Растяпа. Три напрасных года

Анатолий Агарков, 2023

Судьба давала мне шансы где-нибудь в чем-нибудь отличиться – грех жаловаться.Я мог бы:– остаться мичманом в погранфлоте и служить на Ханке;– сделать карьеру профсоюзного деятеля в ЧПИ;– выйти на Станкомаше в большие начальники;– стать профессиональным журналистом;– втереться в партийную номенклатуру;– замутить собственный бизнес…Но, увы. Старость, пенсия, одиночество – итог жизни. Даже жилья нет собственного. И кто я после этого? Вот-вот…Но грех жаловаться – жизнь прожита замечательная! В этом Вы сейчас сами убедитесь…

2

Ваше благородие госпожа Учебка

Мне б тебя забыть давно — запомнилась ты крепко

Здесь порядок флотский — что ни говори

Не везёт мне в службе — повезёт в любви.

Анапа — город курортный. Всесоюзная детская здравница. Город магнолий и кипарисов. А ещё винограда. Ребята весеннего призыва рассказывали — руки им мыли. Ох, и досталось же бедолагам на уборке. Впрочем, это их рассказы. Нам достались персиковые аллеи. Хотя, конечно, не только без плодов, но даже и листьев. Это понятно — глухая осень.

В Анапе следы трёх культур. Любая сердцу моему Древней Греции — в виде алтарей на кладбище. Спорил и доказывал всем и всяк, что это именно подставки для жертвоприношений, а не надгробья. Греки, помнится мне, не хоронили своих жмуриков — сжигали, и все дела.

От османов осталась арка каменная. На самом видном месте набережной. Местные говорили: под ней пройдёшь — то ли хорошо будет, то ли хреново. В культпоходе мы были, отличники наши БП и ПП наперегонки. А я кричу — куда, придурки? Ну, когда мы от турок что-нибудь хорошее видели?

По песчаному берегу под парапетом и мостиками бегают лысухи за хлебными крошками. Узнали меня, обрадовались. Я им — привет передавайте уральским озёрам — сам-то не скоро.

Зимы здесь совсем нет. Один раз в Новогоднюю ночь снег выпал. Мы на зарядку выскочили — какой там, зарядка! Давай снежками кидаться. И старшины с нами. Служба службой, чины чинами, но ведь все мы с Урала — а тут, будто домом пахнуло.

Когда температура ниже нуля, замерзают брызги — под мостиками и причалами вырастают ледяные сталактиты. День-другой, глядишь — растаяли.

Ну, вот, наверное, и вся лирика. Служили мы здесь, учились. Не санаторно-курортной — повесткой военкомата призваны.

Первым делом нас конечно переодели. А гражданку в почтовые ящики и домой. В телеграмме прилагаемой пару строк можно черкнуть родным. Что писать? Простите мама с папой вашего сына олуха. Вот не слушался и попал. Написал: «Попал в морчасти погранвойск. Ждите через три года». За спиной почтари смеются:

— Попался на три года.

Неделю подшивались. Сидели в кубриках, пришивали боевые номера, погончики и погоны на робы, парадку, шинели. Потом пошла муштра. Ну а как же, на присягу — строевым. С первого смотра стало ясно — лучше нашей смены никто не ходит. Смена — это два отделения, полвзвода, одна восьмая роты. В каждой свой инструктор — старшина срочник. Нашего звали Олег Вылегжанин, в миру — Глобус, за круглый, лысый и большой череп. Парень он нормальный. Мечтал выпустить нас, первую свою смену, отличной — а тут такой подарок. Мы лучшие на всех смотрах — в роте, школе, отряде. Только мне не повезло. Передо мной в строю свердловчанин Сергей Терёшкин. Помните портрет капитана Флинта — широкие плечи говорили о силе удара, и узкие бёдра — о способности от них уворачиваться. Это о Терёшкине. Ещё добавлю, у него голова и шея — одно целое. Атлет, короче.

Его земляк стоял за моей спиной — Сашка Чурцев. Роста мы одного, но у него сломаны и неправильно срослись обе ключицы. По этой причине богатырской была спина. Вызовут из строя — вот он изобразит букву «с», шлёпает ногами, а в подживотии ручонками сучит, будто тесто месит. Со стороны смотреть — смешно и жалко. В строю преображался. Прижимался чреслами к моим ягодицам, а руками за спиной своей сучил — должно быть, седалище охлопывал.

Я говорю:

— Слушай, друган, тебя случаем не хачик заезжий делал — ты что к моей попе прижимаешься?

А он белёсыми ресницами хлоп-хлоп, и на Терёшкина смотрит. Тот вопросительно на меня. А за Чуркиной спиной Постовальчик провоцирует улыбкой — давай, начни, а я закончу.

Глобус на него орал:

— Чурцев, держи равнение!

Его не пронимало. Более того, стал мне ногу подсекать. Моя вверх, согласно общему движению, а Чуркина следом, догоняет, и — бац! — подсёк. Я чуть не падаю.

Глобус:

— Агарков, ноги повыдёргиваю — будешь спотыкаться.

Я Чурке:

— В рыло дам.

Он на Терёшкина — хлоп-хлоп.

Постовальчик сзади — ну-ну.

Лопнуло терпение: разворачиваюсь и в хайло ему — бац! Он на меня. На мне Терёшкин повис, на нём Постовальчик. Глобус бежит:

— Отс-ставить!

Разобрался в чём дело и говорит:

— Поменяйтесь местами.

Я же говорю, нормальный у нас старшина. Перестановка в строю повлекла перемену места отдыха. То мы с Постовальчиком на нижних кроватях через проход обитались, а теперь с Терёшкиным на верхних рядом.

Этот будет среди ночи:

— Пойдем, покурим.

— Кончились.

— Угощаю.

Сидим в туалете на подоконнике, дымим. Письмо достаёт:

— На, почитай.

Только и осталось.

— Что там?

— Мама пишет: бьёт её падлюга-отчим. И дочку свою бьёт, сестру мою сводную. Что делать? Приду — убью гада. Я ж его шиздил на гражданке, а сейчас некому….

— Не знаю. Сходи к замполиту — может отпуск даст. Поедешь и отшиздишь.

— Думаешь? — обрадовался Терёшкин.

