Геном неизбежности
Геном неизбежности – геном, эволюционным путём переходящий в стадию сохранения всего живого в космическом пространстве для дальнейшего продолжения жизни. Во что человечество верит и к чему стремится.
Оглавление
- Квинтэссенция
- Ощущение жизни
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Геном неизбежности предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
© Заюков А.И., 2022
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2022
Квинтэссенция
Гранат
Природа гранит
и тайну хранит
исключительности камня.
Огранщик вправе,
что природа творит —
заточить эти грани в оправе.
Особенный красный.
Особенный белый.
Особенный чёрный.
Особенный жёлтый.
Особенные голубой
и зелёный,
из глуби-глуби извлечённых.
Истратив на всё
своенравные нервы,
спасибо, что первый
из глуби шедевров
с разломами света, их игрой —
спасибо, что первый,
а не второй.
Ко мне в электричке подсел африканец.
Я вижу гранаты в его глазах.
Белки чёрно-белые
с красными зорями,
жаркого неба голубизной.
Я вижу в гранате рожденье вселенной
и извержения их же поллюций —
тех же галактик.
И кровь революций,
их многоцветий на нашей планете.
И вчерне ГУЛАГи.
А то же колье
есть не прочь оливье.
Подвески
не прочь пригубить амаретти.
Кольцо с голубыми,
как волны, сапфирами
не прочь переспать
и родить от йети.
Припоминаю
и я розу в дрожи,
с рыльцем над пестиком
ради тревожить
женское тело на белом ложе,
как Вифлеем с его известием.
А некий страстями
и девственность ранит.
Такой гранат излучает пламя
и топит глаза, и слезами туманит.
Такое случалось со мною и с вами.
Любовь погружает, как мать Ахиллеса,
и в воду, и в пламя, —
но что её горше
и что её слаще?!..
Она нас и в рай, и в аидище тащит.
А бес свою морду порой молча морщит,
а то и порою глазищи таращит.
И ангелы здесь,
и валькирии кружат.
И волны, и скалы, и камни гранат.
Сама Афродита выходит на сушу
с гранатом на пальце в мильоны карат.
И мне говорит, что я прав
страстью к розам
и к женскому телу,
беря себе власть.
И в том, как намеренно выбрана поза,
и то, что хотела
и что было всласть.
И вечно зелёный
с мерцаньем алмазов,
и он же влюблён
в экзотический рай;
и в чём красоту
понял я его сразу:
он остров и пальмы —
и край, и за край!..
Виолончель,
как с извивами лодка
к краю, за край —
бог куда поплыла.
Вижу я в пальцах священника чётки —
чайка сложила ли оба крыла?
Всё в нём срослось в миллионно-едином.
Магний с железом — и вам хризолит!
Тот же рубин с его светом ранимым
кровью забрызгать меня норовит.
Я стою и замираю
Крым… в сиреневой дымке.
С голубой и зелёной волной.
Среди скал, как в серой крынке,
и в тени их под полой
я стою и замираю.
Под тяжёлою волной
море Чёрное смывает
след на белом моле мой.
Белизна и серость чаек
в синеве больших небес,
грохот волн не замечают —
каждый здесь несёт свой крест.
Белый парус над лодчонкой
и, как чайка, на волне.
Мне казалось, обручён он
с теми, кто живёт на дне.
Красота, покой и грохот —
только брызги до небес!
И, как плач дитятей, ропот
чаек там, где волнорез.
Божеством стоял здесь Пушкин
и глядел в морскую даль.
Айвазовский, с ним и Репин
написали в нём печаль.
Я стою поэт поэтом!
И другого нет сказать:
как у моря, нет запрета,
и душа как благодать.
«А было, заходил я в рестораны…»
А было, заходил я в рестораны,
пил и ел на выбор, что хотел.
Под коньяк армянский плыл в туманах.
В роскошь весь одет и молод, смел.
Хулиганом был невероятным!
Весь был под ногами Барнаул.
Как алмаз сверкал многокаратный.
И ментам звонили: «Караул!»
В институт не раз спускалась ксива.
Исподволь глазели на меня
и мечтали девочки ревниво
обо мне, сердечное храня.
Что же, пусть не стану Пироговым.
Пусть не жить мне, как мечтают все.
Тёмной ночью, под её покровом,
Афродиту мну в её красе!..
Тем же, кто мечтали, мял я груди.
Кто имела надо мною власть
в том же институте, не забудет,
как страстям моим же предалась.
И пускай она гораздо старше,
и без коньяка свихнулся ум.
Ах, как подо мной собою машет —
жизнь куда прекрасней наобум!
«По Сибири. По Сибири…»
По Сибири. По Сибири!..
мчусь на тройке с ветерком
по её бескрайней шири —
путь до боли мне знаком.
Ты в моей душе, сторонка,
от твоих корней я рос.
И звенит бубенчик звонко
средь равнин, лощин, берёз.
И про всё я забываю.
Всё, что тяготило — прочь!
Одного не понимаю:
отчего на сердце ночь?
Отчего я эту волю
променял на свой уют?
Видно, выпала мне доля
жить, где волю подают.
И страна всем стала паперть.
И не знаешь, где поля.
И печально Богоматерь
начинает всё с нуля.
Я очнулся. Жуть и койка,
бубенцы в мозгах звенят.
Это чудо!.. снилась тройка.
Было ж время!.. — говорят.
«Лишь ветер мне один порой стучит в окошко…»
Лишь ветер мне один порой стучит в окошко.
И ночь, как бездна мук, терзает до утра;
луна ли светит мне свечой из медной плошки,
иль перепел кричит: давно уж спать пора.
Я вспоминаю жизнь, которую я прожил.
Казалось, это всё случилось не со мной.
А то, что не дошёл я до звезды, — ну что же?
У каждого своя и нет судьбы иной.
И то, что нет тебя, я развожу лишь руки.
И через все года мне посмотри в глаза.
В глазах моих всё та ж к тебе любовь и муки,
а к ним ещё, к тому ж, добавилась слеза.
Черёмуха в цвету и терпком аромате
напоминает мне прощальный школьный бал.
И в чёрном фраке я, ты в белом бальном платье,
и главного тебе, в чём каюсь, не сказал.
«Есть и пить люблю из хрусталя — …»
Есть и пить люблю из хрусталя —
с детства в нашем доме я приучен.
Втайне в десять лет читал Золя,
и меня он женским телом мучил.
А когда совсем-совсем подрос,
стал красавцем — стукнуло семнадцать,
тут уж женщин целовал взасос,
а рука к их платьям стала рваться.
Иногда, всё вспомнив, улыбнусь:
и сегодня тот же я мальчишка.
И куда угодно заберусь.
Разве ж не читаю больше книжки.
Ну а пить и есть из хрусталя —
и сегодня в этом не откажешь.
Да и сам похож я на Золя
и на Иоанна в смертной чаше.
А с огнём рубиновым коньяк
самоцвет таит в оправе рюмки.
Да и Овен я — мой зодиак,
и другие, как метель, задумки.
Apotheosis
Бриллианты, макияж, горжетка —
это всё теперь не для меня;
всё ж порой беру я на заметку
прелести, себя в них хороня.
Женщины отлично понимают,
как и чем мужчину зацепить —
зазывалок и слепым хватает,
стоит ли потом себя корить.
Выгребаю деньги из кармана —
ради женщин стоит и сорить!
Столько ж в них сладчайшего дурмана,
остаётся лишь боготворить.
Вот она сидит со мной в горжетке,
пьёт вино, в глазах сплошная блажь.
В прелестях порыться случай редкий,
не берут таких на абордаж.
Ничего, на время стал я нищим,
но зато всем прелестям гарант.
Тот старатель, кто упорно ищет,
где не ждёт находит бриллиант.
«На белом моле перед океаном…»
На белом моле перед океаном,
где пальма изумрудная стоит,
креолка из напротив ресторана
меня глазами тёмными гнобит.
Таких ещё тиранок не встречал я,
глаза её — то в душу мне, то вкось!
Красавица и бёдрами качала,
и видела, казалось, всех насквозь.
И только мне однажды улыбнулась,
на столик ставя белое вино.
Сама природа, кажется, очнулась
по принципу того же домино.
Бармен за стойкой ко всему был зорок.
Кто под хмельком, поклоны раздавал.
Казалось, что ему не до креолок.
Казалось, всё вниманье на мангал.
Ах, хитрый лис, не зря что ты японец, —
так хан Гирей в неволе не держал
охочих и согласных ждать невольниц;
лишь евнух не любил, не уважал.
Вопрос извечен: «А смогла б за деньги?
Страшит ли так уж самурайский нож?
А видеть кошку дохлую на стеньге…» —
от мыслей же таких бросает в дрожь.
