Трагедия СССР. Кто ответит за развал?

Альберт Макашов, 2012

Альберт Макашов, быть может, самый яркий политик современной России. При упоминании одного его имени память переносится к событиям двадцатипятилетней давности. Тогда могучий Советский Союз зашатался под натиском перестройщиков. О грозящей Отечеству опасности одним из первых забил тревогу генерал Макашов. Потом был 91-й, развал страны. А как итог – кровавый 93-й, расстрел безоружных людей. И это он, Макашов, не сбежал, не отказался от Присяги, остался с обреченными на гибель защитниками Дома Советов до конца. Книга Альберта Михайловича о драматических событиях страны, о том времени, которое выпало на его долю.

УЧИЛСЯ

Мой первый учебный взвод: «Бердников, Власов, Глазков, Гончаров, Грачев, Елистратов, Жуков, Зябрев, Коняхин, Лохматов, Логвинов, Маслов, Макашов, Марков, Мусинов, Никулин, Олейник, СаломатинДощаев, Черепков, Шиколин».

Разбуди ночью — прочитаю так же.

Не знаю, за какие заслуги, но меня офицер-воспитатель майор Кузнецов Иван Петрович выбрал и назначил своим помощником — помкомзвода. То же самое было и во всех других училищах (Тамбовское, Полтавское, Ташкентское). Старшим группы я был и в Академии Фрунзе, и в Академии Генерального штаба.

Первый год в СВУ учился так себе. Спорт мешал, культ которого тогда был во всех воинских коллективах. Лыжи, стрельба, фехтование на штыках. Стал юношеским чемпионом Воронежа по кроссу на приз газеты «Коммуна», несколько лет подряд был чемпионом училища по боксу в своей возрастной группе (проиграл только один бой старшекурснику Мастюкевичу… нет-нет, он был белорус). Чемпион Воронежской области по ручному мячу (11×11) среди взрослых. В 17 лет, поняв, что олимпийского чемпиона из меня не будет, стал готовить себя целенаправленно к службе в войсках. Выносливость, сила, ловкость, стрельба. С благодарностью вспоминаю тренера, капитана Плещеева Дмитрия Андреевича. Долгие годы поддерживал с ним связь.

Да, преподаватели в училище были прекрасные. Все ходили в форме, некоторые — фронтовики. Историк, подполковник Кортунов, — я всегда засиживался у него на уроках и, сколько времени после спортзала свободного оставалось, бежал в кабинет истории. Майор Любовь Залмановна Лейцина вела немецкий, на фронте она была переводчицей. Душу выдирала за знание языка. По средам весь день разговаривали только на немецком. Образование в суворовском давали такое, что даже тех, которых выгоняли за неуспеваемость, с удовольствием брали гражданские школы и училища.

С гуманитарными науками я ладил, а с математикой не дружил. Меня дразнили: «Вот какой длинный (не верили даже, что одногодок) — а не соображаешь». Меня это взяло за живое, пошел к математику, капитану Предыбайло. Он сказал: «Вижу, хочешь знать. Так вот это надо вызубрить, а тут — зубрежки мало, надо понимать» — и стал со мной заниматься. Где-то к середине учебы в СВУ я подтянулся: математика, физика стали «хорошо». Училище окончил со средним баллом «4,5».

Года через три после поступления окончилась моя карьера помкомвзвода. За очередную драку сняли с должности, чуть было вовсе не исключили из училища. Спасли преподаватели. Педсовет решил устроить мне внезапный экзамен по всем предметам. Шесть уроков, шесть проверок — на пяти я получил «отлично». Наверное, пожалели. Слава богу, не было в этот день математики. Низкий поклон дорогим моим учителям: по истории — подполковнику Кортунову, по словесности — майору Ермакову, по химии — майору Мацуку, по немецкому — майору Лейциной, по географии — майору Введенской.

Но больше всего я благодарен начальнику политотдела полковнику Карбасникову. Большой, грузный, в теле, как Кутузов, он непрестанно курил. Во время войны был начальником политотдела корпуса. После каждой моей драки вызывал к себе в кабинет и печально спрашивал:

— Опять? За что? Кого?

И когда я, исподлобья глядя, отвечал: «За дело, за справедливость», — он вздыхал:

— Вон ты какой вымахал, а дурак. Если бы ты был умный, то слова нашел. Убедил бы, что ты прав.

Но… это же мужской коллектив был, ведь даже в пажеских корпусах, где учились великие князья и их потомки, были драки. Я не считаю, что человек по природе своей драчлив, — так можно любую войну оправдать. Но тогда голова была горяча, а рассудочности не хватало. Я признаю это. Но учителя со мной очень много работали и не впустую, учили убеждать, прежде чем бить.

