Нефертити – красота грядёт
Египетская крестьянка на своем участке находит глиняные таблички, испещрённые палочками и точками. Но в музее Древностей таблички принимают за "исторический мусор". Их относят в хранилище, где им вновь уготована судьба забвения, но случайно обнаруженные на табличке картуши с именами неизвестного прежде фараона Эхнатона и его жены Нефертити заставляют по-иному посмотреть на эти таинственные весточки из прошлого…
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Нефертити – красота грядёт предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 1
1887 год, Египет
Утро застало женщину в пути. Восток светлел, в сероватой дымке медленно поднималось багровое солнце, розовые тени скользили по склонам гор, придавая им необычайно красивые очертания. Но женщине было не до красот раннего утра. Путь ей предстоял долгий, а ноша была тяжела, верёвка от мешка врезалась в плечо и содержимое его при каждом шаге больно било ей по ногам. Но она всё шла и шла, и песок засыпал её следы…
Пески зыбко перемещались, приоткрывая тайны вечного Египта…
Несколько дней назад на своём крошечном участке земли, женщина откопала странные глиняные таблички, испещрённые палочками, точками и царапинами. Табличек было так много, и сохранились они настолько хорошо, что даже неграмотная крестьянка поняла — это возможность заработать. В другой стране такие находки проходят мимо внимания местных жителей, но только не египетских феллахов![1] Европейцы щедро платят за любую древность.
Женщина шла в Луксор продать свою находку — таблички, на которых только палочки и точки.
Пройдя долгий путь, уставшая и обессиленная, она вошла в Музей древностей. В нерешительности остановилась у дверей, со вздохом облегчения сняла с плеча тяжёлый мешок. Она боялась пройти вперёд, боялась обратиться к сотруднику музея, который переносил с места на место какие-то коробки, боялась, что её находка вызовет лишь смех у такого серьёзного учёного. И было стыдно отрывать его от очень важной работы.
Несколько раз она пыталась заговорить с ним, но он лишь отмахивался. Ему было не до неё! Привезли новые артефакты — мумии культовых ибисов — и всё необходимо принять, произвести опись и отсортировать. Хасану, недавно получившему место в музее, так хотелось проявить себя, показать усердие, что женщина с большим мешком только раздражала своей назойливостью и никчемными глиняными табличками. На таких табличках в Древнем Египте дети учились грамоте, пока, им не разрешалось писать на более дорогом материале — папирусе. И таких табличек в хранилище уже тысячи!
Но, бросив ещё раз беглый взгляд на табличку, что она держала в руках, и…
И его внимание привлекли ровные чёткие знаки. Они не были похожи на детские каракули!
К сожалению, перетаскивая таблички в мешке, женщина сильно повредила некоторые, превратив их в пыль.
— Откуда вы, уважаемая? — спросил он.
— Из Амарны, — тихо ответила женщина.
— Да?.. — удивлённо протянул он, припоминая, что уже был вблизи этого селения. — Помню, помню… Очень интересное место! У вас там и межевые стелы, и гробницы в горах! Почему их так много? В них же никого не хоронили?!
Женщина устало пожала плечами:
— Не знаю…
— Уважаемая, подождите минуточку, я что-нибудь придумаю. Но мне кажется, эти таблички не представляют особой ценности, скорее всего, это школьные тетради, — сказал он, косясь на мешок, а у самого почему-то засосало под ложечкой. В душу закралось сомнение. — Подождите!
«Надо показать их Саиду, — подумал Хасан, — Он знает древние языки и уж точно отличит историческую ценность от «хлама истории».
Хасан бегом спустился в хранилище.
— Саид. Саид, — голос звонко разносился по лабиринтам хранилища и отзывался гулким эхом.
— Что там такое? — откликнулся Саид, выходя из самой дальней комнаты.
— Глиняные таблички! Женщина принесла целый мешок! Говорит — нашла. Она из селения Тель-эль-Амарна.
— Никогда не слышал о таком, — сказал Саид, подходя ближе. Он был невысок и худощав.
— Это деревня в небольшой долине, с трех сторон окружённая горами, с четвёртой, естественно, Нилом. Горы там с провалами гробниц.
— Уф, Алла, как сказал! Как прочёл, — улыбнулся Саид.
— Да, я… я был там, — зарделся Хасан, помолчал немного и вновь затараторил. — Целый сезон вели раскопки в этих горах, вернее сказать, в гробницах, но, похоже, что в них никто так никогда и не покоился, хотя сами усыпальницы очень красивые. Таких рисунков я нигде не встречал. Они нарисованы как-то не так, как-то необычно… словно живые.… Ну, люди на них словно живые. Но сама долина ничем не приметна, там нет даже храмов или каких-то построек. Только пограничные стелы, наподобие тех, что любила ставить Хатшепсут. Только они, может, и имеют какую-то ценность. Я думаю, что женщина принесла или школьные таблички, или архив одного из номов. Жаль её, такой путь прошла!
— Ну, пойдём, дружище, посмотрим. Стелы царицы Хатшепсут что-то да значат, — сказал Саид.
— Нет, нет, там не было никаких стел Хатшепсут, их-то я хорошо знаю, — заволновался Хасан. — Я так просто сравнил те из Амарны, со стелами Хатшепсут, что стоят здесь. — И он махнул рукой в сторону, словно указывая на величественные обелиски, что возвышались над городом вот уже более трёх тысяч лет.
— Ну, ну, не суетись, — Саид похлопал его по плечу. — Идём посмотрим.
Они вышли в холл, где ждала хоть какого-то ответа уставшая путница. Руки свисали плетьми, мешок с табличками лежал на полу. Она переминалась с ноги на ногу и перебирала кисточки на стареньком платке, нервничая, что пришлось проделать такой путь из-за никчёмных табличек.
— Мир вам!
— И вам!
— Уважаемая, что заставило вас прийти?
— Я нашла вот это. — Она присела и открыла мешок, где было несколько десятков глиняных табличек, половина из которых уже напоминали простые черепки. — Их там очень много, они были в больших ящиках, но дерево уже истлело и рассохлось. Да и как бы я их принесла…
Саид наклонился, взял одну из табличек: глина гладкая, знаки очень чёткие и ровные, но ничего особенного! Обычная клинопись.
— Уважаемая, мне очень жаль, что вы проделали такой долгий путь, но я не могу у вас их купить, — говоря это, Саид посмотрел на бедную женщину, — сердце сжалось от отчаяния в её глазах. — Хорошо… я дам вам немного… вот, возьмите…
Протянул ей несколько фунтов — всё, что было в его кармане, но и этого оказалось достаточно. Женщина трясущейся рукой схватила деньги, и не прошло и нескольких минут, как песок вновь засыпал её следы…
Саид проводил её взглядом и, свернув мешок, понес в хранилище, удивляясь при этом, как слабая женщина могла принести такую тяжесть.
Спустился в хранилище. Здесь царила прохлада и покой… Вечный покой исчезнувшей цивилизации. На стеллажах мирно покоились алебастровые светильники, вазы для жертвоприношений, канопы для внутренних органов умершего, различная храмовая утварь. В дальнем углу стояли деревянные саркофаги с золотой росписью и небольшие каменные плиты.
