, — отозвался идущий сбоку парень.

— Ха! Это пускай казачки побздят как следует! — довольно добавил кто-то сзади. — Эта станичная трухня и половины настоящего шторма не видела!..

— Чего радуетесь! — мрачно буркнул его сосед. — До этого они с нас шкуру до костей спустят! Вон смотри, что делают…

У передней телеги хорунжий и два дюжих казака, спешившись, отвязали крайнего моряка и потащили в степь. Находившийся там же ротмистр, чуть отъехав в сторону, повернулся к обозу:

— Времени у меня на разговоры нет! Я сдержу свой уговор, но до наступления грозы вам придется поднапрячься, потом отдохнете! Несогласных мы оставим здесь на прокорм стервятникам. А сейчас всем встать и бегом марш!

Моряки зашевелились. Никто не проронил ни слова, глядя на казаков, поставивших на колени бедолагу. Отвернувшись, моряки молча проходили мимо. Только от последней телеги раздался голос, — спокойный и властный: — «Не дрейфь, браток! Мы скоро тебя догоним!».

— А ну, рыбья кость, прибавь шагу, не то легко не отделаетесь, как этот! Мы с вас сначала шкуры спустим! — заорал хорунжий, подскочивший к последним повозкам. — Ребята, ну-ка, прижарьте им спины, чтоб знали, что я не шучу!

Казаки, срываясь на истеричные крики, заходили нагайками по плечам моряков. Те, ужимаясь от хлестких ударов и глухо матерясь, постепенно убыстрили ход. Через минуту они услыхали, как сзади раздался хлесткий ружейный залп…

Обоз набрал скорость, — такую, какая только была возможна. Ротмистр, мрачно оглядываясь назад, с полной безнадежностью понимал, что от стремительно настигающей их грозы не уйти. Он прекрасно знал, во что превращается степь даже после короткого проливного дождя. Набухший кубанский чернозем, как густо намазанное на хлеб масло, гасил в своей толще любые попытки оттолкнуться от него. И приходилось часами ждать, пока напитавшая его влага не уйдет или испариться под жарким степным солнцем.

Но то бывало после обычных летних гроз. А сейчас на них надвигалось нечто невиданное. Подскакавший Уваров с обреченной интонацией в голосе проронил:

— Вряд ли нам сегодня удастся пройти еще хоть пару километров. Ураган сейчас нас накроет…

— Что будет с грузом и архивом? Его полностью промочит! — наклонившись, крикнул Федор Иванович штабс-капитану.

— Не беспокойтесь… — Уваров одной рукой придерживал фуражку, другой натягивал повод, успокаивая нервно пританцовывающего под ним коня. — Весь груз упакован в мешки из крафт-бумаги. Она полностью водонепроницаема… Мы предусматривали…

Ротмистр не расслышал последние слова Уварова, но все равно успокоено кивнул головой.

Шквал налетел стремительно и внезапно. Черный полог неба быстро погасил остатки дневного света. Сгущавшаяся тьма сделала неразличимым пространство на расстоянии нескольких десятков метров. Все заревело вокруг. Бешеные порывы ураганного ветра сдирали все, что только можно было сорвать. Казацкие картузы летели как выпущенные из пращи. Из-за пронзительно-свистящего воя, глушащего любые попытки докричаться до соседа, колонна разбилась на отдельные кучки людей. Спешившиеся казаки сбивались в круг по нескольку человек вокруг своих лошадей. Все застыли в предчувствии первого удара.

Но каким бы ни были предчувствия людей, они обманулись в ожидаемом проявлении. Сначала первые из них, кто находился ближе к надвигающейся черной стене из воды и молний, были атакованы плотным валом бегущих бесчисленных стай грызунов, насекомых, ящериц и другой степной живности. Полностью игнорируя людей, они мчались через их ряды и только явственно слышный шорох, несмотря на ужасающий грохот и свист ураганного ветра, отмечал их стремительный бег.

И все же эти спасающиеся комочки живой плоти были не так проворны. Зазмеившиеся пенными головами между кочек хлынули потоки грязной смеси из воды, стеблей трав и мусора. И через мгновение всех людей захлестнул накативший вал шипящей воды. Она мгновенно поднялась до голенищ, обкатывая их пенными бурунами.