Отпуск ему не дали. Но пришло письмо от матери. Сообщает — участковый приходил, приструнил дебошира. В зубы двинул. Это, говорит, по-дружески. А не уймёшься — посажу.

— В зубы — это хорошо, — ликует Терёшкин. — Этот козёл по-другому не понимает.

Присягу приняли — сели за парты. Хотя про парты это я образно.

Как и предупреждал старший лейтенант Ежов, готовили нас крепко. В меру строевой, в меру физо, даже политзанятия — не основная дисциплина. Изучали дизеля — в принципе, и в частности. В специальном корпусе их запускали и глушили, разбирали и собирали. Потом робы стирали. Один придурок доумился с содой постирать, чтоб быстрее побелела, и стал бы он похож на старослужащего. Роба-то побелела, а с рук кожа сползла. Потом водили его перед всей ротой, по обоим кубрикам, демонстрируя — как пьяного илота спартанцы.

Катера, я скажу, это что-то! Мы только на плакатах увидели — глаза разгорелись. Красиво, комфортно — «Аисты» называются, проект 1398. Дважды в неделю ездили на пирс, из эллингов выкатывали на стапелях под кран-балку и на воду — ходим по створам, на волну (бортом и носом), привыкая к качке. Набиваем руку в искусстве кораблевождения (правильнее, катеровождения).

Выяснилось, что я совершенно не подвержен морской болезни. Во время качки никаких ощущений и после тоже. А братва — кто в каюте пластом лежит (если желудки крепкие), кто на кокпите фалами к поручням примотался и медуз пугает — бэ-э-э-э. Они страдают, а я штурвал накручиваю — за всех сразу.

На пирс едем — штормовое платье надеваем: куртку, брюки — мех под болоньей. На море брызги не только солёные, но и дюже холодные.

Морское дело осваивали в учебном корпусе. В кабинете паркет, вдоль стен под стеклом и без саркофагов макеты кораблей — парусники, броненосцы, современные, с пушками и ракетами. Хозяин кабинета мичман Угрюмов — выдающаяся личность! Историю флота российского знает лучше энциклопедии. Про любое сражение рассказывает, будто участвовал. Он нас паркет заставлял драить, а мы шли на Морское дело, как на праздник. Часами, да что там, сутками готовы были слушать Угрюмого — всегда нам времени не хватало на его уроке. А он:

— Учите, парни, морской язык.

Все эти фок, нок, бизань мачты, стеньги и брам-стеньги…. Скажите — ну для чего они нам на современном флоте? А какие бывают канаты? Кроме синтетических есть ещё пеньковые, манильские. Манильские названы в честь столицы Филлипин и вяжутся из копры — продукта кокосовых орехов. Я и не знал.

Морские узлы вязали. Вязали и развязывали. На скорость, на крепость.

Что такое выброска? Берётся булыжник (кругляк), оплетается фалом (верёвкой — если так понятнее), оставляется длинный конец — и готово. Выброска готова. Для чего? Представьте картину: океанские волны, надо пришвартоваться двум кораблям. Трос, самый маленький — толщиной с мою руку. Попробуй, добрось. А выброску метров на пятьдесят (плюс-минус туда-сюда), наверное, любой закинет. Если ещё размотать над головой как пращу….

Как-то с Угрюмым вышли из класса в спортивный городок, встали парами друг против друга и давай выбросками перебрасываться. Сами понимаете, старались не только докинуть, но еще напарнику по бестолковке попасть. Или по копытам.

Потом Постовал говорил:

— Ну, и выдержка у тебя. Я пару раз думал — сейчас башку снесёт. А ты и не дёрнулся.

Мог похвастаться, как был чемпионом среди команчей по этой самой фигне, но не стал. К чему лишние фразы? С некоторых пор решил быть невозмутимым, как старшина Пестов. Только плечами пожал:

— Лучше целиться надо.

Лоцию изучали по реальным картам Дуная, Амура и Уссури.

Вот в чём уж очень сильно я преуспел, так это в ППСС (правила предупреждения столкновения судов). Точнее, в части световой сигнализации, обеспечивающей безопасное плавание в ночную пору. У нас был стенд, на котором загорались различные конфигурации цветных огоньков — белых, красных, зелёных. И по ним следовало определить, что за судно перед тобой. Например: три зелёных вертикально, три белых треугольником вершиной вверх — пограничный корабль левым бортом. Или два белых вертикально, два красных с наклонов вправо и зелёный слева — сухогруз с бочками ГСМ, идёт прямо. Ничего сложного — в две минуты любого обучу. Три белых огня — габаритные — топовый, баковый, ютовый. Топовый — это на мачте, на самом верху. Баковый и ютовый — на носу и корме корабля. Если видишь все три огня сразу, кораблик в профиль. В анфас — обязательно топовый и какой-нибудь из крайних. На ходу зажигаются бортовые — красный и зелёный. Два зелёных вертикально — пограничник на ходу. Один красный на мачте — взрывоопасный груз в трюме. Два — танкер, соответственно. Всё. Не надо больше ничего знать и выдумывать. Включай пространственное воображение и выдавай ответы на стендовые вопросы. На соревнованиях стал я чемпионом роты по этому самому делу и очень возгордился. Ответствовал на все просьбы о помощи — раз природой не дано, надо ли напрягаться?

Ну, что ещё рассказать? О БЖ? БЖ — борьба за живучесть корабля. Живучесть — способность корабля оставаться на плаву и выполнять боевую задачу, получив кучу пробоин. Тренажёр — точная копия трюма корабля. Только не повезло ему — оба борта в дырках от пуль и осколков снарядов. Одна такая — мама дорогая! — голова пролезет. Её чопиком не забьёшь — пластырь накладываешь с подпоркой. Переборки тоже надо струбциной подпереть — могут схлопнуться.

Короче, спустили, объяснили, показали и приказали. Сначала насухо всё сделали. Водой даванули — потекла наша работа. Потом под давлением воды все пробоины заделывали. Потом к всеобщей суматохе сирену добавили. Потом мигающий красный цвет. Потом кромешная темнота. Тренировки, тренировки, тренировки….

Расскажу, забегая вперёд, об экзамене. Построили наш расчёт (8 курсантов) в этом самом трюме. Каплей (капитан-лейтенант) из экзаменационной комиссии прошёлся, всем по сигарете в зубы дал. Кто-то:

— Разрешите закурить?