Саид любил бывать в хранилище, любил, соприкасаться с тайнами Египта и по кусочкам, по крохам собирать его историю. Каждая новая, даже самая незначительная находка вызывала в нём бурю восторга и давала пищу для фантазии, улетая на крыльях которой, он сам становился участником истории: то он раб с огромным опахалом за троном у Клеопатры, то жрец в храме Амона, то парасхит, готовящий фараона к вечному пути, а то и сам фараон, окружённый обнажёнными танцовщицами.
Здесь Саид становился немного философом и даже фаталистом, и его постоянно посещала одна и та же мысль — о бренности бытия и превратностях судьбы. Виной тому были все эти весточки из прошлого. Вот на одном из саркофагов едва читается: «Ты сильнейший из сильных, ты великий воин, ты владеешь большим домом, у тебя много сыновей, они продлят твой земной путь. И ты будешь жить вечно. Твоя душа найдёт свой сах[2] в этом саркофаге». Но ещё не успевают просохнуть глаза плакальщиц, как враги уничтожают мумию «великого война» и присваивают себе его усыпальницу, а саркофаг… Саркофаг достался другому. И теперь надпись на нём гласила: «Ты слеп. Никогда не увидишь своих жён и детей, но ты велик своей мудростью. К твоим словам прислушивается сам фараон! Твоя душа найдёт свое вместилище в этом саркофаге. И ты будешь жить вечно».
Но зря мудрец — предсказатель приготовил для себя саркофаг. Своими предсказаниями он прогневил фараона. И сожгли мудреца на площади, а прах развеяли по ветру, чтобы душа, никогда не встретившись с мумией, вечно блуждала во Вселенной.
А на саркофаг старательно наносят новую надпись: «Красота твоя не померкнет в веках. В любви ты первая искусница, тобой очарованы доблестные сыны Кеми. Твоя душа — Ба найдёт своё вместилище в этом саркофаге».
Но обманутая жена отомстила искуснице за пролитые слёзы. Темной ночью она пробирается в усыпальницу, крадёт все четыре канопы и бросает их в Нил. Быстрые воды, подхватив деревянные сосуды, унесли их за сотни миль.
Так и обнаружили археологи в саркофаге одинокую мумию молодой женщины, смерть которой наступила из-за самой банальной болезни. Мумия искусницы была покрыта струпьями, и красота её «вечная» померкла ещё при жизни. Но зато саркофаг, в котором она покоилась, был не просто красив, это было настоящее произведение искусства!
Саид подолгу разглядывал замысловатые рисунки на нём, любовно поглаживал позолоченную роспись и повторял заученные им когда-то латинские слова:
— Vita brevis… Vita brevis…
— Vita brevis, ars longa, — говорил Гиппократ. — «Жизнь коротка, искусство вечно». Жизнь проходит безвозвратно, и время превращает тело в прах, а созданное человеческими руками переживает создателя на тысячелетия.
Саид аккуратно, заботливо обтирая, раскладывал таблички на стеллаже и старался найти отколотые кусочки от тех, что потрескались и поломались в пути. Скорее всего, таблички не представляли какой-либо ценности, но он привык ко всему, что находят в земле Египта, относиться с почтением. Тщательно подбирая осколки, Саид вглядывался в них, пытался прочесть, но ничего интересного… Лишь какие-то подсчёты, и что-то вроде сказок. Всё, как обычно, — школьные тетради!
Вдруг странная надпись привлекла его внимание: «Великий дом»…
— Ого! «Великий дом»! А ведь так египтяне называли фараона! — присвистнул от удивления Саид, — …а вот и картуш! Почти стёртый… в картушах они писали только имена фараонов или членов его семьи. Наверное, дети учились писать прошение к фараону на аккадском.[3], — размышлял Саид, продолжая читать.
К Великому дому… обращается его раб Ареботи, призываю, обрати…
Ну, это понятно: все рабы, все… Но что за тон: «призываю».
Мог ли простой учитель позволить себе такую вольность — учить детей требовать у фараона?
К Великому дому… обращается его раб Ареботи, призываю, обрати своё внимание на бедственное положение твоих слуг. Хетты ведут двойную игру, финикийцы не платят дани, они смеются нам в лицо. Твоих сборщиков налогов, о, Великий сын Гора, избили палками до смерти. Номы бунтуют, и я терплю крайнюю нужду, хлеба осталось на несколько дней!
Я отрезан от мира, и каждый день жду смерти. Это уже четвёртое послание. Умоляю о помощи.
Вот это да! Когда ж хетты и финикийцы были так смелы и наглы с великим Египтом? Это уже интересно!
Обращаюсь с мольбой, поторопись, о Великий сын Гора. Да будет Эхнатон жить вечно вековечно.
— Эхнатон — имя взято в картуш, но… Но я не помню, чтобы это имя встречалось мне раньше. — Саид задумался и почти механически взял следующую табличку.
Войско одержало победу, но какой ценой! Тысячи Уэу[4] погибли. Умер с мечом в руке славный полководец и любимец фараона Неферхотеп. На приготовления Неферхотепа к вечному пути казна отпускает золото…»
«Должно быть, много золота, — улыбнулся Саид, — если об этом упоминается в документе».
Саиду становилось все интересней, он взял другую табличку.
В женский дом фараона, да будет он жив, цел и здоров, доставлены две наложницы, красотой своей затмевающие солнце, но господин земли от края до края её даже не взглянул на них.
И дальше шло прошение: «Главный евнух просит или не присылать женщин вообще, потому что фараон, кроме своей любимой жены, никого не хочет видеть, или чтобы их пристраивали в жрицы богини любви Хатхор, ведь не могут же они кормить сотни никчемных женщин». Саид присвистнул, в кои веки мужчина отказывался от новых красавиц в гареме, и какая должна быть эта любимая жена, что фараон считает её единственной?
Саид пересматривал таблички, и чем больше всматривался в неказистые с виду весточки из прошлого, тем больше убеждался: в его руках нечто бесценное…
Пройдёт совсем немного времени, и неизвестная ранее деревня с обычным арабским названием Тель-эль-Амарна, возникшая на месте древнего города Ахетатона, даст название самому интересному периоду жизни этой страны — Амарнскому. А таблички окажутся «находкой века», архивом «министерства иностранных дел Аменхотепа III и его сына Аменхотепа IV — Эхнатона».
Фивы, шестой год царствования фараона Аменхотепа IV
В шестой год царствования, в первый месяц весны, на десятый день Аменхотеп IV принимал послов в тронном зале. Это был даже не зал, а комната с невысокими потолками, наследие его прапрабабки царицы Хатшепсут. Она любила небольшие комнатки, изрядно украшенные золотом: пол, стены, потолок, позолоченная мебель — всюду этот нетленный металл. Золото душило Аменхотепа, не давало вздохнуть полной грудью.
Семья всегда считала его странным, не таким, как все. Вот и золото он не любил. Ему больше нравились сочные краски на расписных стенах, чем это нетленное мерцание, напоминающее о вечном и неизбежном.[5]
Отец его, Великий Аменхотеп III, когда был ещё жив, часто посматривал на сына с грустью: не таким он видел преемника своей власти, и не такого хотели бы видеть боги на священном троне Гора.[6] Но другого наследника у него не было. Его первая и любимая жена, умнейшая из женщин Тэйя, подарила ему лишь двух сыновей. Старший сын погиб, а младший — Аменхотеп — был болезненным, неуклюжим и угловатым.