Люди стояли и смотрели, как в версте от них поднявшаяся в небо отливающая глянцем черная стена поглощала все видимое пространство. Колобов, до сих пор не решался побеспокоить ротмистра, сидевшего на лошади с озлобленно-мрачным выражением лица. Все же, что-то обдумав, тронул своего коня:

— Ваше высокоблагородь, разрешите обратиться…

Федор Иванович повернулся к нему:

— Что тебе, Колобов?

— Гроза знатная будет, — повысил голос денщик. — Одним ливнем дело не обойдется. Град идет, не приведи Господь! Может сильно побить людей и лошадей.

— Что предлагаешь? — прокричал ротмистр.

— Пологи повязать из рубах и исподнего. У казаков в переметах все есть для этого.

Ротмистр понял все сразу. Отослав Колобова в голову колонны с распоряжением приготовиться, он подозвал к себе подъесаула:

— Семен Владимирович, распорядитесь развязать матросам руки. Пусть из своих тряпок навяжут пологи и прикроются… Иначе после града они ни на что не будут годны. По сотням передать, — беречь лошадей. Посадить их на хвосты и накрыть головы. Казакам оставаться при них…

— Хорошо, Федор Иванович, мигом сделаю.

Подъесаул бросил коня в галоп и через минуту по всем телегам проехались казаки, шашками разрезая путы на руках моряков. Выслушав их, моряки, не мешкая, принялись снимать с себя клеши и тельняшки, вытаскивая их из-под обвязанных вокруг торсов веревок. Привычные к вязанию узлов, матросские руки быстро навязали просторные полотнища. Усевшись на корточки, они натянули поверх голов пестрые пологи. Обе сотни, спешившись, проделывали то же самое со своим тряпьем. Они сажали коней на крупы. Став перед их мордами, натягивали связанные из белья и рубах полотна. Лошади смирно терпели непонятную для них процедуру. Словно чувствуя приближающуюся беду, они покорно позволяли людям проделывать с ними эти действия.

Ветер вдруг стих. Люди услышали нараставший с каждым мгновение мерный гул, будто на них неслись неисчислимые, но невидимые табуны лошадей. Земля гудела и вибрировала. Непрерывные раскаты грома сотрясали воздух. Но они не вызывали такое чувство ужаса, как надвигающийся мощный, раскачивающий землю, гул. Ротмистр обреченно подумал, что даже сама природа восстала против них, посылая господню кару, чтобы побить их, стереть с лица земли, как лишних, отслуживших свое, существ.

Большинство казаков, обратив лицо к мчащейся на них погибели, крестились, шепча молитвы. Они все понимали, что их усилия спастись безмерно малы и ничтожны, чтобы без помощи Всевышнего, выжить в этом круге ада. Казаки знали, что Ад есть, но, видя его воочию, ощущая на себе всю его ярость, надежда спастись гасла в самых отважных сердцах…

Обрушившийся удар был ужасен. Вода, падавшая с небес сплошной массой, без просветов и промежутков перебивала дыхание, заливала горло и нос. Держа над собой хлипкие тряпичные навесы, люди изо всех сил сопротивлялись сокрушительным порывам ветра. Лезвии молний, с шипящим треском беспрерывно рвали воздух в куски. Оглушительно гремевшие раскаты грома, не смогли забить стремительно нараставший плотный, перекатывающийся звук. И когда люди увидели вонзавшиеся в землю с глухим чваканьем круглые, величиной с голубиное яйцо, градины, то поняли, что для высших сил были все они великими грешниками, которых следовало покарать немедленно и беспощадно…

Стоны, ржанье лошадей неслись отовсюду. Хлесткие удары ледяных снарядов рвали в клочья бесполезные тряпки, которыми тщетно пытались прикрыться несчастные. Юнкер стоял у своего коня и, сжавшись, ожидал следующего удара. Правое плечо ныло от нескольких попаданий. Юнкер стойко переносил, сыпавшиеся на него удары. Лишь иногда, от особо крепкого попадания, приседая, охал. По совету Колобова юнкер набил тряпьем фуражку. Несмотря на это, каждое попадание градины отдавалось в голове гулким буханьем. Прятаться под телегой юнкер категорически отказался. Прижавшись к шее лошади, юнкер закрывал ее голову нательной рубахой, зажав ворот зубами и натянув руками подол как можно сильнее. Он видел, что все казаки, невзирая на град, так укрывали головы своих лошадей.

