Черта

Анатолий Беднов

Начало XVII века. Закончило Смутное время на Руси. Утвердилась новая династия. Страна залечивает раны. Однако по-прежнему неспокойно на западной границе: польский король готовит новое вторжение. И основной ударной силой на южном фланге станут запорожцы – те, кто прежде бок о бок с русскими казаками сражались против турок и крымцев. На острие удара – деревянная крепость Михайлов, один из главных форпостов Засечной черты. Рязанскому казаку Дмитрию Абрамову предстоит ныне воевать против тех, кто некогда вызволил его из турецкой неволи.

Глава 7

Два года галерного ада. Однообразная, изнуряющая работа с тяжёлым веслом: вперёд-назад, вперёд-назад… Не сразу привык казак к морской качке. Он и моря-то прежде не видал, смутно знал о нём с чужих слов. Поначалу тошнота одолевала; под гогот турецких матросов и надсмотрщиков изрыгал он под ноги себе скудную кормёжку, которую давали рабам дважды в день. Взлетит галера на гребень высокой волны — и съеденная пища поднимется к горлу. Провалится корабль меж валов — и отхлынет назад гнилая жратва. Потом попривык, болтанка воспринималась уж не как буйство водяной стихии, а как лихие ярмарочные качели, от которых перехватывает дыханье и замирает сердце. Несколько раз галеру, где гнул спину над веслом пленник, потрепала жестокая буря. Когда исполинские волны накатывали на корабль, грозя смести гребцов вместе со скамьями и разбить в щепки весла, Дмитрий шептал молитву: «Господи, прекрати муки мои, дай морю поглотить меня вместе с этим проклятым кораблём! Избави от тяжких страданий, ибо не в силах терпеть боле!»

Гремят цепи, коими прикованы гребцы, сдирают кожу до крови ножные колодки. Руки в кровавых мозолях, спина исполосована плетью надсмотрщика. Ох, и лют был начальник над гребцами Мехмед, в прошлом — болгарин Петко Дончев. Не хотелось православному славянину платить обременительный налог, которым османы обложили всех неверных в своей империи. Принял Петко ислам, сменил имя на Мехмеда, а потом пошёл служить поработителям своего народа. И теперь сёк он без пощады и своих земляков болгар, и прочих рабов галерных. Были среди них армяне, сербы, московиты, малороссы, греки, грузины, венецианцы и прочий христианский люд. А соседом Дмитрия оказался аглицкий немец Рэй Андерсон. Шкипера торгового корабля пленили берберийские пираты в Средиземном море, а потом перепродали туркам. Англичанин неплохо говорил по-русски: прежде он не раз бывал в Новых Холмогорах — корабль Московской компании, на котором он начальствовал, вывозил русские товары в заморское королевство, а оттуда на Русь — изделия британских мастеров. Англичанин в недолгие часы отдыха после адской работы вёслами рассказывал русскому о своих приключениях, пережитых на море. Об огромных рыбах, способных перекусить нерасторопного пловца надвое; о диких язычниках, которые не ведают снега и холода, ходят нагишом, питаются круглый год спелыми плодами и при этом не гнушаются вкушать мясо своих пленников.

Рассказывал он и о бесстрашных морских атаманах — Дрейке, Хоукинсе, Рэлее, что преуспели, грабя гружённые доверху златом-серебром корабли гишпанского короля.

— Сюда бы этих отважных джентльменов, — вздыхал Рэй, теребя стёртыми едва ль не до кости пальцами отросшую до пупа седую бороду. — Тяжело пришлось бы тогда неверным!

Увы, не придут на выручку попавшему в рабство аглицкому негоцианту храбрые капитаны. Плеть, пляшущая на спине, в руках весло, вечно голодное брюхо — вот удел галерного гребца. Стисни зубы, превозмоги боль, напряги мышцы, управляя громоздким веслом. Уповай на Бога, надейся на спасение: вдруг и вправду однажды буря разнесёт в щепки плавучее узилище. Выплывешь, быть может, волны прибьют тебя к берегу, а там — топай до русских пределов, прячься в густой траве, едва завидев всадников, авось с Божьей помощью добредёшь до Засечной черты. А если поглотит тебя пучина — что ж, всё же лучше, нежели сдохнуть, налегая на весло под яростными ударами плети.

Бьёт в барабан жирный турок, и, в согласии с ритмом, поднимаются и опускаются весла, гулко отдаётся в головах ненавистное «бум-бом-бам», адская музыка неволи. Шумит вокруг свободное, никому не покорствующее море; кричат вольные чайки. А здесь, на галере, — рабство беспросветное. Плывёт тюрьма под парусом, а кругом — вольная стихия.

