Растяпа. Камо грядеши

Анатолий Агарков, 2023

Судьба давала мне шансы где-нибудь в чем-нибудь отличиться – грех жаловаться.Я мог бы:– остаться мичманом в погранфлоте и служить на Ханке;– сделать карьеру профсоюзного деятеля в ЧПИ;– выйти на Станкомаше в большие начальники;– стать профессиональным журналистом;– втереться в партийную номенклатуру;– замутить собственный бизнес…Но, увы. Старость, пенсия, одиночество – итог жизни. Даже жилья нет собственного. И кто я после этого? Вот-вот…Но грех жаловаться – жизнь прожита замечательная! В этом Вы сейчас сами убедитесь…

3

Очаровательное утро! Первые пять секунд после пробуждения оно кажется блестящим и хрустящим, как новенький рубль — непомятым, надежд исполненным. А потом вспоминаю — меня вызвали в совет молодых специалистов. Песочить будут — такой-сякой, пошто завод не любишь? А за что его любить?

Нет, спорить не буду — все молча снесу. Как вспомню песочных дел мастера….

— Что, скажи на милость, это было в вашем цехе? — обвиняющим тоном спрашивает освобожденный председатель СМС завода замечательная девушка Лиза Чайка.

В самом деле, не знаю, что ответить — и сам до сих пор не осмыслил все.

— Тебя били?

На лице моем следы драки со старлеем милиции.

— Да, но не там и не поэтому поводу. Заступился за девушек в «Малахите»….

— На заводе мы тебя, конечно, в обиду никому не дадим, а в ресторанах справляйся сам.

Я опускаю голову, чтобы она не увидела моих восторженных глаз — чудо в юбке!

— Перестань думать, что ты одинок.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю?

— Читаю в глазах, которые ты усердно прячешь.

Поднимаю на нее взгляд.

— Давай рассказывай, почему тебя называют зачинщиком беспорядков? Как это у тебя получилось?

— Жизнь идет, и мы учимся понемногу, — с иронией отвечаю, а потом делюсь опытом организации смут в трудовом коллективе.

Одна из неприятнейших издержек советского общества — это моменты, когда в твою личную жизнь вмешиваются извне и вытаскивают на свет божий то, что человек предпочел бы сохранить в тайне. Возможно, он стыдится. Возможно, считает, что это никого не касается.

Разумеется, Лиза знает и о том, что не все в порядке у меня на семейном фронте, но подходит к вопросу настолько оригинально, что я, даже не успев обидеться, ввязываюсь в полемику.

— Разве можно перестать любить человека за то, что он оказался не тем, кем ты его хотел видеть?

— Неприятности с мужем?

Она знает обо мне все, а я ничего не знаю о ней, и вопрос срывается с моих губ скорее как выпад на ее желание покопаться в моем белье — а вы-то свое давно стирали? Меня не устраивают отношения врача и пациента: либо мы друзья — и тогда все начистоту, либо — к ядреней фене!

Но Лиза в необычной для нее манере возражает:

— Нет, это про тебя говорят, что ты выгнал жену.

Мало того, что я ничего не знаю о Чайке, я еще и плохо ее знаю. Думал — веселая красивая умная девушка, а она, похоже, на руководящей работе нарастила целый хребет собственного достоинства.

— Это не упрек. Просто…. Знаешь… — она смотрит мне прямо в глаза. — Ты пойми, я не хочу тебя обидеть.

— Да? Просто задела ненароком? Я понял.

— Я знаю, каково тебе.

Я поражаюсь ее словам.

— Откуда тебе-то знать? Ты жената была?

— Нет, Анатолий, я даже замужем не была, но расспрашивала о тебе, и мне посоветовали съездить в вашу студенческую общагу.

Не иначе, как Понька — он ведь тоже работает на ЗСО и уже замначальника цеха.

— Чтобы там ни утверждали злые языки, я теперь знаю, кто ты на самом деле.

Эту новость воспринимаю без возражений — не могу выдавить даже улыбки.

— И наша с тобой задача — сделать правильный выбор, чтобы ты не потерялся на нашем заводе.

— Мой жизненный принцип — пусть будет, что будет.

— Почему-то сейчас я тебе не верю.

Теперь у Лизы холодный взгляд.

— Следи за моей мыслью. Сейчас ты возьмешь это направление, нашу рекомендацию, свой диплом и прочие документы по списку…. Там указано. И поедешь в Дом Политпросвещения при Обкоме партии. Мы направляем тебя на учебу.

