Забияки

Анатолий Агарков

Школа глазами первоклассника. Мальчишки дерутся, дерутся и дерутся… как завещали им. Находят покровителя и жаждут от него избавиться. Попадают в засаду и снежную тюрьму, но неожиданно спасаются. Избавитель учит драться, учиться и дружить. Мальчишки понимают: на улице в одиночку не прожить – сбиваются в ватагу. Играют в войну, рисуют карту, ищут клад… И каждый из них находит своего наставника.

(Плутарх)

© Анатолий Агарков, 2018

ISBN 978-5-4490-4680-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Наша маленькая в двадцать дворов улочка отправила тем годом в школу четырёх новобранцев. Первый раз в первый класс пошли трое Толек и один Колька. Расскажу обо всех, а начну с Толяна Калмыкова. Потому что дом его номер один и стоит крайним на улице у самого Займища. Потому что он выше всех в нашем квартете, сильней, отважнее, благороднее. Последнее утверждение спорно — себя бы поставил на первое место. Но вот пример, и судите сами.

Встречаемся на улице жарким летним полднем.

— Куда, Толян?

— Котят топить. Пошли со мной.

— Что?! Ну-ка покажи.

Он показал. В картонной коробке тыкались слепыми мордочками, топорщили голые хвостики четверо котят.

— Топить? Ты что ли фашист?

— Не-а. Мне рупь соседка заплатила.

— А мать за рупь утопишь? За трояк?

— Отстань.

— Слышь, отдай мне их.

— Зачем?

— Выкормлю.

— Без кошки они сдохнут.

— Я из бутылочки через соску.

— Не отдам — мне заплатили.

— А если я тебе, фашисту, морду набью?

Толька спрятал коробку за спину и с любопытством посмотрел на меня.

— Набьёшь — отдам.

Желание драться с Калмыком отсутствовало напрочь.

— Ты вот что… Ты больше ко мне не приходи, и я с тобой больше не вожусь — таких друзей в гробу видал.

Мы разошлись в разные стороны.

Я не сдержал слово. Как-то сам собой забылся инцидент, а долго дуться на Толяна невозможно — слишком интересно было с ним. Прошёл, наверное, месяц. Приходит Калмык с известной уже коробкой, а в ней все четыре весёлых пушистых котёнка, вполне самостоятельных.

— Те?

— Те. Я их выкормил из соски, теперь твоя очередь заботиться — найдёшь им хозяев.

— Врёшь — поди, кошку у соседки кормил, а она их.

— Держи, Айболит, — он сунул мне коробку в руки и удалился с независимым видом.

Знаете, как я его после этого зауважал — просто кумиром стал моим, примером для подражания. Звал Толяном, а вообще-то кличек у него было предостаточно. Калмык, Калмычонок — это понятно. Сивым его звал старший брат Бориска. Волосы у моего друга были белее известки, как у ветерана-фронтовика. Дрались братовья не часто, но жестоко. Разница в три года давало старшему Калмыку преимущества в росте, силе, инициативе. Но Толян был упёртым — он поднимался и снова шёл в бой, вытирал кровь и продолжал наседать. В конце концов, избитый до полусмерти (наверное, лишка загнул), Толян терял терпение и облик поединщика: ударившись в рёв и слёзы, хватал, что под руку подворачивалось — нож, дубину, топор. Борька позорным бегством покидал усадьбу — благо ноги длинные, а вот характер слабый. Толька никогда не пользовался плодами своих побед, чтобы подчинить себе старшего брата — исправно слушался его до следующего конфликта.

Ещё его звали Рыбаком — страсть эта фамильная. Дед, работающий пенсионер, мастрячил внукам какие-то замысловатые капканы, силки, вентеря. Однажды сделал арбалет с луком из стального прутка и такими же стрелами. Толька пошёл с ним на болото, растерял все стрелы, кроме одной, которой подстрелил утку. Рыбалкой и охотой увлекался у них отец — Борис Борисович Калмыков. Только любил он эти промыслы не за азарт добытчика, не за результаты, а за возлияния у костра. Короче, алкаш был, и всё тут. Любил комфорт не только в доме, где за чистотой и уютом следили наперегонки жена и тёща, но и в полевых условиях. Сейчас поясню, в чём это выражалось.

У Борис Борисыча если лодка, то обязательно резиновая, из магазина. Такие же палатка, сапоги, гидрокостюм, удочки, сети и даже патроны. Хотя для набивки последних у него был полный набор приспособлений — калибровка, капсюлевыбивалка и вбивалка, дозатор для пороха, пыжерубка. Он мог дробь изготавливать в домашних условиях — были литейка, протяжка, дроберубка и дробекаталка. Но Борис Борисович предпочитал без хлопот приобретать в охотничьем магазине «Зорька» заряженные папковые патроны.

Отец мой за это его недолюбливал и даже презирал, во всяком случае, чурался. Зато обожали окрестные охотники. Дважды в год шумно было у него во дворе от людского наплыва. Мужики тащили свинец во всяких формах его существования, ну а мы, пацаны, довольно уже сноровато лили свинцовую проволоку, протягивали её через калибровку, рубили, катали цилиндрики в шарики, вращая тяжеленную крышку чугунной дробекаталки. Час-другой и готовы килограммов пять прокатанной в графите дроби. Мужики угощали хозяина спиртным, нас — охотничьими байками. Весело было всем.