Был в наших преподавателях патриотизм, была идеология. Рассказывает, положим, химик о первом проекте танка, который создал сын Менделеева, и мы гордились этим. Гордились, и когда нам говорили, что первый в мире самолет — Можайского, а паровоз — Ползунова. Потом уже, спустя некоторое время, узнаем, что первым, оказывается, взлетел Райт, танк русский не родился, а Ползунов был вторым. А ведь преподаватели рассказывали нам и о том, почему то или иное изобретение было не внедрено и кто был виноват. Но это на фоне факта первенства как-то отступало… Теперь-то я понимаю, какими молодцами были наши преподаватели: они не искажали историю, но учили нас гордиться своим государством, его прошлым. И ведь это свойственно русскому человеку, свойственно нациям вообще — хвалить свою историю и ею гордиться. Ругают-то обычно чужие.

Много читал. В суворовском нас воспитывали на классике, приучали читать и мыслить. Ежедневное чтение стало привычкой — как зубы чистить и зарядку делать. Начиная с наскальной клинописи, папируса и бересты печатное слово — это материал для мозгов. Книга заставляет думать. Телевизор, радио мозг от работы отучают, превращают человека в стадное животное. Оно способно лишь пережевывать ту информационную жвачку, что подсовывает режим. Такими легко управлять, легче программировать и зомбировать.

Из-за драк, а вернее из-за характера, в комсомол меня приняли только в 15 лет, в день смерти Сталина. Шел урок, мы изучали Конституцию 1936 года, когда вдруг включились во всех классах приемники и передают, что умер товарищ Сталин. Повели меня с двумя такими же «безнадежными» в политотдел, и там полковник Карбасников, сам со слезами в глазах, сказал: «Сколько же мне биться пришлось с тобой и еще придется… но сегодня мы тебя записываем в комсомол — потому что день такой».

Через год я стал членом бюро роты. Руководил, конечно, спортсектором.

В суворовском в увольнение почти не ходил. Проводил время в спортзале или в библиотеке. Ее, кстати, библиотеку, эвакуировали перед войной из Прибалтики (кажется, из Тарту). Отдали в Воронежский университет. Как только наши освободили правый берег Вороны от немцев, Сталин подписал приказ о создании на левом берегу суворовского училища. Из разрушенного города командование забрало только эти самые книги. Долго город потом с нами рядился, но мы книг не отдали.

Присягу я принимал в лагере училища в июле 1956 года.

Как бы этого ни хотелось современным либералам, но в СВУ из нас не воспитывали мамелюков, не растили янычар. Кажется, русские люди такого и придумать не могут — с детства психику ломать, натравливать кого-то на кого-то. Все было естественно: росли и росли. И космополитов, слава богу, тоже не получилось.

Суворовское, я многим тебе обязан!

Весь суворовский выпуск 1956 года пошел в общевойсковые училища. Приказ такой отдал Г.К. Жуков. Нужны были командиры, нужна была образованная армия, потому что даже не все комбаты Великой войны закончили ее, имея аттестат зрелости, десять классов. Когда я в 61-м направлялся в Группу советских войск в Германии, мой ротный учился в восьмом классе, и я решал за него задачки, писал работы по немецкому языку.

Учеба моя в училище прошла под знаком хрущевских реформ. Ее по курсам проследить можно.

Первый. Тамбовское военное училище. Такой отличной учебно-материальной базы и места расположения я нигде не видел. За городом. Вышел из ворот — тактическое учебное поле глубиной 8 километров, на горизонте едва виднеется церковь деревни Бокино. С другой стороны — лес, стадион, река, всеармейская база оружия, где можно изучать все виды оружия: канадские винтовки, американские пулеметы, немецкие МГ-42. Поневоле изучишь, когда время от времени приказывают перебрать все и смазать. Прекрасные казармы, учебные корпуса. Но после октябрьского пленума 1957 года училище расформировали: одних отправили в Томск, других — в Полтаву. Хрущева уже тогда ненавидели в войсках. В том числе и мы, курсанты. Престиж армии при нем резко пошатнулся. Один пример: тамбовчане звали нас, курсантов, «чижами». И вот почему: был, оказывается, такой майор Чиж — ушел в отставку и взял на откорм двести поросят. Так нас потом и называли «чижами» или «будущими свинарями». Через забор от нас тамбовское финансовое училище было. Со стороны посмотришь: все тамбовские девицы переметнулись к финансистам, у наших ворот — редко когда одна-две. А как же — мама с папой учат: финансист — хорошо, офицер — да кому он нужен?

II курс. Полтавское военное училище. Разбитое со времен войны здание. Вместо тактического учебного поля — кладбище. До стрельбища — 20 км. Ни танкодрома, ни автодрома, ни спортгородка, ни парка учебно-боевых машин. Расформировано.

В Полтаве мы узнали, что Хрущев распорядился разогнать МТС и передать технику колхозам (а политики курсантам никак не избежать — приходят письма из дома, и сразу чувствуешь, что там и как). Большинство ребят было с села, это я уже вроде городским считался, — и общее мнение: «Ну все, трандец технике».