…Есть в жизни каждого человека день, который он считает вторым по значимости после момента рождения. Для одного это — первый короткий поцелуй украдкой у берега безмятежной речки в зарослях душистых трав. Для другого — первое сражение, боевое крещение кровью, когда сабля отразила яростный удар врага, когда зашатался неприятель в седле и тяжело осел или с глухим стуком рухнул наземь. Для третьего — первый кровно заработанный гривенник. Для четвертого — явление на свет первенца-дитятка, плоти от плоти, крови от крови отцовой. Для иного же — чудесное спасение от неминучей смерти или невыносимого тюремного заточения, горького плена на чужбине, тяжкого рабства.

Этот вечер и утро следующего дня Дмитрий не забудет никогда. Свежий ветер погонял галеру, волны слегка подбрасывали её, обдавая гребцов пенными брызгами. Капудан Вандыр-Халит, закутавшись в толстый шерстяной халат (было прохладно), поёживался. Голубой тент над его головой трепетал под порывами ветра. На столике возвышалась корзинка, доверху набитая финиками и курагой, высилась изящная ваза, с которой ниспадали виноградные кисти, лежало широкое блюдо с наливными яблоками, спелыми фиолетовыми сливами и сочными золотистыми грушами, стояла ополовиненная бутылка рома. Когда Ибрагим Вандыр-Халит только начинал службу в турецком флоте, не раз приходилось ему слышать упрёки: как можно правоверному вкушать запретное зелье, да ещё на глазах у моряков, искушая нестойких к соблазну? Спокойно отвечал на это Ибрагим: «Коран запрещает хмельные напитки, приготовленные из виноградной ягоды. А ром, да будет вам известно, делается из патоки. Покажите мне ту суру, где говорится про зелье из патоки?» Капудан плеснул ещё рому в фарфоровую пиалу, смачно приложился к ней, затем движением указательного пальца подозвал начальника над гребцами:

— Пусть гребут быстрей! Завтра в полдень мы должны достичь Варны.

— Слушаюсь, господин! — Мехмед поспешил отдавать приказания надсмотрщикам. И засвистели плети. Капудан небрежно откинулся на спинку кресла, потянулся. Рядом медленно расхаживали по корме двое зловещего вида турок, с заткнутыми за кушаки ятаганами в раззолоченных ножнах, с мушкетами, закинутыми на плечо, — личная стража капудана. Хозяин корабля лениво сплёвывал на палубу косточки фиников, слуга-египтянин в красной феске тут же суетливо подбирал их и бросал за борт. С левой ноги Ибрагима спала расшитая бисером туфля с загнутым носком. Верный холуй тут же, бухнувшись на колени, подобрал её и бережно натянул на широкую ступню капудана.

Небо на западе, там, где лежит болгарский берег, было причудливо изукрашено закатными цветами: медленно темнеющий сиреневый цвет небосвода постепенно переходил в густо-медовый, а у самого горизонта, там, где садилось солнышко в фиалковые тучи, ободок неба принял цвет тюльпанных лепестков. Красота! Только много не налюбуешься: чуть отвлёкся, зазевался — и ременная плеть ожгла твою изрубцованную спину. Живей! Налегай на весла, христианские псы!

— Эй, Хасан! — капудан, приподнявшись в кресле, крикнул впередсмотрящему. — Берег ещё не виден?

— Нет, кругом море, — послышалось сверху, где, взгромоздившись на рее, матрос вглядывался в даль моря. — Не видно…

Вдруг хриплый, простуженный ветрами голос его прорезали тревожные нотки:

— Белое что-то, капудан! Маленькая белая точка… Парус!

— Наверно, греческая шаланда, — Вандыр-Халит снова откинулся назад. — В этих водах если кого и опасаться, так только запорожских разбойников. А они сюда сунуться не посмеют. В Варне султанский флот стоит. Пусть только попробуют! А всё-таки смотри пристальней, следи за морем, — крикнул капудан матросу.

«Хорошо по Чёрному морю ходить, — размышлял капудан. — Мирное море, Средиземному не чета. Там что ни миля, то рискуешь нарваться на неприятеля. Кто только не рыщет по волнам: эскадры испанского короля, французские адмиралы, флотилия папы римского, корабли итальянских торговых республик, мальтийские рыцари, пираты берберийские, левантийские, далматинские, греческие, шкипетарские… устал загибать пальцы. Да, ещё купеческие караваны англичан, голландцев, гамбуржцев и бременцев, непременно с конвоем. А здесь тихо, только шторм иной раз налетит — так какое море без шторма. Вот если бы ещё эти днепровские дьяволы не досаждали!» Капудан поднялся и отправился в каюту, вздремнуть часок-другой.

Ещё два или три раза мелькнула белая точка среди угрюмых, лениво перекатывающихся валов — а потом тяжёлый занавес ночной тьмы опустился на морскую зыбь; зажглись масляные фонари и смоляные факелы.

Ночью два или три раза вахтенный видел мелькавшие средь волн огоньки. За полночь Дмитрий вместе с другими гребцами сменился и теперь негромко беседовал с ними:

— Слыхал, как турки встревожились, едва чужое судёнышко завидели? Видать, запорожцы померещились? Известно дело: пуганая ворона и куста боится.