На белом моле перед океаном,
где пальма изумрудная стоит,
креолка из напротив ресторана
меня глазами тёмными гнобит.
Дальний звон вечерний журавлиный
Дальний звон вечерний журавлиный.
И куда вы, птицы, на поля?
Голоса — высокий звон малиновый,
Благовест, сошедший до нуля.
Ах, как этот звон мне ранит душу!
Перед этим звоном шляпу снял.
Улетели, я ж стоял и слушал:
словно кто-то родину отнял.
Клаузула
Убелённый сединами,
а в душе молодой,
не гляжу и в витрину я,
потому что седой.
В ту же лужу не хочется
заглянуть иногда.
Что ж вы, ваше высочество?
А ведь это беда!
«Мы слишком разные по судьбам — …»
Мы слишком разные по судьбам —
твоя любовь спасенье мне.
Но никогда я не забуду,
что было в прошлом, как во сне.
Дарил единственной я розы,
одну её до слёз любил.
«Поэзия не терпит прозы», —
казалось, Бог мне говорил.
И я мечтал, и верил Богу,
как верил прежде в чудеса.
Но лишь тебе высоким слогом
я посвящаю небеса.
И розы, ангела дыханья,
одной тебе, как дар небес.
И наша встреча не случайна, —
а, может, чудо из чудес.
Для чего метель пугала?!
Снится мне ночная вьюга,
всюду степь и всюду снег.
Конь бредёт, нет лучше друга —
только он находит след
и по запаху и звукам.
Конь ушами вновь прядёт.
Для меня и страх, и мука:
«И куда он приведёт?»
Конь ускорил шаг нежданно,
перешёл во мгле на рысь.
Огонёк, как с неба манна, —
и метель кошмарит высь!..
Скрип ворот. А где хозяин?
Вот он белый с топором.
И глядит, и ожидает,
и взлетает над двором.
Ни избы, огня не стало,
ни коня, саней, меня.
Для чего метель пугала,
как в могилу хороня?!..
«Кто-то водит циркулем небесным…»
Кто-то водит циркулем небесным,
этот мир чертя за кругом круг.
Кто-то рассуждает о прелестном,
находя пустой в изнанке звук.
Но нельзя же жить всю жизнь подранком,
подаянья ждать от тех же звёзд.
Какова же всё-таки изнанка,
где не пригодится паровоз?
Да и жизнь самих нас — чей-то опыт,
но и он представился ни в грош,
если только нам глазами хлопать
и мечтать, как та ж на гребне вошь.
«Вы спросите, каков наш век…»
Вы спросите, каков наш век?
Не век двадцатый, волкодава,
когда спасал не оберег
и не заслуженная слава.
Но в чём-то схож он: новый НЭП,
и кровь не та пусть, и убийства.
Кому у храма божий склеп.
Кому болото, и без сыска.
Таким судья всё та ж пила,
какой валили лес веками,
на них в лесу и набрела
среди болот под облаками.
И не ведут на эшафот
теперь служителей народа,
им затыкают нынче рот,
из-за щедрот не знавшим брода.
Но благо, что-то в жизни есть —
не развалилось, а осталось.
И поубавилась в нас спесь.
Дай, Бог, хоть в чём-то людям малость!..
«Обратите на меня внимание…»
Обратите на меня внимание:
Я для всех из Космоса сигнал.
Только вчерне он непонимание —
клинопись, чтоб кто-то прочитал.
Обратитесь в слух, где не для ока.
Бог нас не поймёт и не простит,
в нас вложив сознание пророка, —
а пророк не только эрудит.
Чтобы это сберечь, бросить родину рад
Я представил себе: я собрал чемодан —
всё в нём на непредвиденный случай.
Ну а как же заря, лебединый в ней стан?
Говорю: «Себя этим не мучай».
Тот же лось и медведь молча в душу глядят,
те же сосны, берёзы и речка.
Чтобы это сберечь, бросить родину рад
и лететь на закланье овечкой.
Не поместится родина вся в чемодан —
ни заря, ни река с родниками.
Те же лебеди вновь возвращаются к нам,
и не раз, и не два, а веками.
«Те соседи хороши в беседе…»
Те соседи хороши в беседе,
у каких в крови корысть ни в грош.
А сосед, какой наживой бредит,
только и всего — ядрёна вошь.
«Горит звезда, покой оберегая, — …»
Горит звезда, покой оберегая, —
одна из всех дрожит издалека;
она во мгле, как женщина нагая,
в глуби времён легла на облака.
Где белизна, ночная мгла и стужа,
и где паденья звёзд за роем рой,
мне свет её из мелких игл и кружев
вселяет и надежду, и покой.
Горит, горит… издалека мигая, —
и, кажется, о чём-то говорит!
И не она ль, сама себя сжигая,
не ради ль нас и светит, и горит?..
Берёзка
Вся в серебре с девичьим телом,
с алмазным тут и там огнём,
в венчальном в фалдах платье белом
берёзка вышла в поле днём.
Как суженого ждёт в неволе
с мечтой: однажды он придёт.
Ой, как студёны снеги в поле!
И всё ж берёзка друга ждёт.
Огни в венце, огни на платье.
И голубые небеса.
Во льдах сосновые леса.
И красота невесты кстати.
«О чём природа нынче говорит…»
О чём природа нынче говорит,
и душу чем мою она тревожит?
Как ветер сногсшибательно свистит!
И пусть свистит, казалось, ну и что же?
Но сколько в ней дыхания небес!
И как шумит повсюду непогода!
Взгляну ли я на тот же тёмный лес.
Услышу ль гром!.. за всем стоит природа.
И вот уж капли первые дождя.
И вслед всему сплошной тяжёлый ливень!..
И где-нибудь потоки переждя,
переходящие порой на солнце в иней,
бегу по лесу с обувью в руках.
А в небесах опять синеют тучи.
Насквозь промокший и оглохший в прах,
но нет меня, казалось мне, везучей.
Ведь спасся же от молний до земли,
их огненных беснующих метаний.
И, сколько о спасенье не мели,
природы нет без мук и без терзаний.
О, если бы такое и всегда (по-русски)
С пузатыми боками самовар,
он, как купец из самой-самой гильдии,
пыхтит, на голове кудрявый пар.
И хромовый сапог, как мех, вы б видели!..
А чайник заварной и впрямь петух.
А расписные чашки, с ними блюдца?
И, чтобы медный барин не утух,
мехи у сапога над ним смеются.
А чай такой не снился никогда!
М-м-м… с сахаром и бубликом вприкуску!..
О, если бы такое и всегда.
И водочку потом, и к ней закуску.
И не глядеть поутру в самовар:
от перепоя морда отразится
и та ж причёска, как кудрявый пар.
А чая лучше нет опохмелиться.
«У тебя одно начало…»
У тебя одно начало.
У меня один конец.
Чья б корова ни мычала:
ей с быком не до сердец.
Им бы хлев, а в нём и сено.
Нам в хлеву б на сене том!..
В нём и море по колено,
и сердечное притом.
О, сколько было вас, себя же не храня…
Величественный торт, как Гран-Пале,
фужеры из стекла прозрачного, как воздух!
И, как медведь играет на пиле,
саксофонист играет грубо и безмозгло.
Гляжу на розы — Бог их виртуоз;
на устрицы в ракушках с перламутром
и на кольцо из золота и слёз
лучистых бриллиантов в форме сутры.
И вся ты из сказаний и легенд,
и грудь твоя, как леди лебедь, дышит.
Шампанское со льдом и не духи, абсент.
Ты слушаешь меня и, кажется, не слышишь.
Ну, кто я для тебя?.. пускай поэт — старик!
И розы, пусть от Бога, это ж мелочь.
Смотрю на саксофон: серебряный в нём блик,
как седина, чего бы ни хотелось.
А в частности, и ты не для меня,
из прошлых лет в нюансах покопаться;
о, сколько было вас, себя же не храня,
срывавших всё, чтоб до меня добраться.
Другой я жизнью жил
Не вхож в Гранд-Опера:
там стены мной не дышат,
другой я жизнью жил,
а это всуе сути.
Тюльпаны я не рвал
под звёздами Парижа;
их женщинам дарил
из маркета в валюте.
Чтоб не пролилась кровь
ни на какой корриде,
хорош лишь тот кинжал,
какого я не видел.
И некуда бежать,
да и к тому ж — а надо ль?
Мир заново рожать,
как воскрешать нам падаль.
Другой я жизнью жил,
себя не замечая.
И небо не коптил,
и не мечтал о рае.
Так живут из года в год
Отражает лебедей
светлый пруд
в их ладе,
волны гребнями бегут
в зеркалах по глади.
Белку слуги стерегут,
принося орешки,
и неважно, кто из них
здешний ли, не здешний.