Борис Борисыч не брал сынов на промысел. Однако эта страсть у них была в крови.

Потеряв последнюю стальную стрелу, Толян забросил на чердак арбалет. А утки, будто прознав об этом, вышли на берег, стали купаться в песке, хлопать крыльями и беспечно крякать. Такого нахальства от пугливых пернатых Рыбак уже стерпеть не мог. Стащил у отца двустволку, из которой прежде никогда не стрелял. В соучастники пригласил нас с Колькой Жвакиным, пообещав поделиться добычей. Кока встал на четвереньки — подставкой под тяжеленное ружьё. Я упёрся в Рыбакову спину, чтоб отдача — по словам мужиков, не малая — не швырнула юного охотника «к чёртовой матери».

По неопытности иль азарта охотничьего, а может от лютой ненависти к наглым лысухам Толян сдуплетел из ружья. Как мы ни готовились, выстрелы прозвучали громом небесным. Дробь вспенила воду далеко за береговой чертой. Утки всполошились и врассыпную — кто на крыло, кто бегом до камышей. Я видел, а Колька нет. Он вскрикнул, зажал ладошками уши, потом и затылок, на который обрушилось оброненное Рыбаком ружьё. Жвака драпанул домой. Следом Толян — отдача отбила ему плечо. Остался я один с брошенным ружьём и ничуть не пострадавший. А потом и утки вернулись на берег, посмеяться да покрякать над горе-охотниками.

Удивил меня Толян своим бегством, а вот Колька ни сколько. Фамилия у него была Жвакин, а кличек — хоть пруд пруди. Впрочем, чего там — улице ли фантазий занимать? Ноги у него были самой сильной стороной, не потому, что быстро бегал — хотя и этого у него не отнять — просто привык все проблемы копытами решать. Чуть небо омрачилось, Кока ноги в руки и домой. Хауз для него и двух его старших братьев был крепостью, которую в отсутствии родителей не раз пыталась взять штурмом уличная пацанва.

Они стоили друг друга, братья Жвакины. Никогда не бились за свой авторитет, не дорожили им: главное — добежать до дома. А уж оттуда, из-за высокого забора и крепких ворот, ругай, кого хочешь и как хочешь, швыряйся камнями, зелёными грушами и яблоками. Груши на нашей улице редкость, а эти поганцы настаивали их в моче и кидали в толпу. Кока сам однажды признался, а потом бросился бежать, и понятно почему.

У Кольки были белые волосы, даже белее чем у Калмыка. Сивым его звали братовья, а мы — никогда, уважая Сивого-Рыбака. У него был румянец от уха до уха и белое тело, которое совершенно не поддавалось загару. Это было странным.

— Ты альбинос какой-то, — заметил однажды я.

— Альбинос, альбинос! — стали дразниться мальчишки.

Но призадумались, когда узнали, что альбиносами зовут неполосатых тигров. Сравнивать Коку Жвачковского даже с неполосатым тигром — курам на смех. И не прижилось.

Третьим в нашей компании был Толька Рыженков — парнишка с пшеничным чубчиком, лёгкой косинкой в глазах, влюбчивый до неприличия. Когда нас приняли в октябрята и дали значки с маленьким Лениным, Рыжен заявил:

— Я теперь таким же буду.

Думаете, он стал отлично учиться, слушаться родителей и учителей? И в мыслях не было — он стащил бигуди у старшей сестры и завил чубчик.

— Похож? — продемонстрировал нам.

— С Володей Ульяновым? Одно лицо, — согласились мы.

Эта страсть у Рыжена скоро прошла и появилась другая. Девочку звали Люба Коваленко — пухленькая, румяная хохлушка-хохотушка. Я бы тоже в неё влюбился, если бы не…. Она училась в нашем классе, но жила в другом районе посёлка. Мальчишки там обитали злые, коварные — большие любители подраться, был бы повод. Люба — это повод. Я это понимал и даже не оглядывался в её сторону — не по Сеньке шапка. А Рыжен так не думал и, влюбившись, пошёл провожать.

Догнал он нас на самом Бугре. Мимо бы пробежал, не заметил — так его шуганули. Нос расквашен, фингал под глазом, в ранце снег вместо тетрадок. Урок да не впрок. На следующий день, зачарованный сияющими глазками и ямочками на щёчках, он взял её портфель и вновь пошёл на Голгофу. И казнь косоглазого «Христа» повторилась. И повторялась изо дня в день. Любочке что, ей весело, и перед девчонками форсит — вон как мальчишки-то из-за меня. А Рыжена били, с каждым днём всё ожесточённее.

Скажите, вот он рыцарь-романтик, настоящий герой — так страдать из-за дамы сердца. Но погодите с выводами, лучше дослушайте рассказ до конца.

Герой-романтик звал нас в телохранители, не поверите — даже зарплату обещал. Но лезть в такое пекло за пончик стоимостью четыре копейки никто не хотел. Жалко было товарища, но так били-то его не за сходство с маленьким Лениным — с девочкой из другого района хотел дружить, а это не поощрялось.

Однажды всё переменилось.