Три-четыре минуты, которые понадобились, чтобы пройти градобою, показались юнкеру вечностью. Вжав лицо в пахнущую мокрой шерстью шею коня, он чувствовал, как тот дрожит мелкой судорожной дрожью. Юнкер стоял и молил Господа, пощадить коня и его. Юнкер молился, и это приносило ему какое-то облегчение. Он верил, что пока он обращается к Богу, с ним ничего не случиться.

Едва волна градобоя ослабела, юнкер поднял голову и осмотрелся. Матросы у ближайшей телеги сидели на залитой по щиколотку земле. закрыв головы руками. По их обнаженным спинам стекали покрасневшие от крови потоки ливня.

Ураган по-прежнему не убавлял напора. Молнии вонзались в землю, оглушая людей и лошадей, доводя их до безумия. В одну из телег стоявшую поодаль, ударил разряд молнии. Телега развалилась надвое, как от прямого попадания артиллерийского снаряда. Несмотря на ливень, поклажа вспыхнула, будто облитая смолой. Впряженные в нее матросы, попадали, словно подкошенные. Широко раскрыв рты, корчась, они зашлись в немом крике. К телеге уже бежали со всех сторон казаки. Они опрокинули ее на землю и, располосовав веревки, начали растаскивать обугленные тюки и ящики. Едва казаки растащили груз, штабс-капитан заставил отнести ящики к другой телеге. На лежащих без движения пятерых моряков никто не обращал никакого внимания. И лишь когда поклажу перенесли, занялись моряками. Хорунжий собственноручно обследовал каждого из них. Убедившись, что трое не подают признаков жизни, приказал оттащить всех пятерых в сторону.

— Господин ротмистр, все пятеро — дохлятина. Всех, как есть, прибило молнией…

Ротмистр хмуро выслушал хорунжего:

— Груз распределить на оставшиеся телеги.

Оглядев степь, прибавил:

— Матросов осмотреть и доложить. И вот что, хорунжий, всех матросов накормить. Судя по всему, нам отсюда не двинуться еще два-три часа. Всем привести себя в порядок, высушиться и поесть. Выполняйте…

Ротмистр дернул повод и направил жеребца к головным телегам обоза. Конь, тяжело выдирая из глубокой грязи копыта, заартачился. Переминаясь на месте, недовольно всхрапнул. Федор Иванович зло огрел его плетью. И хотя он понимал, что никак не сможет повлиять на ситуацию, каприз коня выдавил на сердце жгучую волну желчи. «Черт возьми все это!.. И время это, и людей, и эту страну, которую даже Бог оставил!». Ему страстно захотелось закрыть глаза и окаменеть, как видневшийся вдали каменный истукан, которому не ведомы никакие переживания и страсти.

Насытившаяся жертвенной плотью, стихия, удовлетворенно урча громами, уносилась вдаль. Степь, еще недавно, покрытая желто-бурым покрывалом, теперь, насколько хватало взгляда, была расчерчена неровными белыми валами выпавшего града. Они напомнили Захару пенные буруны взбаламученного моря после недавнего шторма. Он сидел на покрытой водой земле, поджав под себя ногу. Вода быстро уходила в землю, оставляя после себя жирное месиво чернозема. Захар тупо смотрел себе под ноги. Прислушиваясь к разливающейся, ноющей боли в голове и руках, которыми прикрывался во время града, думал: «Этим станичным есть за что воевать… Нам бы в деревне такого чернозему…».

— Пропасть нам здесь… — обреченно выдохнул сидевший рядом Егор. — По такой грязи и аршина не пройти. Точно, положат они нас. Этот… злобный пес. Ишь, лютует…

Захар понял, о ком говорит Егор. Хорунжий с тремя казаками, стоя над моряками, лежащих у разбитой телеги, шашками протыкали их бездвижные тела. Один из моряков оказался еще живым. Слабым усилием руки он пытался отстранить от себя клинок. Это вызвало лишь усмешку на лице Гонты. Хекнув, он с наслаждением вогнал лезвие шашки в грудь несчастного парня. Выдернув ее, вытер лезвие о его штаны.