Так живут из года в год —
и не улетают!
То же с белкой:
всё, как есть —
и не убегает.
Весна
Взял я в губы бересту скрипучую
с горьковато-терпким ароматом,
посвистал я трелью рассыпучею
из коленцев с розовым раскатом.
Сок берёз слезами с неба капает
отовсюду в серо-белой роще.
Солнечные блики, тень накрапами
и валежник, как святые мощи.
Воздух всюду с талым ароматом,
из проталин выглянул подснежник,
а ведь был и я, как он, когда-то
молодым, красивым, безмятежным.
Что ж! Весна не для меня повсюду.
И об этом говорят сороки —
их-то мне известны пересуды:
что на всё про всё бывают сроки.
Каждому в миру свой век отпущен —
разве ж что кукушка погадает?..
Глядя на берёзовые кущи,
и душа из ада прилетает.
«В апреле и метель, окутавшая стужу…»
В апреле и метель, окутавшая стужу.
Гляжу я на неё, испытывая боль.
Она мне режет слух и ранит мою душу —
и при свечах не лечит алкоголь.
Вдыхаю аромат я дорогой сигары.
Не знаю, для чего и всё-таки беру
певучую насквозь из семи струн гитару,
она дрожит, как клён в метели на ветру.
Она, как и метель, исходит в переборах.
И кажется ли мне?.. рождается романс.
О, если б всё не так — и не было б укора.
Но жизнь — увы! — нам всем даётся как аванс.
Штуцер
Чтоб вырвать победу, я выбрал бы штуцер:
он истинный рыцарь, кто нравом берёт;
единственный выстрел и пусть даже куцый —
такое оружие не подведёт.
А встреть с таким волка в прыжке и в полёте,
когда нет и мига, чтоб что-то понять,
мой штуцер товарищ и рыцарь на взлёте
готов на себя того ж волка принять.
И сам я по жизни из прошлого штуцер,
с его маркировкой и волей орла.
Не дай бог на ком моим лапам сомкнуться —
и волка накроют моих два крыла.
Чем гордится бабка рая
В сорок соток огород —
в этом гордость бабки Раи.
С утра до ночи сажает,
следом полет, поливает
и затем уж убирает.
А к зиме летит в Европы
к сыну в гости глотать копоть.
И гордится этим бабка:
быть в Лондóне пусть арапкой.
Привлекательнее нет —
там, в Европах, Высший свет!..
Объявившим себя
Как про себя ни загибайте,
воротники ни поднимайте,
ни кучерявьтесь, ни гордитесь,
а в Пушкины вы не годитесь.
«Не стал я Надсоном — нет, нет! — …»
Не стал я Надсоном — нет, нет! —
Полонским, Фетом, Блоком тоже.
А Пушкин — это целый свет
с чернёной медью смуглой кожей.
Не примеряюсь я к нему,
цилиндр напялив мимоходом.
Известно Богу одному,
кого нам сбросить с парохода.
Объедаловка
В тебе, как в поваренной книге,
ночами копается муж.
В том нет ни малейшей интриги,
срывать при свечах крупный куш.
Кому-то птичье молоко.
Кому-то гамбургер под кетчуп.
Да и меня к тебе влекло —
так, между прочим, я отвечу.
«Ничего не остаётся…»
Ничего не остаётся,
как писать стихи.
Может, мне в раю найдётся
место за грехи?
Бог, слыхал, и грешных любит,
если помолюсь.
Жизнь без веры душу губит —
в этом вся и Русь!
Только воля всё же слаще,
оттого грешу;
ах, порой, в грехи как тащит!..
Бога не прошу.
«Из лазури бычья кровь…»
Из лазури бычья кровь
над землёй заката,
из берёз не уготовь
кашу, как когда-то
мать за шалости мои
впрок и в назидание.
Обездоленность зари,
ночи ожидания.
Роза в наледи росы
розового цвета —
участь в янтаре осы
из другого света.
Звёзды, и крадётся ночь.
Свет луны не греет,
как моя душа, точь-в-точь
впрок не разумеет.
Тороплюсь к стихам, к свече,
в том и участь гения.
Мысль, как беркут на плече
в полном облачении.
Утро в сосновом бору
Как отшельник на заре,
в глуши бора тетерев
в серебристом январе
шумно сел на дерево.
По-монашески глядит —
есть на что креститься!..
Гребень пламенем горит
иже серебрится.
И, как истинный монах,
смотрит в душу зорко:
снег взрыхляя в пух и прах,
вслед летит тетёрка.
Жить в природе без чудес —
стоит ли молиться?
С глухарями лес воскрес!..
А казалось, птицы.
Россия, Русь
К берегам Лазурным не тянусь,
ничего там не забыл на пляжах.
Ближе всех душе Россия, Русь,
где всё ясно и без эпатажа.
До кровинки близкая земля.
Берега куда гораздо краше!..
Предки начинали здесь с нуля —
кол вбивал, вступив на землю, пращур.
Из-под козырька ладони он
долго-долго вглядывался в дали:
синева вокруг со всех сторон,
и любовь рождалась в нём вначале.
Прежде было множество богов.
Наконец явился и единый.
Смотрят предки из глуби веков:
«Не судите, дабы не судимы».
И плывут всё те же облака,
и вокруг звенят всё те же птицы.
Дай всему, Бог, это на века —
невозможно в это не влюбиться!..
«Каб не старость, наколол бы дров…»
Каб не старость, наколол бы дров,
наносил водицы из колодца.
А случись такое, я готов
и колодец вычерпать до донца.
Только тащит старость нас в постель.
Где вы, годы, где я был нетленным?
Заметает старости метель,
а ведь был я необыкновенным!
Хулиганом рос не понаслышке.
И любил, любил, любил, любил!..
И ещё совсем-совсем мальчишке
сам Господь дорогу серебрил.
Ах, луна, запала крепко в память:
в серебре ограда и цветы —
мать моя красивыми руками
холила во мне мои мечты.
И не ко двору казалась старость,
всё ж явилась — благо не с косой!
Кто там колет чурки, придя в ярость,
в рубище, как призрак, и босой?
Картинка из TV
Мечтой обиженные люди
округ округлого стола
сидели нэцками на блюде,
а чаша слишком им мала.
И морщат лбы, усы топорщат.
А женский род из поэтесс
с улыбкой ч т о — т о в Лире корчат
в манере вздохов и завес.
р. п. Троицкое, ул. 4-я Залинейная, 58
Когда была входу охотничья берданка,
к ней патронташ, махорка и кисет,
когда не ждал глухарь подвоха спозаранку
и ничего ему не предвещало бед,
рассказывал сосед, когда я был мальчишкой,
как крался рысью он с берданкой к глухарям,
как билось у него, казалось, сердце слышно
и уж подавно птицам и зверям.
Припомнился и тут наш уличный колодец
с ведром и цепью, воротом и срубом,
из темноты его едва вода блестит.
В телеге конь бежит совсем как иноходец,
ноздрями шевелит и вспенивает губы
и в бездну заглянуть колодца норовит.
Прохладой дышит тот и ключевой водою,
и плещется уже в моём ведре она.
И пена у коня, как хлопья, под уздою,
и жадный его взгляд, как в облаках луна.
Подсолнухом в жару казалось в полдень солнце.
А пятки жёг неистово песок.
Спешу на речку, в ней тьма родников на донце:
нырял бы и тонул, как тонет чугунок.
А что творит зима! Сугроб со снегирями,
с сорокой, как пропеллер, на колу.
И я, ещё малыш, тянусь к оконной раме
с узорами из снега по стеклу.
И в этот же сугроб я падаю в пальтишке,
где только что сидел, как яблоко, снегирь.
А он уже с небес воскликнул: «Это слишком!..» —
не яблоко, а розовый имбирь.
Голуби воркуют за окном
Голуби воркуют за окном,
их тепло вливается мне в душу.
Принакрыл подругу гость крылом
и воркует самке что-то в уши.
А голубка как чего-то ждёт —
мне ли им рассказывать о чувствах?
И меня лишь за душу берёт
трогательное их безрассудство.
Чёрный голубь, белая она.
На глазах творятся поцелуи.
Тут и чаша выпита до дна
и они, казалось мне, ликуют.
Жизнь творится прямо на глазах.
И любовь прилюдно и навеки.
Им ещё б венчанье при свечах,
обнажая сущность в человеке.
Но недолго длился этот пир:
голуби в лазури улетели.
Без любви и свет не мил и сир.
А чего ещё бы вы хотели?
Там, где бывали есенин и рубцов
Ай, как выпить хочется!
И не стоит корчиться,
а пойти в пивную за углом,
там, где всюду мочатся,
не в чести и почести —
кто не пьёт,
быть дятлом поделом.
