Растяпа. Не прошедшие горнило

Анатолий Агарков, 2023

Судьба давала мне шансы где-нибудь в чем-нибудь отличиться – грех жаловаться.Я мог бы:– остаться мичманом в погранфлоте и служить на Ханке;– сделать карьеру профсоюзного деятеля в ЧПИ;– выйти на Станкомаше в большие начальники;– стать профессиональным журналистом;– втереться в партийную номенклатуру;– замутить собственный бизнес…Но, увы. Старость, пенсия, одиночество – итог жизни. Даже жилья нет собственного. И кто я после этого? Вот-вот…Но грех жаловаться – жизнь прожита замечательная! В этом Вы сейчас сами убедитесь…

2

Силы логики и предназначения вступили во взаимодействие и привели к завершению того, что мы так долго ждали. Короче, в апреле у нас родилась дочь. Встретились мы с Томой случайно и поженились абы как, но теперь я начинаю думать, что в нашем браке случайностям не было места: малышка была прелестна, как ее мать.

О, упрямая, нелогичная, неразумная женская психология — она повторилась!

Тем не менее, взяв дочку на руки, я с торжественным чувством поклялся жене:

— Мы будем вместе до тех пор, покуда в нас теплится дыхание.

Иногда жизнь проста и бесхитростна, но дети — ее вершина. Это я позже тоже сказал.

Возможно, мы для того и живем, чтобы создавать новую жизнь. Для меня это новая мысль.

Противоположности слились и создали новую жизнь!

Жена скривила губы в усмешке:

— Может, перестанешь себя обременять сложными философскими изысками и займешься делом.

У нее, очевидно, была своя точка зрения на событие. Ее чувства были менее сложными и восторженными — более простыми и приземленными.

Тридцать лет, первый ребенок — врачи очень беспокоились за Тому и отправили ее в Челябинск на сохранение. Там наша Настенька и родилась. Я хотел такси нанять, но отец подсуетился, и мы поехали за новорожденной и ее мамой на его «ЗАЗ-968». Потом трижды дед приобрел внучке в подарок корыто и пожелал счастливой жизни.

Мы первый раз искупали ребенка. Конечно, крику было. Но потом дочь поела и уснула. А мы занялись домашними делами, поделив обязанности — мне пеленки, Томе кормление. Теща давала советы. Оба чувствовали себя усталыми, но бессонные ночи только-только подступали.

Ночью, впервые после долгой разлуки, я обнял жену:

— Скажи, какому попутному ветру я обязан встречи с тобой?

Она улыбнулась мне в ответ:

— Этим счастьем ты обязан рейсовому автобусу Южноуральск — Увелка. Ты что забыл? Никогда не думала, что моя судьба повернется таким образом. Даже если бы я ее знала, никогда не поверила.

— Тома, ты мне очень нужна. Мне кажется, я еще никогда не нуждался так в женщине, как рядом с тобою. Иногда кажется, что меня следует приковать к тебе, а ключ нафик выкинуть.

Я взял в ладонь половинку ее лица и, поглаживая большим пальцем нижнюю губу, внимательно посмотрел ей в глаза:

— Я не всегда принимаю правильные решения. Я понял — быть хорошим мужем очень сложно. Мне казалось, что все обязанности давно распределены и надо только правильно ими пользоваться. Оказывается, это еще не все… Я думаю, что совершил бы ошибку, сказав, что полностью понимаю тебя. Но сейчас я чувствую, что нахожусь в надежных руках. А многие мужчины недооценивают своих жен или, скорее всего, не понимают…

Тома не нашла, что ответить… А может, ей было уже не до меня. Еще мгновение, и она уснула. Ну и хорошо. Я был рад остаться наедине со своими мыслями и обдумать все, что произошло. Я думал о новой жизни, которая тихо посапывает в своей кроватке. Уже было ясно, чьи характер и внешность она унаследовала.

Верно кто-то заметил — будущее входит, чтобы изменить нас изнутри, задолго до того, как произойдет видимая перемена.

Прежде в часы бессонницы я уходил на кухню и курил у открытой форточки, сидя на подоконнике. Теперь подставлял стул и садился у кроватки дочери. Она улыбалась во сне. Мне нравилось наблюдать за ней. Она очень похожа на свою мать, и все в ней настолько близко к совершенству, насколько только возможно. Темные волосы, большие глаза, задорно вздернутый носик… одним словом, в девочку трудно не влюбиться.