— Разрешаю.

Да как закуришь — стоим в робах без тельников и гюйсов: через минуту будем мокрые, как черти. И спички, и сигареты и сменная амуниция — наверху. А я думаю, зачем он сигареты нам в рот сунул — нет, неспроста. Говорю:

— Сигареты, парни, не выплёвывайте.

— А куда их?

— Под язык засунь.

Я так и сделал. Да пусть себе горько — жуют же табак аборигены.

Только скрылись в подволоке (потолке) каплеевы штиблеты, брякнул люк — началось! Свет погас. Аварийный замигал. Погас, проклятый! По ушам сирена проехалась, в грудь — вода. Сорвались, бросились борта латать. Напор с ног валит. Избыточное давление — одна атмосфера. Утопли, значит, на 10 метров. За минуту не управимся — сила напора удвоится. На двадцати метрах погружения (условного, конечно) выключаются сирена, аварийка, включается нормальный свет. В заштопанные дыры сочится вода, давление за бортом — три атмосферы.

Открывается люк, в наше чумное пространство просовывается каплеева голова — осторожненько, чтобы формочку не замочить. Видит — всё нормально — спускается. Мы строимся. Он проходит с экзаменационной ведомостью.

— Фамилия? Сигарета ваша где?

Я выплюнул коричневое месиво на ладонь.

— Молодец. Отлично. Ваша? А фамилия? Хорошо.

Не правда ли, интересный подход к оценке индивидуальных действий расчёта.

Ну, это я много вперёд забежал — аж на выпускные экзамены. До них нас лудили и лудили.

Да-а, служили. Но мы были живыми людьми, и с нами случались различные истории. Расскажу пару штук.

День к отбою катился. У нас личное время. Захар из своего (второго) кубрика прибегает.

— Хотите на «шурупа» взглянуть?

Эка невидаль! Но идём. Сидит паренёк в морской робе и к солдатской шинели пришивает погоны. По щекам слёзы бегут. Никто не смеётся — посмотрели и прочь. Рассказали потом старшины. Пацан из свердловского института в морчасти призвался, а папашка — генерал в Генеральном штабе. Как узнал, ногами затопал — а подать сюда сукина сына! Учиться отправлял — а он вон куда устроился. Короче, от службы отмылить не удалось, а вот от трёх лет — да: в Москву, в советскую армию служить отправили. Был бы парень на гражданке, упал на спинку, ножками посучил, мамашке поплакался, и отстал бы грозный родитель. А тут — на-ка, выкуси. Тут, брат, дисциплина. Приказали — и шей погоны к солдатской шинели, а потом — шагом марш в Москву. Эх, жизнь наша! Даже не знаешь — завидовать или сочувствовать пареньку. Я — сочувствовал.

Другого, по фамилии Моторин, на гражданку жениться отправили по залёту. Беременная девушка папе, тот военкому — в Анапу депеша. Командир навстречу — всегда за советскую семью! Отрядили домой голубчика, мичман в сопровождающих. Без дороги десять дней на всё прочее — сочетание, свадьба и медовая неделя. Вернулся, злой, как чёрт. Оно и понятно — от молодой, любимой жены на узкую курсантскую кровать. В курилке, что на улице перед казармой, друзьям рассказывает:

–…. она обиделась, отвернулась. Я говорю: чё пердильник отклячила — воняешь, лежишь. Она поворачивается. Говорю, спереди ты не лучше пахнешь. Плачет, сука!

Парни другого рассказа ждали, про интим, должно быть — хохотнули сдержанно. Перерыв закончился, потянулись в учебный корпус.

Я в наряде был дневальным по роте. В курилке подметать — обязанность свободной смены. Томился с метлой в стороне, ожидая конца перерыва — этот трёп по ушам пришёлся.

Все вышли. Моторин задержался, увидел меня, входящего, и стрельнул «бычком». В меня, между прочим, целил. Для окурков в центре курилки обрез стальной бочки вкопан. Я ногу на баночку (лавочку), преграждая путь:

— Вернулся и поднял.

Он ударил меня коротко без замаха — в дыхалку метил, но попал в черенок метлы. Её конец и сунул ему в нос. Моторин спиной вперёд побежал, с лица из-под ладони закапала кровь. Я за ним. Знал, что сейчас произойдёт — нутром чувствовал, все поджилки мои вибрировали от возбуждения. Сейчас на метлу обопрусь и двину ногой в грудину — сядет он у меня, голубчик, точно в обрез с водой, харчками и «бычками»….

За спиной, как выстрел из пистолета:

— Товарищи курсанты!

Я крутанулся через правое плечо, метлу как карабин к ноге.

— Виноват, товарищ капитан третьего ранга.

Наш взводный Яковлев.

— С вами что?

Рядом с моим пристроил плечо Моторин:

— Расцарапал, товарищ капитан третьего ранга. В носу ковырял….

— Ага, в носу, — взводный у нас нормальный. — Ну, иди.

Ну, что сказать — молодец Моторин хоть в чём-то: не стал стучать.

Молодец-то молодец, но на следующее утро в умывалке, только лицо намылил, мне — бац! — кто-то по затылку, я губу разбил о кран водоразборный. Пену смахнул, головой верчу — полроты мимо шмыгает, все торопятся процедуры известные принять. У нас как — пока одни, стоя в проходе, заправляют кровати верхнего яруса, владельцы нижних — в умывалке, и все бегом, всё на ходу. А мне стало доставаться каждое утро.

Постовальчик бы решил мою проблему, но после перестановки с Чуркиным разъехались и наши кровати — нижние заправляют, верхние умываются.

Говорю Терёшкину:

— Проследи, Серёга, кто мой кумпол тревожит.

На следующее утро только мыльными ладонями по лицу провёл, мне кулак в голову прилетел — кожа на щеке лопнула, поцеловавшись с краном. Ах, туды твою!

Глаза промыл, смотрю — Терёшкин рядом фыркает.

— Серый, ну, что ж ты — поставили смотреть, а ты подслушиваешь.

Крутит круглой своей бестолковкой:

— А я что, я ничего. А ты чего?

А у меня кровь по щеке, под глазом синева разливается.

Постовал:

— Терпеть больше нельзя — надо что-то делать.

Вечером в личное время пошли с ним во второй кубрик и прямо к Моторину:

— Твоя работа? Открыто посыкиваешь побазарить?

