Сезанн

Амбруаз Воллар, 1915

Он получил признание лишь в конце своей жизни. Его работы подвергались безжалостной и язвительной критике. Всю свою жизнь он пытался доказать всем и, в первую очередь самому себе, что его картины вправе называться произведениями искусства. Кто помнит сегодня имена его злопыхателей и завистников? Зато имя Поля Сезанна известно каждому образованному человеку, а его полотна украшают лучшие музеи и частные коллекции мира. Мечта художника сбылась, пусть и уже после его смерти. В этой книге вас ждет рассказ о детстве и юности Сезанна, о начале его творческого пути, о его удачах и разочарованиях. Все эти свидетельства записаны со слов самого мэтра, а также его друзей и близких.

II. В Париже

(1861–1866)

По приезде в Париж Сезанн устремился к Золя. «Я видел Поля!!! — писал другу Байлю будущий автор «Oeuvre» — Я видел Поля, понимаешь ли ты это, понимаешь ли ты всю музыку этих трех слов?” Два друга “страстно обнялись”.

Золя в то время жил на улице Сен-Виктор, недалеко от Пантеона. Чтобы быть ближе к нему, Сезанн снял комнату в меблированном отеле на улице Фейантин.

Днем Золя уходил в доки, где он занимал небольшую должность; Сезанн же посещал Швейцарскую академию на набережной Ювелиров. Все вечера друзья проводили в комнате Золя, где, как некогда в Эксе, они беседовали об искусстве и литературе.

Золя позировал Сезанну для портрета, но из этого этюда ничего не выходило и юный живописец, уже близкий к отчаянию, поспешил уничтожить полотно.

— Я порвал твой портрет; нынче утром я хотел его прописать, но так как он становился все хуже и хуже, я его уничтожил…

Между тем по-видимому их совместная жизнь не вполне оправдала те надежды, которые они на нее возлагали. Возможно, что их взгляды на живопись слишком разошлись и что “болтать вдвоем, как в былые времена, с трубкой в зубах и стаканом в руке” уже не было в глазах Сезанна такой “чудесной штукой”, как это казалось Золя. Недаром в письме, датированном 1862 годом, Золя говорит Сезанну: “Париж был неблагоприятен для нашей дружбы… Все равно ты неизменно остаешься моим другом…”

Это письмо Сезанн получил в Эксе. Утомленный Парижем, он ощутил потребность вновь приобщиться к родной земле. Его ожидал там сюрприз. Отец, который теперь больше чем когда-либо был настроен против живописи, не пожелал и слышать о Париже и снова взял сына к себе в банк.

— Эх, мой милый Поль, на что тебе живопись? Неужели ты воображаешь, что сумеешь лучше сделать то, что так божественно создано природой?! Для этого надо быть большим дуралеем!

Уступая, как всегда, желанию отца, Сезанн старается заставить себя заинтересоваться бухгалтерией. Чтобы внести какое-нибудь разнообразие в монотонность работы, на которую он был обречен, он покрывает рисунками и стихами поля гроссбуха. Так появилось его двустишие:

Сезанн, банкир, глядит, стирая в страхе пот,

Как за конторкою художник в нем растет.

(Перевод сделан Вс. Рождественским)

Порой, не в силах противостоять порывам вдохновения, он исчезал из конторы и убегал в Жаз де-Буффан^[3](“Убежище ветра”) и там на стенах зала писал огромные композиции; таковы его четыре больших панно, которые из школьничества он подписал именем Энгра^[4].

Наконец наступил день, когда отец, который уже не мог далее, не применяя насилия, противиться столь явно выраженному призванию сына, разрешил ему возвратиться в Париж.

Сезанн, которого разлука заставила забыть недавние недоразумения и размолвки, был в восторге от встречи со своим дорогим Золя. Он селится на бульваре Сен-Мишель, против Горного института, снова посещает швейцарскую мастерскую и сближается с Писсарро, Гильомэном и Олле, который знакомит его с Гильмэ.

Его переписка с родными носит, как всегда, очень сердечный характер, но в ней появляются некоторые трещинки из-за этой “проклятой” живописи.

Горя желанием проявить свое дарование, Сезанн держит вступительный экзамен в Академию художеств. Он проваливается. Один из экзаменаторов — Моттез — так объясняет причину его неудачи: “У Сезанна темперамент колориста; к несчастью, он впадает в крайности”.

После этого провала несчастный кандидат с тревогой думает о приближении часа, когда он возвратится в Экс на каникулы; его друг Гильмэ едет вместе с ним, чтобы замолвить за него словечко перед отцом. Но отец берет сторону сына: в дальнейшем он уже никогда не будет пытаться отклонить сына от пути, на который тот вступил с таким великолепным упрямством.

По возвращении в Париж, после нескольких месяцев, проведенных в Эксе, Сезанн снимает мастерскую на улице Ботрейи, недалеко от Бастилии. Там он пишет ряд значительных натюрмортов, в том числе “Хлеб и яйца”, а также большой эскиз “Купающихся женщин”, навеянный впечатлениями от Рубенса.

Один старый художник, знававший Сезанна в этот период, говорил мне о нем: “Да, я его отлично помню! Он носил красный жилет и в кармане его всегда было чем заплатить за обед приятеля”.

У Сезанна была привычка, когда у него водились деньги в кармане, разбазаривать их прежде чем лечь спать. “Черт возьми! — говаривал он Золя, считавшего его транжирой, — ты что же хочешь, чтобы, если я умру сегодня ночью, мои родители получили наследство?”