— Это тебе казачьи лодчонки всюду мерещатся, — проворчал Василий из Лебедяни, третий год надрывавшийся на галере. — Куда им с такой громадиной-ладьёй совладать? Перетопят всех. Я тоже попервоначалу о скором спасении мечтал, и мне в дали морской все корабли христианские мерещились, а потом плюнул. Да что там говорить — пропащие мы людишки! Коли сдохнем, трупы наши в пучину бросят, рыбинам на прокорм.

— Спал бы ты, Димитрий, — откликнулся из дальнего угла трюма уроженец Зарайска Никодим. — Утром опять басурмане проклятые плётками будить будут. Где ты казаков видал посередь моря? Ну, крикнул сдуру турок глазастый, а ты и встрепенулся, как пчёлкой ужаленный. Вон корабельный начальник ничуть не обеспокоился, дрыхнуть поплёлся, да чтоб его во сне кондрашка хватила, изувера!

Абрамову не спалось. Предчувствовал: вот-вот должно произойти событие, которое круто переменит всю его жизнь. Он перевернулся с боку на бок, противно лязгнули цепи, приковывавшие его к узким, неудобным нарам.

— Рэй, поделись соломкою! — обратился он к англичанину, лежавшему рядышком.

— Всегда к вашим услугам, — Андерсон вынул из-под бока большой клок соломы, протянул его Дмитрию.

— Спасибо тебе, купец, — Дмитрий подложил солому под голову, — а то я не могу головой на голом дереве спать.

Он старался заснуть, но сон упорно отказывался принимать гребца в свои крепкие и нежные объятия. Надежда, как огонёк тлеющей головни, вновь ярко разгорелась и озарила отчаявшуюся душу невольника. Он знал, что запорожцы предпочитают атаковать неприятельские корабли поутру, едва рассветёт. Заприметив с вечера добычу, в ночном мраке неотступно следуют они за кораблем, чтобы при лучах утреннего солнца яростно обрушиться на врага.

Не спалось и Рэю. Вполголоса вели они неспешный разговор. «Неспокойно ноне на Руси, — размышлял михайловец. — Чую, тяжкое время грядёт…Много неправды на русской земле творится, измываются над мужиком бояре, а те терпи! Грабят, притесняют, свободных пахарей долгами опутывают, а потом навек к господской земле прикрепляют. В Первопрестольной грызня идет, свара меж сильными. Всяк норовит другого подсидеть, окормить за трапезным столом. И у нас на Рязанщине баре ссоры промеж собой затевают. Так смута и сеется. А страдает пуще всего простой люд. Эх, встал бы из гроба царь Иван Васильевич, он бы показал князьям да боярам, где раки зимуют. Кого под топор палача, кого в дальний монастырь на смирение сослал бы…»

Но и в Англии, по рассказам Рэя, жилось скверно. Лорды отбирают у крестьян земли, превращая нивы в овечьи пастбища. Нищие мужики тысячами бродят по стране в поисках хоть какой-нибудь работы, но, не находя её, христарадничают, чтоб не помереть с голодухи. Власти хватают их, волокут на расправу. Первый раз поймают — запорют до полусмерти. Второй раз — десницу отрубят, будто вору. А с одной-то рукой какую работу сыщешь? А уж в третий раз словят — так прямиком на виселицу. Иные, чтоб избежать позора и казни, нанимаются на работу в заморские колонии. А там известно что: кабала от зари до зари, бок о бок с чёрными рабами, скудная похлёбка и побои. Тяжко быть и матросом на корабле: хоть и числишься вольным человеком, да только доля твоя немногим лучше каторжника галерного. Кормят хуже скотины, линьком насмерть забивают, а иных и пуще того: зачинщиков корабельного бунта или просто строптивцев, надерзивших капитану, на верёвке за борт спускают — хищных рыб дразнят. На глазах у Рэя одному такому несчастному морячку акула полноги отхватила. Другого и пуще того: раздели донага, да и под килем протащили на канате.

— Захлебнулся горемычный? — участливо поинтересовался Дмитрий.

— Нет, живого вытащили. Да только кожу со спины почти всю ободрали, как турки со своими мятежниками поступают. Днище корабля морскими ракушками покрыто, Джимми по этим ракушкам голой спиной проехался — и вытащили на палубу не человека, а будто освежёванную тушу. Матросы умоляли прекратить пытку, но капитан был неумолим: килевать бунтовщика, чтобы не осталось на нём живого места. Проволокли его второй раз, кверху животом, вытянули одно кровавое мясо, ещё трепещущее. Лейтенант из жалости пристрелил его.