— А как же работа?

— Работать придется. А там, поедешь, выберешь форму обучения — вечернюю, заочную…. Есть факультет выходного дня. Для верхнеобразованных, как ты, обучение два года — и получишь второй диплом. Станешь пропагандистом-агитатором, и будем мы тебя двигать по общественной линии. Ну, как? Годится? Таким людям как ты, нелюбящим подстраиваться под окружающих, просто необходимо расширять свой кругозор и эрудицию. Согласен?

— Звучит достаточно противно. А впрочем, пусть будет, что будет.

А давно ли я стал фаталистом?

В восемнадцать лет поступил в институт, в девятнадцать вылетел, но не расстроился, а пошел служить Отечеству. Отслужил нормально — собрал все мыслимые награды и отметился в Книге Почета части. Опять институт и новый успех — мой портрет на главной доске почета. Теперь завод — и что-то не так.

А что не так и почему?

И во флоте и в институте все начиналось с большими трудностями, но я выстоял, перетерпел и добился успеха. На заводе вдруг не заладилось. Ведь я так и думал, когда поступал, что ежедневно, непрерывно и терпеливо, шаг за шагом, ступень за ступенью буду двигаться по всем направлениям — административной, профсоюзной, партийной. Как дерево — вверх, вниз и немного в стороны.

Выходит — там не хотел, а получилось, здесь хочу, и невпротык.

Наверное, что-то изменилось во мне…. Раньше я не думал о деньгах — мелко, скучно. Мечтал повернуть ход мировой истории — внедрить коммунизм на всей планете, освоить космос для человечества. Потом женился, и пропали мечты, а появилось нестерпимое желание сделать карьеру, чтобы жене было счастье со мной.

Вывод — жены делают нас честолюбивыми и… несчастными.

Два слова о деньгах.

Я, непьющий и молодой, физически крепкий, мог стать бы к станку и зарабатывать в месяц 1000 р., как тот латыш с пуговицами от кальсон вместо глаз. Но кто же мне даст: получил диплом — будь добр вкалывать инженером минимум три года, гласит закон. Вовку нашего Булдашева, как лучшего студента выпуска, оставили на кафедре младшим научным сотрудником, а платят 70 р. Он, как услышал про мои 150, лицом потемнел.

Теперь о бунте, который с Чайкой обсуждали.

День всего бастовали, а каковы последствия…. Бригады расформировали, переформировали — бригадиров нагнали, новых избрали. Из цеха вон попросили Чугунова, Шабурова и меня. Не знаю, где теперь те, а я в другом цехе сменным мастером механического участка.

Нас всего двое здесь ИТР — старший мастер и я. Кстати, он тоже окончил ДПА и всегда ходит в первую смену, ну а я, стало быть, во вторую. Делали мы полусборку 322-го заказа — токарные, фрезерные и сварочные операции на полуавтоматах. Никакой штурмовщины — ритм расслабленный и спокойный. В ночную смену мою вообще никто не хотел работать — пили, спали, резались в карты на деньги в закутке за автоклавами термической обработки. В прежнем цехе за порядком следили бригадиры, а здесь коллектив станочников-сдельщиков — каждый сам себе бригадир.

В первую нашу встречу мою производственную задачу старший мастер сформулировал просто:

— Смотри за безопасностью на рабочих местах. Пьяных не допускай — выключай станок и отправляй.

Угрюмым кроманьонцем хожу по участку. Попытки заставить мужиков подняться к станкам приводят к злобной ругани и угрозам — я их премии грозился лишить, они меня здоровья или жизни. Мои обращения к старшему мастеру встречались усмешками — учись, мол, ладить с людьми. Смены менялись через неделю, но не с одной не поладил. А когда увидел «хлюзда, отхаренного в туза», теперь уже сварщиком на полуавтомате, то и попытки оставил. Но не мог успокоиться.

Мне говорили, что я похудел — спал с лица и стал сутулиться.

Много думал. С трудящимися участка почти не общался: никто из отлынивающих от работы не показался мне достойным внимания — ни особенно умным или коварным, ни ловким, ни кровожадным. За годы своей диктатуры пролетариат явно выродился — в большинстве теперь это худосочные угловатые люди. Не людишки, а дрянь — трепло и трусло! Они появлялись на рабочих местах плохо одетые, раздраженные, часто откровенно злые, с перекошенными помятыми лицами, мучимые жаждой похмельной — несчастные граждане счастливой страны, строящей коммунизм.

