Алжирская тетрадь

Алия Беркимбаева, 2021

Ленинград. 1946 год. Знаменитый советский дирижер и композитор Юрий Борисович Горелик был приговорен к восьми годам лишения свободы по нелепому и надуманному обвинению в шпионаже. Вскоре после этого его жена Татия Георгиевна Микеладзе была арестована как член семьи изменника Родины, а дети, Нино и Иоська, были отправлены в детский дом. После вынесения приговора Татьяна Георгиевна оказалась в Акмолинском лагере жен изменников Родины, или, как его называли сами заключенные, «АЛЖИРе», расположенном в казахской степи в селе близ Акмолинска. Спустя пять лет, выйдя на свободу с «волчьим билетом», она остается в селе ждать мужа и искать детей, о судьбе которых ей ничего неизвестно… Повествование в книге ведется от лица казахского мальчика, семья которого приютило освободившуюся из заключения женщину… Что такое «Алжирская тетрадь»?Это пронзительная, глубокая и в тоже время очень светлая история о настоящей дружбе, верности и первой любви. Автор создал уникальное историческое полотно, сотканное из исторических фактов и людских судеб, которые, переплетаясь, воссоздают картину той трагической и героической эпохи. Иллюстрации к книге выполнила Людмила Пипченко, тонко и точно воплотив характеры героев и дух того времени.

Спасибо, что всегда верила в меня.

И свет во тьме светит…

Евангелие от Иоанна 1:5

© Беркимбаева А.А., текст, 2021

© Пипченко Л.В., иллюстрации, 2021

© Уркумбаева А.Р., обложка, 2021

Сов. секретно

15.08.1937, гор. Москва

Оперативный приказ НКВД СССР hfe 00486

«Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины»^[1]

С получением настоящего приказа приступите к репрессированию жен изменников Родины, членов правотроцкистских шпионско-диверсионных организаций, осужденных Военной коллегией и военными трибуналами по первой и второй категориям, начиная с 1 августа 1936 года…

Нарком внутренних дел Н. ЕЖОВ

Глава 1

«26 точка»

Если спросить меня о самом ярком воспоминании о детстве, то первое, что приходит мне в голову, это стена, обычная глинобитная стена. Мы жили тогда в стареньком каркасно-камышитовом домике на окраине села. Дом в свое время построил дед, батрачивший^[2]на местного бая^[3]. Стена была бугристая, шероховатая, штукатурка местами отвалилась, обнажив поблекшую от времени солому. Хоть каждую весну мама старательно замазывала щели глиной и белила стены — все было напрасно. Стоило с наступлением холодов начать топить печку, как стены снова начинали трескаться.

Как-то раз я сильно простудился, и мама не пустила меня в школу. Помню, бабушка натерла меня всего курдючным жиром^[4] и отпаивала настоем из матрешки^[5]с молоком. Я лежал под двумя одеялами, вперив взгляд в стену, к которой была приставлена моя кровать. И тут мне пришло в голову, что это не просто стена, а карта неведомой страны. Моему взору открылись таинственные материки, океаны, острова и далекие холмы, на склонах которых колосилась золотая пшеница. Так, мысленно, я путешествовал по карте воображаемой страны, в то время как бабушка, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, тихонько напевала молитвы на арабском языке, отгоняя от меня шайтана^[6], который, по ее мнению, был виновником моего недуга…

Жили мы тогда в «26 точке»^[7] недалеко от Акмолинска. Это было маленькое село на берегу озера Жала-наш, затерявшееся среди сухих типчаково-ковыльных степей. Вода в озере была пресная и слегка отдавала болотной тиной. Поскольку другой воды не было, и люди, и скот — все пили воду из озера. Вот только люди, конечно, сначала кипятили ее перед употреблением. Берега озера были пологие, глинистые, а в пойме густо рос камыш. Круглый год здесь не утихали степные ветра, зимой — со снегом, а летом — с песком.