Настенька оказалась вполне самодостаточным человечком, которому нет нужды — рядом ли взрослые или где-то шляются. Если все у нее в порядки — сухи пеленки и не мучают жажда с голодом, она с удовольствием гремела погремушками, подвешенными над ней, и при этом гугукала сама с собой.

Она была аккуратна, находчива, изобретательна — каждый день я открывал в ней что-нибудь новое. Но наибольшее уважение вызывали у меня спокойствие и выдержка, с которыми Настенька переносила ежевечерние купания — а, может быть, они ей понравились?

Нет, что ни говори, а ее общество мне нравилось, пожалуй, больше, чем чье-либо другое. Правда, она либо спала, либо молчала в моем присутствии — но даже и это (мне так казалось) доставляло обоим изрядное удовольствие и делало нас ближе друг другу. Само ее присутствие в квартире № 13 дома № 16 по улице Советской, которую я считал личным Адом, скрашивало мое пребывание там.

Думаю, когда моя дочь начнет понимать и разговаривать, нам будет с ней гораздо веселей. К сожалению, дети не могут расти так быстро, как нам бы хотелось.

Дед еще раз появился на своем легендарном «ЗАЗ-968» и привез новый большой ковер, приобретенный по лимитам Совета ветеранов.

— Наш подарок на вашу свадьбу, — был комментарий.

Бабушка дала внучке подержаться за свой палец.

Теща напоила гостей чаем.

— Не понравилась наша дочь твоим родителям, — сказала Тома после их отъезда.

— На твоем месте, я бы приберег суждения для будущего.

Потом вспомнил, как отец плакал пьяными слезами при рождении первого внука — сына Людмилы. Рождение моего первенца было встречено сдержанней. И поправился:

— Может, все дело во мне?

— Именно это я и называю предвидением, интуицией. Как ты собираешься совмещать любовь к своим детям?

— Постом и молитвой, — ответил я. — Вот самый простой и самый честный ответ на твой вопрос.

А теща ехидно рассмеялась.

Оставшись с дочерью наедине и увидев, что она хмурится, попробовал успокоить ее словами:

— Настюш, мы купили билет на поезд в один конец, так что давай наслаждаться поездкой — пока можем.

Рассеянный солнечный свет просачивался сквозь листья кленов у края двора и падал прямоугольником окна на пол в нашей комнате. Весна вступила в свои права.

Еще на смотрины новорожденной приходили старшая сестра Людмила и мой бывший шеф в райкоме партии Кожевников П. И. — пораздельности, конечно.

Я был очень рад, что мне удалось встретиться и поговорить с Пал Иванычем. Потрепаться — вот более подходящее слово. Он заканчивал ВПШ и совсем не собирался возвращаться в район — готовил себе место в обкоме партии. Наша шутливая беседа помогла мне успокоиться и совладать с нервами. А нервничать было отчего. То, как поступили со мной, было верхом несправедливости — так считал и Кожевников. Демина, бывший общий шеф, стала нашей общей вражиной, и немало недобрых слов ей было посвящено. По нашему общему представлению Людмила Александровна в райкоме выполняла функцию зловредного насекомого — на змею, считал Пал Иваныч, она явно не тянула.

Ну, так у Кожевникова и масштабы другие!

После его визита моя душа со страшной силой взалкала свободы. Точнее, тело попросилось на природу, где я не был с начала снеготаяния. Теперь не принадлежал себе и потому отпросился у жены в выходной день, когда теща была трезва, а наша малышка вела себя хорошо.

По дороге к околице заглянул к родителям — прихватил с собой пса Моряка.

Я бежал ровной трусцой напрямик через поле от одного телеграфного столба к другому. Пес носился кругами, лаем выражая восторг жизнью. Отец взял его щенком — теперь это уже был взрослый пес с блестящей густой темной шерстью.

— Рядом, Моряк, рядом, — увещевал я его, завидев общественное стадо.

Похоже, за время, что я не ходил на тренировки нашего футбольного клуба, изрядно подрастерял физическую форму. Дыхание давалось с трудом, а лицо и подмышки покрылись потом.

Моряк по-прежнему бежал впереди, однако через каждые сто метров он останавливался и поджидал меня. Наблюдая за ним, невольно задавался вопросом — как это, сидеть на цепи? Должно быть, скучное занятие. Теперь по себе знаю, хотя зов дикой природы где-то глубоко скрыт в моих хромосомах.