Ах, как пиво пенится,
и куда кто денется,
если водку к пене той плеснуть;
сразу мир изменится:
кто не верил, верится —
тех же, кто сошлись, не разминуть!
Это заведение
знало и Есенина.
И Рубцов не обошёл его.
Я с благоговением
замер на мгновение —
вот уж где добьюсь я своего.
Я читаю вслух стихи,
в них, как золото, грехи.
Кажется, вокруг все замирают.
Перестали петухи
раздувать свои мехи,
перья их техничка убирает.
Ах, душа моя, душа,
до чего ж ты хороша!
Только и свободой нынче бредит.
И ползу я не спеша
по Тверскому чуть дыша
и теперь из Аза, Буки, Веди.
P. S
Кто-то, сбежав от нас,
честь России защищает
и во славу себя подкормиться горазд:
нам себя подавать приезжает.
Квас такие не пьют,
им, сторонникам буржуазии,
вместо кваса коньяк на столы подают,
сколько Божьим судом не грози я.
Стол прогнулся от яств.
Каждый здесь знаменит,
от себя самого он в ударе;
и не хам, но коньяк, потому и хамит,
а под занавес накочегарит.
Незваный гость
Медведь в берлоге нынче, как в гробу,
берлогу не спасает и валежник.
Глядит через подзорную трубу
в отверстие берлоги разве ж грешник.
Без шума от берлоги отошёл,
с валежником с улыбкой распрощался.
Мой объектив зеркальный, он же ствол,
дворец медвежий отразил на счастье.
А вот вам лось, а вот тетерева.
Скольжу на лыжах — кто и что подарит?..
И дальше в глушь одни эт сетера.
Ни звука там, где почивает барин.
На сук повесил фотоаппарат.
Гляжу, куда присесть мне, как синице.
А всё-таки с медведем встрече рад.
Насквозь промёрз и чаю бы напиться.
А вот и пень в сугробе невзначай,
присел на нём и извлекаю термос.
И ко двору дымит цейлонский чай,
и наслаждаюсь им, как гость, безмерно.
Идолы
Непонятные чёрные идолы.
А с их встречей душой я рад:
их глаза ничего не видели,
губы мёртвые не говорят.
Высекали резцом их каменным
и просили богов у огня,
до небес озаряясь пламенем
от злых духов себя хороня!..
Так ли это, никто не знает,
и узнает ли правду когда?
В синем небе стервятник летает —
словно было сегодня всегда.
У икон и у свечи…
Импресарио небес светлый ангел
с лепестками белых роз в лучах Бога.
Он под куполом в лазори и за гранью,
и где нищий со свечой у порога.
Я молюсь ему, в сиянии купаясь,
и ищу в нём для себя оправданий.
Где венчание в углу, он, как аист,
держит свёрточек, казалось, в божьей длани.
Я растерзанным иду вовне храма.
У порога сострадает тот же нищий —
он со свечкой и ему что же дам я?
У икон и у свечи покоя ищут!
И куда мне деваться?
Храмы в России — поэзия в камне.
Храмы на Западе — сплошь философия.
Бог наш Отец и для нас моногамный.
Та же и Библия в истинном слове.
А в остальном это две разных веры,
объединённые общим крестом.
Но в философии много химеры.
То же в поэзии перед постом.
Овод, однажды поверивший в исповедь.
Батюшка пьяный на крестный ли ход.
Как пассажир, опоздавший на пристани,
смотрит истошно на свой пароход,
так я смотрю — и куда мне деваться?
Верить кому? И всё ж тянет к кресту!
А в крестный ход надо ж было нажраться,
как у корыта, готовясь к посту.
Праздник по случаю
Под снег вызревает капуста до хруста.
Калина теряет особую горечь.
А к ним и грибки — на столе и не пусто.
И хрен с холодцом — кто подал эту сволочь?!..
От слёз и до задницы! Как тут без стопки?
У водки в застолье есть склонность к веселью.
Душа нараспашку и сам я не робкий.
Но как непомерно наутро похмелье!..
Рубаха на мне, как и сам, нараспашку,
по случаю дня мелким вышита бисером.
Заря на восходе напротив милашка.
Кто я для неё, от неё же зависело.
«Очнусь и не знаю, куда мне податься…»
Очнусь и не знаю, куда мне податься.
Вокруг незнакомые люди.
А где же когда-то мои домочадцы?
И где вы, вчерашние судьи?
С кем девушка та, что туманила синью
своих ослепительных глаз?
И нет и меня, хулигана, в помине,
десятый окончивший класс.
Огни в небесах и громы не пугают.
Метель удручает мой ум.
А ведь как шумела! и нынче играет,
как Ойстрах спьяна наобум.
Мне перстни на пальцах сплошные вериги.
Не красит ничто от кутюр.
И кто бы подумал, поэт от интриги
старик, написавший ноктюрн.
Вор в законе, зоны крестник
В шубе от кутюр, в натуре,
я как волк в овечьей шкуре.
И как шарм, исколотая грудь,
золотой в полпуда крестик.
Вор в законе, зоны крестник,
я свободен, но не в этом суть.
Не гонюсь за божьим раем:
с Богом в карты не играю,
иногда же в храмах я молюсь
и деньгами после дела,
как душа того хотела,
тайно от священников делюсь.
Волк мой в шубе не вязал бы,
с прежней жизнью завязал бы.
Но тогда от Бога отобьюсь!
Бог — Он любит только грешных,
а пойди, найди безгрешных —
оттого и за себя молюсь.
Я молюсь не стать дешёвкой,
фраером из «Чёрной кошки» —
без того он взгляд мой понимал.
Воротник подняв у шубы,
сигарету сунув в губы,
мир, как вор в законе, принимал.
Как белый лебедь!
Летящим по небу пером,
лебяжьим облаком в лазури
под медный колокольный гром
не обещает нынче бури.
Хотя вчера был дождь и снег,
и в бешеных порывах ветер.
А нынче звон как оберег —
во всём, во всём на белом свете!
На солнце купола горят,
сияя золотым отливом.
Колокола, как говорят,
то вместе все, то с перерывом!..
И надо всем одна лазурь!
И солнце светит, но не греет.
И сколько брови кто не хмурь:
как жить ему, не разумеет.
Стоит вчерашний атеист,
как аист, с клювом без ребёнка.
Стоит и тот же аферист,
сексот сегодняшний, в сторонке.
Чтоб помянуть и древу быть.
Ребёнок с ясными глазами,
о чём другом тут говорить,
не перепутать с небесами.
И дай-то Бог, чтоб был другим,
жизнь не довёл до безрассудства.
Пути к намереньям благим
порой в аду пересекутся.
И я гляжу на древний храм,
с оброненным пером им в небе:
и он не обошёл всех драм, —
а нынче вновь, как белый лебедь!
«Великий храм, как кровь, в веках…»
Великий храм, как кровь, в веках
ты ближе всех от сердца отстоишь.
Андрей Рублёв родился на руках
твоих, о нём и таинство хранишь.
Твой генетический разрыв
утратил на столетье веру.
Но Бог, покровом нас накрыв,
изгнал из наших душ химеру.
И вновь над всеми ты стоишь!
В твоей купели, как в ладонях,
опять купается малыш.
Кто с Богом в сердце — не утонет!
«Как славно, что я не политик…»
Как славно, что я не политик.
Как чудно, я до звёзд поэт.
И говорю при всём элите:
не написать вам свой Завет.
Нас лечит красота природы.
Вселенная не видит нас,
и с ней городит огороды
ни кто иной — калиф на час.
Спасётся тот, кто ищет двери,
а двери есть у многих звёзд,
кто не надеется, а верит —
и для таких Земля погост.
Острова
Хочется домой, а дома нет:
увела судьба меня далёко.
Ярок тут, но он чужой рассвет,
потому мне здесь и одиноко.
Над волной прибоя шум и крик:
то и дело чайки вниз ныряют.
Я стою на высоте, старик —
мысль на эту тему убивает.
Подо мной зелёная волна,
от неё лишь брызги долетают;
и стихия также не вольна,
если волны скалы отвергают.
А стихия — глаз не оторвать! —
ломится всей мощью в те же двери.
Но пора и перестать страдать,
если разум мой во что-то верит.
Как красив огромный океан!
Как красивы под скалою волны!
Я представил ночь и ураган
и себя над ними в утлом чёлне.
Потерявший связи Одиссей,
рвущийся так издалёка к дому
с коробом невиданных вестей, —
и погибну в месте незнакомом!..
И взбрела ж в мозги такая блажь,
что и сам в такое не поверю.
Океан во мне роит мираж,
как и он, ломиться в те же двери.
Вот уж полдень, с ним и синева.
Переполнен пляж людьми донельзя.
Женщины, как те же острова,
и из них одна, чьё имя — Эльза!..