С возрастом вся несуразность его облика проявилась ещё больше: огромная яйцевидная голова, вытянутое лицо и очень непропорциональная фигура — он больше напоминал многодетную мать, чем юношу. С тяжелым сердцем Аменхотеп провозгласил сына соправителем, а после своего «ухода» правителем Кеми[7]. И вот уже шесть восходов звезды Сопдет Аменхотеп IV «стремился» быть добрым отцом своему народу.
Послы долго уговаривали Аменхотепа вступить с ними в союз против хитрого и коварного хеттского царя Суппилилиума. Фараон слушал их, уплывая в мире розовых грез: он мечтал, как во время войны с хеттами возглавит войско: на нём боевая синяя корона, латы и щитки, защищающие тело. Он во главе войска, как Тутмос, огнём и мечом разит непокорных врагов. Он красиво погибнет в бою: силы будут неравные, войско начнёт отступать, и чтобы поднять дух воинов, он поведёт свою колесницу в бой, стреляя из лука. Но стрела дикаря сразит его, и горе своими крылами накроет любимую землю. Народ останется один, и будет оплакивать его — ведь другого такого фараона уже никогда не будет на земле, по которой течет Великая река…
… Кто-то чёрный тасует его мысли, словно карты бога мудрости Тота. Мысли путаются и пропадают в темноте…
Аменхотеп засыпал.
Послы, не получив ответа, склонив головы, расходились, тяжело вздыхая и бурча себе под нос:
— Разве это правитель? Он слаб, как дитя. Скоро это поймут враги, тогда гибель неизбежна, а вместе с Египтом погибнем и мы.
— У нас лишь одна надежда!
— Его жена?
— Да!
— Нефертити. Только она поможет нам всем!
И послы гурьбой засеменили в покои к царице.
— Лучезарная, припадаем к твоим ногам, целуем твои следы, мы дети твои, обращаемся к тебе с мольбой, Лучезарная: помоги! Направь мысли Божественного в нужном… — Посол замолчал. Да разве можно произнести, что мысли фараона далеки, в то время как враги стоят у их стен. Еще месяц промедления, и от их маленьких государств не останется и следа. Как скажешь, что им необходим сильный фараон!
«Лучезарная» изумлённо вскинула красивые бровки и чуть подалась вперед. Она удивлена, но готова выслушать. И посол, низко склонившись и приложив руку к груди, продолжил:
— Когда-то Божественный Тутмос завоёвывал новые земли, Аменхотеп I и Аменхотеп II продолжили его путь, и держали врагов в постоянном страхе. Аменхотеп III, ты знаешь, Лучезарная, жил мирной жизнью и не только не ходил в походы, но даже редко посылал войско для охраны границ. Вот когда подняли головы хетты и кушиты, они постоянными набегами разоряют наши города, они, как шакалы, ждут, когда же оступится Великий Хапи. А брат и муж твой, о, прекрасная Нефертити, ничего об этом не ведает, живёт слишком безмятежно! Все знают, он невоинствующий фараон — он отказался от военных походов — и даже не хочет содержать армию! Но в подлунном мире существует лишь одно правило: «Кто не хочет кормить своих защитников, будет кормить своих врагов».
Нефертити внимательно слушала, взгляд её темнел…
— Мы боимся — враг стоит у городов наших! Лучезарная, только на тебя и осталась у нас надежда: пусть поможет хоть не войском хотя бы золотом для откупа, ведь «золота в стране Египта, что камней в нашей собственной».
— О, покровительница сладострастия, сердцу фараона приятно слышать твой голос, помоги нам, упроси Аменхотеп, да будет фараон жив, цел и здоров, послать нам помощь. Иначе огромные бедствия падут на наши головы! Враг у наших стен!
— Мы дети его и мы исправно платим дань. Помогите нам в трудные дни!..
— Хорошо. Помощь будет. Я поговорю с фараоном. Наша сила в единстве, — произнесла Нефертити, чуть наклонив голову, давая понять им, что приём закончен.
Послы вышли довольные: теперь они спокойно могут возвращаться — цель достигнута!
Фивы, Долина знати
Стены усыпальницы расписаны краской из минералов, краска почему-то тускнеет и трескается, а в некоторых местах даже видны небрежные штрихи угольком.
— И эти красоты будут жить вечно?! За такую работу вам отрубят руки, а меня отправят в каменоломни, — кричит старший мастер. — Убрать эти рисунки и нанести новые!
Скульптор Тутмос[8] руководит строительством гробницы. Для него это трудовая повинность, которую отрабатывает каждый. Кто-то работает на полях фараона, кто-то ткёт ткань для его дома, а Тутмос обязан построить усыпальницу для царского любимца. И «любимца» должны окружать сцены из славной жизни, чтобы Ка[9] ненароком не позабыла, кто её хозяин и каковы его прижизненные подвиги, чтобы не заплутала душа на бесконечных дорогах странствий в загробном мире…
Тутмос знал: рисунки важны, и создавать их необходимо так, чтобы века были не властны над ними — они могут понадобиться «ушедшему» в страну Осириса в любой момент, и через год, и через множество сменяющих друг друга веков!
— Пособники Сета![10]. Хотите оставить несчастного без помощи? — не унимался Тутмос, тыкая пальцем в изображение «любимца» фараона на стене. — Жизнь после смерти только начинается! А если мумия истлеет? А если душа не вспомнит себя по рисункам, да и как по этим рисункам она сможет себя вспомнить? А если ещё и своё вместилище[11] она не узнает, тогда что? Неприкаянная душа будет скитаться между мирами вечно?
Мастера стояли, понурив головы. Они знали — Тутмос прав.
Таких ваятелей, как он, называли санх — «творящий жизнь». Они создавали самое важное для ушедших в страну Иалу — скульптуры, вместилище для души. Только сам Тутмос сожалел, что его работы уходят вместе с усопшими в ту далёкую страну вечного счастья. Он хотел, чтобы они оставались под солнцем и радовали бы всех красотой. Тутмос мечтал ваять скульптуры не только как вместилище душ умерших, но и как живое воплощение людей.
И это была его первая заветная мечта. Вторая как-то незримо соединилась с первой, терзая по ночам муками творчества. Тутмос мечтал создать бюст самой прекрасной женщины Кеми — царицы Нефертити.
Шесть лет назад он увидел её на празднике «Хеб-сед». В этот день чествовали и славили возлюбленного богами фараона Небмаатра[12], а он, сославшись на давность лет своих, провозгласил сына Аменхотепа своим соправителем.
Когда праздник был в разгаре, Хатхор — богиня любви — обратила на Тутмоса божественный взор, и, словно по её желанию, он впервые увидел Нефертити в лучах заходящего солнца. Нефертити юная, тоненькая, как тростиночка, шла с мужем, первой парой в праздничной процессии. На ней было тончайшее из плиссированного льна платье, подхваченное под грудью золотым пояском, на шее золотая пектораль и лазуритовый воротник и такого же цвета на голове возвышалась тиара. Казалось, что тиара слишком тяжела для такой тоненькой шейки, но будущая царица несла её с величайшим достоинством и грацией. Толпа радостными криками встречала молодую царственную чету. Нефертити, улыбаясь, шла, высоко приподняв голову, словно стараясь показать всем — она сможет быть достойной правительницей.[13]
Когда Аменхотеп и Нефертити проходили мимо того места, где стоял Тутмоса, она на какое-то мгновение едва повернула голову в его сторону, и, ему показалось, она посмотрела на него, улыбнулась едва-едва… лишь уголками губ и только ему… и взмахнула ресницами…
…Поворот головы, взмах ресниц, улыбка — всё доказывало, перед ним само божество, воплощенное в прекрасной женщине. Дыхание перехватило, и, казалось, жизнь вдруг остановилась — это незримая стрела, пущенная Хатхор, попала прямо ему в сердце.