Продолжая бег по лесной дорожке, думал, не отождествляю ли я свою жизнь с собачьей на цепи. Чувствует ли Моряк в будке и на дворе угнетенным и подавленным, как я себя в квартире и комнате? Не снимает ли он свой стресс лаем на прохожих? Может, и мне попробовать в форточку на кого-нибудь гавкнуть или повыть при луне ночью? — глядишь, легче станет.

У заветной лиственницы постоял, прислонившись лбом. Она вибрирует и раскачивается — кажется, энергия космоса через ветки, ствол и корни входит в землю, заряжая ее. И мне немножко зарядки не помешает. Она необходима, чтобы выжить в аду.

Вспомнив о доме, машинально посмотрел на часы — сейчас Настеньку кормят….

Опустившись на корточки, бесцельно палочкой почву поковырял, стараясь сдержать подступившие слезы. Не сумел. Слезы потекли по щекам, и вырвался сдавленный всхлип.

Моряк услышал этот звук и, подбежав, сунул голову на колени — я почесал ему за ухом.

— Ничего-ничего, — пробормотал, — я просто устал.

Пес слегка повел глазами, покосился на меня — его беспокойный взгляд выражал сочувствие.

— Ах, если бы ты умел говорить, — вздохнул я, глядя в желтые глаза зверя, и погладил белое пятнышко на его лбу. — Ты бы мог подсказать, как можно сидеть на цепи, не сходя с ума.

Я не имел в виду карьеру и жизнь вообще — говорил о своем браке, который превратился в буквальную каторгу отношений. Теща, жена, дочь — всем от меня чего-то надо, все от меня чего-то хотят. Не припомню, что и когда я брал у них, чтобы так задолжать.

Моряк, конечно, ничего не понял. Он только поднял мне на колено широкую лапу свою, и это молчаливое сочувствие бессловесной твари заставило всхлипнуть еще раз.

После пробежки на природу на душе было радостно — в благодарность за предоставленные часы отдыха, позабыв о всякой сдержанности, я крепко обнял Тому. Мне хотелось внушить ей мысль, что создав живое существо одно на двоих, мы превратились в единомышленников.

Не знаю, как мать или педагог, Тома сказала такую мысль:

— Ребенок должен купаться в любви.

— На практике как это будет выглядеть?

И Тома ответила:

— Если сердце ничего не подсказывает, попробуй для разнообразия воспользоваться головой.

Как мать Тома была заботлива, внимательна, слишком требовательна в пустяках и капельку бестолкова. Стало быть, нашей малышке повезло… А я терпеть не мог эти ритуальные танцы вокруг истины — трудно сказать, где какая рыба и почем? И пытался себя убедить, что не все так плохо в нашей семье — есть то, ради чего стоит вместе жить. Или кого…. Пусть сейчас тяжело, но если бы мог, с большим любопытством заглянул вперед — лет так на двадцать — и посмотрел, что с нами станется. Но надо прожить эти двадцать лет, чтобы увидеть, что с нами будет.

Выходные заканчивались, и снова надо было впрягаться в шестнадцатичасовой рабочий день. Теща пить не бросила с рождением внучки, как мы надеялись, но перенесла свои пьянки на Бугор к сестре Мусе. Тома не спешила ее забирать оттуда, и ее порой не было по нескольку дней. Жизнь стала сносной, а постоянное ожидание ее возвращения муторным. Я понимал, что отчаяние притаилось где-то рядом и что оно обязательно вернется не сегодня так завтра вместе с пьяной тещей, но пока на душе было просто плохо и муторно, как после пьянки.

Казалось, время обрело способность сжиматься и растягиваться — был бесконечный день на заводе, и была беспокойная ночь дома. Но какой день? Что за ночь? Все будто проходило мимо меня. Тома сказала, что Настенька начала издавать осмысленные звуки — как одобрения или недовольства. Это можно было считать вехой жизни.

Я был уверен, что горе вот-вот обрушится на меня, словно горный обвал. Но время шло, и горе не шло, однако ничего хорошего в этом не было, потому что отсутствие горя порождало чувство вины перед Томой. Она все силы отдает нашему ребенку, а я засыпаю с ним на руках.

С не меньшей силой подействовало осознание того, что для карьеры на АИЗе у меня не было перспектив. Как инженер, я здесь не по профилю, а для общественной работы — изгой.