У меня на непогоду спрос
У меня на непогоду спрос,
нынче пусть и кости мне ломает;
хорошо живётся и жилось
тем, кто непогоду понимает.
Дождь ли с громом землю оглушил.
Снег ли с ветром скрыл дома и небо,
а затем и город утопил
и душе, и мыслям на потребу.
Там и там, казалось, всё звенит:
в окнах стёкла, во дворе причуды.
Хорошо с огнями гром гремит,
а в метель звонки из ниоткуда.
Шелест по стеклу, как белый стих,
и, казалось, мысль материальна —
мы порою считываем их,
превращая в музыку буквально.
На гитару я кладу аккорд.
И мелизмы в переборах слышу,
в них всему и вся наперекор
непогода в каждом звуке дышит.
Да, да, да! романс уже готов.
Белый стих в нём и мои мелизмы,
в них я весь из бриллиантов слов,
и душа проникнута лиризмом.
Арбат
Был ты когда-то народным, Арбат,
были столы и лотошники в ряд.
Было во всём непутёвое время —
жили, казалось, в тюрьме, но и в теме.
Был скоморох, как петух на селе.
Пели, плясали все навеселе.
Кто-то читал, как Есенин, стихи
и, как Есенин, клял власть за грехи.
Что ж ты, Арбат, нынче власти не рад?
Что не тусуешься, как говорят?
Эх, девяностые! Кончился НЭП.
И лишь оставил, быть может, нам рэп,
тот же понятный, казалось, всем рок.
Ну а теперь им — вон бог, вон порог.
Было когда-то, всё кончилось здесь?..
Вряд ли, маэстро: Арбат был и есть!
А думы всё же о земном
Как плохо расставаться с жизнью.
Когда метель стучит в окно,
молюсь я прежде за Отчизну,
а мне — как Богом суждено.
Вот и сейчас ветра метелят!..
И как спастись, знал вряд ли кто.
И не спасут углы и щели.
Спасётся разве ж дед Пихто!
И где изба красна углами,
где от печи идёт тепло,
к тому ещё и пирогами.
Считайте, что вам повезло.
Всё ж я молюсь, кого настигла
волчицей буря за окном.
Мне ничего в окне не видно,
а думы всё же о земном.
Безотрадная картина в эту пору
Изгаляется погода в день ненастный.
Избы тёмные роят земную скуку.
Зорька алая порой о лете красном
лишь напомнит, как девица о разлуке.
Утопают в лужах сельские дороги.
Не окликнет тот же филин за крестами.
Только лось мелькнёт в лощине долгоногий,
да пробьётся в сером небе луч местами.
Безотрадная картина в эту пору.
Неоглядные просторы — лес и степи.
И глядит порой мне в душу Русь с укором —
даже в этом есть её великолепье.
Ожидание её как неизбежность.
Избы тёмные, как на торгах в неволе.
Был великий Сталин и товарищ Брежнев,
и мечтали мы тогда о лучшей доле.
Как и, впрочем, при царях на панихидах.
Запах ладана присутствует и нынче.
Панихиды и в церквах, и в тех же МИДах.
Да и сам я от всего такого взвинчен.
«Чёрный космос с планетой Землёй…»
Чёрный космос с планетой Землёй,
как котёнок с клубком, играет,
и в глазах его свет неземной,
то резвится он, то замирает.
И устроена так ли Земля,
и таит что от нас бесконечность?
Как обидно начать всё с нуля
и бесславно вот так кануть в вечность!
Говорят, есть там норы кротов.
Говорят, есть там чёрные дыры.
А они не для всяких котов:
наигравшись с клубком, канут с миром.
И в мирах тех ищу я себя:
нет ли в них и моих сочинений.
А миры, всё на свете клубя,
предоставили нам лишь мгновенья
средь вселенных нору отыскать
и ступить на другую планету.
Если будем любить и гадать,
не открыть нам такого секрета.
Всё цветёт, хотя и осень
Не люблю я больше водку:
без того наш век короткий —
стоит ли об этом говорить?
Но бывает, ту же стопку
опрокидываю робко.
Как такому празднику не быть?!..
Разве осень не картина?
Праздник — разлюли-малина! —
урожай на сдвинутых столах.
Разносолы к разносолам,
не пошла бы водка колом.
Тут кому Исус, кому Аллах.
Нет колхозов? Хрен с ним!.. Дачи
президент дал наудачу.
Только что и как за всё платить?
Всё цветёт, хотя и осень.
У других пить-есть не просим —
о таком не стоит говорить.
У совы нынче рябчик на ужин
Выразительней глаз не встретишь,
оттого птица днём слепа.
Да и цвет её рыже-серый,
в крап на перьях желтеет крупа.
Всё услышат локаторы-уши.
И когтисты в делах её лапы.
И из жертвы она вырвет душу,
дай ей только кого-нибудь сцапать.
Но летает она слишком шумно
и с гугуканьем громко ухает.
И уж точно: красавица, умная
и реалью живёт, а не слухами.
Две луны светят в полночь
и третья, настоящая — та, что в небе!
Зорче нет, и охоте бог в помощь —
всякий смертный печётся о хлебе.
У совы нынче рябчик на ужин;
мышь — удача и деликатес.
Что не так, поясок потуже —
ту же мышь ждёт, как манну с небес.
Post hominum memoriam[1]
Жизнь беззастенчиво нахальна,
хотя для многих эпохальна.
И всё ж греховен наш соблазн —
что ни лазейка, то и лаз.
Хоть создаём порой шедевры,
но женщины нам портят нервы.
Правы французы: кто бы мог
взгляд отвести от женских ног?
От ягодиц, когда не видит, —
когда в ней всё в красивом виде?
Кто до интима не охоч?
Страсть при свечах — нужна ль ей ночь?
Я вновь у храма, как белый лебедь
О, Господи, причудлив твой язык!
В иных словах за жизнь не разберёшься.
В иных их смысл понятен, как ярлык.
В иных он прост: не хочешь — обопрёшься.
Святой хорал литых колоколов —
из бронзы слов слагаются молитвы.
А небеса — простор их для орлов;
в них тайны тайн от глаз людских сокрыты.
Рука невольно тянется ко лбу.
Какое благо на кресты молиться!
И белый храм, как птица наяву,
готов взлететь с божественной десницы.
Как белый лебедь, гордо вскинув шею,
взлетает храм с небесной колокольней.
Я от него глаз оторвать не смею
и размышляю о грехах невольно.
Душа переполняется от слёз,
и светлый взгляд с сиянием Пречистой.
И как у православных повелось:
блажен, кто в помыслах и исповеди чистый.
Свет, какой не видел тот же Гоголь
Век наш знаменитый, именитый,
век наш и подкупный, как и сытый,
век, которым вряд ли я горжусь,
он как орд нашествие на Русь.
Для одних он весь венцами светит,
для других он держит ключ в секрете,
где и как свой хлеб и соль добыть —
если так, то так тому и быть!
Свет, какой не видел тот же Гоголь:
голь вчера, а нынче гоголь-моголь.
Вот таков сегодня высший свет,
на какой управы нынче нет.
И князья у нас сейчас на час —
не вселяет страх и божий глаз.
Потому я за тебя молюсь,
в звоне глав доверчивая Русь.
«Нынче Пасху Бог подал на блюде…»
Нынче Пасху Бог подал на блюде:
солнце, воздух в небе голубом.
Как июнь. И радостные люди.
Звон колоколов с их: дзинь и бом!..
Вот уж, право, время разговеться,
приняв пост до этого, как есть.
Батюшки, куда от них нам деться,
всяк горазд — кто пьёт, а кто-то ест.
Крестный ход и пост им в прошлом подвиг —
тут не ко двору им всем Перов.
Тут и попадьи одеты модно:
укорочен у одежд покров.
Кто ж пропустит рюмочку-другую,
да и как её не пропустить,
как роса, и к сёмге дорогую,
как её под звон не пригубить?!..
Я гляжу на рюмку, как в оконце,
водка в ней, как детская слеза,
разве ж мне на миг затмило солнце
и слезьми наполнились глаза.
«Снискать не трудно, что потом с тем делать…»
Снискать не трудно, что потом с тем делать
и как потом, что было, обрести?
Простите тех, кто принял ложь за смелость
и с этим оказался не в чести.
Так вышло: победителя не судят —
он знал, на что он шёл, и рисковал.
Простите тех, и Бог вас не забудет.
А что вокруг творится — не финал!
«Терпеть не могу я жидов…»
Терпеть не могу я жидов,
но обожаю евреев.
Суть первых: не видеть грехов.
Еврей же во всём разумеет.
Ловец истин Богу во славу
доволен своей тишиной.
Я вижу того же Ландау,
Эйнштейна — их путь внеземной.