Стрела пронзила не только сердце, но и лишила сна, поселив в его несчастной душе прекрасный образ.
Образ Нефертити жил в нём вместе с необъяснимым чувством, что, маленькой искоркой попав в сердце, с каждым днём поглощало его всё больше и больше, разгораясь в пожар. Иногда огонь в душе затихал, и лишь котёнок богини любви Баст[14], свернувшись у него на груди и тихонечко мурлыча, выпускал острые коготки. Они скребли его истерзанную душу: «Никогда тебе не быть рядом с ней и никогда ты не сможешь прикоснуться к этим щекам, провести рукой по волосам! Она жена бога». На что он, смертный скульптор, может надеяться? Только на прикосновение губами к её сандалии, и то, если ему посчастливится быть замеченным как лучшему из лучших. Но он всего лишь простой мастер, каких тысячи.
Как бы ни были крамольны, несбыточны и даже горьки его мысли, они всегда возвращались к милому образу Нефертити, и в душе теплилась надежда. Надежда! Когда-нибудь она узнает о нём! Узнает, как о лучшем мастере, захочет взглянуть на него, и тогда он сможет припасть к её стопам и поцеловать их!
Поэтому он вкладывал всё своё умение в каждый созданный им бюст, в каждый нарисованный им лик, надеясь, что слава о нём достигнет ушей царицы, и тогда он будет самым счастливым в подлунном мире.
Это будет! А пока Тутмос строил и расписывал усыпальницы — дома вечности, творил бюсты, и безнадёжно любил. Любил нежно и искренне, любил её образ, образ Нефертити, лёгкий и эфемерный, как аромат лотоса, и прекрасный, как восход солнца в утренней лазури. Эта любовь была как сон, как сказка, и ей не должно было давать свои ростки и расцветать прекрасным цветком. Её просто не могло быть, потому что Нефертити — жена фараона! А он всего лишь санх — творящий жизнь.
Но, несмотря ни на что — на все каноны и запреты, на всю абсурдность желаний, — он трепетно лелеял своё чувство.
Разве можно приказать сердцу: «Не люби!» Послушает ли оно? Вряд ли…
Месяц спустя
Сегодня Тутмос закончил усыпальницу, над которой трудился два разлива Нила. Последний беглый взгляд на работу — ему всё нравится. Завтра он придёт сюда с заказчиком.
Тутмос кропотливо вырисовывал каждый эпизод из жизни этого человека, конечно же, приукрашивая большую часть из них. Так его жену он нарисовал очень красивой и молодой. Кому захочется тысячи загробных лет провести рядом со страшной и вредной старухой, ещё при жизни надоевшей больше назойливой мухи?
Женщина на фресках немного походила на Нефертити. Тутмос прикоснулся к изображению, провёл рукой по прекрасным изгибам тела, по волосам, ниспадавшим пышными волнами, дотронулся до рук и поцеловал её ноги. Даже здесь, где его никто не видел, он не мог позволить себе большего. Образ Божественной был настолько ему дорог, что он боялся оскорбить даже её отдалённую копию.
Тутмос любовался своей мечтой — своей богиней, имя которой Нефертити.
Каждый день он приносил цветы и ставил напротив её изображения, чтобы она могла видеть их. Он приносил ей лучшие плоды смоковницы и услаждал ими её взор, разговаривал с ней, пел любовные песни. Рисунок — воплощение Нефертити. И Тутмос так привык видеть его, так сроднился со своим тайным сокровищем, что завершение работы совсем не радовало, если бы не плата, которую он получит за труд.
А она ему нужна! Плата нужна для того, чтобы обменять её на самый дорогой розовый гранит. И вот тогда он осуществит свою мечту — создаст её скульптуру или бюст. Да! Он создаст бюст царицы Нефертити! Мечта эта преследовала его постоянно. Во сне он творил её лик, а, просыпаясь, грезил наяву, мысленно прорабатывая каждую линию, каждый изгиб божественного лица. И упивался этими мечтами.
Тутмос бросил последний взгляд на работу и, выходя из усыпальницы, написал чёрной краской над входом: «Я сотворил гробницу. Никого, кто видит, никого, кто слышит».
Бросил ещё раз беглый взгляд на дело рук своих и пошёл прочь.
Он спустился к берегу Нила. На восточном берегу гудел город, слышны были песни и музыка, на этой стороне царили тишина и покой. Он стоял, вслушиваясь в биение жизни, долетавшее с той стороны, удивлялся беспечности людей — они веселились и не думали о вечном.
«А, может, так и должно быть? И надо радоваться жизни, пока живёшь? Ведь никто ещё не вернулся с полей истины. Я работаю в Некрополе давно, но ещё ни разу не видел того, кто бы вернулся оттуда. Только горе и печаль вижу я здесь ежедневно». Тутмос стоял, скрестив руки на груди, вслушиваясь в звуки, которые доносил ветер. Размышляя о вечном, о смысле жизненного пути и о том, как должно жить, он было повернул обратно в деревню мастеров, что находилась у подножия гор, но вдруг его внимание привлекло оживление на храмовой пристани.
У берега колыхалось несколько лодок, готовых к отплытию. Тутмос заметил, что все лодочники были как-то необычайно свежи, или, вернее сказать, они были в праздничных одеждах, если набедренные повязки изо льна да пару браслетов вообще можно было назвать одеждой. Один из них всё поторапливал:
— Давай! Давай!.. Поторопись! Скоро выведут быка!
Тутмос ударил себя по лбу ладонью.
— О боги! Я забыл! — только и вырвалось из его груди.
За работой, за мечтаниями он совсем позабыл о празднике в честь священного быка Аписа. А ведь это была возможность увидеть царственную чету. Пусть издалека, окружённую свитой и сиянием золота, неприступную и далёкую, но всё же на празднике он мог увидеть Нефертити.
И ему неудержимо захотелось быть сейчас там, среди живых, вдохнуть ветер жизни. Слишком долго он был среди мёртвых скал, слишком долго не видел улыбок и счастья на лицах людей, лишь слёзы и скорбь сопровождали его здесь.
Тутмоса влекло на восточный берег, и, словно предчувствуя что-то необычное, неведомое, он засуетился и занервничал. Волнующее чувство приближения чуда разливалось в груди, передаваясь чреслам. Он не мог понять, что это, но это что-то было ему приятно.
Подойдя к одной из лодок, Тутмос, не торгуясь, очень взволнованно, попросил переправить его на восточный берег. Теперь он торопил лодочника, словно что-то неведомое, что может изменить его жизнь, ждало и томилось в ожидании на том берегу. Тутмос дрожал то ли от волнения, то ли от страха, что «неведомое» не дождётся и уйдёт, унеся его мечту с собой.
Тутмос боялся опоздать на встречу… Но с кем или с чем? Он не задумывался над этим, и лишь сердце торопило его: «Быстрее! Быстрее! Ты должен быть там! Быстрее!»
