Привет, ромашки!

Анастасия Сергеевна Латышева, 2018

Маленькая повесть об одиночестве и нелюбви, которая и оказалась настоящей любовью.

То был ничем непримечательный день в начале сухого и тёплого, но ветреного октября. Солнце, как будто выцветшее за лето, низко склонялось над горизонтом. Близился к концу четверг, который завершался как все прочие четверги, а также пятницы, понедельники, вторники и среды, проведённые Коко в редакции местной газеты «Schlangenberg», где дела, бывало, задерживали её далеко за полночь. Но в этот четверг Коко возвращалась домой засветло, избрав для этого более длинный путь через парк, изрядно поредевший в эту пору. Пожелтелая листва висела то тут, то там жалкими лохмотьями, ели потускнели и приобрели неряшливый вид, парк поскучнел и поблёк, но кое-где всё ещё зеленела трава. Чулки в этот год надели позже обычного, но благосклонность погоды не помешала Коко достать из шкафа шерстяное пальто и повязать на голову платок. Ветер порывисто взметал жухлые листья, какие-то семена и прочий мелкий сор и бросал всё это прямо в лицо Коко, которая возвращалась в свою маленькую квартирку с балконом, выходящим в сумрачный, пропитанный сыростью и смрадом отбросов двор, куда солнце закатывалось на несколько минут только летом. Едва она ступила в тень двора, как её кто-то окликнул. Коко обернулась и увидела молодого человека среднерусской наружности в зелёной форменной одежде. На нашивке его левого кармана жёлтыми буквами значилось «Поповник П.В.»

— Пётр, — кратко представился он. Так они познакомились.

***

Камилла Сергеевна Ромашевская, или попросту Коко, была родом из небогатой семьи, ныне состоящей из трёх женщин. Старшая из них, бабушка Марина Николаевна, была кругла лицом и телом и обладала глазами столь неопределённого и изменчивого цвета, что Коко никогда не могла точно вспомнить, какого именного. Марина Николаевна проживала в небольшой полутёмной квартире в старом кирпичном доме у подножья холмов вместе со своей дочерью, на руках которой уже расцвели маргаритки смерти, но это не мешало ей продолжать искать своё счастье.

Здоровье Марины Николаевны было изрядно подорвано, и она едва могла передвигаться по комнатам, опираясь на трость. Она редко выглядывала на улицу, из-за глухоты ни с кем не общалась и запойно читала книги в компании своего полосатого кота. Когда-то она была хороша, носила длинную косу густых тёмных волос, жила в общежитии и имела на ужин кусок хлеба, блюдце постного масла и луковицу. И она, и её соседки были так бедны, что поочерёдно носили одно выходное платье на троих. В день своего двадцатипятилетия она вышла замуж за молодого офицера, стала красить губы красным и носить шляпки с фетровыми цветами. Замужем она, впрочем, пробыла недолго, изгнав супруга — красавца, игрока и кутилу, — на пятом году совместной жизни, и осталась одна с маленькой дочкой.

В облике её дочери, названной в честь лермонтовской героини Ниной, сквозило что-то неуловимо-польское, унаследованное от женщин своей семьи. Нина могла позволить себе выбрать любого мужчину, но из ряда многочисленных поклонников выбрала, пожалуй, самого никчёмного, хотя и милого юношу с буйной рыжей шевелюрой и прозрачными голубыми глазами. Он был молод, ленив, меланхоличен, младше жены на несколько лет и не имел за душой ни гроша. Их брак, не благословлённый обеими матерями, распался через два года, за которые они успели родить девочку: краснощёкую, сморщенную, как ягода в компоте, и в венчике рыжих волос. На французский манер Нина звала её Коко.

Своего отца Коко почти не помнила. Она была тогда ещё так мала, что его немногочисленные фотографии, сохранившееся в семейном альбоме, едва намекали на какой-то смутный, расплывающийся в свете жёлтых фонарей образ того вечера на какой-то улочке, где отец подарил ей куклу, и где они виделись в последний раз. После его ухода остались только голос на магнитофонной бобине да характер, тряпка, а не характер, так говорила ей мать.

Довольно скоро в их доме вновь появились ухажеры. Для кого-то Нина строила из себя заботливую жену, курочку-хлопотунью, кому-то говорила, что не умеет готовить. Коко рылась в материной сумке, ища доказательства ее измен, плакала и вопрошала:

— А как же папа?!

— Папы нет! — и глаза у Нины становились злые, как у чайки, с затмением солнца вместо зрачка. Но отец был, был в привычке Коко занашивать носки до дыр, пользоваться зубной щёткой до тех пор, пока из неё не полезет щетина, а спустя годы слушать «DeepPurple». В эти моменты Коко ненавидела свою мать больше, чем, когда либо, больше, чем, когда та ела виноград, с громким хрустом пережёвывая косточки, или, когда с шумом зевала, или, когда хлопала в ладоши, широко растопырив локти, или, когда пела, больше всего, когда пела…

После той, последней, встречи отец долго не напоминал о себе, не приходил в гости и когда однажды позвонил, то был пьян и всё повторял: «Это папа, папа…», но Коко уже не помнила, что это значит и бросила трубку.

