Растяпа. Мечты сбываются

Анатолий Агарков, 2023

Судьба давала мне шансы где-нибудь в чем-нибудь отличиться – грех жаловаться.Я мог бы:– остаться мичманом в погранфлоте и служить на Ханке;– сделать карьеру профсоюзного деятеля в ЧПИ;– выйти на Станкомаше в большие начальники;– стать профессиональным журналистом;– втереться в партийную номенклатуру;– замутить собственный бизнес…Но, увы. Старость, пенсия, одиночество – итог жизни. Даже жилья нет собственного. И кто я после этого? Вот-вот…Но грех жаловаться – жизнь прожита замечательная! В этом Вы сейчас сами убедитесь…

3

Лифт был спаренный — две шахты с чугунного плетения калитками, через которые видны движения тросов и противовесов; циферблаты со стрелками указывали номер этажа, где находятся кабины. Обслуживали подъемники два флегматичных лифтера в ливреях — один чернокожий, другой белый.

— Седьмой, — сказал Вагиз и обозначил номер этажа пальцами обеих рук.

— Сьете? — переспросил лифтер, разглядывая его персты.

В кабине, прикрыв за нами калитки, принялся накручивать огромное чугунное колесо — и мы двинулись вверх с тошнотворной медлительностью. Блок самоподъемника? Да нет, конечно — рычаг тормоза. Наследие американской экономической оккупации.

Двухместный номер располагался в середине тускло освещенного коридора, который мыли две горничные, окуная лентяйки в ведро с водой. И прежде, чем мы успели прошмыгнуть, они умудрились его опрокинуть.

— Блянка! Блянка!…. — и дальше тарабарщина на испанском.

Думаете, ругались? Блянкой звали одну из девушек. А вместе они, уперев руки в бока, хохотали, будто в луже грязной воды увидели нас с Вагизом — поскользнувшихся и растянувшихся.

Интерьер нашего номера в гаванской гостинице «Националь» был прост — в центре комнаты две массивных деревянных кровати; торшер высокий между ними; одну стену занимали раздвижные шкафы с антресолями; в углу два плетеных кресла возле изящного столика о трех ножках, на нем графин с водой и два стакана; в ванной совмещенной с туалетом ванной комнаты можно было плавать.

Кондиционера не было, но я слишком утомился, чтобы всерьез размышлять над такими проблемами. Главное — была прохладная вода. Первым делом разделся и обтерся мокрым полотенцем. Вагиз же, обшарив все углы, так оценил апартамент:

— Так что сам видишь, парень, дела у нас тут не ахти.

— Ты о чем?

— Говорю, номер незавидный достался — стыдно баб сюда водить. Черт возьми! Я не какая-нибудь ветошь, которую можно сунуть в любую щель. У меня есть права, и я… и я..

Я открыл, было, рот, но спохватился — сказать-то нечего.

Освободил окно от тяжелых штор и увидел море, стеной поднимающееся до горизонта. Оно переливалось и пульсировало — сотни оттенков различных цветов добавлялись к голубому и делали его красочным. Зрелище пьянило. Бодрость прямо таки хлынула в сознание. Самой ирреальностью своей море подчеркивало реальность всего происходящего вокруг. Впрочем, реальность эта была совсем иного свойства, нежели та, к которой привык дома — живее, зримее, экзотичнее.

Никогда не видел столь ярко-голубого неба. Паяльной лампой солнце жарило.

Я на Кубе! На острове несметных сокровищ, о которых со времен открытия Нового Света ходило немало легенд. Однако, судя по всему, нынешняя экономика страны Фиделя Кастро основывалась на общественных работах и распределении благ по списку — нечто вроде примитивного коммунизма.

— Неплохо бы выучить испанский язык, — сказал я Вагизу.

— За три недели-то? А голова не распухнет?

— По рюмашке за приезд? — предложил Вагиз.

Вытащил из чемодана бутылку водки и поставил на столик.

— Да, пожалуй, — согласился я.

Мы сели в кресла. Вагиз разлил по стаканам — выпили.

— Парень, а тебе какая понравилась? Ну, та, которая посветлей или Блянка? Может, пригласим?

Я понял, что он о горничных, и почувствовал легкое отвращение.

— Ты все о сиюминутном. Когда о вечном думать будешь? — не за горами «кряк».

Как ни странно, отвращение к темнокожим горничным вдруг уступило место симпатии к Вагизу — простому и понятному русскому татарину. Речь его была нетороплива и приятна. Чем печальней звучал его голос, тем привлекательней казался смысл слов. Потребовалось совсем незначительное усилие, чтобы простить ему его занудность.