— Нет нигде правды — ни в басурманских странах, ни в христианских, — тяжело вздохнул Дмитрий. — Куда ни сунешься, везде мучители сидят: в приказе — дьяк-мздоимец, в каждом городе — наместник-самодур, в селе — барин-кровопивец, в суде — неправедный судья. Все норовят шкуру с живого содрать, как твой зверюга-капитан. А тут ещё турки с татарами да ляхи-литвины и прочие иноземцы будто волки норовят кусок русской земли пожирнее да послаще отхватить и сделать православных рабами своими. Нет рая земного, только ад повсюду найдёшь.

Андерсон согласно кивал головой. Вдруг неожиданная мысль посетила его:

— Знаешь, Димитри, ты, видимо, прав. Повсюду ад, но везде свой, особенный. Знаешь, довелось мне однажды побывать в Казани. И поразило меня то, что на одной улице мирно соседствуют христианский храм и магометанская мечеть. Татары и русские неплохо уживаются в одном городе. Разве мыслимо что-либо подобное в Европе, где христиане жгут, пытают, вешают, истребляют друг друга во имя Бога, точнее — собственного понимания веры?! В Московии можно исповедать ислам, не страшась, что завтра тебя отдадут в кровавые лапы палача. И даже в неверной Турции есть христианские церкви, как бы турки ни презирали последователей Христа. А каково быть в благочестивой Англии католиком? Мой отец, Ральф Андерсон, вынужден был отречься от веры предков и принять англиканское исповедание, чтобы сохранить голову на плечах и иметь возможность завещать свой дом и капиталы детям. А каково ирландцам? Мои соотечественники-англичане считают себя избранным народом, подобно древним евреям, а жителей соседнего острова — нечестивыми филистимлянами и амалекитянами, заслуживающими всяческого презрения и поношения. Этих людей презирают вдвойне: и как кельтов, и как католиков. Им платят меньше, чем последнему из моих земляков, им поручают обыкновенно самую грязную работу. Капитан, о котором я говорил тебе сейчас, любил, бывало, построить матросов-ирландцев. Прохаживаясь перед строем, он задавал вопрос: «Кто более сведущ в вопросах христианской веры — король Англии или папа римский?» Как и подобает верным католикам, ирландцы отвечали: «Конечно, папа, сэр, ибо он наместник Божий». И тогда он небрежным жестом подзывал боцмана и, довольно усмехаясь, приказывал ему: «Каждому из этих грязных ублюдков — тридцать линьков».

Внимательно слушал Дмитрий горькие слова иноземного купца. Вдруг Рэй приподнялся на нарах и воскликнул:

— И всё-таки это мой мир, это моя страна, Димитри! Сколь бы скверной ни была жизнь на моём многострадальном острове, я никогда не позволю, чтобы чужеземец оскорблял мой народ и мою древнюю и славную землю. Да, мне свойственно ругать и даже проклинать жестокие порядки и всевозможные несправедливости в моей стране. Но я проткнул бы любого чужака, кто посмел бы охаивать великий британский народ, уклад его жизни, его короля и его святую веру! Я рождён в Англии и мечтаю умереть в родном краю, если Господь снизойдет к моим страданиям и поможет мне вырваться из плена и возвратиться в наш родовой дом, вдохнуть запах отеческой старины, ощутить всеми порами тела жар камина, слушать поутру петушиные побудки, рулады дроздов и трели малиновки. Это мой мир, чёрт возьми! Но скажи, разве и турок меньше любит своё жестокое царство, и негр свою дикую Гамбию, и мавр свою знойную, иссушенную и выжженную солнцем пустыню, чем я — мою утопающую в серых влажных туманах, продуваемую морскими ветрами со всех румбов, суровую и прекрасную Англию?!

— Я также не потерплю хуления русского имени, — отвечал ему Абрамов, — если не оружием, так кулаком я заставлю заткнуться уста, дерзнувшие унижать мою страну. Это мой край, это мой дом.

Они протянули друг другу загрубелые ладони и крепко пожали их.

Дмитрий тщетно пытался заснуть. Он смежал веки, и перед его очами вставали домики родного Уголка, вишни в цвету, кипенье сирени, жужжанье шмелей и хрущей, умильное урчанье кота-воркота…Но не шёл сон! Лишь под утро начали слипаться глаза. И тут отчаянные крики прогнали подступившую дремоту. По крутой и скрипучей лесенке, ведущей в трюмы, дробно застучали турецкие каблуки.

— Казаки! Казаки! — неслось с марсов. — Смотрите, как их много!

Едва солнце позолотило горизонт, расступилась тьма — и взору турецких матросов и солдат охраны капудана предстали полдюжины запорожских чаек, мерно покачивающихся на волнах на расстоянии пары кабельтовых от галеры. Высокий борт корабля помешал туркам сразу заметить чаячью стаю.

— Свобода! — разноязыкий дружный вопль потряс корабль. Это галерные гребцы, которые вот-вот должны были смениться, возликовали, приветствуя братьев по вере.