С брезгливым равнодушием отвернувшись от убитого, он направились к телеге Захара. Подойдя, хорунжий неспешно оглядел сидящих моряков и приказал свистящим полушепотом:

— Встать!

Помедлив, моряки, с трудом разгибая избитые в кровь спины, поднялись. Гонта медленно обошел их и удовлетворенно усмехнулся:

— Эти в полном порядке. Выдай им пайку… — процедил он.

Гонта видел, что руки и спины моряков, посеченные в кровь льдом, бугрились вздутыми от ударов мышцами. Из ран на голове сочилась кровь. Вытирая ее остатками разорванных в клочья тельняшек, моряки только размазывали стекавшие капли. Это доставляло хорунжему явно видимое удовольствие.

Казак, развязав мешок, достал оттуда кусок хлеба и флягу с водой. Протянув их ближайшему матросу, он намеревался уже их отдать, но Гонта опередил его. Коротким ударом он выбил протянутый хлеб и фляжку из руки казака.

— Не господа… Пусть жрут там, где им положено, свиньи большевистские!

Скользя по густой смеси из градин, густо нафаршировавших жидкую земляную хлябь, двинулся к следующей повозке.

Захар поднял хлеб с земли и тщательно вымыл запачканные места в луже. Моряки ели молча, не спеша, будто предчувствуя, что эти жалкие куски хлеба, станут последней трапезой в их жизни.

Едва унесло последние ливневые космы, с просиневшей выси, словно и не было только что явленного высшими силами апокалипсиса, хлынул поток солнечного света. От пронизавших небесный свод его лучей, простершись из края в край, мощными красочными переливами, зажглась радуга.

Словно осеняя венцом мученика каждого из этих людей, она сравняла их всех перед великим даром природы, — жизнью. Но люди эти, с истовостью фанатиков, приносили божественный дар в жертву своим ничтожным, братоубийственным целям.

Глава 6

Весь прошедший день Сухонцев мотался между полигонами. Какие-то подвижки в процессе наладки стартового комплекса все же давали некоторую надежду уложиться в срок. Но, в основном, смятый график работ заставлял людей нервничать, срываясь на крики и ругань. Хроническая нехватка людей и средств сказались сейчас в полной мере. Ежедневные селекторные совещания стали для Сергея Дмитриевича чуть ли не головной болью. Зам генерального РКА, уже не стесняясь, с металлом в голосе переводил свои пожелания добиться ощутимых результатов в простые народные выражения. Терпеливо выслушивая его Сухонцев угрюмо и односложно отвечал: «Делаем, что можем… все силы и ресурсы задействованы…».

Звонок из министерства упредил появление Сергея Дмитриевича. Секретарь, молодой человек, весь натянутый как струнка, с непроницаемым видом доложил:

— Сергей Дмитриевич, вас к телефону… министр…

Пройдя из приемной в кабинет, Сухонцев, стаскивая на ходу пальто, взял трубку:

— Иван Яковлевич, я тебя слушаю…

И по мере того, как министр говорил, его лицо темнело, складка меж бровей, удлиняясь, прорезала лоб узкой черной тенью:

— Хорошо, Иван Яковлевич, я сегодня же вылетаю. Людей, связанных с проектом, возьму с собой… И с документацией… спецрейсом, через час… Да, я понимаю, но что есть, то и буду докладывать на коллегии…

Положив трубку, Сергей Дмитриевич откинулся на спинку стула. «Опять драка будет… Воронков просто так не станет меня дергать… Эх, Иван Яковлевич, трудно не только тебе…».

Сергей Дмитриевич, с противным ощущением человека влезшего в кусок дерьма, сморщился от мысли о предстоящей возне вокруг финансового вопроса. Их и так обескровили постоянными урезами утвержденных квот. Бесконечная драка вокруг финансирования проекта выхолащивала творческую энергию Сухонцева глубоко чуждой ему административной суетой. Это повергало Сергея Дмитриевича в состояние полной апатии. Присущий ему азарт творца бездарно гасился изнурительной тяжбой с НПО его заклятого друга за отвоевывание своего, более перспективного, и, главное, почти готового проекта.