В конце концов, мне все же удалось справиться с собой. Лучше всего отвлекали от мрачных мыслей монологи с дочерью — я рассказывал ей о житье-бытье своем на работе и дома, а она внимательно слушала. Тома увидела и набросилась на меня:

— Кончай ей голову забивать! — девочке давно пора спать.

— Но ведь не плачет, а слушает.

— Плачет и капризничает, когда ты на работу уезжаешь, а я отдуваюсь.

— Переживает за меня.

Утомленный борьбой с чувством вины перед женой и страхом перед тещей, я начал фантазировать вслух, рассказывая дочери как мы весело с ней заживем, когда она научиться ходить и говорить. Я рассказывал ей о братике, который уже собрался в школу, который умеет читать и писать и не умеет выговаривать букву «р».

— Вы обязательно подружитесь. Он научит тебя в свои игры играть, а ты его — говорить букву «р»…

Настенька ласково улыбалась и кивала головкой, соглашаясь.

Я читал ей стихи Пушкина по памяти.

Вечор ты помнишь? — вьюга злилась,

На синем небе мгла носилась….

А нынче — посмотри в окно….

Настенька послушно поворачивала голову.

Под голубыми небесами

Великолепными коврами

Блестя на солнце, снег лежит…

За окном ярилось солнце, воробьи очумело чирикали, а мальчишки дворовые вместе с девчонками рубились в футбол… Прекрасные поэтические строки не находили отображения. Но дочь не унывала — она из рук рвалась вон и душой была во дворе.

По выходным мы купали дочь вместе с Томой.

— Болтай, болтай, не останавливайся, чтобы не заплакала — потом не утешить.

И я вел речь тоном Баяна-сказителя, уложив крохотное тельце на ладонь.

— Кто это у нас тут могучий такой разнагишался? А? Не ты ли славный богатырь Илья свет Иванович, что прописан в селе Карачарове сиднем на печке?…

Дочь расправляла плечики и сучила ножками, стараясь вырвать у мамы из рук детское мыльце.

— Ну, что ты городишь? Какой богатырь? Она же девочка!

— Василиса Премудрая или Василиса Прекрасная? — кто ты, девица, отзовись.

— Марья Царевна наша Настенька, — встревала Мария Афанасьевна, коршуном кружившая по кухне, и отбивала у меня охоту быть сказителем.

Я умолкал, дочь, не дождавшись сказки, начинала плакать, и чудесная процедура купания быстро сворачивалась.

— Настенька, хочет что-нибудь вкусненького? — пыталась Тома привлечь ее внимание.

Но дочь моя больше кашки и маменькиного молочка любила сказки папочки.

Хотя, конечно, немного утрирую.

На работе я себя уже чувствовал не в пример увереннее первого дня и даже ездил на каре в литейный цех, чтобы к началу второй моей смены контейнеры с заготовками стояли у токарно-копировальных станков. Мне не хватало лишь одного — собственного клейма качества. За качество моих деталей ответственность на себя брал Боря Синицын. Странный какой-то цех — без БТК и контролеров по качеству. Весьма непривычно после «Станкомаша». Но там оборонный заказ и заказчик. А здесь какие-то погремушки из стекла и фарфора!

Проклеймив детали и отправив контейнеры в цех стеклянных изоляторов, зашел в комнату мастеров.

— Доброе утро, Анатолий, — приветствовала белокурая красотка Лариса. — Как вы себя сегодня чувствуете? Дома-то были?

Пожал плечами и сел за свой столик. Ни ее, ни чьи-либо еще подковырки меня давно уже не доставали.

— Вы сегодня уставшим не кажетесь.

— У вас есть предложения интимного плана?

Ну, а как еще с такими разговаривать?

— А вы испытываете ко мне чувства?

— А без чувств никак?

Мне давно хотелось расспросить кого-нибудь сведущего по теме — сколько женщине нельзя заниматься сексом после родов? Месяц, два, три? Год, два года или три? Но не эту же белокурую куклу.

— Никак, — покачала головой Ларчик. — Но если что-то почувствуете ко мне, сразу скажите: я женщина свободная — ломаться не буду.

Было сказано вслух при всех мастерах — в плане, скажем, не обольщения, а пикировки. Николай Иванович впрягся в диалог:

— Ларочка, а соврать можно про чувства?