Нас окружили ребята:

— В чём дело?

Обсудили все нюансы, дали добро на поединок. В курилке — есть и такая в роте, под крышей, приличная, в смысле размеров, по углам урны — закрылись четверо: мы с недругом, конечно, Постовал и Игорь Иванов, командир отделения Моторина. Остальные слонялись по коридору, страхуя на случай чего.

У Моторина вид сельского пройдохи — хитрые глазки и круглое мясистое лицо, напоминающее сортирного червя. Драться он не умеет, но силенкою не обижен — такие в потасовку лезут по пьянке или от великой злости. Мне надо его разозлить, на это расчёт — кинется очертя голову, и я уложу его хорошим ударом: чего тут с ним прыгать, изображая Мохаммеда Али.

— Что, опарыш, звенят коленки?

Он стоял, набычившись, опустив руки, сжав кулаки. Лицо его наливалось краской. Я переступал с ноги на ногу, поводил плечами. На это тоже был расчёт. Пусть мельтешат в его глазах — он рванёт, я подставлю плечо и резко уберу. Он и уйдёт в пустоту, а потом встретиться с моим кулаком.

Что-то медленно мой противник злостью наливается.

— О-па! — я сделал выпад и назад. — Не дрейфь, моряк ребёнка не обидит.

Стоит, сволочь, желваками играет.

— Опарыш, ты зачем женился? Ты же педик — тебя самого надо….

Он сорвался с места, промахнулся по моему плечу и напоролся подбородком на встречное движение кулака. Высоко взбрыкнул ногами — как фигуристка коньками. Грохнулся спиной на кафельный пол. Затылком попытался разбить мозаичную плитку — не смог.

— Всё, — сказал я.

— Нормалёк, — оценил Постовал.

— Закончили, — подтвердил Иванов. Он был лучшим гимнастом роты, и всё поглядывал на Постовала, который на первенстве отряда получил кандидата в мастера по гиревому спорту. Поглядывал и прикидывал: не придётся ли драться ещё и секундантам.

— Нет, не всё, — прохрипел за моей спиной Моторин.

Он уже поднялся на четвереньки и мотал головой, пытаясь остановить вращение Земли. Опираясь на подошедшего Иванова, встал на ноги и оттолкнул его.

— Я готов, — сказал Моторин, мотая головой.

— Похвально, — я обошел его по кривой.

— Парни, кончайте, — подал голос Игорь Иванов.

— Заткнись, — посоветовал Постовал.

Противник был в моей власти — он стоял на ногах, но себя не контролировал. Я мог затащить его в гальюн (сортир) и макнуть рылом в очко — была такая мысль. Мог усадить задницей в урну, вдавить, сравняв коленки с плечами, и тогда без посторонней помощи ему оттуда не выбраться. Я мог сделать с ним всё, что угодно.

С опущенными руками в позе неандертальца, покачиваясь, стоял Моторин. И я напротив. Красивее мне было бы уйти — дело сделано. Но что-то вспыхнуло в душе — то ли обида за далёкую и незнакомую девушку, у которой запах задницы с передницей так раздражали моего противника. То ли жалость к себе пронзила сердце — даже у такого опарыша есть жена, которая, как бы её не обижали, ждёт его и, возможно, любит. А мне-то…. Мне и строчки черкнуть некому. На всем Белом Свете не нашлось ни одной девушки, пожелавшей осчастливить меня своим вниманием. Господи, где твоя справедливость?

Тело моё взмыло вверх, и нога обрушилась на противника. Получи, фашист, гранату! Моторин нашёл спиной угол, врезался, стёк задницей в урну и затих. Дело сделано. Мы разошлись, незамеченные старшинами. Больше наши пути с Моториным не пересекались.

Да-а. Письма, письма. Я почему стал отличником БП и ПП, да как бы не лучшим в роте? Писать было некому. Отец дулся, что, не попрощавшись, служить ушел, и общаться не хотел. Сестра разок написала. Увидела дома мои фотографии у мамы и:

— Ах, какая форма! Ах, какой ты красивый, братик. Оставайся жить у моря — мы к тебе в гости будем ездить.

Мама тоже не баловала весточками. Вот и корпел над книжками в часы самоподготовки — святое время письмописания.

Был у нас такой курсант Устьянцев — Устинька — красивый, как девушка. У него даже родинка на верхней губе. Так этому Ален Делону по четырнадцать писем в день приходило. И всё от девчонок. От разных.

Направляющий нашего отделения — Кошков, а замыкающий — Охапкин. Разница в росте чуть не метр. Первый посадил последнего на колено, сфотографировался и отправил домой. Сестра девятиклассница запала. Требует от брата: «Познакомь с Обхваткиным — хочу переписываться». Направляющий наш хохочет:

— Она мне до подбородка, ты ей будешь….

И — ха-ха!

Служил с нами и такой чудак — Уфимцев, из Кировской, кажется, области. У парня был классическая строевая выправка и такой же шаг. Мичмана его в другие роты водили, чтобы показать, каким должен быть строевой моряк. И парень старался изо всех сил, только нервный был очень. Если б я сказал, умственно ограниченный, то, наверное, в зависти уличили. Действительно не было у меня его выправки и такого шага строевого — зато с нервами всё в порядке. Сидим как-то на ЗОМПе (защита от оружия массового поражения), мичман Заболотный вещает.

Уфимцев:

— Товарищ мичман, можно выйти.

Мичман:

— Можно Машку под забором — во флоте говорят: разрешите. Впрочем, если твою Машку уже тянут под забором, то и тебе «можно».

Зачем он так сказал? Да прикололся — обычная на флоте шутка. А Уфимцев не понял — ринулся на Заболотного с кулаками, да курсанты его смяли.

— Псих, — покачал седой головой мичман

Пришло Уфимцеву от любимой девушки письмо в учебку — невтерпёж, мол, больше ждать (это три-то месяца!), замуж выхожу. Что тут сотворилось — всей ротой его ловили. Носится, орёт: жить больше не буду, руки наложу. Чего орать-то и бегом бегать — пошёл бы и наложил втихаря. В смысле, руки на себя. Народный артист Кировского театра — не люб он был мне. Наши пути не пересекались, но задолбали начальники: Уфимцев, мол, Уфимцев — гордость роты и первый кандидат в старшины. Полил он мне бальзам на душу на выпускном экзамене по строевой. Больше-то ему нечем было отличиться, вот он и напрягся, как струна. Ну, блин, сейчас зазвенит. А комиссия идёт себе неспеша шеренгой — покажите платочек, да подворотничок. Известно — театр начинается с вешалки. Дошли до Уфимцева, а из-под того ручеёк потёк.