«Гляжу на свет заброшенных ли изб…»
Гляжу на свет заброшенных ли изб,
порой и окна в них не заколочены,
лучат, как старики, из резьб и риз,
на кладбища ли, их сравнишь лишь с кочками.
Ни памятников нет и ни креста!..
А ведь когда-то были над могилами.
И жизнь была наивна и проста,
и люди не казались мне унылыми.
Исходит свет по-прежнему от изб.
Им кажется, пройдёт как хмарь морока.
Не верилось им: рухнул коммунизм,
доведший их до середины срока.
Стоит, как витязь в поле, сельсовет,
другим идеям рад был постараться.
И сельский клуб заросший, словно дед,
не ведает, куда ему податься.
Стою смотрю, как будто хороню
родную мать, отца — чем были рады.
В одном лишь власть сегодня я виню:
«Где все кресты с кладбищ и их ограды?»
Quod Erat Demonstrandum[2]
На мою верёвку во дворе
повесила старуха плат из ситца.
Всё лето не снимает. В сентябре
я какнул майонезом на него —
убрала стерва, погрозивши птицам.
Жена экспромтом была довольна:
верёвку с платом ей видеть больно.
И настирала не ради мести,
на ту ж верёвку бельё развесив.
«Проскочило время — нас не стало…»
Проскочило время — нас не стало.
Мы глядим, как журавли с небес.
Машут в такт нам наши опахала,
а под нами те же избы, лес.
Те же речки, дивные болотца.
Та же без границ, казалось, степь.
Синева всё та же, то же солнце.
А чтоб жить, нам надо преуспеть.
След оставить по себе во благо
всем живущим в мире после нас.
Где ты, наша шумная ватага
журавлят, взлетающих подчас?
По-над степью, над седым болотцем.
И порой встающих на крыло.
Ах, как жизнь однажды посмеётся!
Что цвело — метелью замело.
Отпылали алым светом страсти,
в прежнее мне не найти пути.
И какой у Бога карта масти?
Честно?.. От себя нам не уйти!
Оттого и тороплюсь с делами,
уподобясь взрослым журавлям.
Жизнь — она завязана узлами,
как и сеть, кто в ней — тот по нолям.
«Я иду босиком по тропинке в осоке…»
Я иду босиком по тропинке в осоке.
От болотца пахнуло опревшей гнильцой.
Солнце ярким желтком в синеве на востоке
поднимается ввысь. Дунул ветер с пыльцой
разнотравья. Пичужки повсюду — их ноты:
«…Ля-ре-ми… фа-ля-соль!.. до-си-ля… ре-ре-соль!..»
Но уже по жнивью красться мне неохота:
белым пяткам моим непомерная боль.
Облака-паруса в синеве с алым цветом,
к ним отправился и растворился в них шмель.
И оставил он мне свой окрас, как примету,
и густой баритон, и свою карусель.
И кузнечик звенит, о часах мне напомнил:
«Куй, пока горячо!» — молоточком стучит.
Ива в речки мели и лежит кверху комлем, —
видно, ливень с грозой вырвал с корнем в ночи.
Не забыл заглянуть мимоходом и в речку.
В ней как зеркала омут: в нём небо дрожит —
синева, облака, та же зелень в колечках.
Всюду глушь, а таким этот мир дорожит.
«Она одна могла не спать…»
Она одна могла не спать
и сутки, и возможно, вечно.
Она одна могла прощать,
как хулигана, бесконечно.
Как в ночь смотрела мать в окно,
сжав волю в кулаке сердечном.
Я с городскими пил вино
и рассуждал чёрт с кем о вечном.
Стоял и молод, и красив.
Кто знал, что пьёт, как волк, с поэтом —
и в каждой фразе был курсив,
и тлели огоньки при этом.
А я и пил, и говорил,
своей судьбы не замечая.
Но видно, Бог меня любил,
и пасовала волчья стая.
И то и дело я курил.
Но кто в кругу волков мог слушать?
Не только Бог меня любил,
и мать мне вынимала душу.
«Сынок, я чувствую беду.
Не будь наивен и доверчив.
А роза нынче, как в бреду —
ждёт у калитки вашей встречи».
«И куда девалась спесь…»
И куда девалась спесь:
растерзала в поцелуях.
В нашей дрожи что-то есть —
и глухарь не зря токует.
Только цоканья и страсть —
междометия всё глуше.
Только б в чувствах не пропасть:
время прежнее в нас рушит.
В волосах её заря.
И в смятенье те же губы!
Мы, любовь свою творя,
тут же сводим и на убыль.
Участь царицы — сидеть ей на троне!
Бьются бокалы, бьются фужеры —
ах, как мне жалко хрусталь!
Звоном заполнил он парки и скверы —
солнечный хрупкий кристалл.
Тут и ворона — душа нараспашку.
«Сядем? Побудем вдвоём?..
Не притворяйся, ты та ещё пташка!
Что — хрусталь? Переживём!
Солнце встаёт, а сугробы садятся —
этого ль не понимать?
И потому и не то может статься.
Стоит ли лёд разбивать?
И не тебе ли, умнейшей вороне,
о мелочах уповать?
Участь царицы — сидеть ей на троне!
Этого ль не понимать?»
Сверху обзору её нет предела —
нет выше трона ворон.
«Ну и куда ты? Взяла улетела!»
Сверху пыль с хрустом и звон!
«За окном и дождь, и слякоть…»
За окном и дождь, и слякоть,
а в душе звучит романс.
И душа желает плакать —
и готова хоть сейчас.
На ветру листва вскипает
у осин и у берёз.
Что нас ждёт — никто не знает.
И душа полна от слёз.
Васильки темны и розы.
И в дожде исчез мой двор.
Только темь и только грозы.
И шумит сосновый бор.
Да напомнит мне дорога
прежде пройденный мной путь.
Жизнь не поле. Ради Бога,
что не так, не обессудь.
Помяни ты добрым словом,
вспомни прежнюю любовь;
не грешить мы не готовы,
если нас волнует кровь.
Нынче жгут другие чары —
им всего себя дарю!
Будь я молод, будь я старым,
жизнь за всё боготворю.
В лесу чего не случается!
Пусть не всё, но подмечаю:
ветка пеночку качает.
Ну а как тут не заметить,
цапля замерла в секрете.
Хруст валежника — и лось!
Замечать мне не пришлось.
Заяц целое событье
по Шекспиру: быть, не быть ли?..
Там змея с пенька скользнула.
Жаба свой пузырь раздула,
то и слышу: «Ква… ква-ква…»
На «ква-ква» спешит сова.
Как и мне б здесь на авось
быть раскрытым не пришлось!
Каждый здесь не только зритель —
и участник всех событий.
Оттого здесь повелось:
любят чью-то с мясом кость.
На костре, точь-в-точь заря,
н е к т о жарят глухаря.
Подошёл я, посмотрел
и в историю влетел!..
Тут шашлык летит, коньяк —
с детства я охоч до драк.
И не цирк, и не кино —
где мусало — вот оно!
И летит вновь мой кулак
в рыло наперекосяк.
Ошарашены ребята,
им теперь уж не до мата.
Мне же душу лечит мат —
те же искры вверх летят.
Подобрал с травы кепчонку,
вновь пошёл своей сторонкой.
Глажу в ссадинах кулак —
это к слову, просто так.
Оттого душа ли замирает
Хороши, кусточки вы зелёные,
много тайн храните на веку,
сладкими вы были и солёными
под извечно долгое «ку-ку».
Оттого душа ли замирает,
что не в силах страсть мы превозмочь.
Не на флейте ль иволга играет:
плачет вслед кукушке в ту же ночь.
Ночь, как день, и светят звёзды ясно.
Тени не спасают тот же мрак.
До чего же грудь твоя прекрасна,
да и вся ты создана для благ.
И твои глаза блестят, как росы,
оттеняя ту же синеву.
Пахнет с луга свежим сенокосом,
опустить осталось тетиву.
Без амура нам любви хватало:
в наши годы страсть не занимать!
Бёдра наши словно опахала.
И не стоит губы отнимать.
В поцелуях сладостных опухли,
синяки на них и та же кровь.
И когда созвездия потухли,
продолжали целоваться вновь.
Жизнь чарует сердце нам
Осень для дождей и снов.
Холодит зима мне душу.
А весна всё это рушит.
Лето красное — нет слов.
Жизнь чарует сердце нам —
до чего же свет хороший!
Но что делать с этой ношей,
если мир упал к ногам?
И куда мне всё девать,
и зачем мне это надо?
И мне нету с этим сладу!
Лишь вопросы задавать.
Я смотрюсь как исполин
и как мелкая букашка.
На себе не рву рубашку.
И такой я не один.