Но что Сухонцев полностью не принимал, хотя и знал о бесполезности своих усилий, так это упорное отстаивание ведомством устарелых проектов, несмотря на любые его попытки противостоять деструктивной линии ведомственных чиновников. Сергей Дмитриевич не раз, срываясь на ультимативные возражения, пытался добиться от них понимания требований времени. Но все его попытки мягко гасились абстрактными разговорами о текущем моменте, политической ситуации и прочим, ничего не значащим словесным жонглированием. Постепенно Сергей Дмитриевич осознал простую, и вместе с тем страшную истину — то, что происходило в ведомстве, было похоже на продуманную и тщательно спланированную стратегическую операцию по развалу оборонного потенциала страны.

Он усмехнулся, качнув головой. Разваливать можно все, но только не оборону страны. «Кто не кормит свою армию, тот будет кормить чужую…». Этот категорический афоризм сейчас, как никогда, обрел свою актуальность. Наша терпеливая армия еще сможет перебиться впроголодь, но вот воевать устарелым хламом в наше время свойственно только нищей, разоренной стране…

Сергей Дмитриевич неотрывно смотрел в иллюминатор. Пелена облаков, медленно скользившая за окном самолета, словно погружала его в гипнотический транс. Его сознание, словно проваливаясь сквозь нескончаемые слои влажной взвеси, казалось, пронизывало не их, а само время, устремляясь туда, где в дальних уголках памяти мерцало всеми нюансами чувств его прошлое. Будто чья-то воля возвращала его в те давние времена с только ей понятной целью. И его мозг, как мягкая губка, выжимаемая властной рукой, легко и безудержно изливал поток воспоминаний.

Сергею Дмитриевичу непонятны были причины этих воспоминаний. Смерть матери? Ему, державшему в голове лишь расчеты, идеи и концепции замыслов было удивительным и тревожным такое непривычное направление неотвязных мыслей. Будто это событие — смерть единственного дорогого ему человека, как громом поразившее его, сдернуло завесу времени. Оно смывало все суетное, казавшееся ему до сих пор чуть ли не самым смыслом существования.

Все перемешалось в этом хаотичном потоке. Он уже не был уверен в том, прав ли он был в отношениях с Наташей. Изначально отметая ее незатейливый образ жизни, не принял ее представления о счастье. Теперь Сергей Дмитриевич отчетливо понимал, что его максимализм в их отношениях неотвратимо привел к разрыву. Может быть, это стало результатом его категорического нежелания пересмотреть ее место в своей жизни. В ней на долю Наташи волей-неволей доставались от работы скудные остатки времени. Что ж, вполне возможно. И то, что Вадим в это время оказался рядом, было лишь случайным стечением обстоятельств…

Сергей Дмитриевич поежился, как будто в салоне самолета стало внезапно холодно. И тут же усмехнулся своей странной реакции на вполне закономерную мысль…

Он ли, другой, но его место подле Наташи не могло быть заполнено только ее долгим ожиданием. Сознание того, что их брак свелся к абстрактному статусу замужней женщины угнетало Наташу. По крайней мере, она так трактовала сложившуюся ситуацию в тягостные минуты размолвок. Свое понимание смысла жизни Наташа полностью укладывала в семейный быт, заполненный достатком, детьми и постоянно присутствующим рядом мужем. Наташе было достаточно ужатого до бытовых сплетен мирка, обладания дефицитными вещами и отношений в кругу знакомых, в которых царить должна была только она одна.

Сухонцев подумал о Вере. Отношения с ней никогда не переступали близко дружественных границ. Сергей Дмитриевич упрямо держался на этом безопасном рубеже. Он панически боялся известного ему исхода таких отношений. Сухонцев понимал, что сейчас все обстоит не так. Но незажившая до сих пор рана, подернутая пеплом прошедших лет, не оставляла ему выбора. Сергей Дмитриевич тщательно обходил в воспоминаниях этот душевный стигмат. Его жизнь теперь и вовсе не оставляла никакого временного пространства для личных отношений. Она выработала в его сознании постоянную и, вместе с тем, простую истину: «Что однажды привело к краху отношений с одной женщиной, сможет стать причиной того же и с другой». Правда, отношение к нему Веры не было для него полностью понятной страницей. Хотя многолетнее тихое упрямство, стремление проникнуть за броню его индифферентности, говорили Сергею Дмитриевичу об истинности чувства Веры.