— Вам можно, — ответила Лариса, почувствовав его настроение.

Некоторое время все молчали, сидя за своими столами. Потом Монастырников спросил:

— У вас, Анатолий, высшее техническое образование?

Я молча кивнул.

— И черт побери! Человек с высшим техническим образованием становится к станку, — вскипела Лариса. — Совсем не ценит мастеров советская власть. При царском режиме зарплата у руководящего звена была — будь здоров! Мы — мозг производства, а нас превратили в подкрановых строполей.

— Пойдите, скажите про это директору, — посоветовал Николай Иванович.

— Говорила, — отмахнулась Лариса рукой. — На профсоюзном собрании говорила и на партийном говорила, что никогда нам Америку не догнать, если мастера будут получать меньше рабочих. Все без толку! — пролетариат у нас гегемон. Со временем, говорят, когда выровняется социальная структура общества, все придет в норму.

Мысли наши перекликались, и я никак не мог справиться с растущей приязнью к этой женщине.

С работы вернулся — дома киль-дым. Настенька плачет на руках у мамы. Время — первый час ночи.

— Где тебя черти носят? — сварливый, режущий слух визг тещи. Снова она — недоперепила!

Мысли мои заметались от ненависти, а сам я облился холодным потом ярости.

— От него же духами прет! — злобно взвизгнул противный голос.

Я страдальчески поморщился — не объяснять же этой карге, что после работы на станках, принял душ, и пахнет от меня шампунем.

Тома:

— Переодевайся, руки мой и бери Настеньку — я уже из сил выбилась, а она успокоиться не может.

— Может, зубки режутся?

— Рано еще.

— Ты представляешь, иду на автобус, а на остановке Настенька сидит…, — Томе рассказываю, а сам гримасничаю, чтобы привлечь внимание дочери. Только она приумолкла, дыхание перевести, я спросил. — Ты чего там, доченька, делала в двенадцатом часу ночи в чужом городе?

Она задумалась.

— Будем спать или носы почешем?

Была у нас такая игра-церемония с ней. Она не потянулась — значит, спать. Я стал нашагивать из комнаты в кухню коридором и обратно, покачивая дочь и напевая:

Тебе я приносил в морозный день цветы

Пожар моей любви мог растопить снега и льды.

Но в сердце у тебя был ледяной комок,

Который разогреть я все-таки не смог…

Заметив, что она смежила глазки, положил дочь на нашу семейную кровать и через минуту спал рядом.

Монастырников снова меня спросил, будто забыл, какое у меня образование.

— ЧПИ, ДПА, — ответил я.

— Я к тому, что не дело стоять за станком человеку с высшим техническим образованием, — сказал он.

— У меня есть разрешение администрации, — буркнул я, почуяв наезд.

— А я о моральной стороне дела.

— Честь мундира?

— Вроде того. Вы могли заняться рационализаторством — раз инженер. За это платят. И почет опять же.

Я помолчал, не зная как сформулировать свой ответ.

— Есть заказ на усовершенствование? — наконец спросил.

— Совершенству нет пределов — надо только приглядеться.

— Хорошо, пригляжусь, — буркнул я, чтобы только отстал.

— Я член заводского парткома, — сказал Монастырников. — Вами интересуются. Спрашивают о вашем мировоззрении. Я сказал, что антисоветчины от вас не слыхал.

— Спасибо, — я сплюнул небрежно в урну у стола, выражая свое отношение ко всякого рода комов. А впрочем, пусть понимают кто, как захочет.

Отлично, — подумал. — Я приложил столько усилий, чтобы добиться права работать сверхурочно на станках, а партком ищет моральную подоплеку моего поступка. Господи, как же я ненавижу нашу родную руководящую и направляющую, собравшую в своих комах настоящих подонков, душевную рвань и моральное отребье, от одного вида которых хочется блевать! В памяти дни, когда мне приходилось пресмыкаться перед ними, угождать, льстить, сидеть с ними рядом, пить из одного стакана и выслушивать бесконечную похвальбу — что они сделали для народа. Неужто и здесь они будут доставать?

— Мне кажется, рационализаторская работа более достойна для инженера и коммуниста, — гнул свою линию Монастырников.

— Вам партком поручил меня наставлять уму-разуму? — спросил я, нарочито растягивая слова.

— Не без этого, — ответил Монастырников каким-то деревянным голосом и заерзал седалищем на стуле.