— Ну, что ж вы,… — засмущались экзаменаторы. — Идите, переоденьтесь.

Известно, во флоте любят прикалываться. Не миновала и меня сия злая участь — то бишь, стать объектом розыгрыша. Расскажу, как это случилось. Месяца три-четыре мы отслужили, стало ясно, кто есть кто. Ну, я, понятно, отличник. А был в нашей роте замечательный главный старшина, Ничков по фамилии. Он выпустил две отличных смены. Ему б ещё одну — и медаль на грудь «За отличие в охране госграницы». Но у парня были золотые руки. Медаль мы тебе и так дадим, говорят командиры, ты нам сделай колонки для ВИА (вокально-инструментальный ансамбль). Ну, он и делал — что-то сам, а потом помощник потребовался. Приходит к замполиту Дятлову, а тот:

— Кто у нас отличник? Агарков? В распоряжение главного старшины Ничкова.

День тружусь, второй. Нравится мне Ничков, я ему, похоже, тоже. Не панибратсвуем, но и обходимся без уставных прелюдий. Он мне — Толян; я ему — Саня.

Трудимся. Заходит старшина первой статьи Петрыкин (в миру — Тундра, так как родом из Заполярья). Он — освобождённый комсомольский работник, вернее — безработник, так как целыми днями ни хрена не делает, слоняется по роте, ищет над кем приколоться. Заглянул в чеплашку с клеем:

— О-па-на! Кончился. Ну-ка, курсант, шилом в подвал. Найдёшь мичмана Казеинова, попросишь у него кузевалу — клей такой.

Я без задних мыслей в подвал. Бродил, бродил, нашёл — в какой-то бендежке два мичмана в шахматы режутся.

— Разрешите обратиться?

— Валяй.

— Ищу мичмана Казеинова.

Смотрю, собеседник мой побагровел и брови сдвинул, а партнёр его гримасничает — улыбку душит.

— Для чего?

Я чеплашку подаю, хотя уже чувствую, влип во что-то.

— Кузевалу надо — клей такой.

Один мичман закашлялся. Второй говорит:

— Какой педераст тебя послал?

— Никак нет, товарищ мичман — старшина первой статьи Петрыкин.

— Старшина твой и есть настоящий педераст. Скажи, что вечерком я к нему загляну.

Когда вернулся с казеиновым клеем, Петрыкин встрепенулся со стула, на котором сидел, помахивая ножкой.

— Принёс?

— Так точно.

— Что сказал мичман Казеинов? — Петрыкин подмигнул Ничкову.

А я включил швейка — то есть, напустил на себя наиглупейший вид — и отвечаю:

— Сказал, что старшина, меня пославший, педераст, и он вечером его навестит. Спросил фамилию.

Петрыкин побелел, как песец полярной ночью:

— И ты сказал?

— Так точно.

— Тьфу! — Петрыкин спешно покинул нас.

Ничков улыбался ему в спину.

Вскоре нужда в помощнике иссякла, и он вернул меня, откуда брал — прямо на политзанятия.

— Ага, командировочный! — обрадовался Дятлов. — А ну-ка скажите нам, товарищ прогульщик, что значит быть храбрым?

Я и до места не дошёл, прямо от дверей поплёл:

— Ну, понимаете…. Надо человеку через речку перебраться, а мостик узенький, ему страшно — вот он по-пластунски переполз. Обошлось — не свалился. Следующий раз на карачках. Потом просто перешёл — храбрец. Значит, быть храбрым — это побеждать свой страх.

— А! — недовольно махнул на меня Дятлов. — Вот она цена пропущенных занятий. Кто скажет?

Поднялся кто-то, рапортует:

— Быть храбрым — это значит брать высокие соцобязательства и выполнять их.

Дятлов:

— Молодец. Пять.

— Ага, — бурчу, усаживаясь за парту. — А перевыполнять — героизм.

— Вот именно! — обрадовался Дятлов. — И тебя пять. Вижу — мыслить умеешь.

Учёба в ОУОМСе давалась легко, и каждое воскресенье поощрялась. Наш недельный распорядок устроен был так — пять дней учёба, в субботу большая уборка в роте, воскресенье — выходной. Для всех прочих — фильм, свободное время. А отличников куда-нибудь выгуливали. В городе были много раз — во всех примечательных местах. В Новороссийск ездили на боевые корабли смотреть Черноморского флота. В долину Суко….

Вот если это был Урал, её бы назвали лощиной. На дальнем Востоке — распадком меж сопками. Здесь сопок нет. В преддверье Кавказских гор ущелье между двумя холмами называли долиной. Ничего на вид там не было примечательного — кусты, деревья на склонах, а внизу ручей журчит. Экскурсовод был замечательный. Он поведал, как в войну наши разведчики с капитаном Калининым нарвались здесь на фашистскую засаду. Ночью за ними должен катер прийти. Весь день они бились с превосходящим противником, теряя бойцов, отступали к морю. На закате оставшиеся в живых двое бойцов бросились в море и поплыли, чтобы не сдаться врагу. С ножом против шмайсеров не устоишь, а патроны кончились. Фашисты палили им вслед — может, убили, а может, и нет….

Написали письмо турецким морякам, как запорожцы султану. Нет, с текстом всё в порядке — без оскорблений — мол, миру мир, и всё такое. Сам процесс шуточками сопровождался, а у меня Калинин с бойцами из головы не идут. Как воочию вижу серые тени немецких солдат на склонах, их мерзопакостные голоса — мол, русские, сдавайтесь! И стрельба, стрельба…. Свист пуль. Вскрики раненых. Дым оседает в долину. И так не хочется умирать в этот солнечный день, когда природа цветёт и благоухает, и море ласкает бликами. Будь прокляты те, кто придумал войну!

Письмо написали, закупорили в бутылку, бросили в море — плыви к турецким берегам. Сели в автобус, тронули, а я головой верчу — будто что забыл в долине Суко.