На палубе засуетились. Надсмотрщики обрушили на гребцов яростные удары плетей, радостные возгласы сменились криками боли. Капудан лихорадочно метался по корме, отдавая приказания. Трое турок волочили массивную кулеврину. Меж тем чайки взяли корабль в полукольцо и неуклонно приближались. Ничего этого не видели сидевшие в трюме собратья Дмитрия по несчастью. Сбежавшие по лестнице турецкие солдаты, обнажив сабли, бродили среди прикованных к нарам гребцов, проверяли прочность цепей и кандалов. Разбуженный криками и топотом Рэй на ломаном турецком вопрошал:

— Что происходит наверху? Нам, кажется, пора заступать на смену — солнце уже встало, — он указал рукой в сторону лестницы — утренний свет лился в трюм, в лучах светила под дуновением свежего ветерка плясала пыль.

Турок вместо ответа ударил англичанина по спине саблей плашмя. Тот охнул и согнулся.

Осмотрев крепления цепей, солдаты побежали наверх, оставив в трюме нескольких надсмотрщиков с бичами. «Неспроста это! — радостная мысль сверкнула в мозгу Абрамова. — Значит, на галере начинается заваруха! Есть надежда на спасение!»

…Всё ближе чайки. Видны усатые лица запорожцев, чубатые головы, всклокоченные бороды донцов. Взметнулись абордажные кошки — и железные крючья впились в обшивку борта. Одна из кошек врезалась в лицо замешкавшемуся турку, железный крюк впился в глазницу. Ослеплённый на один глаз, с искромсанными щеками и лбом турок истошно заверещал, как свинья, которую колет мясник, пытался вырвать крюк из кровоточащей раны. Выстроившиеся вдоль борта стрелки по команде дали залп из мушкетов. На ближайшей чайке раздался отчаянный крик — кого-то из казаков зацепила пуля; другой, сражённый наповал, безмолвно рухнул в волны. Раздалась яростная брань, затем заговорили ручницы. Двое турок замертво упали на палубу, выронив в море мушкеты.

Счет один-два в пользу казаков тотчас изменила кулеврина. Снаряд угодил в следующую чайку и разнёс нос, сбросив в воду четырёх черноморских пиратов. Двое отчаянно барахтались, хватаясь за обломки досок, ещё двое безжизненно распластались на волнах.

И снова залп турецких мушкетов и беспорядочная пальба казаков. Каждый меткий выстрел с чаек галерные рабы встречали восторженными криками. Уже пять мёртвых турок лежали на палубе. Их соратники перерубили абордажные верёвки с крюками, но тут же вновь взлетели в воздух железные когти. Турок с исполосованным лицом выл и метался, мешая стрелкам прицеливаться. Кто-то в сердцах рубанул его саблей. Опять залп! Ещё три казака повалились — один в воду, двое на дно судна. Беспорядочные выстрелы ручниц — и ещё один раненый турок сполз, цепляясь за фальшборт, другою рукой прикрывая глубокую рану в боку. Грянула кулеврина — и снесла парус на чайке.

— Поднять вёсла! — раздалась команда Мехмеда. Но рабы впервые не исполнили приказание. Словно соломка, захрустели лопасти вёсел под напором налетевших на них чаек. Начальник гребцов в ужасе схватился за голову. Со злорадным гоготом рабы побросали обломки вёсел. Взлетели плети. Кто-то, изловчившись, ткнул веслом в морду надсмотрщика, другой, каким-то образом освободившись от оков, схватил рукою плеть и резко дёрнул на себя. Мучитель, не устояв на ногах, упал, выронил плеть — и недавний раб принялся остервенело хлестать ею по спине, голове, ягодицам, бёдрам угнетателя.

И вот почти одновременно четыре чайки приблизились к борту вплотную. Выхватывая из ножен сабли, стреляя куда попало, казаки ринулись на галеру. Надсмотрщики бросились на выручку солдатам, хватаясь за ятаганы; иные размахивали бичами, стегая на бегу и своих, и врагов. Турки отбивались отчаянно. Некоторых казаков им удалось столкнуть в море. Товарищи, оставшиеся на чайках, протягивали им ножны сабель, копья, доски, руки, помогая выбраться из захлёстывающих волн. А на борту началась дьявольская мясорубка.

В последний раз громыхнула кулеврина, разнеся в щепки последнюю из подходивших к галере чаек. Через мгновение топор обрушился на голову заряжающего. Гигант-запорожец схватил ещё двоих пушкарей за воротники и, не дав им опомниться, вышвырнул в море.

Галерные рабы, оставшись без присмотра, принялись ломать оковы. Откуда взялась сила в изнеможённых людях? Те, кто сумел расковаться, помогали товарищам. Они, в свою очередь, орудуя цепями и обломками вёсел, сеяли смерть среди надсмотрщиков. Толпа освободившихся галерников ударила в спину туркам, которых кромсали запорожские сабли, протыкали пики, крушили булавы и секиры.