День тот же. Гадание, карта первая
Восемь огромных рабов-кушитов на плечах несли роскошный позолоченный паланкин, он мерно покачивался в такт их шагов. Тяжелый полог паланкина плотно задернут. За ним две прелестные девы. На первой — платье из тончайшего, привезённого из далёкой страны шёлка. Прозрачная ткань так нежна и так игриво струится по великолепному телу красавицы, что платье из грубого, не выбеленного льна второй казалось жалким! На одной массивные золотые браслеты с ониксом, на другой — браслеты медные. На нежной шее первой — широкое ожерелье из золота и бирюзы, на второй лишь тоненькая ниточка бисера. Пальчики первой красавицы унизаны кольцами с изображениями скарабея и сокола, у спутницы было лишь одно простенькое колечко из слоновой кости. Голова первой увенчана золотым обручем с коброй на лбу, у второй волосы подхвачены обыкновенной лентой из сплетённых нитей. Но, несмотря на эти различия в одежде, они были очень похожи. Искренний и тёплый взгляд, красивые и чувственные губы, нежный овал лица — все говорило о том, что это сёстры.
— Бенремут, почему ты оделась, как простолюдинка? — спросила Нефертити, разглядывая необычный наряд сестры.
— Возлюбленная сестра моя, — тихо отвечала Бенремут, одетая и в самом деле очень просто даже для служанки в доме фараона, — я так оделась для того, чтобы погулять по городу без охраны…
Нефертити вскинула на неё удивлённые глаза: такое странное желание. Бенремут немного смутилась, но продолжала:
— Одна из служанок рассказала мне о врачевателе, он живёт при храме, и его дочери-гадалке. Говорит, что все предсказания её сбываются! — Бенремут замолчала и, чуть отодвинув полог, посмотрела на оживлённую улицу. Потом повернулась и как-то очень печально добавила. — Мне хочется знать, что ждёт меня впереди… Понимаешь?
— Я тебе могу сказать, — с улыбкой сказала Нефертити, желая развеселить и отвлечь от горьких мыслей сестру, — что тебя ждёт впереди! Мы будем вместе до конца наших земных дней, построим усыпальницы рядом, и наши Ба будут летать к друг другу в гости…
Бенремут улыбнулась сквозь слёзы.
— Мы с тобой очень похожи, но отчего наши судьбы такие разные? Чем я прогневила богов? Чем прогневила Хатхор? Где оступилась? Может, какой беды я виновница?
— Что ты такое говоришь, любовь моя? — Нефертити бросилась к сестре в объятия и, целуя её влажные от слёз щёки, зашептала. — Ты ни в чем не виновата! Ты никому не причинила зла! Боги любят тебя! Ты нигде не оступилась! И Хатхор была добра к тебе, одарив любовью самого молодого и самого красивого полководца Неферхотепа! Ты вошла в его дом с любовью, с надеждой! Разве не он был любимцем фараона? Его ждало великое будущие и славные походы, но кто ж знал, что он так рано погибнет от стрелы дикаря?
— Он погиб! Почему так?.. Оставил мне лишь доброе имя!
— Это немало!
— Доброе имя — это немало! Но я бы хотела, чтобы он оставил мне хотя бы одного розовощёкого малыша! Я каждый день молила об этом Таурт[15], но, похоже, наша пузатенькая бегемотица не спешила одарить меня ребёнком. Она приходила к тебе…
Бенремут осеклась, задумалась…
Её младшая сестра Нефертити, когда звезда Сопдет[16] взошла над ней в четырнадцатый раз, была введена в дом будущего наследника престола Аменхотепа IV и с первых же дней стала его любимой женой. Чем она покорила сердце принца? Красотой? Нежностью? Наверное, да. Она, как маленький солнечный лучик, проникая в вековые покои, несла с собой сияние жизни, и это настолько было очевидно, что все, не сговариваясь, стали называть её Лучезарная.
— Он души в тебе не чает.
— Кто? — не поняла Нефертити.
— Аменхотеп. Каждый день посвящает тебе то стих, то хвалебную песню, не может представить себе жизни без тебя.
— О, да! Вчера он прочёл мне: «Я люблю сладкое дыхание твоего рта. Я каждый день восторгаюсь твоей красотой. И моё желание — слышать твой прекрасный голос, звучащий, словно шелест северного ветра».
— Красиво! А ты любишь его?
— Я на любовь отвечаю любовью.
— Отвечаешь, но не любишь?!
Теперь Нефертити задумалась. Она, и в самом деле, не испытывала большой любви к Аменхотепу, но в знак признательности за оказанную честь выбора именно её в первые жены она позволяла себя любить и платила за любовь нежностью.
— Я не знаю… не знаю, что такое любить… как это?
Сердце Нефертити сжалось от непреодолимой тоски и страха. Да, она любима Аменхотепом, хороша собой, умна и может влиять на него! Пока! Но она также знает, что это не устраивает жрецов. Им не нужна умная жена фараона, к чьему голосу прислушиваются и чьим советам следуют. Они боятся, что Нефертити повторит роль царицы Тэйи, матери её мужа. Та тоже была умна, имела сильный характер, и ни одно решение фараон Аменхотеп III не принял без её совета, ни одно событие в стране не прошло без её участия.
Жрецам больше не нужна сильная и умная женщина на престоле, к тому же обладающая огромной властью над фараоном. Именно поэтому все эти годы они так стараются заменить Нефертити новой женой или наложницей, лишь бы та была более сговорчива с ними. Они присылают в женский дом Аменхотепа всё новых и новых красавиц: принцесс из далёких стран и даже просто рабынь, в надежде, что хоть одна из них завоюет его внимание. Но Аменхотеп не видит никого, кроме Нефертити, «владычицы его души», и трёх очаровательных дочек. Дни и ночи напролёт он проводит в покоях Нефертити, не думая и не заботясь больше ни о ком и ни о чем.
А это тревожит Нефертити: того и смотри, подсыплет яда какая-нибудь ревнивая жена, изнывающая от тоски в гареме. Совсем недавно Нефертити нашла у себя под подушкой веточку левкоя. Может, не обратила бы на неё внимания, не знай она, что запах левкоя — сладкий запах смерти. Сначала тело покрывается язвами, и не пройдёт и месяца, как человека встретят парасхиты на западном берегу Нила.
Женская месть — страшна! И Нефертити боялась не только за свою жизнь, но и за жизнь детей. Единственная, кому она всецело могла доверять была Бенремут, как две капли воды похожая на неё. С сестрой Нефертити не боялась оставить детей — Бенремут, как львица, будет оберегать их сон и, словно волчица, перегрызёт горло любому, кто посмеет их чем-то обидеть. Дети Нефертити для Бенремут были как родные, как дар судьбы.
Сегодня же сёстры решили погулять по городу тайком, без охраны, никого не оповестив о столь дерзком желании. Знали — им непременно откажут.
Чествование священного быка Аписа — самый любимый всеми праздник.
В праздничные дни в Фивы со всех номов, словно ручейки, стекались людские потоки, превращаясь в один мощный, порой неуправляемый поток, грозящий, подобно Нилу в дни разлива, смести всё на своём пути. И всему дому фараона строжайше запрещалось выходить в город без свиты. Все следовали этому указу, но только не Нефертити. Она, как воды Великой реки, своенравна, и ничто не может её удержать, если она что-то задумала. Вот почему дворцовая стража не пыталась ей препятствовать, знали: спорить с царицей тщетно!