Звонить он перестал, не писал писем и, как говорили, куда-то уехал.

В ту пору Нина не испытывала недостатка в кавалерах, и вскоре у неё появился новый любовник, молодой, чернявый и озорной — любовь всей её жизни. Он носил длинные волосы, джинсовый костюм, любил музыку и жил с матерью. Правда, у него имелась собственная маленькая квартирка, в которой единственная комната, обклеенная плакатами с рок-звёздами, была битком набита грампластинками, кассетами и бобинами. В этой квартире он ночевал, водил сюда любовниц, однако предпочитал обедать у матери и жениться не собирался. Их отношения с Ниной длились много лет. Молодой любовник тем временем седел, но продолжал носить всё тот же джинсовый костюм и обедать у матери. Так не могло продолжаться вечно. Финал их романтических отношений пришёлся на то время, когда все вокруг паковали чемоданы и уезжали на поиски лучшей жизни. Оказавшись в стеснённых обстоятельствах, без работы и почти без денег, Нина продала отцовскую квартиру за бесценок, подхватила узлы и вместе со своей семьёй перебралась в маленький городок на севере, до которого было два дня пути по железной дороге. Её уже немолодой любовник, клятвенно обещавший отправиться за нею вслед, так никогда своего обещания и не выполнил. Их роман, длившийся столько лет, зачах на корню.

***

Маленький северный городок, окружённый со всех сторон холмами, поросшими розовым тимьяном, лесной земляникой и голубыми незабудками, сверху был похож на распластанную бабочку с цветными пятнами садов, домов и магазинчиков. Все улицы в нём устремлялись навстречу ветру, который никогда в этих краях не стихал, а лишь менял своё направление от северного (летом) на южное (зимой) и приносил с собою перемену сезона. Большую часть года в городе было грязно и уныло, зато весной, каждый двор зацветал яблоней, черёмухой и, наконец, сиренью, и тогда сиреневый ветер вихрем врывался в дома, раздувал занавески, точно паруса, раскачивал люстры, разбрасывал по полу сор и звал куда-то.

Город был настолько мал, что стоило о чём-нибудь подумать, как на другом его конце уже обо всём знали. Некогда здесь было много людей образованных и фортепиан много. С тех пор горожане, которые три столетия назад давали балы и платья выписывали из самого Парижа, порядком опростились, книги читать перестали и вели деревенский образ жизни: разводили огороды и варили варенье.

Летом город-бабочка приобретал вид совершенно курортный и сиял обнажёнными плечами и голыми коленками, вводил в заблуждение небрежностью одежд и соломенными шляпами обывателей. Он, по-южному переполненный солнцем и ничегонеделаньем, после полудня как будто и вовсе вымирал: пустые улочки, одурманенные разнотравьем никогда не стриженных газонов и трескотнёй кузнечиков, оживали лишь к вечеру, когда золочёная пыль медленно оседала на тёплые тротуары, но неторопливо прогуливающихся горожан бывало немного. Все ежевечерние заботы местных жителей сводились к тому, чтобы тщательно прополоть, не оставляя ни единого шанса какому-нибудь одуванчику, и щедро полить парнички и грядки, на которых весело зеленели салатные листья, огурчики, редисочка и прочая мелочь, без которой невозможно представить деревенскую окрошку… Вся эта зелень порою перемежалась сначала с тюльпанами: жёлтыми, красными и в полоску, — а затем поспевали и другие цветы.

С наступлением сумерек становилось значительно прохладнее, комары — надоедливее, пробирал озноб, и становилось совершенно ясно, что это и не юг вовсе, и небо, не такое чернильное, как на юге, нависает над городом прозрачным куполом. По ночам из чернеющих кустов густо звучала серенада сверчков, а где-то на окраине звонко брехала собака, разбуженная запоздалым прохожим: чьим-то любовником или, быть может, вором.

Семейство Коко прибыло сюда в первых числах сентября. Осень уже выбросила свой жёлтый флаг, птицы перестали петь по утрам, трава по ночам становилась белёсой от холода, и близки были первые снегопады.

Они обосновались в той самой полутёмной квартирке, ранее принадлежавшей их дальней родственнице, недавно почившей старушке. Коко смутно помнила, как они приезжали к ней в гости под Новый год, пекли с нею пироги, и как из окон не было видно ничего, кроме снега. И вот для Коко началась иная жизнь, большую часть которой занимала зима. Не успевали деревья сбросить летнюю листву, как в октябре наступал декабрь, дикие гуси торопились на юг, а на зелень обрушивался первый снегопад, и ветви трещали под тяжестью обледеневших листьев. Затем приходили морозы, и улицы пустели, и лишь иногда слышался скрип снега под ногами одинокого прохожего. Морозы сменялись метелями, такими густыми, что ничего не было видно дальше растущей у самого окна старой сирени.

***

В новой школе Коко приходилось несладко. Она была худа, долговяза, плохо одета и, ко всему прочему, рыжеволоса. Её дёргали за косы, плевали в спину, и бабушка грозила хулиганам милицией. Кажется, именно тогда одиночество для Коко стало многолетней привычкой. Только в книгах находила она утешение и часто грезила наяву, подолгу уставившись в окно.

Конец ознакомительного фрагмента.