Он уже свыкся с тем, что его жизнь давно протекает без друзей, настоящих и преданных, отделяя нынешних знакомых от тех, кто остался там, за чередой многих десятков лет. Сухонцев только сейчас с горькой иронией осознал, что сам выстроил стену из мнимых ценностей, которыми пытался отгородить себя от томительной душевной пустоты. Без возможности, глядя в глаза близкого друга, поделиться сокровенным, он неминуемо должен был превратиться в подобие зомби, живущего по раз и навсегда заведенному порядку. И все из-за того, что когда-то он принял максимализм юношеских амбиций за единственную истину в жизни, такую ненужную теперь. С тоскливой опустошенностью Сергей Дмитриевич понимал, что не только работа есть суть человеческого существования. И эта, по сути мизерная часть бытия, только скорлупа для придания самой жизни ощущения состоятельности, в которой любовь, дружеские чувства, счастье растить детей составляют ее ядро.

Единственной, оставшейся с тех времен отдушиной была возможность иногда видеться со своим Юркой, другом сердца и далекой юности. По прихоти судьбы жизнь развела их по разные стороны баррикад, тех, что возведены одним из самых подлых человеческих пороков — национализмом. Юрий Семенович Кушнаренко, уже седой академик и лауреат многих, самых известных математический премий, но по-прежнему все тот же дурашливый Юрка, после развала страны остался в Киеве. Виделись они теперь лишь на редких официальных мероприятиях разного рода, да еще пользуясь необходимостью решать вопросы приватного свойства.

Делая запросы через МИД для вызова на официальном уровне, друзья только так могли отмечать свои знаменательные даты в жизни. И на этих днях рождения, свадьбах, похоронах друзей и юбилеях, они, улучив момент, скрывшись от многочисленной личной охраны и приставленных соглядатаев, беспрепятственно делились наболевшим. Разногласий между ними в оценке случившейся политической катастрофы, а именно это было общей, неколебимой платформой их убеждений, не было никогда. Но какими бы ни были их взгляды на творившуюся вокруг политическую вакханалию, непременно, после двух-трех рюмок привезенной Юркой крепчайшей горилки, они вдруг, переглянувшись, усмехались, и кто-нибудь из них, вздохнув, говорил: «А помнишь…».

…Наконец, часа через два старик-вахтер, упорно не реагировавший на недовольные реплики парней и ропот явно подуставших девочек, обнаружил признаки жизни. Сдвинув треух с глаз, он поднялся с бревна и оглядел ребят. Остановив свой взгляд на Сергее с Юркой, пробурчал:

— Все на сегодня. Вы двое, лопаты и метлы принести мне в подсобку. Знаете где… Остальным ждать вашего руководителя на проходной.

Сергей посмотрел туда, где стоял Вадим. Тот, окруженный компанией своих «колунов» что-то им говорил, и все четверо с ухмылками, не сулящими ничего хорошего, тяжелыми взглядами сверлили приятелей. Юрка недовольно сказал:

— Хорошо бы сейчас иметь пару лишних ног! А еще лучше твой планер, с которым ты забухтел с прошлого года…

Сергей выразительно посмотрел на него:

— Давай, лучше, бери лопаты! Ими как раз хорошо будет уравнять шансы. — Критически оглядев друга, хмыкнул. — Не, возьми лучше метлу. Будешь ею как пикой шуровать!

Уложив лопаты и метлы на тачку, приятели, стараясь не выдать лишним движением своего беспокойства, вразвалку продефилировали мимо сопевшей от напряжения компании Вадима.

Подойдя к вагончику, парни остановили тачку около порожка. Увидев висящий на двери замок, Юрка сплюнул от досады:

— Вот дьявол! Где этот ватник замшелый шляется? Сматываться надо, а тут этот…

Не успел он договорить, как из-за вагончика показался «этот ватник замшелый». Понимающе улыбнувшись, добродушно сказал:

— Что, парни, торопитесь? Девочки, небось, заждались? Что ж, дело понятное. Сейчас, инвентарь занесем и пожалте в увольнение.

Сергей, захватив несколько лопат, поднялся за стариком в вагончик-бытовку. Войдя, он увидел, что вагончик делиться надвое небольшой прихожей. На противоположной стене находилась вешалка, на которую старик повесил ватник. Вытащив из кармана штанов ключи, он открыл дверь, ведущую в правую часть бытовки.

Конец ознакомительного фрагмента.