Носилки покачивались в такт шагам негров-кушитов, а Нефертити и Бенремут, в щелку чуть раздвинутого полога с любопытством наблюдали за оживлением на улицах.
Праздничный город, словно потревоженный улей, шумел разноголосьем.
Женщины с трещотками, мужчины с флейтами, дети со свистульками и медовыми хлебцами в руках, жрецы и иноземные гости: финикийцы, хетты, ассирийцы и князья-кушиты с женами и детьми — все пели, приплясывали, шутили, угощали друг друга вином. Вино лилось рекой.
Обнажённые танцовщицы кружились в танце, завлекая прекрасными телами мужчин познать их искусство любви. Среди танцовщиц сёстры заметили ту, которую все называли Искусницей сладострастия.
— Ты знаешь её? — спросила Бенремут.
— О, да! — саркастически улыбнулась Нефертити. — Знаю. Сам верховный жрец амбаров Амона — Небамон — присылал её в дар Аменхотепу! Вероятно, достопочтенный Небамон надеялся, что она своим умением хоть на одну ночь затмит меня! И…
— И он забудет красавицу-жену! — также улыбнулась Бенремут. — Жрецы готовы уложить на ложе фараона даже уличную девку, лишь бы ослабить твою власть над ним! И как? Это удалось?
— Нет! — равнодушно ответила Нефертити. — Аменхотеп даже не взглянув на красотку, отправил в подарок одному из сводных братьев.
Носилки следовали вдоль улиц… Царица наблюдала за людьми и завидовала простолюдинам — они могут быть самими собой. За ними не следят тысячи глаз. И почему-то ей неудержимо захотелось быть одной из них и также беззаботно веселиться.
Но выйти в толпу в платье царицы было бы верхом неосторожности, да и люди перестали бы быть теми, кем она их видела сейчас. «А что будет твориться во дворце, если кто увидит меня здесь? — Она мысленно усмехнулась, — погулять бы одной!» Вдруг её осенила блестящая идея! Игриво посмотрев на сестру, Нефертити сказала:
— Что, если ты дашь мне свою одежду? Я тебе уже погадала и ты знаешь, что тебя ждёт, — она весело улыбалась. — А мне так хочется побродить по городу в одежде простолюдинки! Так хочется!
Теперь Бенремут, удивлённо посмотрев на Нефертити, строго спросила:
— А если?..
— Никаких если… никто не узнает! Всё будет хорошо! Я только погуляю! Погуляю и вернусь!
Бенремут недолго сомневалась и тут же поменялась с сестрой платьем.
В обычном льняном платье с тоненькой ниточкой бисера на шее Нефертити была очаровательна! Теперь ничто не отвлекало внимание от естественной красоты царицы: ни браслеты на запястьях и предплечьях, ни золотой с бирюзой воротник, ни тяжелые серьги. Наоборот, простенькие серьги больше подчёркивали красоту её тоненькой шеи и нежность кожи. А простенькое колечко придавало пальчикам необычайную трогательность.
Жестом, приказав рабам остановиться, Нефертити ласточкой выпорхнула из «золоченой клетки» и, не произнеся ни слова, смешалась с толпой, словно и не было её.
Рабы переглянулись — Бенремут решила погулять по городу в одиночестве? Что ж, так тому и быть! И спокойно, ни о чём не подозревая, отправились обратно во дворец, неся на плечах именно Бенремут. А жена фараона Нефертити осталась среди улиц, подвергая своё божественное тело и бессмертную душу несчётным опасностям, которые могли подстерегать её на каждом шагу.
Не поздоровилось бы этим рабам-кушитам, узнай фараон, кого они оставили среди толпы, без присмотра и защиты. Но в том не было их вины. Да и как они могли узнать в той, что выпорхнула из паланкина в простом одеянии, правительницу Верхнего и Нижнего Египта Нефертити. В таком наряде царица стала обычной жительницей города.
На базарной площади Нефертити, как странник в чужой стране, — всё для неё ново, интересно и необычно. Фрукты, которые предлагали отведать торговцы, были вкусней в тысячи раз тех, что подавали во дворце. Лепёшка из полбы[17] показалась аппетитней медовых хлебцев. А когда из старого кувшина Нефертити отведала душистого напитка из смоковницы, что любезно предложила старушка, то прохлада и вкус этого напитка так освежили её и придали столько сил, что, казалось, она могла бы сейчас пройти всю Синайскую пустыню. Царица была буквально счастлива — она любила всех и была благодарна этим людям за благодушие и приветливость, что вот так славно можно бродить по городу и никого и ничего не бояться. Город принадлежит ей по праву жены властителя Египта. Но об этом не хотелось думать. Ей было хорошо, и она испытывала невероятную гордость — в её стране так много добрых людей и они несут в мир только радость. Не хотелось быть узнанной, хотелось быть лишь частичкой своего народа, хотелось насладиться его жизнью, такой простой и открытой. И она испытывала неописуемый восторг от причастности к этому миру и от всего того, что происходило вокруг.
Поодаль от центра площади, в тени старого дерева она заметила врачевателя, он сидел на маленькой подушечке, поджав под себя ноги. Рядом, вся закутанная в белую льняную ткань, сидела женщина. Перед ней лежали деревянные дощечки — карты бога мудрости Тота и несколько разноцветных камешков, с помощью которых она, вероятно, гадала. Карты же были выполнены из тончайших деревянных пластинок с замысловатыми рисунками.
Гадалка скучала. Люди веселились, и никому не было никакого дела до её ремесла. Они приходят к ней, когда им плохо, когда страдания и горе изъедают их души. Вот тогда приходят к гадалке как к своей последней надежде, чтобы услышать от неё успокаивающие слова: «Твои беды недолги, и скоро ты встанешь с колен и поднимешься, как ростки ячменя, с новой силой».
Нефертити подошла к гадалке и присела, подогнув под себя подол недорогого платья. Женщина подняла глаза. Приветливая улыбка осветила немолодое, но приятное с миловидными чертами лицо. Вероятно, в молодости она была жрицей одного из храмов — Исиды или Баст. Лицо, испещрённое мелкими морщинками, располагало к беседе. Казалось, её добрые и такие умные глаза поймут и помогут во всех житейских делах, и Нефертити, не задумываясь, протянула гадалке колечко сестры и попросила погадать.
«Ничего плохого не случится, я только узнаю, что готовят мне боги», — подумала она. Самый главный вопрос, что терзал и разъедал её душу, как ржавчина разъедает такой дорогой материал, как железо[18], — родит ли она сына, наследника. Без него её власть по праву первой жены эфемерна, и в любой момент любая из жён может стать первой. Стоит только фараону, Божественному Аменхотепу, погладить по голове кого-нибудь из отпрысков и сказать: «Ты мой наследник, и твоя мать первая в моём доме».
Но даже не этого боялась Нефертити. Она боялась умереть безвестной, как её мать, где-то в гареме, никому не нужная и всеми забытая. Нефертити хотелось, чтобы её земной путь был красивым и полным, хотелось любить и быть любимой, и тогда жизнь после ухода в царство Осириса будет такой же сладостной и значимой. А ещё она мечтала, чтобы о ней помнили и говорили с восхищением, как о Хатшепсут, которая была не просто фараоном-женщиной, а властителем Великого Египта целых двадцать лет! Нефертити всегда с лёгкой тенью зависти думала о Хатшепсут, которая оставила своим потомкам сильное государство, раскинувшееся «от края до края земли её». Хатшепсут строила храмы и стелы, и теперь её имя ежедневно проговаривалось жрицами в этих храмах и устремлялось в вечность. Но Нефертити знала — она хрупка, слаба духом и подобные деяния не для неё.