Сменяли одна другую страшные сцены. Вот потерявший саблю турок отбивался прикладом от троих наседающих казаков. Четвёртый подскочил сзади и поддел врага на пику, а затем, высоко воздев истекающего кровью, орущего неприятеля, со всего размаху шмякнул о доски палубы. Тут галерники исполняли неистовый танец смерти на рёбрах поверженного раненого турка, прыгали на его лице, превратившемся в кровавое месиво, пока не издох. Там стенал пригвождённый копьём к мачте слуга-египтянин: длинноносый, в белых одеждах и красной феске, походивший на дятла-альбиноса в лавке чучельника. Здесь трепыхался барабанщик, приколотый пикой к своему инструменту. Капудан вкупе с телохранителями отбивался от наступающих врагов. Его багровый от пролитой крови палаш сразил уже нескольких казаков. Какой-то незадачливый турецкий вояка с проворством макаки стал взбираться вверх по вантам, словно живым хотел добраться до мусульманского рая. Выстрел пищали — и с пронзительным криком турок полетел вниз.

— Як тетёрку убыв! — захохотал меткий стрелок.

Ничего этого не видел Дмитрий, но звуки боя явственно доносились сверху. «Спасение!» — ликовала душа михайловца. Надсмотрщики, держа в одной руке плеть, в другой — обнажённый ятаган, испуганно переглядывались. Это не ускользнуло от внимания гребцов. Никодим, звякнув цепями, насмешливо воскликнул, обращаясь к мучителям:

— Ну что, ироды, испужались? Смерть вам пришла, басурмане поганые! На реях для всех места хватит! А ежели не хватит, отправитесь на жительство к морскому царю! — и перевёл, как мог, свою угрозу на турецкий.

— Заткнись, гяур! — плеть ожгла лицо и грудь мужика. Турок взмахнул ятаганом. И пасть бы дерзкой головушке с плеч, если б не застыла в воздухе рука изверга. Снова по лесенке застучали шаги. Покрытые шрамами, окровавленные, в рваных шароварах, бежали вниз уцелевшие надсмотрщики и солдаты. Они тотчас же бросились к гребцам, срывая на бегу лохмотья басурманской одёжи. Пинками и ударами поднимали рабов с мест; один поспешно расковывал гребца, другой облачался в его лохмотья: под ноги летели пропитанные кровью чалмы, ниспадали, оголяя потаённые места, шаровары, падали на пол клочья рубах. Один раздевал раба, другой держал лезвие сабли у гяурского горла.

Когда грозная и неумолимая повелительница всех живых тварей Смерть заносит над головами предназначенных в жертву свою отточенную косу, мозг обречённого начинает лихорадочно работать, изобретая порой самые немыслимые пути к спасению. Утопающий хватается за соломинку, падающий в пропасть цепляется за хилый стебелёк, свисающий над краем обрыва. Так и турки надеялись, напялив рабское рубище, выдав себя за гребцов-христиан, спастись от казацких сабель и копий, петли или камня на шее.

Липкая от крови длань турка рванула крестик на груди Васьки из Лебедяни. Обомлевший от такого чудовищного кощунства парень уставился в глаза нехристя, который неуклюже повязал порванный шнурок, проверил, крепко ли держится. Дмитрий, к которому уже подступили двое вооружённых турок, остолбенел.

— Отдай крест, поганец! — заорал отошедший от минутного шока мужичок. — Отдай! — и схватил турка за горло. Шнурок лопнул — и крестик упал под ноги врага.

— Крест святой топчешь! — Василий что есть мочи размахнулся свободной рукой, но, сей же миг, второй турок проткнул его бок саблей. Тяжело охнул, осел на нары мужик, отпустил горло супостата. Одной рукой держась за кровавую рану, другою потянулся к кресту, поднял его, зажал в горсти: «Православным помру, слава Тебе, Господи!» — и упал, истекая кровью. Пользуясь замешательством невольников, турки успели сорвать крестики, вслед за ветхой одёжей, еще с нескольких гребцов и наценили их на бычьи шеи.

— Братья православные! — топтыгиным заревел Дмитрий. — Они же хотят в честных христиан перерядиться, кресты на себя напялить, а потом нас перебьют-перережут, как скотину бессловесную. А сами спасутся! Эй, кому жизнь дорога, бей нехристей!

Двое турок навалились на него, принялись душить. Высвободив руку, он обрушил на голову врага обрывок цепи. Удар, другой. Третий пришёлся прямо в висок. Массивная турецкая туша обмякла. Второй враг получил крепкий удар кулаком под дых, согнулся в три погибели, сабля выпала из рук. Хрипящий, полузадушенный Абрамов поднял её и вонзил в грудь басурманина. Превозмогая боль в горле, что было мочи сипло возопил:

— У кого есть силы, бейте эту сволочь! Поможем братьям-казакам!