Та же вера во Христа
и на что-то есть надежды —
между кем и чем я между?
Разве ж закусил уста.
Оттого сибирь мне снится
За окном морозец стойкий,
в дымке даль и в дымке ширь.
Запрягу я мысли тройкой
и помчусь на них в Сибирь.
В сердце мне Россия метит —
от берёз в глазах рябит.
И луна ночами светит,
добавляя колорит.
Но куда, спросите, еду,
кто меня, как прежде, ждёт?
Не в тулупе я, под пледом,
не в возке, сижу, как лёд.
Лишь сорочьи пересуды,
где от холода бело.
В остальном же Бог рассудит.
Вон как речку замело!
И снегирь, вино ли в рюмке,
как узорное окно.
И вчерашние задумки —
им и сбыться не дано.
До чего же снег колючий,
весь в огнях, когда летит.
И к тому же он скрипучий.
А мороз — в ушах звенит!
Оттого Сибирь мне снится —
даль её и ширина.
Ты мне не в руках синица,
дорогая сторона.
Нет, не то! А было время
Крым, конечно, впечатляет.
А Одесса нас пленит:
говорок в ней занимает —
удивится эрудит.
Жил в Одессе парень Мишка,
жил-был парень, и пропал.
Жизнь шикарна, даже слишком,
кто себя не проморгал.
Рестораны, рестораны,
кто в них не был, тот не жил.
От колье, перстней туманы —
прозревает и дебил.
И Одесса тем гордится.
Так какого же рожна
ей сейчас не веселиться,
исчерпав себя до дна?!
Нет, не то! А было время,
ресторан гудел с утра.
Был Япончик Миша в теме:
эксклюзив, at cetera.
Там, где гений был витийства,
нынче много от тоски:
издревле наш порт российский
рвут блатные на куски.
Уже казался лес дремучим
Смятенье туч, какая дерзость:
разряды молний, страшный гром, —
раскаты превратив в трёхмерность,
казалось, сам был оглушён!..
Поток воды обрушив, тучи
всему устроили потоп.
Уже казался лес дремучим,
не отыскать дороги чтоб.
Как отыскать среди сумятиц
ту сторону, куда я шёл?
Но вот просвет, на дню семь пятниц,
чего искал я, то нашёл.
А до того блудил по кругу,
как водят лошадь под уздцы.
Иду теперь знакомым лугом.
А там дорога и кусты.
Сияет солнце вновь над лесом.
Глаз радует голубизной,
куда ни глянь, шатёр небесный.
А что промок, кто ж мне виной?!..
«Не лезь во власть…»
Не лезь во власть,
в ней нет бесплатного корыта.
И если вор —
осталось красть.
А там как повезёт:
быть битым иль небитым.
На то она и существует, власть.
«Сердце моё разорвать ты сумела…»
Сердце моё разорвать ты сумела.
Как мне его залатать?
Женщина юная в платьице белом —
разве ж романсы слагать!
Белая роза ты в белом бокале.
Как мне к тебе не припасть?
Чья ты любовь теперь, роза печали?
Кто тот, кто сжёг в тебе страсть?
Годы прошли, только память осталась —
вечная мука души.
Где же теперь ты? Кому ты досталась,
белая роза в тиши?
Ты не забыла, о чём мы мечтали,
нынче под снегом в миру
трепетно-нежная роза вначале?
Знай, за тебя я умру!
«Не люблю я великих при жизни…»
Не люблю я великих при жизни.
А великость — капризная баба,
знали это и при даоизме,
те ж горшки перебьёт на ухабах.
Погружаюсь всё чаще в природу,
осмысляю безвременность сути.
А во времени та же всё мода —
гениальность своя и до жути.
«Обуздала осень в изморозь зима…»
Обуздала осень в изморозь зима.
Журавли оплакали стерню.
Уходя в себя, я как схожу с ума,
но и журавлей я не виню.
Бог дал нам свободу бремя выбирать.
И винить себя, всходя на одр.
Журавлям крикливым надо ли махать:
каждый за себя и землю горд.
Я подобно птицам также улетал
и не находил себя вдали.
Возвратясь к истокам, вновь я обретал
родину, как наши журавли.
А метель забьётся, вспоминаю их —
как там им живётся без жнивья?
Родина не только место для святых,
но и для, как я же, журавля.
Бог нам дал свободу бремя выбирать.
И винить себя, всходя на одр.
Журавлям крикливым надо ли махать:
каждый за себя и землю горд.
«Шумел народ под колокольный звон…»
Шумел народ под колокольный звон.
Торговые ряды ломились от избытка.
Священник в рясе, сущий граммофон,
вертел так-сяк на свет балык навскидку.
Как это было всё давным-давно!
Кажись, при Николашке-страстотерпце.
Но нам такого счастья не дано:
простив врага, а и любить всем сердцем.
Нас поглотила, кажется, орда —
племён несметных дикие татары.
И звон церквей не всюду, не всегда.
А где и есть, как сердце под ударом.
Куда ни кинь, в армяна попадёшь.
Не приведи господь, в того ж китайца.
Как я устал от всяких этих рож
с бандитскими уклонами нагайца!..
И всё-таки люблю я этот звон,
И ярмарки ломились от избытка.
И чтоб священник, сущий граммофон,
вертел так-сяк на свет балык навскидку.
У могилы сергея Есенина
Всё уже, Серёга, сделаны дела.
И метель могилу снегом замела.
Ни креста вначале, с Богом похорон.
Кладбище с крестами с кучкою ворон.
Всё что и осталось — страсти улеглись.
Жизнь — она жестянка. Кто там? Помолись.
Мир, как на досуге, каждому своё!
Запрягаем цугом наше бытиё.
Где теперь та тройка, дабы не пропасть;
где вы звери-кони, в каждом волчья пасть?!
Ты теперь ухожен; помню, был и крест.
А в могиле кто же? Мать и благовест.
Приложил клён ухо к памятным местам.
Бродят тенью слухи: нет тебя и там.
Нынче звон церковный — можно утонуть!..
И не мне ль готовит он последний путь?
Жившему с пелёнок с сердцем на износ.
Так ли песнь пропета, в этом и вопрос.
Никому себя я ввек не уступлю.
У чужой могилы за себя молю.
«Только человек способен мыслить…»
Только человек способен мыслить,
а не электронный интеллект,
кто способен этим лишь возвысить
нас, людей, считая за объект.
Как паук, погрязший в паутине,
человек способен и на рок.
Но и жить, как пребывать в рутине,
я б, как Homo sapiens, не смог.
Вот точь-в-точь с моим менталитетом,
с мыслями, точь-в-точь моим под стать.
До беды лишь шаг, в том нет секрета.
Стоит паутину нам вязать?
Что же из того я выбираю?
Ах, какой соблазн — ну просто жуть!
Тут игра: кто пас, тот вылетает.
Мысль от Бога — вот в чём наша суть.
«Я помню паровозные гудки…»
Я помню паровозные гудки
и на пожар бежали всем селом.
И в детстве мысли светлые легки.
И как легки те годы на подъём.
Хотелось в ту же Африку сбежать.
Мечтать, дерзать — хоть в омут с головой!
Казалось, было нечего терять.
Казалось, мир прекраснее другой.
Теперь я на такое не гожусь.
Ищу лишь в телевизоре себя.
И всё-таки собой и я горжусь:
я жизнь прожил, всех искренне любя.
И многое нашёл и потерял.
И родины милее не нашёл.
Где б ни был, от себя я не сбежал.
И тот же луг мне васильками цвёл.
Теперь уже цветов с него не рву.
Припав к цветкам и мокрый от росы,
вдыхаю их, как небо наяву —
синее не найти другой красы!
Следы ушедшего
Задолго до Эллады Аркаим
был обращён к языческим богам.
Круг и огонь мы и сейчас храним;
из пепла воскрешаем дивный храм.
Ему бы удивился Улугбек:
на звёзды был нацелен город-круг.
Из-под песчаных погребальных век
глядят на нас славяне бездной мук.
А город-круг, незнающий бойниц,
из индоевропейского начала,
оставил на скрижалях колесниц
отбывших знать куда, кого не стало,
из бронзовых страниц всё ту же печь.
Их наконечники, как дар ума.
Ещё не пахнет славянизмом речь.
И для чего покинуты дома?
Нам остаётся разве ж ли гадать,
откуда мы и что нас ожидает.
Вселенная ли или та же пядь
земли под нами и воронья стая.
И в этом звёзды замыкают круг.
И стоит ли самих себя верстать?
О, сколько в этом вечном мире мук —
как звёзд на небе, стоит ли считать.
«Я не пророк, я — грешник…»
Я не пророк, я — грешник.
Не потому ли многим на беду
во мне гнездится с юности мятежник?
О, Господи, к Тебе на Суд иду.