— А вы уверены, что вам по плечу эта работа?

Старший мастер с трудом сглотнул:

— А какие проблемы?

— А такие, что таксу, натасканную за кроликами, пустили на волка.

Монастырников бросил беспомощный взгляд на Николая Ивановича — мол, будь свидетелем: мне угрожают.

— А что вы, собственно… имеете в виду? — пролепетал он.

— То, что сказал.

Монастырников сглотнул и, почувствовав, как подпрыгнул кадык, предпринял безуспешную попытку спрятать свое волнение и страх. Значит, в парткоме не ошиблись, и перед ним настоящий враг партии — из тех, что в былые годы расстреливали без суда и следствия. Монастырников содрогнулся от мысли — этот человек способен на все.

Я заметил его страх.

— Итак….

— Что — итак?

— Как вы думаете со мной работать — следить и докладывать?

— Направлять и подсказывать, — заторопился Монастырников. — К примеру, считаю вам надо бросить работу токаря и заняться рационализаторством.

— У меня есть опыт работы по оформлению рационализаторских предложений — я могу рассчитать экономический эффект от его внедрения. Если есть на заводе ребята-новаторы, я готов войти с ними в долю. Их идеи, мое экономическое обоснование и техническое исполнение в чертежах — навар пополам. Объявите через партком по цехам.

— Вот опять, — встрепенулся ум-честь-и-совесть завода. — Я вам дело, а вы мне про деньги. Есть ли на свете то, что вы любите бескорыстно?

— А как же! — жену и дочь.

Лариса мне поощрительно улыбнулась, а Монастырников поймал мысль налету, как собака кость:

— Вот видите.

— Но… жена у меня красавица, дочь умница — мне их надо кормить и одевать. Где деньги брать?

Лариса выставила большой палец — класс!

— Все любят жен и детей, — заныл Монастырников, — но не теряют при этом облик коммуниста.

— Я плачу партийные взносы, — подсказал ему мысль.

— Я тоже плачу, — подтвердил Монастырников.

— На наши взносы безбедно живет секретарь парткома завода.

— Он получает, сколько положено и не стоит у станка во вторую смену.

— Сам не стоит и мне хочет запретить — как же мы будем строить коммунизм?

Монастырников поскреб шею жестом алкоголика:

— Коммунизм, милый мой, прежде всего строится в душе, в сознании людей.

— Известная песня. А Америку проще догнать с голым задом — ни штаны, ни юбки бежать не мешают.

— Вы не согласны с линией партии?

— Всегда «за», когда эта линия не мешает мне жить.

Монастырникова мой ответ явно задел за живое. Казалось, он готов был броситься на меня с кулаками, но потом выражение его лица изменилось.

— Молодой человек, — сказал он почти задумчиво. — Откуда у вас такие взгляды? Вас воспитали, образовали — и что получили?

— А получили то, что теперь понимаю, что народ и партия это я. Если мне хорошо, то и народу с партией не на что обижаться, а государству вообще зашибись. Это же элементарно — государство сильно своими гражданами.

— А я считаю, что могущество нашей страны в ее ядерном щите и самоотверженном духе народа.

— А к врачу обращались?

Лариса прыснула, Николай Иванович осуждающе покачал головой, а Монастырников побагровел до состояния апоплексического удара.

— Мальчишка! Да как ты смеешь?

Я примирительным жестом поднял вверх руки:

— Ладно, согласен — это был глупый вопрос. Я сказал, не подумав.

— В следующий раз думай!

Помолчав, он добавил неожиданно:

— Я хочу, чтобы ты пересмотрел свои взгляды….

— Так уверенны в своей правоте?

— Иначе откажись от членства в партии.

— Я, право, не знаю…. Газеты почитать, так это вашего брата, ее ветеранов, гонят из партийных органов — ЦК, обкомов, горкомов…. Может, как раз вам, старым партийным кадрам пора на покой, где вы не будете нам мешать перестраивать страну?

Глаза Монастырникова словно покрылись тоненькой коркой льда.

— Поговорил бы ты так со мной в 37-м году.

— Во-во, и я про то же. Время ваше, товарищ, давно истекло.

После долгой паузы Николай Иванович поднялся и молча ушел в цех.

— Все будет хорошо! — сказала Лариса и, вильнув задом, упорхнула следом.