«Произнеси моё имя, и я буду жить вечно, — часто шептала Нефертити старую истину и всегда после этих слов печально добавляла, — но кто же будет произносить моё имя, если я умру в безвестности?»
Поэтому Нефертити давно решила: главное — любить и услаждать мужа так, чтобы никто не смог занять её место. И она должна оправдать надежды Аменхотепа — она должна подарить ему сына. Должна!
— Как зовут тебя, прелестное дитя? Но если не хочешь, чтоб я знала твоё имя, не говори, — произнесла гадалка. Голос был низким, но приятным. Она посмотрела на Нефертити взглядом всё понимающего человека. — Что привело тебя ко мне, любимый заставил плакать тебя и не спать всю ночь?
— Нет. Всё хорошо. Муж любит меня. Но мне бы хотелось узнать, что ждёт меня в этом мире? Будут ли боги добры ко мне и подарят ли мне сына. Я очень его жду, от него многое зависит в моей жизни!
— И не только в твоей, о приятная голосом, — сказала женщина, пристально вглядываясь в Нефертити. — Судьба многих людей, близких тебе и далёких, и твоя жизнь зависит от этой крохи, которую ты носишь сейчас под сердцем!
Брови Нефертити удивлённо поднялись, а гадалка спокойно продолжала:
— Не пугайся, дитя. Да, ты носишь ребёнка, и надеждам твоим не суждено сбыться — это девочка! — Нефертити вздрогнула, мороз пробежал по коже, словно она услышала страшный приговор, словно зияющая бездна разверзлась, и она на краю этой бездны.
— Но! — продолжала гадалка, будто не замечая её состояния. — Она будет так прекрасна и так любима своим отцом, что все твои страхи развеются, и ты никогда не пожалеешь, что носила под сердцем эту кроху. А надо сказать, красавица будет удивительная! — Гадалка улыбнулась. — Ни одно дитя не займёт в твоей жизни большего места, чем эта малютка. И хоть жизненный путь она пройдёт небольшой, но он будет полон таких радостей и горестей, каких иные не испытывают за целые столетия. Благословенное рождение, безмятежное детство, раннее замужество, раннее вдовство, и неожиданная прекрасная любовь, какой ещё не было в этом мире! Предательство, горе, отчаянье и третий муж, но это, скорей будет бегство от судьбы, чем любовь. Муж-отец, муж-брат, муж-слуга, а потом забвение на долгие, долгие годы…
Увидев, как изменилась в лице сидящая перед ней женщина, гадалка не прервала свою речь, а, лишь помолчав, добавила:
— Но не печалься, её имя после долгого небытия вспыхнет яркой звездочкой, его будут произносить, лаская слух богам, и оно останется в веках! Её будут помнить, пока солнце сияет на небосклоне.
— Ты говоришь о том, о чём я не просила! Откуда ты знаешь, что я жду ребёнка? Я сама в этом ещё неуверена. — Нефертити нервно перебирала простенькие чётки сестры. — И разве можно предсказать судьбу не родившегося малыша? Только богам подвластна жизнь и смерть. Они ревностно хранят свои тайны и могут покарать меня за подобное любопытство!
— Могут! Если речь идёт о простом смертном, а не о равном богам. Твоя дочь трижды взойдёт на престол Гора как его жена. Но только второе восхождение даст ей истинное счастье и настоящую любовь, которую она будет оплакивать до конца своих дней… — гадалка не успела договорить, Нефертити побледнела, чётки выпал из рук…
Гадалка лишь успела подхватить обмякшее тело царицы.
— Ну вот, испугала бедняжку! — прокряхтел, вставая, старик-врачеватель. Он положил заскорузлую руку на шею «бедняжки». — Жива! И то хорошо, ведь недавняя красавица от твоих предсказаний, по-моему, и дня не протянула. Сколько тебе можно говорить: «Не пугай их правдой». Видишь, как плохо им от твоих слов? Придёт время, сами всё узнают. А то смотри, — он погрозил гадалке скрученным пальцем, — попадётся кто-нибудь из дома фараона и наговоришь ему правды, которой ему знать не захочется, тогда и тебя, и меня сожгут заживо, и развеют наш прах над Нилом, как было с Ментуии. Помнишь? А он, слепой дурак, всё себе усыпальницу готовил. Вечной жизни захотел! Саркофаг приобрёл, ну словно фараон. А где теперь его Ба[19] найдёт своего Ка[20], а? — ворчал старик.
Он бережно приподнял голову красавицы и положил на подушечку, на которой до того сидел сам. Намочил льняной платок из стоявшего рядом кувшина, положил ей на лоб и стал обмахивать небольшим свитком папируса, на котором записывал обращения к богу врачей Хонсу.
— Кожа у неё, как лепесток лотоса, гладкая и прозрачная. Пальчики, как у младенца, такие нежные, наверное, никогда не знали никакой работы. А посмотри на эти волосы! Какой они красы — чистая тебе богиня! — не унимался старик.
Красивых дев в стране Кеми немало, но та, что лежала перед ним, была необычно красива. Нежный овал лица с точеным носиком, с большими миндалевидными глазами, над которыми птица Маат[21] раскинула два своих смолёных крыла, и розовые губки чуть приоткрытого ротика обнажали два ряда белоснежных зубов. От неё исходил тончайший аромат юности и дорогих благовоний. Этот аромат кружил и дурманил старику голову, возвращая его в то далёкое время, когда он сам был молод и свеж.
— А запах! Запах, словно все лавки города открыли сосуды с благовониями, — прошептал он, глубоко вдыхая аромат молодости. — Смотри, она приходит в себя!
— Как ты себя чувствуешь, дитя? — спросила гадалка. Всё то время, пока старик корпел над красавицей, лечил и обмахивал её, дышал ею и выстраивал умозаключения, она молча наблюдала за ней. — Я напугала тебя?
— Нет! — пролепетала та, проводя рукой по лбу и убирая льняной платок. — Наверное, жара или мой обморок только подтверждает мои догадки и правоту твоих слов, умная женщина: я действительно жду ребёнка!
Нефертити не хотелось признаваться, что предсказания слишком напугали её. Откуда эта уличная гадалка могла знать, что её ребёнок, ещё не родившийся, равен богам, что его отец — сын Гора? Да и сами предсказания были нерадостны — надеждам вновь не суждено сбыться. Это очень напугало Нефертити, и ещё больше укрепило в желании узнать свою судьбу. «Может быть, сказанное гадалкой поможет мне в нелёгкой жизни в гареме, где плетутся бесконечные интриги, и каждый день можно ожидать яд в кувшине с водой, нож в спину, клевету соперниц или просто быть замурованной в лабиринте дворцовых коридоров, потайных ходов так, что никто и никогда даже при большом желании не найдёт меня там? Жизнь в гареме — опасна, а я любимая жена. Пока! Как долго продлится его любовь? Не появится ли более красивая?»