Вечером к Постовальчику:

— Слышь, Вовчара, ты готов умереть? Ну, чтоб за Родину и всё такое. Меня разок бандюки пугнули — так я от них на край света бежал. А люди в бой идут — умирают и убивают. Мы с тобой сможем?

Постовал:

— Да, погоди ты умирать. Тут другое дело…. Ты заметил — у нас все мичмана красавцы, как с картинки.

— Ну и что?

— Естественный отбор. Остаются старшинами в отряде, женятся на местных. Есть жилье — вперёд, на сверхсрочную.

— Умно. Нам-то что?

— Балбес. Ты что, не хотел бы жить в Анапе?

— Не знаю. Наверное. Сестра пишет — оставайся, будем в гости приезжать.

— Ну, и…?

— Я согласен, остаюсь.

— Зря смеёшься. Давай прикинем. У меня есть шанс остаться в спортивной роте. А ты — лучший курсант. Тебя старшиной оставят.

— Могут, — неуверенно согласился я.

— Ну и вот, останемся, пойдём в увольнение, познакомимся с девчатами и женимся.

— Хохотушки здесь ничего, я видел — грудастые.

Вовкины слова тоже запали в душу и после непродолжительной борьбы вытеснили скорбь о капитане Калинине.

В следующее воскресенье отличников повезли в одну из городских школ на КВН. Здорово! Посмеялись, повеселились от души. Потом танцы. Мне одна девочка понравилась. Ещё на сцене её приметил — красивая, озорная. А смеётся как — загляденье. Музыка зазвучала, я к ней — позволите? Позволила. Второй танец — я опять рядом. На третьем говорю — а не позволят ли домой проводить?

— Тебе же в часть? — смеётся и удивляется.

— Могу я голову потерять, хоть раз в жизни.

— Так-таки первый раз?

— А то.

— Не верю я вам, особенно военным.

— Значит, вы не проницательны. Вот послушайте, как стучит, — прижимаю её ладонь к груди.

— Ну, ладно, ладно — словами убедил. Что с поступками?

Думаю, пусть Постовальчик пыхтит, гирьки свои в спортроте поднимает, об увольнении мечтает. А у меня уже сейчас будет девушка. В своём успехе я не сомневался — что же я, восьмиклассницу не оболтаю?

Удрал в самоволку. Идём по городу, болтаем. Я болтаю. Она смеётся. Пусть смеётся. Тактику, думаю, избрал правильную. Неумный на моём месте, о чём бы речь вёл? Ах-ах-ах, любовь-любовь-любовь…. И потом — а жильё у тебя есть?

А я умный и ей глаголю:

— Как ты можешь жить в такой дыре? Такая девочка яркая, можно сказать звезда морская — и такое захолустье. Вот отслужу, поедем со мной на Южный Урал? Там города — миллионные. Там заводы. Там мощь всей страны куётся. А природа…. А люди….

Добрались до её дома, поднялись на лестничную площадку. Я треплюсь, а её не удерживаю, наблюдаю — если уйдёт, значит, не зацепил и наоборот. Она слушает, хихикает, ждёт чего-то. Может, думает — с поцелуями полезу. Не дождёшься — я не такой!

Хлопнула дверь подъезда, шаги чьи-то поднимаются к нам. Смотрю — мама дорогая! — целый капитан первого ранга. Посмотрел на меня сурово, на дочь:

— Ирка, домой.

Та шмыг за двери.

— Ну…?

Я с трудом язык от нёба оторвал:

— Курсант одиннадцатой роты Агарков.

— Здесь самовольно?

— Так точно.

— Дуй в часть, скажешь старшине роты, чтоб наказал.

И всё, скрылся за дверью. Кому рассказать, не поверят — сам командир части каперанга Карцев застукал в самоволке и отпустил. «Скажешь старшине роты» — это шутка, не более. Что я, идиот, себе взыскания выпрашивать? Разве он меня запомнит? Таких гавриков у него пять тысяч штук.

Думаю, что соврать на КПП? Обязательно надо что-нибудь про Карцева — такой подарок судьбы. Но на КПП меня не тормознули — прошёл, как в порядке вещей.

Когда по части плёлся, мысли другой оборот приняли. Фамилию мою мог Карцев запомнить и роту. Явится проверить — вот он я во всей красе — самовольщик, трус и лгун. А ещё в зятья набивался. Нет, обязательно надо доложить Седову.

Дальше как — вот я страдаю, наказанный. Ирка меня находит — ах, ты бедненький. А я — папашку благодари. Она — папочка, как ты мог? Каперанга ко мне — прости, зятёк дорогой.

— Товарищ мичман, — подхожу к Седову. — Получил замечание от капитана первого ранга Карцева. Прибыл для получения наказания.

— Наказания? — старшина роты внимательно посмотрел на меня. — Хорошо, получишь. После завтрака задержись у тумбочки дневального. Инструктору скажешь — по приказу Седова.

И всё. Никаких расспросов: что почём, и как там Карцев? Умудрённый у нас старшина. Наутро ещё с одним пареньком по фамилии Сибелев прикорнули на стульях у поста дневального. Петрыкин летит:

— За мной.

На тот свет я за тобой бы пошёл да тормознулся, пропуская вперёд.

Вышли из части. В домах офицерского состава нашли нужную квартиру. Петрыкин задачу объяснил — капитан третьего ранга Яковлев ютится в гостинице, а семья по прежнему месту службы. Теперь им дают квартиру, которую наша задача — отремонтировать. И вот мы втроём, вооружившись скребками, стали скоблить стены и потолок. Пыль подняли…. наглотались…. Даже курить не хотелось после работы и после обеда. Сидим в курилке, дожидаясь Петрыкина, и не курим. Яковлев идёт:

— Вы, почему здесь?

Суетится, новосёл. А мы — так, мол, и так — старшину первой статьи Петрыкина ждём.

— Идёмте.

Яковлев отвёл нас к своему будущему дому:

— Ждите здесь.

Сели на лавочку у подъезда, ждём. Час проходит, другой — нет Петрыкина. Четыре часа прошло — запропал где-то Тундра. Смеркаться стало. В части горн заиграл — вечерняя прогулка. Ещё через полчаса второй сигнал — вечерняя поверка. Сибилев за угол заглянул:

— Кажется, свет в квартире горит.

— Тебе какая команда была? Сидеть ждать, а не в окна заглядывать.