Тут же на берегу озера находился Акмолинский лагерь жен изменников Родины, или, как его еще называли в простонародье, «АЛЖИР»^[8], где после войны работал конвоиром мой отец. Лагерь состоял из нескольких бараков — саманных мазанок без окон, в которых содержались заключенные, — и домиков, где проживали бойцы ВОХРа^[9] и руководство лагеря. Территория была обнесена колючей проволокой и выходила на берег озера, где в изобилии рос камыш — очень ценное, можно сказать, незаменимое в здешних местах сырье. В холодное время, за неимением другого топлива, им отапливали бараки — хоть он очень быстро сгорал и давал больше дыма, чем тепла. Летом же, смешав камыш с глиной и песком, строили новые бараки, сараи и другие подсобные помещения. Им же набивали матрасы для заключенных. Отец рассказывал, что из-за постоянного недоедания заключенные частенько переходили на «подножный корм»^[10] — употребляли в пищу корни и молодые побеги камыша, отваривая их или запекая на углях. Также измельченные высушенные корни заваривали кипятком и получали мутный грязно-коричневый напиток наподобие густого чая…

Во избежание побегов по всему периметру были установлены вышки и патрулировала вооруженная охрана с собаками. Впрочем, мне кажется, это было излишне. Куда тут убежишь? Вокруг, сколько хватало взору, простиралась степь — бескрайняя, суровая, ветреная, зимой — обжигающе холодная, со снежными буранами, когда не видно ни зги и ветер сбивает с ног, а летом — обжигающе жаркая, знойная, с песчаными пыльными бурями. Старики говорят, что если выпустить в степи лисицу, ее хвост будет виден в трех днях пути — такая степь плоская и пустынная, что глазу не за что зацепиться! Где же тут укрыться человеку, да еще чужаку, да еще женщине?!

— Что у нас за власть такая, что воюет с бабами? — в сердцах как-то сказала бабушка. — Что могут сделать эти несчастные советской власти?

Они сидели вместе с матерью за столом и перебирали рис, тщательно вычищая из него мелкие камушки. Мама вздохнула и сильнее склонилась над горкой с рисом.

— Вчера была я на станции, — заговорщически сказала бабушка и на всякий случай оглянулась на дверь. — Там как раз привезли этих женщин. Одеты они были чудно, совсем не по погоде, кто в чем — кто в легком пальто, кто в ажурных капроновых чулках, а у кого и обуви нормальной не было — в туфельках! Мыслимое ли дело ходить так в лютый мороз! Среди них были и беременные, и женщины с маленькими детьми. Так вот, построили их в шеренгу и повели под конвоем в лагерь. У охраны и винтовки были наготове, и собаки — не убежишь!

— Ойпырмай^[11], неужто и беременных, и маленьких детишек посадили! — всплеснула мама руками. — Куда катится мир!

Это были лишь кухонные разговоры, шепоток между двумя женщинами, никогда не выходивший за порог этого дома, чтобы «кабы чего не вышло»…

Отец не любил говорить ни о войне, ни о своей работе, больше отмалчивался. Когда в школе на утреннике, посвященном 23 февраля — Дню Советской армии, — учительница попросила нас рассказать, чем занимаются наши отцы, я сначала не нашелся, что ответить. Подумав, сказал, что отец — солдат, и у него есть винтовка, чтобы в случае чего защитить Родину от врага. Не знаю, как враги, но я точно побаивался отца. Когда он ушел на войну, я был маленьким и совсем не помнил его. А когда он вернулся, это был худой заросший щетиной человек с суровым лицом. Я слышал, что при форсировании Днепра отец чуть было не погиб — посреди реки фашисты разбомбили их плот, и он начал тонуть. Спасла лошадь, которая выбралась на берег и вытащила с собой пятерых бойцов, успевших ухватиться за ее хвост.

Первое время после войны из-за перенесенной контузии отец кричал во сне, отдавал приказы (к концу войны он дослужился до звания старшего сержанта), и я в ужасе просыпался посреди ночи от его криков. Однако хуже всего было то, что отец стал выпивать. Не то чтобы часто, но раз в неделю после работы мог себе позволить. То ли это сказывалась привычка к «фронтовым 100 граммам»^[12], то ли он действительно хотел забыть ужасы войны. Пьяный, он становился сам не свой — буянил всю ночь, обижал мать. Иногда нам удавалось улизнуть из дома и укрыться у соседей. Под утро мы возвращались домой. Насупившись, мать молча кормила протрезвевшего хмурого отца, и тот уходил на работу. А бабушка, как могла, утешала мать, говорила, что такова женская доля — терпеть, и что отец прошел через всю войну и такого там насмотрелся — немудрено, что ему хочется выпить; и вообще, слава богу, живой вернулся, а сколько женщин не дождались мужей с войны, так и остались солдатками. И, наконец, ее самый главный довод: «Терпи ради сына — у ребенка должен быть отец». И мама терпела…

Мне было девять лет, когда я встал между ними.

