Среди пауз и многоточий (сборник)

Альбина Абсалямова, 2016

В новую книгу Альбины Абсалямовой вошли стихотворения, написанные в последние годы. В фокусе внимания автора – отношения между людьми, осмысление непростых философских вопросов, тема любви, потери и обретения.

Там, над моей головой, в вышине…

* * *

Там, над моей головой, в вышине,

Праздник. Курбан-байрам.

Это так явственно видится мне,

Будто я тоже там.

Это в Тат. Юнках, в деревне, стол,

И на столе — катык.

И занавески льняные в пол,

И за окном — арык.

Бабушка ставит на стол чак-чак,

Мёд, катламу, лапшу.

Гости спешат, ускоряют шаг…

Я им рукой машу.

* * *

Моему далёкому дяде, Равилю Селихмету (1926–2013), раскрывшему все тайны родословной нашей семьи

1

Воспоминанья о Стамбуле

Всё не уйдут из головы.

Гостиница, и вы на стуле —

Деревьев чертите стволы.

Из бездны бабушки и дяди

Встают рядами за спиной.

Они минуты этой ради

Соединили вас со мной.

Но почему так иллюзорен,

Так скоротечен этот час?

Но вы — оттуда — «Я спокоен.

А ты останешься. За нас…»

2

У меня в диктофоне ваш голос живёт,

Я включаю и слышу:

На Таксиме народ, и молитва плывёт

Над мечетью и выше.

На Таксиме народ, вы идёте вперёд

(Минареты и крыши),

Вы взлетите вот-вот — и закончится год.

Вы идёте всё тише.

Вы взлетите вот-вот — в золотой небосвод,

Ничего не попишешь…

У меня — в самом сердце — ваш голос живёт,

Говорит мне: «Ты слышишь?…»

3

…ворон каркнул: «Никогда!»

Э. По

Следить за полётом осы, трясогузки,

Прочих летучих тел.

Вести — про себя — диалог не на русском —

С тем, кто тоже взлетел.

Искать в этих волжских рассветах, закатах

Черты Средиземного мо…

Следить за полётом пернатых, крылатых,

Не верить в их «never more».

4

Лучший город земли дышит морем, точнее,

двумя морями;

Я сижу у самой воды, здороваюсь с кораблями,

Я кричу: «Эге-ге-гей, я приехала, я вернулась!»

Я не знаю, как год прожила без любимых улиц,

Без огромных чаек, без гомона в старом

центре,

Я могла бы остаться, всю жизнь здесь прожить,

наверно,

Даже просто стоять, и считать минареты,

и плакать,

Я останусь — без всякой внутридушевной драки,

Без всех этих — «ну как же, какой остаться,

Нужно там, где родился, и там, только там

пригождаться…»

Ладно, ладно, пусть будет сердце с двумя

долями.

Я сижу у самой воды, здороваюсь с кораблями…

* * *

«В этом доме в 1931–1935 гг. жил композитор Фарид Яруллин»

Утром в субботу на улице тишина.

Но из этого самого дома, который обычно она

Созерцает из окон кухни, или вот так, вблизи,

Снова доносятся звуки — «жил» меняя на «жив».

Каждое утро — разные. Танец Шайтана — сейчас.

Огненной ведьмы косы, долгий неистовый пляс.

Это ведь только кажется — нет никого, тишина.

Глупые доводы разума. Музыка. Снег. Война.

* * *

Дедушке

Я знала с самого начала —

Он был из тех, которых мало.

Он был из тех, которых нет.

Я это знала с детских лет.

С младенчества, с поры молочной

Мы с ним сроднились нитью прочной.

Я шла за ним, держась за свет,

Вперёд и дальше, след во след.

Его слова, заветы, книги —

Навек со мною, как вериги.

От них не скрыться, не уйти,

Они велят, куда идти.

Они ведут меня по свету,

Они зовут меня к ответу.

Они звенят, они живут,

Они диктуют мой маршрут.

И я иду ему навстречу,

И я его однажды встречу.

И там, в небесной вышине

Он прочитает книжку мне.

Татарское кладбище

Дедушке

Монет было много, едва умещались в ладошке,

А их — ещё больше, сидящих у тёмных оград.

А мне так хотелось ичиги — цветные сапожки,

И очень хотелось узнать, кто такой конокрад.

«Шайтан обещал не шалить», — говорила

бабуля,

Молитвенник старый меня от шайтана спасал.

Но всё ж иногда мне казалось: меня обманули,

И он может взять и пробраться — и в спальню,

и в зал.

Огромная серая книга, увы, не читалась,

И бронзовый дед всё смотрел не на внучку,

а вдаль.

И женщина в белом у входа тревожно прощалась,

Но слёз не роняли, а просто застыли

глаза, как миндаль.

Татарская слобода

Не кончайся, живая вода,

Не теряйся, не тай слобода,

Погоди, погоди истончаться,

Оставайся такой, как всегда.

Пусть тропинки уводят в кусты,

Полумесяц сменяет кресты,

Деревянные ставни щебечут,

И окошки сияют чисты.

Пусть белеет берёзья кора,

Запах хлеба летит со двора,

И мальчишки от счастья смеются,

И поют соловьи до утра.

Не кончайся, живая вода,

Не теряйся, не тай слобода,

Погоди, погоди истончаться,

Оставайся такой, как всегда.

* * *

Папе

1

И вновь — один и тот же сон,

Он возвращается ко мне:

«Я снова дома, я спасён,

Я — наяву, а не во сне…»

И я твержу: «Не отпущу,

Не для того тебя ждала,

Чтобы теперь отдать врачу,

Чтоб снова вечность, снова мгла…»

Но сон тревожен, зябок сон,

Объятья наши непрочны,

И постепенно тает Он,

И нет надежды верить в сны.