Все же я содрогнулся, представив, что сделали бы со мной монастырниковы в 37-м году, попадись я к ним в лапы. И все только потому, что у меня своя точка зрения на строительство коммунизма в шестой части света.

Настенька нас ничем не огорчала — росла и нормально развивалась, хотя Тома переживала из-за несимметричности складок на ножках. Вспомнив, как тесть хватал Витю за ножки в таком возрасте и носил вниз головой по квартире, решил поэкспериментировать на дочери. Тома чуть в обморок не упала, а Настенька завизжала… но от восторга. И начинала повизгивать каждый раз при виде меня.

— Ну, папку дождалась, обезьянка, — ворчала Тамара.

Она пыталась найти в книгах что-нибудь о подобных гимнастических упражнениях.

— Вестибулярный аппарат укрепляется, — отстаивал я свою методу. — Лучшее упражнение для космонавтов. А еще мы будем заниматься с Настенькой по системе Станиславского. Согласна, дочь? Представь — сегодня у нас с тобой праздник. Мы всей душой испытываем радость. Нет, сначала благоговейный трепет, который постепенно переходит к тонусному состоянию, вызывающему смех… Ну, чего ты смотришь? — улыбнись и хохочи. Экая бестолочь — наверное, в бабушку. Вот смотри — я глажу себя по голове… мне приятно… мне весело… я хохочу. Ха-ха-ха….

Дочь, мотнув головой, тоже начинала ржать по-жеребячьи.

— И-и-и-хи-хи-хи….

— Она над тобой смеется, — улыбалась Тома.

— А, все равно… система Станиславского действует! Мы с дочерью умеем делать себя счастливыми — учись, мама!

Другой раз в семейном кругу.

— Хочешь, дочь, расскажу тебе, что происходит за этими стенами?

Настенька слабо улыбнулась, не понимая темы вопроса.

— За этими стенами живет много-много разных людей… и зверей… и птиц….

Я поднес ее к окну:

— Видишь? — мальчишки играют в футбол. А вон в той будке живет ничейный пес. Когда гулять пойдем мы ему вынесем куриную косточку. Он помашет хвостом и скажет: «Спасибо, Настенька». А когда комары начнут кусаться, он их лаем прогонит. Вон синичка на подоконник села….

Тома сидела на кровати, положив руки на колени. На этой неделе ей досталось — теща вернула свою привычку пить дома. Сегодня она ушла, я отдохнул и был полон сил, а жена выглядела такой уставшей и несчастной, что счел своим долгом ее ободрить.

— Ты приляг, отдохни — мы на кухню пойдем. Или лучше собери ее для прогулки — мы в коляске покатаемся.

Тома попыталась выжать из себя улыбку.

— Давай, погуляйте, — согласилась она. — Полчасика, но не больше.

Тома, наверное, уснула, а мы с Настенькой так увлеклись прогулкой по белому свету, что не заметили, как два часа пролетели. И вот уже мама спешит нам навстречу:

— Ну, что же вы? Ребенка давно пора кормить. Ты чего же на папку-то не кричишь?

Вечером Настеньку искупав-накормив-усыпив, сели у телевизора в отсутствии тещи.

— Я поняла, почему наша дочь у тебя на руках меньше кричит.

— Потому что мы с ней — родственные души; нам интереснее вдвоем.

— Вовсе нет. Потому что ты — энергетический вампир. Ты лишаешь ее энергии.

Я напрягся:

— С чего ты взяла?

— По себе сужу. Когда с тобою сплю или этим делом позанимаемся, то утром встаю вся разбитая — хоть на кладбище уноси.

— Ты внушаешь себе. И зря это делаешь.

— Абсолютно нет. Проверено опытом и временем. И то же самое с дочерью происходит.

— Что же нам делать?

Тома пожала плечами, а я был по-настоящему напуган этим дурацким подозрением.

— Давай не будем заниматься сексом. Давай не будем спать вместе…

— На полу будешь спать?

— В легкую! А с дочерью как же быть?

— Ну, пока ей твое присутствие на пользу. На детях ведь божья благодать — потому они такие все реактивные… и носятся, и калечится. Твой вампиризм успокаивает нашу дочь, и она, слава богу, неплохо чувствует себя и хорошо у тебя засыпает.

Черте что! Но так серьезно. На секс табу! Спать вместе нельзя. До первого синячка у Настеньки, и меня выгонят вон из этой квартиры.

— Ты что-нибудь сам ощущаешь в себе?

