Лукоморье. Самое неизлечимое горе – горе воображаемое. (Мария фон Эбнер-Эшенбах)

Анатолий Агарков

Автор углубляется в былинные века – мол, три богатыря на пиру у князя выпили лишка и пошалили малость… Похмелье на сурожском берегу. Там дуб высокий, кот ученый, заныкавший златую цепь…

(Мария фон Эбнер-Эшенбах)

© Анатолий Агарков, 2018

ISBN 978-5-4490-7142-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Давно это было. В те стародавние времена, когда по окраинам государства Киевского голодными волками рыскали кочевые народы. Для защиты селян и собственного покоя посылал князь в порубежье ратников, заставы ставил. В бесчисленных стычках с вороватыми соседями, которых и соседями-то назвать стыдно, рождалась слава былинных героев и на крыльях молвы далеко разносилась по русским весям. На посадах слагали песни о них. Сам князь киевский Владимир Красно Солнышко пригласил с заставы к столу на именины лучших из лучших — Алёшу Поповича, Добрыню Никитича и Илью Ивановича по прозвищу Муромец.

Византийский басилев посла с подарком прислал. Посол таксебешный — перстней больше, чем пальцев, да борода крашена. А вот подарком угодил. Отменный дар — баба голая, как живая, только из мрамора. Материал сей на Руси не сыскать, да и в Царьграде, должно быть, редкий — настолько, что на руки красотке его не хватило. Не опечалился ущербу князь — с бабы мраморной глаз не сводит, а на жёнку глянет свою да омрачится. Посла византийского чисто задарил — и на пиру ему красно место, и медовуху в его кубок лично подливает, и девки княжьи для него пляшут, и скоморохи вертятся, и былинщики были поют….

А за боярским столом шепоток растёт. Ну, на то они и советники княжьи, чтоб серчать да завидовать. Подзывают княжью челядь и приказывают: «На стол дружинный медов не жалеть, а в пище ограничить». И покатилось веселье за последним столом.

Раздухарился Илья Иванович по прозванию Муромец:

— Всех перепью, всех поборю. Ендовы мало, и жбана мало — дайте бочку — осушу. Потом бороться желаю. Людишки слабы — тащите медведей из зверинца княжьего.

— Уймись, Илюха! — теребит его за рукав Добрыня и гостям. — Вы не подумайте чего. Ну, десяток-другой мужиков сломает — так что по пьянке не быват? А так он добрый — уж поверьте мне.

И ну народ целовать. Сперва он девок, меж столов сновавших, ловил и в уста сахарные челомкал. А потом всех подряд почал.

Народишко-то поначалу нехотя отмахивался:

— Уймись, Добрынюшка. Будет тебе, Никитич.

А потом опасаться начал — уж не поменял ли богатырь пристрастия к бабскому полу на противоположные? А Добрыню будто прорвало — по рядам пошёл. Словит кого — облапит и мокрыми губами к лику льнёт. Срамотно со стороны-то глядеть.

Тут Муромец таки допил поставленную бочку, да как хватит ею о стену палаты — она вдребезги. Бочка, конечно — палаты-то каменные. Щепками пирующих засыпало. Князь в то время посла упившегося в покои провожал, а боярам шибко досталось. Кинулись толстобрюхие в двери, а там Добрыня лапища расшаперил — кого словит, сразу целовать. Это от избытка доброты у него чувства наружу пёрли, а народу-то невдомек.

Алёша Попович за шумком-то девку греческую под стол сволок и ну над ней измываться. Краса цареградская горда, на своём стоит, но и Алёшенька не зря богатырём слывёт — титички мраморные с жопкой в глину измял, а потом поднапрягся и овладел-таки девкой. После сих трудов — далеко не ратных — на ней же и заснул богатырским сном.

Тем временем, грохнулся спиной на стол Илюха Муромский: оборола таки бочка меда богатыря — не до медведей стало. Упал на стол — сломал его. Стол дубовый — да спина-то богатырская. Захрапел Илюха так, что ставенки жалобно запели: скрип-скрип, скрип-скрип….

— Люблю я вас, люди! — возвестил Добрыня опустевшей палате.

Да уж некому было слушать.

Положил Никитич щёку на длань богатырскую и задудел в ноздри погромче Поповича да потише Муромца.

В гнев ярости пришёл князь Владимир Красно Солнышко, обнаружив разгром гостевой палаты и надругательство над басилевым подарком. Приказал схватить упившихся богатырей, раздеть до срама, побросать в телегу да отвезть за Дикое Поле на берег сурожский, чтоб возврата им в Киев больше не было.

Три дня и три ночи длится богатырский сон. Три дня и три ночи насмерть перепуганные возницы гнали лошадей на окраину земли Киевской и далее. А когда пересекли ковыльные степи, бросили груз под сень дуба и поворотили коней в обратную дорогу.

Холодным языком облизал морской туман нагие тела, и проснулись богатыри. Осмотрелись — подивились: пейзаж вокруг здорово поменялся. Это каким же ветром занесло их в края неведомые не только без доспехов, но даже и без исподнего? Ничего не поймут — вспомнить тужатся. Решили — пропились вдрызг да сбежали на порубежье.

В другое-то время было бы в квас лежать на песочке, вдыхая ароматы прибоя, и бесконечно болтать — чай не мечом махать. Но сейчас…. Они хоть и богатыри, но не в силах переделать открывшийся мир. А тут будто заново родились — ни одежды, ни доспехов. На расстоянии, которое хватал глаз, нет никого, на ком бы можно было проявить свои амбиции богатырские. Грустно стало. Лениво гоняя вокруг дуба неторопливые мысли, богатыри незлобиво переругивались, отравляя воздух смрадом перегара. В основном на Алешу бородатые нападали — принаряженный и в доспехах он выглядел несколько по-иному. Сейчас перед ними сидел белобрысый одуванчик и вызывал странные чувства.

Конец ознакомительного фрагмента.