III–IV курс, теперь уже высшего общевойскового. Ташкент — город-то он хлебный, и жилось нам там неплохо. Но зачем гробить то, что уже было построено, ломать налаженный учебный процесс?

Хрущев — великий реформатор: то пол соединил с потолком, то туалет с ванной, то обком сельский с промышленным развел. Новый колодец не выкопал, а старый засыпал. Фундамент не выстроив, за крышу принялся. Нет, при слове «реформы» меня тянет схватиться за пистолет.

Как уже говорил, в училище я, как и в суворовском, был помкомвзвода, старшим сержантом. Сержант — это власть. Особенно в училище. Свободно может объявить два наряда на работу. Говорят, я был справедлив. Это передалось мне, наверное, по материнской линии, от староверов.

Как-то на стрельбище меня отозвал в сторону подполковник Грищенко — старший преподаватель огневой подготовки. Фронтовик. Фанатик своего предмета.

— Макашов, честно скажи, тебе ребята дырки в мишенях не делают? У тебя пятая стрельба отличная.

(Стрельбище было немеханизированным, мишени, прибитые к шестам, держали, сидя в блиндажах, сами курсанты — показчики — вот некоторые их и просили проделать дырку загодя, до выстрела.)

Я на такой вопрос обиделся:

— Товарищ подполковник, я же помкомвзвода. И работы распределяю, и наряды объявляю. Кто ж сержанта любит?

— Тогда в чем секрет?

— Я готовлюсь, настраиваюсь. Мысленно, как пуля, проделываю ее траекторию. Заряжаюсь уверенностью. Для меня мишень не фанера, а мой враг. Или я его — или он меня.

— Да ну? Психолог! А почему ты не в партии еще? Я вот в сорок первом на фронте вступил. Лучшие люди должны быть в партии. Хочешь, рекомендацию дам?

В сентябре 1959 года я стал коммунистом. И никогда об этом не жалел.

Система спроса, обучения, поддержки в те годы была на высоте. На сборе хлопка рядовому курсанту норму установили 60 кг, а коммунисту — 80. До сих пор помню, какой этот хлопок тяжелый.

О том старом способе стрельб еще хочу сказать. Позже стрельбища стали механизированными и показчики больше были не нужны. А дедовский этот способ, между прочим, имел свои плюсы. Вырывают блиндажи, проводят к каждому телефон, и на глубину два метра садится показчик с мишенью. В том, как настоящая фанерная мишень при попадании дергается и падает, есть достоверность — точно, нутром чувствуешь, что попал. Механизированное — это другое: настраивать надо мишень, да и любой камешек случайный спустить ее может. Второе: по сравнению с механизированным это намного дешевле. И третье: показчик, необстрелянный курсант, привыкает к очередям над головой — это отличная психологическая подготовка.

* * *

Служба в армии — сплошь будни. Когда говорят, что любят служить, — врут. Вероятно, мало работали. Офицер в любом звании и должности до командира батальона тянет солдатскую лямку. Командир взвода как минимум раз в неделю — начальник караула. Командир роты — дежурный по полку или по караулам. Командир батальона на учениях спит в боевом отделении танка или БМП (БТР), ест из котелка, умывается снегом.

Самые трудные и почетные должности в армии — командир роты и командир полка. Кто служил, может поспорить — но только тот, кто служил.

Из мотострелкового взвода я был переведен в разведбат дивизии и командовал группой глубинной разведки. Была такая организация. Пять солдат, я шестой, БТР или «уазик», а чаще всего — пешком. Радиостанция на 800 км дальности, автоматы с глушителями. Программа была своя, отдельная. В казарме и на плацу были мало. В основном в лесу, в основном ночью… Целыми неделями. Помню, как матушка к моему отпуску с большими трудами раздобыла где-то редкую путевку — пеший поход по Кавказским горам: костры, ночевки на природе. Долго не могла понять, почему я отказываюсь от такого прекрасного «отдыха».

Вершиной боевой подготовки были состязания разведчиков. К ним готовились круглогодично. Проверялись и оценивались экипировка, знание иностранных армий и их оружия, ориентирование на местности, стрельба с глушителем ночью, поиск средств ядерного нападения, физическая подготовка. За каждый вид — начислялись очки. Если в чем-то отличился, очки набавлялись.

Я учил своих ребят знанию немецкого языка, из-за чего возникали осложнения с особистом. Все мои парни умели водить разные типы БТР и автомобили. Вместе разрабатывали собственную экипировку.

Моя 4-я ГГР дважды была победительницей 18-й армии (штаб Форт-Цинна), дважды — по 8-й армии и всей Группе советских войск в Германии — в 1964 году. Дипломов много. Стал командиром своей же роты, и вновь группа из нее заняла 1-е место в ГСВГ.