Адаптироваться в этой среде не хотелось. При этом, если окружающие меня отравлены безысходностью, то сам я вдобавок отравлен отвращением к ним.

Каждому следовало бы бояться одного только человека — себя самого. Но предвкушение опасности извне — хорошее состояние. По крайней мере, когда я окончательно решил, что однажды меня пришьют работяги, то почувствовал себя помолодевшим. Повеселел — смерть в молодости не лишена преимуществ. Сначала изображал бодрого, потом вошел в роль и действительно сделался бодрым. Даже прикалываться начал над пролетариями — чего себе раньше не позволял.

Мне с детства внушали отвращение к насилию, но жизнь научила, что насилие может быть оправдано, когда ты в опасности. А вот думать о насильственной смерти было захватывающе. Я возненавидел будущего своего убийцу всем естеством. Вглядывался в лица номинально подчиненных мне людей и думал, что этот смрадный упырь ходит со мной в одну раздевалку и душевую, дышит одним со мной производственным воздухом. Каким способом он попытается прикончить меня? А может, я, изловчившись, раньше успею всадить ему финку. Но ножа с собой не носил.

Иногда вид неработающих станков, как свидетельство моей недееспособности, приводил в бешенство — самообладание покидало, и я бродил по участку, излучая в пространство лютую ненависть. Перед глазами сами собой возникали картины, одна другой красочней: вот я бью кому-то в глаза растопыренными пальцами, и его удивленные яблоки выскакивают мне на ладонь; вот удар ребром ладони в кадык, и он захлебывается кровью; вот, схватив за шевелюру, я толкаю его физиономию под бешено вращающуюся фрезу.

Стал размышлять о труде и порядке, потому что пытлив и дотошен.

Как заставить людей работать, если они не хотят, а у меня нет никаких рычагов воздействия? Хоть на ушах стой — а никак! А все почему? Да потому, наверное, что так уж муторно устроен человек. Или вот говорят — система? А что система? При Сталине работали, а система та же была. Пристрелить одного-двух? Фашисты были молодцы — арбайтен или пуля в лоб! И толковая мысль — лоботрясов в печь, чтобы улучшить породу человеческую. Кто сказал, что евгеника — лженаука?

Вот такая картина участка, на который меня сослали.

Именно там и тогда обстоятельно стал размышлять — есть ли Бог?

И знаете что? Похоже, что все-таки — да!

Господу, видимо, нравится испытывать всех на прочность — ну и я не исключение.

Уж такая у меня натура с ужасным характером и самомнением, но это не мешает мне иметь или пытаться иметь по любому вопросу собственное суждение. И плевать, если оно кому-то не приходится по вкусу — я ведь не лезу с наставлениями: мне б только понять и объяснить себе, что же происходит вокруг. Вот и все.

Оставался загадкой вопрос — зачем нужен технический контролер в ночную смену?

Даже я, угнетенный мыслью о неспособности навести на участке должный порядок, удивлялся ее отказу уйти домой ввиду отсутствия продукции, готовой к сдаче:

— Как ты не боишься? Они же тебя того….

Другое дело, что татарочка Роза была некрасива, и это «того» было то, что она возможно хотела.

Закончилось лето и в сентябре последовали перемены — не на участке, а в субботние дни. С подачи Чайки я поступил в университет марксизма-ленинизма в Доме Политпросвещения Челябинского обкома партии на факультет выходного дня по профилю журналистики. Все-таки журналистика!

На сетования Лизы:

— Пропагандист-агитатор — амплуа руководителя, а ты….

Отвечал:

— Я терпеть ненавижу знамена и митинги — буду писать репортажи в газеты о трудовых буднях нашего коллектива.

— Молодец!

На том примирились.

По субботам слушал лекции в ДПП, штудировал статьи Аграновского, пробовал свои силы пером. В воскресенье к сыну в Розу или в Увелку к родителям, с понедельника по пятницу на завод — и всегда во вторую смену. Такова была новая синусоида жизни — жить, в сущности, можно, хотя и довольно скучно.

Впрочем, иногда случались ЧП.