Говоря о сестре, сердечно принявшей его в Москве, Вагиз поднял на меня глаза — в них блестели слезы.

— А у тебя есть сестра?

Я смутился — конечно, есть, но ее гостеприимство воспринимаю, как нечто само собой разумеющееся.

Наступила томительная пауза. Я недоумевал, почему водка так всколыхнула ностальгию? А тут еще нос промок, сводя на нет гордость, которую испытывал, замечая, как быстро хмелеет мой сосед.

Он порывался отправиться на розыски Назарова, у которого наши песо, выменянные на рубли. Но я отрицательно покачал головой и указал на телефон:

— Приказано ждать звонка.

Когда же он зазвонил, я тряхнул головой и с удивлением понял, что заснул сидя.

Вагиз уже положил трубку телефона:

— Нас ждут в номере 516.

Выдавая под роспись положенные сто песо, Назаров уловил запах спиртного и напомнил, что советские туристы за границей должны вести себя достойно.

Мы вздохнули виновато.

— Кстати, начальник, — Вагиз пошел в атаку, — я нормально поел в последний раз полтора дня назад. Что-нибудь предвидится в этом плане?

— Сейчас в столовую пойдем. Там шведский стол — надеюсь, тебе хватит.

Вагиз кивнул.

Чтобы не показаться самому себе дураком за шведским столом, в очередь встал вслед за Захарычем и накладывал то, что выбирал он. От гарниров пахло пряностями, и все оказались острейшими на вкус — нестерпимо запекло во рту.

— Запей, — Вагиз кивнул на бутылочку газировки «тропикола».

Я отхлебнул, но глаза все равно лезли на лоб.

— Надо было пиво брать, — сказал Вагиз, запивая из тары с другой этикеткой. — По-ихнему «сербеса». Учи, парень, язык.

А я пытался привыкнуть к жжению во рту — даже испарина выступила на лбу.

— Я не очень способный ученик, — болтал Вагиз, — но основное улавливаю и запоминаю. Знаешь, как по кубински….

— Нет такого языка.

Вагиз неприлично расхохотался.

— Народ есть, а языка нет! Как это?

На нас стали оглядываться, и я предпочел скомкать диалог.

День продолжился экскурсией по городу — сначала на автобусе, а потом пешком.

В Старой Гаване не только дворцы, но и площади с улицами вымощены мрамором.

Капитолий — точная копия американского, но в нем уже не заседает кубинский парламент. Мальчишки катаются на картонках с его высоких парапетов.

Ла-Фуэрса — это крепость, которая была заложена в 1577 году. Вы только представьте! Если верить гиду, она защищала Гавану от нападений пиратов.

Сементерио-дель-Колонн (старое кладбище имени Колумба)!

Набережная Маклеон!

Ведадо!

…..

Я чувствовал, что переживаю одно из самых удивительных…. нет, просто самое удивительное событие своей жизни! В этом убеждали открытия, следовавшие одно за другим. Ничего прекраснее не случалось на моей памяти.

Хотя были и минусы.

До сих пор все, что я надеялся увидеть на Кубе, было мечтой, своего рода устойчивой надеждой. Но действительность их превзошла — не было в моих грезах таких ярких и реалистических картин. Следовательно, мечта сбылась с лихвой — и мечтать больше не о чем. В этом заключался минус. Ибо после восторга от впечатлений оставалась на душе непонятная пустота — дальше-то что? Я не знал.

Так что же с пустотой? Напрасно пытался ее вообразить, хотя она была источником беспокойства, предчувствием неведомой беды. Возможно, что хроническим. Мне казалось: даже после возвращения домой, не избавлюсь от этого ощущения. Я заразился Кубой на всю оставшуюся жизнь!

Женщина из нашей группы рассказывала. Муж съездил сюда и стал задумчивым. Она с расспросами, а он молчит — на диване газету читает. Заглянула — что интересного там нашел? А он ее держит вверх подвалом. И глазами где-то далеко. Тогда она сказала: «Хватит с меня! Я теперь еду на Кубу!» И приехала одна!

Удивительно, что остальные туристы как-то спокойно воспринимают всю эту экзотику — тычут пальцами, щелкают фотоаппаратами, кивают и качают головами, безмолвные, равнодушные даже друг к другу. Казалось, они сосредоточились на какой-то мелодии, звучащей у них в мозгах. А может, самообладание такое?

Поразмышлял о собственных чувствах, наэлектризованных до крайней степени. Показалось — весь на эмоциях. Приказал себе — успокойся, наблюдай, запоминай, размышляй. Но пытка обузданием темперамента была невыносимой.