И оттого колени холодеют.
И нечего Всевышнему сказать.
О, Господи, перед Тобой бледнею.
Не перед Богом камни ж собирать?
И под камнем раки замирают
Красота природы нам анахронизм.
Глухаря в заре не замечают.
Кровь из носа нынче плюрализм.
И под камнем раки замирают.
Чтоб потом клещами вновь грести,
хищно добывая этим пищу.
А в котле свисти, брат, не свисти:
в нём тебя половником отыщут.
На ловца порой и зверь бежит —
Жил-был рак под камнем, и не стало.
Кто ж собой в наш век не дорожит?
Эк тебя как в зыбке укачало!
До чего же вкусен красный рак!
И глухарь ждёт участи в прицеле;
он в сковороде заката смак
и поёт, пока его не съели.
Долго ли в заре ему сидеть,
выжидать — и, вроде, не причастен?
Красоты ему не разуметь,
не подбросив карт атласной масти.
«Ты меня, я вижу, очень хочешь — …»
Ты меня, я вижу, очень хочешь —
птицами летали б над скалой.
И в сердца нам метил ангелочек
страстью наделённою стрелой.
Ты добилась этой нашей встречи,
сумасшедшей нам казалась страсть.
А такое ту же душу лечит.
Тут и мёда мы наелись всласть.
Мы в любви сгорели без остатка,
вновь одежды обрели тела.
Как и обещала, было сладко,
усладила, только чем могла.
Как и в непогоду, стало зыбко.
На печаль усталость навела.
В том ли виноватая улыбка:
для меня, как роза, отцвела?
Только губы в поцелуе те же.
И надежда теплится в глазах,
их мои глаза встречают реже:
стоит ли искать себя в призах.
И опять стоишь ты в том же платье,
и тебя прекрасней не найти.
И звонок по телефону кстати,
остаётся только мне уйти.
Кто звонил тебе, теперь нет дела.
«Ну и ну, — вы скажете, — дела!»
Жизнь распорядилась, как сумела.
И к тому же роза отцвела.
Рапсодия детства
Снег под салазками скрипуч.
Сплошной туман — мороз трескуч.
Всё тело ёжится от холода.
И детство зелено и молодо!
Не страшно быть без рукавиц,
ловя под тазиком синиц,
пузатых, рдяных снегирей.
И стать бы взрослым поскорей.
И сам снегирь я на морозце.
Как у него же сердце бьётся,
Когда я мчусь на санках вниз
с крутой горы. И бах — сюрприз!..
Лечу с горы уже без санок.
Я весь в снегу — беляк-подранок.
И всё ж до косточек промёрз,
и не на шутку, а всерьёз.
Но дом есть дом: спасает печь.
Поёт сверчок. Тепло. Где лечь
могу один, в обнимку с книжкой.
И всё же лучше быть мальчишкой.
Тут мне и морс, и пироги
от той же Бабушки Яги.
А если говорить всерьёз:
прекрасен Дедушка Мороз!
«И жизнь была. И был очаг — …»
И жизнь была. И был очаг —
прекрасней не найти.
Об этом нынче все молчат:
жить лучше взаперти.
Того, что было, не вернуть —
не стоит начинать.
Осталось что — подковы гнуть.
А в остальном молчать.
Слёзы
Ах, беда моя беда,
родниковая вода.
И другим случится
ключевой напиться.
До беды не долог путь —
из горсти её хлебнуть.
И чтоб к радости прийти,
тех же слёз не обойти.
«Лишь только звуки чёрного рояля…»
Лишь только звуки чёрного рояля,
лишь только ты в лучах его зеркал,
и музыка из недр его звучала —
и роза на рояле трепетала,
и грезилось начало всех начал!..
Передо мной божественные руки
из клавиш извлекают нужный звук,
я вижу пальцы в кольцах и их муки;
и вижу бесконечные разлуки
и две души, уставшие от мук.
И белые под чёрным небом вьюги.
И что мне испытать в душе пришлось:
как лебедь чтит о сгинувшей подруге,
кружит, кружит с надеждой в каждом круге,
так я чту, что сбылось и не сбылось.
Прости меня за давнее безмолвье,
за безграничный пылкий романтизм,
за старость, как метель, у изголовья.
Но и в метель я берегу с любовью
твои глаза в слезах из жгучих призм.
Испытание на прочность
Дорога закраснела от зари,
и пыль поохладела, не жжёт пятки.
Луна, как одуванчик — стой, смотри.
И ночь со днём уже играет в прятки.
Вдоль речки лес, казалось, потемнел,
роса засеребрилась у дороги,
и небосклон едва лишь голубел.
Сгущалась ночь — сгущались и тревоги!..
Совсем один, до дома далеко.
А что случись — не спрятаться, не скрыться!
За яром свет и на душе легко.
И свет в окошке чьём-то золотится.
Мне километр, наверно, до него.
А там и лай собак — моё спасенье.
Чтоб страх убить, кричу: «Ого-го-го!»
Ещё чуть-чуть набраться бы терпенья.
Двенадцать мне, и я довольно смел —
ночь на дворе, а я в лесу у речки.
Добился я того, чего хотел:
лишь, как у воробья, стучит сердечко!
Владимиру Маяковскому
Стать вульгарным — не значит бульварным.
Стих твой для многих — бред!
Прессом прошёлся по разным бездарным —
на переплавку в чермет.
«По-над Тверью луна раздвоена…»
По-над Тверью луна раздвоена
в два мазка авангардной кистью.
Видно, так атмосфера устроена:
как свернулась луна в шубу лисью.
Ночь — как кварцы, мерцает блёстками.
Соловьи рассыпаются в трели.
Волга — дева, в тумане, Милосская.
И как быть без печи и Емели?
А без Ивана-царевича? Углей
волчьих глаз под ним и Жар-птицей?
С вычурной Лебедью в блаже Врубеля?
Равно, как с нравом моим смириться?
Болен я смутой моих предсказаний,
переживаний, терзаний до мозга!
Ночь эта в звёздах предел испытаний.
Каждая трель соловья мне, как розга.
Вместо смотреть, иступляясь, в иконы —
что ожидать мне от них, я не знаю.
Жадно гляжу я в створ настежь оконный:
звёзды на небе — душа замирает!..
Со времён утраченных сословий
Этот вид трущобный — наш российский быт
со времён утраченных сословий:
нет всё той же спешки, если не горит,
и с прищуром вглядываться к нови.
Ветхая избёнка, грош бы ей цена.
А очаг при ней — уже не нищий.
Огород с картошкой и над ним луна —
к всякому достатку дар нелишний.
Тем же матом крыты колеи дорог.
Тот же шест, как пугало в ермолке.
До чего же мир наш на селе убог:
вспоминаем палки лишь и ёлки!..
Где же наш сегодня пастырь и пастух,
чтоб как новый месяц народился?
Чтоб однажды клюнул жареный петух.
Или как Христос в яви явился.
Вот уж где шатанья, гибель и разброд,
вопреки речам и ожиданьям.
Что же небогат ты, праведный народ?
Или вновь готовишься к раскаяньям?
Горница-светёлка да насущный хлеб
запиваем мы всё тем же квасом.
Где ты, царь наш батюшка?
Где ты, наш Совдеп?
Не гордимся и рабочим классом!
От щедрот лесных я и сам не свой
Под окном туман. Под окном роса —
это детская слеза на моих цветах.
Отовсюду в свете солнца раздаются голоса:
от кукушки — вдалеке и, рукой подать, клеста.
Занавески пузырит ветер озорной.
От щедрот лесных я и сам не свой.
А была луна ночью ясная
и в сиянье звёзд распрекрасная!
Расплескала по заре влагу иволга.
Тут ей вторит соловей до семи колен.
А кукушка, как невеста на выданье —
вместо иволги себя выдаёт взамен.
Во сыром бору лето красное.
И была луна нынче ясная.
И пришла взамен зорька светлая.
И тропа в лесу вновь приметная.
Лишь просветы в бору разве ж белые.
Как и окна мои, запотелые.
От болот туман и от Волги он.
Вот и день пришёл — всюду птичий звон!..
Совсем недавно это было модно
Совсем недавно это было модно:
в гроб клали заживо и крышку забивали.
Затем пилой двуручной как угодно
пилили гроб — на вопли крышку отрывали.
Подписывал тут всё хозяин домовины, —
что заработал он неправедным путём.
И праздновали все с шампанским именины,
и в топь несчастного: не катаньем — мытьём!..
Кому паяльник в зад, пока не завопит.
Кому утюг, как приложенье к быту.
Прельщает быт — быть сытым норовит,
такое нам не приравнять к корыту.
Оглавление
- Квинтэссенция
- Ощущение жизни
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Геном неизбежности предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