Сибилев — недоученный студент Магнитогорского пединститута. Ему швейка врубать — не привыкать. Сидим, ждём, чувствуем — развязка близка.

Топает Яковлев.

— Вы чего здесь?

— Петрыкина ждём?

— А его не было? Ну-ка, пойдёмте.

Поднялись на этаж. Яковлев своим ключом квартиру открыл. В прихожей Петрыкин в нас задом целит — пол домывает.

— Вот как хорошо! — радуется взводный. — И побелили, значит. Можно въезжать.

Петрыкин на нас глазами вращает — морда пунцовая. В часть шли — поставил меня к Сибилеву в затылок и рычит:

— Раз-два, раз-два, левой….

И бубнит:

— Кранты вам, салаги, задрочу. Бог видит….

Мы идём, молчим и думаем: «Ну, дрочи, дрочи — да только известно, бодливой корове Бог рог не даёт».

На этот раз дал. Буквально на следующий день Глобус домой улизнул, в краткосрочный отпуск, а на его место инструктором к нам послали Петрыкина. В тот же день на вечерней поверке:

— Агарков, выйти из строя.

Подходит:

— Это что, это что…?

Дёрг меня за гюйс и пуговицу оторвал — форменный воротник повис на одном плече. Дёрг за робу — её край из-под брюк выпростался. Стою растрёпой, а Тундра:

— За нарушение внешнего вида объявляю наряд вне очереди.

Ну, наряд, так наряд. Он инструктор — имеет право. А я… Что я — служу, как говорится, Советскому Союзу.

Наряд вне очереди выпал на камбуз — в посудомойку. После развода нас ещё раз построили, проверили отсутствие грязи под ногтями, ну и прочее. Приняли мы боевые посты у отслужившей смены. Впереди ужин, но ещё есть время перекурить — курилка в подвале. Наряд-то не маленький — пять тысяч человек накорми, посуду помой, обеденные столы и залы тоже.

Спускаюсь в подвал. Группа курсантов толпится у трапа и дальше ни шагу. В чём дело? И курить охота, и время уходит. В чём дело? Из курилки пронзительный и ненавистный голос Петрыкина:

— Равняйсь! Смирно! Отставить! Отставить касается команды «Смирно!», а «Ровняйсь!» никто не отменял. Я вас, сволочи, научу Родину любить. Смирно!

Блин! Нигде от него нет покоя. Да плевать! Раздвинул плечом курсантов и пошёл в курилку. Открываю дверь, ко всему готовый — но к этому не был. Опешил от удивления — Устинька подметает пол и петрыкинским голосом орёт:

— Подтянуть грудь, выпятить живот…. Прямо шагом марш!

Наконец врубаюсь и подыгрываю — закрывая дверь, ору для оставшихся в коридоре:

— Разрешите присутствовать, товарищ старший сержант?

— Я вам покажу перекур! — надрывается Устьенька. — Тряпку в зубы, и чтоб пол блестел.

Сели с курсантом Устьянцевым, курим, смотрим на дверь — кто первый войдёт? Докурили — никто не вошёл. Вот таких смельчаков набирают в морчасти погранвойск. И тупорей — назови я Петрыкина старшим сержантом, носом бы дверь открыл.

Чашки моет посудомоечная машина. Один курсант вставляет, другой вынимает и подаёт мне. Моя задача — всполоснуть их в ванне. На самом деле эта операция называется дезинфекция, и в ванне не просто горячая вода, а раствор горчицы. Лезть туда босыми руками нельзя. Вон на полочке лежат резиновые перчатки. Но кто бы объяснил…. А самому догадаться — с умом напряжёнка.

Помыли посуду, убрались в обеденных залах, поплелись в роту. Легли спать на час позже, а подняли на час раньше общего подъёма. В подвальном помещении камбуза построили. Краткий инструктаж. Старший наряда, проходя мимо, заметил.

— Что у вас с руками? Покажите. Дезинфицировал? В горчице? Бегом марш в санчасть.

Положили на недельку. Выхожу к здоровым людям, а там — мать честная! — полномасштабная война третьей смены с инструктором Петрыкиным. Глобус наш умудрился залететь в отпуске — подрался с кем-то. В мусарне посидел, потом в части досиживал. Лычки с него срезали и отправили в баталерку (кладовку) матросом. А Тундру назначили нашим инструктором на постоянной, стало быть, основе. Ну, он и взялся с нас шкуры драть. Но ведь и мы не пацаны доприсяжные — чему-то ОУОМС нас научил. Стали мы Петрыкину «паровозик» делать. Объясню тем, кто не служил.

Строй идёт — три шага нормальных, на четвёртый ботинком изо всех сил в асфальт. Получается: раз, два, три, бум…! раз, два, три, бум! На паровоз похоже. Для инструктора «паровозик» от смены — оскорбление. Коллеги смеются, командиры задумываются — а на своём ли старшина месте? Здесь одно спасение:

— Смена, бегом марш!

И вот мы, лучшая в отряде по строевой подготовке смена туда бегом, обратно бегом. Только вышли из учебного корпуса, роты, камбуза:

— Смена, прямо бегом марш!

Заместителем у Карцева по строевой подготовке был кавторанга Белов — зверь о двух ногах. Станет в обед у чипка (матросское кафе) и смотрит: кто не так честь отдал — заворачивает. Соберёт вокруг себя десятка три-четыре бедолаг, и ходят они по кругу, и козыряют, пока не скажет Белов:

— Свободен.

В тот день мы мимо него трусцой.

Белов:

— Товарищ старшина.

Петрыкин:

— Смена стой.

И на полусогнутых к Белову — так, мол, и так, следуем с камбуза в учебный корпус.

— Ну, так и проследуйте, как подобает, — требует кавторанга.

Петрыкин возвращается:

— Правое плечо вперёд, смена, шагом марш.

Выводит нас на исходную прямую — к прохождению торжественным маршем готовит. А от направляющих шепот шелестом:

— Паровозик, паровозик, паровозик….

Ну и что, что Белов. Ну и что, что зам по строевой. Достал Петрыкин до самого немогу. Не отступать, моряки!

Идём. Петрыкин руку к виску:

— Смена, смирно, равнение на-Лево!

Всё сделали, как надо — и руки прижали, и на Белова дружно воззрились, а ногами:

Раз, два, три, бум! Раз, два, три, бум!