Но ускользающей рукой

Он очень долго машет мне:

«Я снова рядом, я с тобой,

Я наяву, а не во сне…»

2

И редкий ребёнок так любит отца своего,

И редкий отец свою дочь обожает настолько.

И было так солнечно, так невозможно светло…

А стало темно-необъятно, неправильно-горько…

3

А вместе мы были не так уж и долго,

Неполных четырнадцать лет.

Но живы Барас и мышонок Иголка,

Нетронут его кабинет.

4

В руке — венок, в ресницах — дождь.

Зачем отца хоронит дочь?!

Нельзя, нельзя! Живой, живой! —

Венок летит по мостовой —

Его отталкиваю прочь:

Зачем отца хоронит дочь?!

Зачем, зачем? Нельзя, нельзя!

Очнитесь, скорбные друзья!

Нельзя, нельзя, наступит ночь!

Зачем отца хоронит дочь?…

Но бьётся в голове, как мяч:

«Я не умру. Малыш, не плачь…»

Разговор с Богом

— Пройдя сквозь горнило беды,

Ты станешь Сверхчеловеком.

— Ответь, для чего мне это?

Я этого не хотел.

Я правильно жил — как умел.

Я вовсе не жаждал боли.

Но было так много Любови…

Куда Ты теперь её дел?

Куда Ты забрал, для чего,

Всех тех, к кому был я привязан,

С кем был пуповиной повязан?

В чём замысла суть Твоего?

Я вижу повсюду следы,

Но их осязать не умею,

Я выдохнуть даже не смею,

А Ты — про «горнило беды»…

Мне хочется вновь, как тогда,

Смеяться, не ведать печали,

Чтоб руки качели качали,

И не было слова «беда».

Объятья раскрыть, целовать,

Всех тех, кто теперь, за порогом,

Предстал «перед Господом Богом».

А мне — одному куковать…

— О нет, ты не знаешь всего…

— А если и знать не желаю?

А если я не понимаю

В манёврах Твоих ничего?

Ты скажешь: «Однажды поймёшь…»

Да только — какое «однажды»?!

Ты думаешь, станет неважно?!

Да ты, получается, врёшь!

Зачем Ты ладони кладёшь

На голову мне и на плечи?

Ты думаешь, этим излечишь?

Ты думаешь, этим спасёшь?!

Ты думаешь?… — Думаю, да.

Воскреснешь и станешь всесильным.

Ведь я не даю непосильных

Цепей никому никогда.

Я знаю — поверь, не шучу,

Что быть тебе Сверхчеловеком.

— Послушай!!! Зачем мне это?

Я этого не хочу…

* * *

Но знаешь — в огромном горе

Тоже есть место любви.

Можешь не верить, спорить,

Дверь запирать изнутри.

Можешь молчать, ругаться,

Можешь не слушать, но

Гибнуть и возрождаться

Свойство душе дано.

Это поймёшь не сразу

(Помнить, болеть, колоть)…

Только воскреснут разум,

Сердце, душа и плоть.

Только там ждёт такое

За поворотом дней,

Что истончится горе,

Станет тоска светлей.

Скажешь: «Да быть не может,

Нет никаких „потом“»,

Слов этих пустопорожних

Смысл тебе незнаком.

Спи, дорогой. Однажды

Это поймёшь, поймёшь.

Ну а пока — неважно.

Спи, мой прекрасный. Дождь.

Бабушке

1

Ты готовила мне лапшу,

Разминала послушное тесто.

Всё шептала: «Вот будешь невеста,

Я ещё жениха угощу…

Сто гостей приглашу, приглашу,

И сошью тебе платье льняное…»

Я смеялась: «Аллах, мол, с тобою!» —

И в бульон опускала лапшу.

2

Где ты, бабушка, сколько исчезло лет?

Всякий раз «бисмилла» мне шептала вослед,

Говорила: «Иди осторожно, не пробегай»…

В платье огненном жарко, скорее его снимай!

Ах ты, бабушка, вот бы вернуться назад…

Сколько яблок давал в сентябре увядающий

сад!

Ты пекла мне пирог, накрывала его полотном,

Остывал он и был самым вкусным потом…

* * *

Маминым родителям

Каникулы. Список на лето —

«Каренина», «Бежин луг».

Отчётливо помнится это

И бабушкин-дедушкин юг.

Сосед дядя Миша, который

У турок бывал в плену.

Орех за зелёным забором,

Шашлык как приправа к вину.

Розарий у окон беседки,

Большой невысокий чердак.

Был вечер без праздника редким,

Был праздником каждый пустяк.

Гостей собиралось немало,

Заздравные песни текли.

И море в ракушке звучало

И знало все тайны земли.

Душистые грозди «молдовы»,

Черешня размером с кулак…

И каждое тёплое слово

Забыть невозможно никак.

Воскрешение

Папе (13.12.1946-13.05.1995)

Это было восьмого мая

Девяносто пятого года.

Мы подкрашивали ограды,

А потом — гуляли вдвоём.

Чуть помедлили у Тукая

(Вечереет, и нет народа).

Как была я прогулке рада,

Как сжимала его ладонь!

Он рассказывал мне о каждом,

Чьё встречалось на камне имя,

И тогда оживали камни,

Превращаясь в богатырей.

Это было огромным, важным,

Я сама говорила с ними,

Обещая, что я воздам им,

Воскрешу в головах людей.

Разве есть на свете забвенье?

Разве есть на свете забвенье?

Разве есть на свете забвенье?

Не забыть — никогда ничего.

Только в нас и живёт воскрешенье,

Только в нас и живёт воскрешенье,

Только в нас и живёт воскрешенье,

Только в нас — и не где-то ещё.