Вот если бы сын мой был взрослым и пришел со срочной службы домой, я ни за что не пошел на завод да еще в сырой дождливый осенний день. А Боря Брагин пьяный приперся и начал форсить:

— Мастер, день такой: сын из армии вернулся — работать не буду, пошел я домой.

Я только что собрался погрузиться в скверное настроение и совсем не хотел, чтобы мне мешали. А он прицепился, как к заду репей — нудит и зудит. Хотел, было, по привычке сказать что-нибудь неприятное специально для пьяного пролетария, но почему-то подходящие слова на ум не спешили.

— Ерунду говоришь — мог бы не приходить в таком состоянии.

Мы переругивались сначала беззлобно, почти как товарищи. Он требовал, чтобы я провел его через проходную. А я посылал его нах….

— Пойми: сейчас некогда — завтра приходи, когда меня здесь не будет.

Женька Перфильев в гости пришел — у него тоже ночная смена. Слушал нас, слушал. А мы уже до басов:

— Ты мастер, ты должен,…. твою мать!

— Я мастер: как сказал, так и будет!

Женька поднялся и говорит:

— Пойдем, мужик, я тебя проведу.

Ушли. Минут десять спустя увидел я Брагина на куче металлической стружки.

Помог встать — Боря скулил: проткнув рубашку, в спине торчали стальные «спиральки». Вызвал сестричку заводского медпункта — она обработала пострадавшему раны и увезла на дежурной машине.

Через два дня вызывает меня начальник цеха:

— Что же ты руки-то распускаешь?

И подает докладную Бори Брагина о зверском его избиении сменным мастером.

— Считаешь, у тебя право есть?

— Нет у меня, — бормочу в растерянности, — никаких прав….

— Есть, — возразил начальник, нехорошо улыбаясь. — Ты же на китайской границе служил, под пулями бегал; рабочих на бунт подбил — ты народный герой и молодой специалист: тебе все дозволено!

Я почувствовал озноб, предвестник вспышки гнева, и подождал несколько мгновений, чтобы понять, насколько сильна волна злости — понял, что весьма сильна, и улыбнулся. Слишком сильно в голове зазвенело после очередной оплеухи судьбы — что делать? Напроситься на новую!

— Да, на границе служил, но от пуль я не бегал. Никого на бунт не подстрекал и Брагина не трогал. Что еще?

— А докладная?

— А мой вам ответ?

— Лично мне твой ответ нах.. не нужен….

— Как знаете.

–…пусть с тобой товарищи по партии разбираются.

Жизнь меня научила: никому никогда ничего нельзя доказать словами — только поступками. Может, поэтому не пошел в пропагандисты-агитаторы, как Чайка хотела.

Я так и сказал на цеховом партсобрании:

— Извиняться не буду — не перед кем и не за что.

Конечно, мне не поверили и поставили на вид.

Пытался поднять вопрос о нетрудовых традициях на участке, но меня мигом заткнули — мол, это не повод бить рабочих по рылу. А я радостно сообразил — раз им до фени, то и мне наплевать, то есть по фигу, то есть совсем безразлично. Впредь бездействие моей смены не напрягало — я завязал вмешиваться в производство. Крики, нервы, угрозы, жалобы, ожидание расправы — все позади. Впереди — светлое будущее всего человечества. Только кто бы построил….

Правильно поэт сказал — времена не выбирают, в них живут и умирают.

С юных лет я был глубоко убежден в собственной одаренности и порядочности — всегда был готов взваливать на себя ответственность, ничего не боялся и быстро соображал. Думал, что общество само должно призывать талантливых и энергичных людей туда, где они наиболее эффективны. Когда мне было шестнадцать, семнадцать, восемнадцать я ждал, что меня позовут — поручат самое сложное и трудное дело. Наконец в девятнадцать послали в пограничный флот — разве ударил в грязь лицом? В институте был непоследним. Что же завод?

Бардак для уродов! При всем желании мне трудно подобрать другое слово. Я бы предпочел вкалывать у станка — за хорошие деньги и до полной усталости с обоюдной пользой производству и мне. Но меня никто не спрашивает: дали оклад, определили участок — проходи курс молодого бойца. Даже старший мастер ни слова по поводу бездействия ночной смены. Лишь однажды обмолвился о картежниках, имея в виду рабочее время:

— На свои играют.

Спорить не стал, потому что не верю, что в спорах рождается истина — в спорах рождаются только грибы. Чаще поганки.

Конец ознакомительного фрагмента.