Он стоял, высоко подняв саблю, с лезвия которой обильно струилась кровь — удар её пришелся прямо в аорту; струя крови обдала Дмитрия, и он был похож на какого-то сказочного демона, нечистую силу, которою матери пугают непослушных детей. К нему кинулись ещё двое вооружённых турок. Первый тут же растянулся — Пётр, здоровенный хорват из Дубровника, подставил ему ногу. Он, не давая ворогу опомниться, навалился на него сверху. Под гнётом задубелых жилистых пальцев захрустели шейные позвонки. Миг — и с турком было покончено. Второй тоже не добежал — имеретинец Зураб набросил ему сзади на шею цепь и затянул её так, что глаза турка вылезли из орбит, а изо рта пошла пена и заструилась кровь. Один резкий поворот — и безжизненный труп свалился в проход между нарами. В это же время другие невольники уже добивали надсмотрщиков и солдат обрывками цепей, кандалами, выбитыми из рук врага его же ятаганами, просто кулаками.

Под шум побоища, в трюмной полутьме, те, кто ещё был в оковах, принялись ломать их, размыкать звенья цепей; обдирая кожу, стаскивали кандалы. Товарищи помогали им разбивать железа. Свободные от тяжких уз, гребцы тут же бросались в самое пекло боя.

Схватка была недолгой, но ожесточённой. Три раза сабля Дмитрия погружалась в пухлую, жирную турецкую плоть. Один раз турецкий матрос, внезапно спрыгнувший в трюм, очутился перед лицом михайловца и занёс над ним топор. И пасть бы нашему герою с рассечённым черепом к ногам неверного, если б серб Драгош не загородил широкой грудью Абрамова. Левой рукой перехватил рослый славянин десницу врага у запястья, а правой рубанул по шее. Брызнувшая кровища залила лицо серба. Недорубленная голова врага безжизненно болталась на лоскутьях кожи и сухожилиях. Тело моряка с глухим стуком повалилось на нары. Пока Драгош измусоленным рукавом протирал залитые кровью глаза, другой турок ринулся на него с копьём наперевес. И тут уже Дмитрий сделал выпад саблей и проткнул горло нехристя. Фонтан крови из рассечённой гортани окатил грудь Абрамова. «Спасибо, друже!» — прошептал Драгош и вновь вступил в бой.

В другой раз спину Дмитрия от смертоносного удара заслонил генуэзец. Сыны многих народов били, рубили, колошматили, швыряли об пол и о переборки, душили цепями общего ненавистного врага. Болгарин Цветко, озверевший в горячке боя, исступлённо рубил уже мёртвого неприятеля, пока не сломал саблю. Скоро дрогнули враги. Сбежавшая было сверху подмога — уцелевшие в жаркой сече матросы — тут же отхлынула обратно, устрашившись гнева и неистовства освободившихся невольников. Пятеро уцелевших турок следом за ними взбежали по шаткой лестнице. Последнего схватили за штанины и поволокли вниз, на расправу. Люк, ведущий в трюм, захлопнулся, лязгнул засов. Турок отчаянно визжал и звал на помощь, пока гребцы влекли его вниз. Сломанный в стычке нос стучал по ступенькам, оставляя кровавую дорожку и причиняя боль его обладателю, щёлкали зубы, руки пытались упереться то в перила, то в ступени. Опрокинув на пол, бывшие рабы принялись топтать басурманина. Голова превратилась в одну сплошную рану, осколки рёбер пронзили лёгкие, хрустнул шейный хрящ — и душа ворога покинула истерзанное тело. Дмитрий оглядел грязный, душный трюм: около десятка турок и четверо галерных гребцов лежали, бездыханные, промеж рваных цепей и разбитых нар.

Болгарин продолжал яростно добивать мёртвого турка: взяв за волосы и откинув назад голову, бил и бил то, что недавно было лицом, об угол нар.

— Полно тебе, он давно уж подох, — устало произнёс Никодим, отирая пот со лба и щёк.

Болгарин прекратил терзать труп мучителя и тупо уставился на товарищей.

— Мы свободны, дурень ты этакой! Сво-бод-ны! — отчётливо проговорил кто-то из русских.

Четыре турка, из коих трое успели переоблачиться в рабское рубище и надеть крестики, выбрались на палубу, когда бой уже стихал. Вокруг валялись изрубленные, пронзённые копьями и пиками, расстрелянные казаки, турки, галерные гребцы. На капитанском мостике стоял под надзором двух дюжих запорожцев связанный капудан; рядом — трое избитых донельзя надсмотрщиков, один полуживой матрос и гроза невольников Мехмед; сквозь его грязную чалму обильно сочилась кровь, голую грудь пересекал широкий, но неглубокий шрам. Сбежавшие из трюма мучители христиан испуганно оглядывались по сторонам. К ним небрежной походкой направлялся светловолосый, осанистый, плечистый русский казак в забрызганной кровью чуге, высоких сапогах с отворотами, без шапки.