Он был не только транжирой, он был вместе с тем и невероятной богемой. Его приятели рассказывали, что не раз во время прогулок ему случалось растягиваться на какой-нибудь скамье на пустыре около Люксембургского сада и из опасения, что бродяги стянут с него ботинки во время сна, употреблять их в качестве подушки.

Все эти истории приводили в отчаяние Золя, приверженного к буржуазному комфорту и раз в неделю устраивавшего у себя приемы с чаем и пети-фурами. Кроме постоянных посетителей — Сезанна и Байля, который продолжал теперь в Париже свои занятия математикой, у Золя бывали еще Антоний Валабрег, молодой поэт из Экса, Марион, также земляк, стремившийся стать живописцем, но кончивший тем, что превратился в профессора точных наук, Гильмэ и Мариюс Ру — весьма элегантный молодой человек, такой чистюля, до того с иголочки одетый, что Золя говаривал о нем с восхищением и легкой иронией: “Этот Ру, вот у кого вы не увидите следа колен на брюках!”

Легко себе представить, каков был в это время духовный облик Золя, Байля и Сезанна. Первый хотел слыть проницательным и мудрым; второй мечтал о хорошем положении; из трех Сезанн был “наиболее неуравновешенным и наиболее мятежным”^[5].

Из своих первых посещений Луврского музея молодой художник вынес очень смутное впечатление потрясающей игры света и красок. По его собственному выражению зрелище, открывшееся его глазам, представлялось ему какой-то ослепительной красочной “кашей”. Особенно его потряс Рубенс. Под его влиянием он компоновал большие полотна, написанные в горячем колорите.

Золя, некогда предостерегавший своего друга против реализма, находит теперь, что он слишком далеко зашел в своей романтической экзальтации. В ответ на это Сезанн, шутки ради, пишет забавные и псевдореалистические эскизы, вроде “Женщины с блохой”. Эта картина исчезла точно так же, как другая, одновременно с ней, изображавшая нагого мужчину, лежащего на складной кровати.

Моделью, позировавшей для этой картины, был добрый малый, занимавшийся чисткой отхожих мест; жена его держала закусочную и угощала говяжьим бульоном, пользовавшимся большим успехом у ее постоянных посетителей — молодых художников. Сезанн, внушивший доверие мужу хозяйки, попросил однажды его попозировать. Тот отказался под предлогом срочной работы. “Но ты ведь работаешь ночью; днем ты ничего не делаешь!” Муж хозяйки возразил, что днем он отдыхает. “Отлично, я тебя напишу в постели!” Добрый малый забрался сначала под одеяло и надел хороший хлопчатобумажный колпак, чтобы оказать уважение художнику; но так как “между друзьями” не стоило разводить церемонии, то он снял сначала колпак, затем отбросил одеяло и в конце концов остался голым. Его жена изображена на картине с чашей горячего вина, которую она протягивает мужу.

Распространенное мнение официальной критики о работах Сезанна было такое, что он создает свои картины, стреляя в белое полотно из пистолета, заряженного до отказа различными красками, и манеру его писать называли “пистолетной живописью”.

На самом же деле никто не старался так, как Сезанн, показать публике, что в его работах было нечто помимо игры случая; но если он умел писать картины, то знания его не простирались так далеко, чтобы он был в состоянии объяснить их или хотя бы снабдить соответствующим названием. Что касается этюда мужчины в кровати, то тут ему пришел на помощь его друг Гильмэ, придумавший название: “Полдень в Неаполе или Грог”. Другие этюды Сезанна, написанные на ту же тему, относятся к гораздо более позднему времени, чем эта картина, датируемая 1863 годом.

В этом же самом 1863 году Сезанн познакомился с Ренуаром. Однажды в мастерского Ренуара пришел его приятель Базиль с двумя незнакомцами, которых он так представил Ренуару: “Я вам привел двух славных новичков”. То были Сезанн и Писсарро.

Приблизительно к этому же времени относится знакомство Сезанна с Мане, которому его одновременно с Золя представил Гильмэ. Сезанн был сразу захвачен силой дарования Мане.

— Он плюется красками, — воскликнул Сезанн, но поразмыслив прибавил: — Да, но ему не хватает гармонии, а также и темперамента.

Все это было вполне понятно. Сезанн делил живописцев на две категории: “живописцев подлинно мужественных”, каким хотел быть он сам, и живописцев “лишенных мужественности”, всех остальных. К этой второй категории он причислял прежде всего Коро, о котором ему неустанно твердил Гильмэ, на что Сезанн однажды ответил: — Ты не находишь, что твоему Коро немножко не хватает темперамента?

Он прибавил: — Я пишу портрет Валабрега. Блик на его носу — чистый вермильон.

Но если только понаслышке можно говорить о “Женщине с блохой”, о “Полдне в Неаполе” и “Купальщицах”, то от дней юности Сезанна сохранились другие полотна, представляющие огромный интерес: “Суд Париса” (1860), “Автопортрет художника” (1864), “Портрет Валабрега” (1865), “Портрет негра Сципиона”, написанный в швейцарской мастерской (1865), “Портрет Мариона” (1865), “Хлеб и яйца”, о которых говорилось выше и т. д.

Примечания

3

Живописное имение в окрестностях Экса, которое принадлежало отцу Сезанна и в котором Сезанн любил работать до конца своей жизни. (Прим. автора)

4

В том же зале сохранились и другие композиции Сезанна, также нарисованные на стенах. Так как места было мало, то Сезанн писал одни сюжеты поверх других. (Прим. автора)

5

Эмиль Золя — «Записки друга», Paul Alexis Charpentier 1882, p. 59.