Крякнул Белов, развернулся и, широко ступая, ринулся в штаб. Мы подумали — всё, кранты Тундре. Он руку опустил, на нас не смотрит, топает по аллее (без команды и повернули) в учебный корпус.

За ночь Петрыкин оклемался, отошёл от животного страха перед Беловым. Утром на зарядке загнал нас в какой-то аппендикс аллей и давай воспитывать:

— Что, скоты — думали, ваша возьмёт? Ни черта! Ещё маршал Жуков говорил, что дисциплина держится на старшинах. А вы — тля, навоз, придурки недоученные. Я с вас ещё семнадцать шкур спущу, но сделаю людьми….

Туманец морозный, подтянувшись с моря, клубился по аллеям. Температура не такая уж и низкая для нас, уральцев, но при морской влажности уши сворачивала. Мы стояли без шинелей, без головных уборов — Тундра, песец заполярный, закалял нас, приучал стойко переносить холода. Другие (чуть парок изо рта) — на зарядку в шинелях, на камбуз в шинелях, а мы всегда вот такими.

— Что здесь происходит? — майор в юбке, сама начальница медицинской службы отряда, топала мимо. — Кто старший?

Петрыкин метнулся к ней.

— Ты,… ты,… ты…. — она не могла подыскать слов своему возмущению. — Курсантов в роту, а сам ко мне, вместе с командиром. Ко мне…! бегом…! вместе…! в роту…!

Она топала ногами и грозила кулаком Петрыкинской спине.

Всё, спёкся Тундра. На самоподготовку к нам пришли Яковлев и Ничков. Последнего взводный представил как нового инструктора. Только к утру следующего дня в смене осталось едва ли половина состава. Остальные в санчасти — результат Петрыкинского воспитания. Я ещё день держался, а потом чувствую — хреновато. Себя чувствую хреновато. Перед ужином подхожу к Седову. Он:

— Запишись в тетрадь дежурного. После ужина вас всех Петрыкин в санчасть сводит.

Опять Петрыкин!

Сели на камбузе — меня от еды воротит.

— Будешь? — двигаю чашку Терёшкину.

Ничков с края стола:

— Что там?

— Разрешите, — говорю, — выйти — тошнит.

— Беременный что ль? Иди.

Я поднялся из-за стола, баночку (лавочку) переступить не смог и упал в руки курсантов. Всё, отключился.

Очнулся в каком-то лазарете — восемь кроватей в два яруса, табуреты, тумбочки. Две двери — одна закрыта, другая в туалет. Двое парней в больничных халатах (под ними — тельники) режутся в карты. Меня зовут.

— А ну, кто войдёт?

— Сюда никто не войдёт — лазарет.

Их слова подтвердились — пищу нам выдали через окошечко в двери.

— Что творится? — спрашиваю.

— Под подозрением ты, на менингит. А менингит — болезнь заразная.

— А как же вы?

— И мы под подозрением.

Через пару дней подозрения с нас сняли и из лазарета перевели в палаты. Сестричка там — загляденье. У неё под халатиком ничего нет, ну в смысле, платья, юбки. Уголки разойдутся, между пуговиц что углядишь — тема обсуждений до самого отбоя. Однажды сунула мне руку в карман больничного халата и вытаскивает целую горсть таблеток — для Терёшкина собирал, тот всякую гадость жрёт.

— Вот, значит, как… хорошо же….

С того дня вместо таблеток стали мне ставить уколы. Она же и ставила. Каково перед красивой девушкой с голой-то задницей? А парни говорят — она к тебе не ровно дышит. Может быть. Вот как она уколы ставила. Трусы я сам спускал. Она — ладошкой проведёт, кожу в складку пальцами соберёт, а потом тыльной стороной — шлёп. Такая прелюдия. А уж потом по этому месту ваткой со спиртом и иглой…. Скажите, все сестрички так уколы ставят? Или она действительно, того…. Так сказала бы. Слышал, медички не из робких.

В канун госэкзаменов Ничков усадил нас в классе самоподготовки.

— Перед смертью, как говорится, не надышишься. То, что упустили в процессе обучения, за один день не наверстаешь. Поэтому мы сейчас побалакаем немножко и пойдём играть в футбол.

Футбол! За полгода ни разу не играли. Тут один москвич достал хвастовством — кого только он не делал на зелёном газоне. Всех! Страсть, как мне хотелось его наказать. И вот удача! Саня, ну, давай же быстрее. А Ничков говорил не торопясь, чуть-чуть подкашливая после каждой фразы:

— На границе вам придётся самостоятельно принимать решения в самых непредвиденных ситуациях. И отвечать за жизнь свою, подчиненного и пассажиров. Перед вашим призывом на Амуре инцидент был. С точки возвращался «Аист». На борту пассажирами два погранца с собакой. Ветер был, рябило. Парней укачало. Моряки их выгнали из каюты, заставили на кокпите к поручням привязаться. В какой-то момент старшина с управлением не справился и перевернул катер. Моряки выплыли, а солдаты утонули, и собака….

Кто-то хихикнул.

Ничков дёрнул головой:

— Пусть ваша мама дома смеётся, когда похоронку получит на вас.

Дальше главный старшина повёл такие речи, что мы и про футбол забыли. Где служить придётся? Одного-двух, лучших из лучших, оставят инструкторами в роте. Кто-то попадёт мотористами на ПСКРы (пограничный сторожевой корабль). Остальные разъедутся по бригадам малых катеров. Две таких на Чёрном море — в Балаклаве (Крым) и Очамчира (Грузия), на Дунае — в Киликии, под Ленинградом — Высоцк, на Амударье — Термез. Но там нет «Аистов». Там ходят на «Дельфинах», проект 1390. Слишком много песка в воде — водомёт «Аиста» не выдерживает. Ну, и Дальний Восток — Амур, Уссури. Примерно в таком порядке и распределяют — сначала отличников, потом середнячков, а плохишей — на остров Даманский….

Мы с Постовальчиком переглянулись — даешь Анапу!

Весенники уже сдали свои экзамены — разъехались. Старшин всего отряда собрали в одну роту. Они ходили на вечерней прогулке строем, но подруку. Пели:

— Ой, мороз, мороз, не морозь меня….

Абрикосы зацвели. Весна!