— Кто таковы будете? — он показал пальцем на ближайшего переодетого турка, и недобрый огонёк мелькнул в его глазах. — Вот ты, например… Кто и откудова?

— Иван с-под Москви, — пролепетал Селим, вспомнив самое известное русское имя и русский город.

— Сразу видать, москвитянин, — ехидно ухмыльнулся казак. — Выговор у тебя истинно московский. А ты кто будешь? Крещёный? — повернулся он к другому.

С подобострастной, заискивающей улыбкой второй басурманин распахнул ворот драной рубахи и выставил вперёд крест, принадлежавший какому-то греку.

Казак подозвал двух запорожцев:

— Отведёте этих к гребцам, там посмотрим, кто такие.

Важно кивнули воины Сечи и повелительным жестом приказали туркам идти на корму, где сгрудились выжившие гребцы. Селим поскользнулся на залитой кровью палубе, стукнулся копчиком о доски и выругался по-турецки.

— А чего ж по матушке не загнул? — спокойно осведомился русский казак. — Иль на Туретчине родную речь запамятовал? — Запорожец помог «Ивану» подняться. Другой решительно оттолкнул одетого по-восточному четвёртого «галерника»:

— Та вин же басурман!

— Вижу сам. Все они басурмане проклятые, — процедил сквозь зубы русский. — Потом с ними разберёмся. А я в трюм пойду. — Медленно обернувшись к сжавшемуся от страха разоблачённому турку, он вдруг выхватил из ножен саблю и одним движением отсёк голову. Нагнулся, поднял её за волосы и выразительно потряс.

— Як жидовка Юдифь! — довольно оскалился запорожец.

— Ну, ты у нас, Павло, в бурсе учён, все священные книги назубок знаешь. Тебе за этими «христианами» и надзирать. А я вниз полезу, там, вроде бы, пленники томятся. — Он перешагнул через обезглавленное тело, кинул, не глядя, голову и направился к трюму.

Щёлкнули засовы, скрипя, отодвинулась крышка трюма, и в проёме показалось бородатое, толстощёкое, хитроглазое русское лицо с растрёпанными тёмно-русыми кудрями.

— Выходи на волю, страдальцы! Да не всем скопом, а по одному, а то лестница общей тяжести не выдержит, попадаете, расшибётесь, кости переломаете. Ну, кто первый?

Первым рванулся к солнцу, к свободе, к вольному воздуху Тенгиз из Картлии. За ним, по одному, легко, превозмогая тяжесть в ногах и голод в желудках, взбегали Захариос, Рэй, Драгош, Милош, Умберто, Винченцо, Родриго, Никодим, Пантелеймон, Евстафий, Потап, Дмитрий, Зураб, Гиви, Вахтанг, Оганес, Ашот, Цветко, Кшиштоф, Янек, Остап, Панас…

Общая беда и общая победа сплотили разноименных и разноплеменных галерников. Вот и пришла Свобода! Вот она, желанная, долгожданная! Возрадуемся же, братья!

Последними неспешно взошли трое: мадьяр Иштван и осетин Рустам поддерживали под руки тяжелораненого черногорца Воислава и бережно уложили его на палубу. Казак решил спуститься в трюм, но не прошел и трёх ступеней, как заткнул ноздри, лицо его перекосила гримаса отвращения:

— Ну и вонь тут стоит! Кровь, да пот, да нечистоты. В хлеву дух и то приятнее будет! — Он поднялся обратно, задвинул крышку и сказал толпившимся вокруг бывшим гребцам:

— Вы отправляйтесь на корму, там все ваши. А я казаков позову, чтоб мертвяков из корабельного нутра вытащили. — Он двинулся на бак, где сгрудились казаки-победители, похвалявшиеся своими подвигами в отшумевшей сече.

— А я как рубанул того турка, так у него голова, будто тыква, пополам раскололась.

— А я троих на пику насадил и всех разом в море столкнул.

— Хорош врать-то, бахвал!

— Нехай брешет…

— Кто врёт? Кто брешет? Я-то?! Вот вам истинный крест, всё сказанное — правда подлинная. Хошь пытай меня палач — не отрекусь!

Гордо воздев к благословенному солнцу головы, шли вчерашние рабы. Рваные, грязные рубахи и портки, босые ноги, у иных, кого раздели трусливые басурмане, — только холщовые повязки на чреслах, шрамы от плетей, сизо-багровые синяки от турецких кулаков, немытые, донельзя отросшие, слежавшиеся волосы — отвратный вид недавних невольников так дисгармонировал с задорным блеском в глазах, лучистыми улыбками щербатых ртов и распрямлёнными плечами! Стенавшего и метавшегося в бреду Воислава положили на снятую с петель дверь матросского кубрика, бережно несли его вчетвером — двое русских, итальянец и грек. Вдоль борта уже стояли в нестройном ряду собратья по былой тяжкой доле. Молодой казак прохаживался, спрашивал имя, звание, откуда родом.

Конец ознакомительного фрагмента.