Остановился на двух параграфах:

— я здесь;

— все это — на самом деле.

Вагиз раздобыл где-то грейпфрут величиной с арбуз, избавил от кожуры и поделил:

— Если съешь это сейчас, останешься тут навсегда.

Дело было на Сементерио-дель-Колонн, и предложение прозвучало двусмысленно.

— С могилы спер?

Он кивнул, и мы стали лопать в жертву принесенный фрукт.

На круглом лице Вагиза появилось горестное выражение:

— До чего ж противный!

— Но жажду утоляет.

Отдавая себя на волю Случая, не верил, что могу попасть в какую-нибудь западню на острове Свободы или даже кони бросить. Смерть в тридцать лет достаточно трудно вообразить и в Союзе, но здесь, в Антиподии, где люди ходят вверх ногами, и все шиворот-навыворот, а чудеса встречаются на каждом шагу, она казалась вовсе неуместной.

Если Куба — не сон, то и за настоящую реальностью ее трудно принять.

— У вас зима бывает? — спросил переводчика Хавьера.

— А как же! — он говорит без акцента на правильном русском. — Комаров-то нет. И до лета не будет.

Кровососущих действительно не было.

Но я подумал — может, ветром выдувает в море? Прикалывается наш Хавьер.

Одет он в рубашку с короткими рукавами и открытым воротом, свободные белые брюки и желто-коричневые сандалии без носков. У него широкое приятное лицо, на щеках — цивильные баки. Глубоко посаженные глаза малоподвижны и голубы, как у новорожденного котенка.

— Так много красивых женщин у вас. А что если мне жениться здесь?

— Наши женщины воспитаны в наших традициях — тебе они не понравятся. Я жил в Москве, учился в Киеве — знаю, какое отношение у вас к вашим дамам.

— И в чем же мы к ним не так относимся?

— Вот я пришел домой с работы, сменил рубашку (сменить рубашку у них, как у нас перекурить — означает завершение одного дела и начало другого) и к друзьям. Сидим в ресторане, пьем — мою благоверную кто-то сюда же привел. Я друзьям показываю и горжусь — моя жена еще нравится мужчинам. Ты бы так смог?

Нет, я бы не смог.

Но давно известно — нет на свете мужиков ревнивее испанцев.

Прикалывается Хавьер!

Кстати, чернокожих женщин без мужчин в ресторан не пускают.

— Поди, проститутки все, — высказал предположение Вагиз.

И эта мысль нанизывала другую — возможно жена нашего переводчика приторговывает на досуге своим телом? Тогда все становилось ясным.

Остаток маршрута меня мучила тревога. Что-то вроде как неладно, и не поймешь, что именно. Неприятный осадок, оставшийся после съеденного на кладбище грейпфрута, исчез. Беспокойство вызвано другой причиной, которую зовут предчувствием.

Пятидесятилетняя дочь спутников Моисея и костлявая, как смерть, Майя Николаевна взяла меня под руку у входа в музей истории Гаваны:

— Анатолий, перестаньте вертеть головой на кубинских дам — это же не прилично. Газеты пишут — в западном полушарии обнаружили новое венерическое заболевание, которое практически неизлечимо. Так что безопаснее контакт с советской женщиной. Говорю вам на полном серьезе, чтобы уберечь от неприятных последствий.

А контакт с этой изношенной колошей будет иметь приятные последствия?

Как она узнала о моей фаталистической покорности Судьбе и безотказности Случаю?

Я загрустил.

Майя достала из сумочки бумажную салфетку и обтерла мое потное лицо.

— Вы знаете, я к вам неплохо отношусь.

Несколько секунд молчал, завороженный ее ласковым взором.

С большим усилием отвел взгляд и сглотнул.

— Что значит неплохо?

— Что за вопрос? Неплохо — это хорошо. Вы — славный парень, и я хочу помочь вам. Вы — милый, привлекательный, и будь я помоложе, влюбилась в вас прямо сейчас. С первого взгляда. И вы бы сочиняли мне стихи, а я бы на них писала песни — я музыкант.

— Я никогда не писал стихов, а знаю только неприличные.

Ее улыбка стала шире.

— Может, скоро и начнете, услышав, как играю я.

Она окинула взглядом зал музея в поисках фортепьяно. В это время гид, указывая на люльку-качалку, объяснял, что она осталась в Гаване после визита на остров испанской инфанты. Вот интересно, инфанта — это мать или дитя?

Конец ознакомительного фрагмента.