— Ага, десна чешутся — клыки растут. Пойду на улицу покурю.

— Ты же бросил.

— Пока только свои.

Стрельнув сигаретку у соседа, присел на лавочку подумать за жизнь.

Судя по всему, Тома действительно себя плохо чувствует — такое напряжение, такие нагрузки после родов… Возможно обострилось что-то внутреннее. Ну, а причина, как всегда, под боком — чего ее искать? Я бы на мать грешил, а она на меня… проще простого свалить на… постороннего. Увы, я так и не стал ей родным.

Ночью мне приснились пеликаны над гладью воды у Варадеро. Но как ни старался, проснувшись, припомнить черты лица Гали Худяковой — не смог.

Я еще не решил, как реагировать на подозрение Томы о моем якобы энергетическом вампиризме. Спали мы вместе, любовью не занимались — и никогда более без ее инициативы! Я так решил окончательно. Хватит с меня неприятных сюрпризов.

Сейчас на работу. Там все обдумаю. Внутренне соберусь и… будем жить дальше. Хотя в будущем меня могут обвинить в чем-нибудь еще более мрачном и диком…

— С тобой все в порядке? — спросил кто-то из приятелей на автобусной остановке.

Я кивнул. Не говорить же, что я уже наполовину мертв. Нет меня — я вампир. Нет на свете ничего, ради чего бы стоило жить. Сейчас в автобус забьюсь, энергии пассажиров напьюсь — и вся радость жизни!

Короче, в перспективе у меня глубочайшая депрессия. Я это чувствовал.

На заводе, где раньше душа отдыхала, тоже теперь появилась засада — Монастырников с его парткомом проявляют ко мне настойчивый интерес. Мне не хочется иметь дело с истыми ленинцами — хватит, натерпелся от них. Я их ненавижу, этих деятелей. Ненавижу и… стал боятся.

К сожалению, еще не все…

Одному из учеников Бори Синицына стружкой от обтачиваемой детали рассекло щеку. Налицо вопиющее нарушение техники безопасности — над обрабатываемой деталью не был опущен защитный щиток. Я составил соответствующий акт, указал виновников — самого исполнителя, прошедшего инструктаж ТБ, и его наставника токаря-оператора. Подпись пострадавшего в журнале ТБ снимала с меня всякую ответственность. Так по закону. Но так не считал начальник отдела охраны труда подполковник в отставке Мостовой. Он вызвал меня к себе в кабинет и сказал:

— Я тебя тоже лишу квартальной премии за этот случай — лучше надо смотреть за рабочими.

— Этим вы нарушите КЗОТ (кодекс законов о труде), — говорю.

— Зато тебя воспитаю.

Мне стало понятно, чей заказ он выполняет.

— Я напишу докладную записку на имя Генерального директора, — сказал я.

И написал. Да так убедительно и удачно, что Осипов на ней резюмировал — приказ о лишении квартальной премии мастера Агаркова А. Е. отменить.

Мостовой на этом не успокоился.

Неделя не кончилась, вваливается в наш цеховой кабинет мастеров и тащит за шиворот того самого паренька, которому стружка стальная щеку поранила — пластырь еще на месте пореза.

— Где его мастер? — орет экс-подполковник.

— Я его мастер, — говорю.

— Ты вот здесь сидишь, а он там бегает между станками и стружкой в людей кидается.

— Зачем ты, — спрашиваю молодца, — меж станками бегаешь и стружкой кидаешься?

— Да врет он все! — у практиканта ПТУ никакого уважения к начальнику ООТ.

— Пиши объяснительную, — требует от меня Мостовой.

— Пишите вы докладную, а я на нее напишу объяснительную, которая будет звучать, как обвинительная, ибо факт не доказан — ваш голос, против его.

— Сейчас докажу, — Мостовой потащил паренька в цех.

Мы всей капеллой мастеров двинулись за ними.

Из двух токарей-универсалов, к которым начальник ООТ обратился, как свидетелям происшествия:

— один сказал, что ничего не видел;

— другой, что паренек не кидался, а стоял у станка, когда его сцапали.

За проходом вертикальностаночники дружно качали головами — не кидался, мол, не кидался. Мостовой, пообещав до меня добраться, плюнул в пол и ушел вон.

Монастырников прискребся:

— Зачем ты зубатишься с ним? Чего ты добиваешься?

— Хочу чтобы меня оставили в покое.