— Не бей маму! — твердо сказал я, прикрыв собой мать, испуганно жавшуюся к стене.

Помню, как сейчас: отец окинул меня мутным взглядом и со всей силы наотмашь ударил по щеке. От такого удара я отлетел в сторону и ударился о стену так, что посыпалась штукатурка.

— Прочь с дороги, иттщ баласы^[13]! — рявкнул он.

Все поплыло у меня перед глазами. Было такое чувство, как будто в голове у меня завертелась бешено крутящаяся воронка, которая засасывала меня в пучину. Медленно я стал оседать на пол, беспомощно цепляясь руками за воздух.

— Что ты наделал, окаянный^[14]! — раздался откуда-то издалека отчаянный крик бабушки. — Ты же убил своего сына!

Не знаю, что было дальше и сколько времени я провел в забытьи. Я словно провалился под воду, оказавшись подо льдом глубокого черного озера, погружаясь все ниже и ниже, пока наконец не коснулся дна. Очнувшись, я увидел над собой бледное заплаканное лицо матери. Я лежал на больничной койке с забинтованной головой. Голова была как чугунная, мысли путались.

— Г-г-г-д-д-д-е я? — спросил я, с трудом выдавливая из себя слова.

Я и не заметил, что начал заикаться. Уголки маминых губ дрогнули. Она снова разрыдалась, а подоспевшая на ее плач бабушка принялась истово молиться и отгонять от меня шайтана.

Две недели пролежал я в районной больнице. Время от времени меня навещали отец с матерью — приносили домашнюю еду и чистую постиранную одежду, однако в палату заходила только мама. Доктор сказал, что мне нельзя волноваться, поэтому отец оставался ждать на улице. Мы увиделись с ним только при выписке. Он был понурый и выглядел виноватым, при этом упорно молчал, старался не смотреть в мою сторону и все время делал вид, что чем-то очень занят. Однако время от времени, искоса, я все же ловил на себе его тревожный взгляд…

Примечания

1

Опубликовано: Мемориал-аспект. № 2–3. Октябрь 1993 г.; ГУЛАГ (Главное управление лагерей). 1917–1960. М., 2000. С. 106–110.

2

Батрак — наемный работник в сельском хозяйстве.

3

Бай — крупный землевладелец, богатый скотовладелец в Казахстане в досоветское время.

4

Курдючный жир — жир, получаемый в процессе нагревания жирового отложения округлой формы в районе хвоста у барана «курдючной» породы.

5

Матрешка, или душица обыкновенная — лекарственная трава, применяемая в составе грудных, потогонных, ветрогонных сборов при простудных и других заболеваниях органов дыхания в качестве противовоспалительного и отхаркивающего средства.

6

Шайтан — в исламском богословии представитель категории злых духов, враждебных Богу и людям.

7

«26-я точка» — разговорное название лагерного отделения, так как лагерь располагался в 26-м поселке трудопоселений (сейчас село Акмол (бывшая Малиновка) Акмолинской области Казахстана).

8

Акмолинский лагерь жен изменников Родины (А. Л. Ж. И. Р.) — разговорное название 17-го женского лагерного специального отделения Карагандинского ИТЛ в Акмолинской области, Казахстан (1938–1953).

9

Военизированная охрана (ВОХР) — вооруженные боевым стрелковым огнестрельным оружием специализированные военные подразделения, осуществляющие охрану объектов, имеющих важное государственное значение, а также грузов и иного имущества.

10

Подножный корм — пропитание, добываемое, где и как придется (перен.).

11

Боже мой! (казах.)

(В дальнейшем переводы с казахского не оговариваются. Здесь и далее все переводы принадлежат автору. — Ред.)

12

«Наркомовские сто грамм» — норма выдачи водки военнослужащим в период ведения Красной армией боевых действий (неофициальный термин).

13

Сукин сын!

14

Окаянный — употр. как бранное и осудительное слово (прост.).