Да, она должна знать всё! Если знать, чего опасаться, всегда можно принять правильное решение или быть хотя бы на шаг впереди врагов.
Что суждено ей в этой жизни?
За жизнь в царстве Осириса она не страшилась. Нефертити знала, что к его трону её бессмертную душу поведёт Анубис — бог с телом человека и головой шакала. Он же взвесит её сердце на весах истины, скажет, чего она совершила больше — добрых или злых дел. А перед взвешиванием сердца она должна будет поклясться Осирису, что не совершала ни одного из сорока двух смертных грехов, и произнести: «Я чиста».
«Я чиста, я чиста! — твердила себе Нефертити, — я творю только добро, никому не желаю зла! Заступаюсь даже за самого большого грешника! Меня не сожрёт чудовище с головой крокодила! Нет! Мне позволено будет вступить на поля Иалу, где я буду вечно молодой и красивой. Это будет потом, а сейчас я должна знать всё и быть готовой ко всему, что мне предстоит в земной жизни».
— Погадай мне, пожалуйста, — попросила Нефертити, протягивая гадалке медный браслет со своей руки. — Что ждёт меня? Скажи всё, не тая, я ничего не боюсь.
— Я погадаю тебе с большой охотой…
Гадалка взяла карты Тота и попросила Нефертити сдвинуть левой рукой на себя любые семь дощечек. Царица с интересом и с затаённым страхом проделала этот несложный ритуал. Семь карт Тота теперь лежали перед ней, как семь предсказаний Хатхор, семь вестниц её жизни. Что скажут они? Откроют ли все тайны? Нефертити, затаив дыхание, вопросительно посмотрела на гадалку.
Та же, взяв первую карту, посмотрела на Нефертити, закрыла глаза и стала покачиваться из стороны в сторону, из груди её вырывались какие-то невнятные звуки, словно тростниковая дудочка играла у неё во чреве. Временами она открывала глаза, закатывала их и, вновь закрывая, продолжала сипеть всем телом. Нефертити с интересом наблюдала за происходящим. И вдруг гадалка пристально, не мигая, посмотрела на царицу так, что у той мороз пробежал по коже, и, положив, карту принялась вещать:
— Ты проживёшь долгую, очень долгую жизнь! Но карта противоречива, — она указала на изображение павиана в обрамлении ростков пшеницы. — Всё в твоей жизни переменчиво и непостоянно. Ничто в жизни не зависит от тебя, и хоть ты очень умна, но всегда стоишь второй и твоё слово говорится не твоими устами. Но пройдёт время, и ты, подобно ростку пшеницы, как Осирис, оживёшь с новой силой, которую уже нельзя будет остановить, и будешь первая в вечности! — Произнося это, гадалка заметила, как гордая улыбка промелькнула на лице красавицы. — Своему вознесению будешь обязана неожиданной любви, которая, как свежий северный ветерок, ворвётся в твою жизнь и наполнит её сладостными мгновениями счастья. Но берегись, деточка! Любовь может быть и испепеляющим ураганом, который пронесётся по твоей судьбе и доставит немало страданий!
«Правду говорит, — думала Нефертити. — Я вознеслась и приблизилась к богам благодаря любви ко мне Аменхотепа. Я вторая после него, и мои уста закрыты, а всё, что хочу сказать, шепчу ему на ушко ночью. Но почему она говорит, что любовь эта неожиданная и почему «испепеляющий ураган»? Наша любовь спокойна и в самом деле похожа на северный ветерок, что дремлет у порога, а просыпаясь, поёт нам сладкую песню любви. А когда же я оживу с новой силой… после смерти, что ли?»
Подобное не очень-то устраивало Нефертити. Она хотела всё сейчас, не откладывая на долгое счастье, в царстве Осириса.
— Эти зелёные ростки пшеницы указывают на то, — продолжала гадалка, — ты после своего воскрешения всегда будешь первая, и тот, о ком говорят: он бог, будет всего лишь твоим спутником жизни. Он прославится только тем, что был с тобой и следовал твоим советам!
«Да, он без меня как дитя», — задумалась над сказанным Нефертити.
Во многом из того, что говорила гадалка, угадывалась правда. Её муж и брат великий фараон Аменхотеп IV должен сказать «нет!» жрецам Амона, но медлит…
Жрецы Амона имеют всё, но требуют большего — они хотели бы видеть Египет подвластным только себе. Их уже не устраивают подарки в виде золотых колесниц или богатых усыпальниц, им нужны целые номы[22]! Они повышают дань, «царские люди» работают на их полях в три раза большее, чем на полях самого фараона! Народ стонет и ропщет.
Прокормить и угодить только тем, кто обслуживает Амона, становится с каждым годом всё трудней, а с ними ещё несметные полчища жрецов других богов начиная от Исиды и заканчивая богами животных. Однажды Нефертити решила подсказать любимому мужу идею единобожия, как в других странах — соседях. Её прекрасная мысль долго не находила отклика в его сердце, но сами жрецы с каждым днем становились всё наглее — будто проверяли каждым своим шагом, каждым словом терпение фараона.
И Аменхотеп уже был готов пойти на открытую войну, но, как всегда, медлил! Вероятно, ей придется направить его силы на борьбу со слугами Амона. А борьба предстоит нелёгкая. Нефертити хорошо осознавала это: жречество не отдаст власть над душами людей.
«Значит, я останусь в веках как первая, кто скажет жрецам: „Нет!“ — горделиво решила про себя Нефертити. И тут же, задумавшись, с грустью добавила, — но тогда кто же будет помнить обо мне, кто будет петь песни в храмах Амона, воскуривать фимиам, восхваляя и повторяя моё имя, чтобы я жила вечно, если не будет самих жрецов?»
В то время как Нефертити склонилась над картами, за ней, не отрывая глаз, следил мужчина лет двадцати. Одежда его была проста: на голове белый платок, завязанный, как у фараона намес, набедренная повязка ловко подхватывала стройный стан. На нём не было ни парика, ни золотых украшений, лишь кожаные сандалии указывали на его не совсем простое происхождение. Скорее всего, он принадлежал к касте мастеров. Он стоял, опершись о ствол дерева, сложив на груди руки, и, подобно богу, взирал на происходящее.
Тутмоса мучили сомнения; красавица, что сидела подле гадалки, была очень похожа на «грёзы его снов», на ту, о которой он мечтал, о которой думал каждое мгновение. Её образ в его сознании был настолько чётко запечатлён, что он выхватил бы его сияющую красоту из тысяч других женских лиц. Но как царица могла очутиться здесь? Одна? Без охраны? Да ещё в такой день? Нет, это не могла быть Нефертити. Или это её сестра, говорят, они похожи, или где-то поблизости всё же есть охрана?
Осмотрелся: ни на площади, ни рядом с храмом, ни на улицах он не заметил людей, похожих на охрану царицы.
Всё как обычно: многоликая толпа, одетая более чем просто, и только кое-где были видны богатенькие, пришедшие поглазеть на праздник и показать себя, и своё богатство. Они увешаны золотом с ног до головы, на головах тяжёлые парики, из-под которых струйками стекал пот, застилающий им глаза. Эти люди так горды собой, своей значимостью в этом мире, что, появись сейчас здесь даже сам фараон, возможно, никто из них и не заметил бы его присутствия, не говоря уже об одной из него жён.
«А, может, это не она?» — засомневался Тутмос.
Обычно женщин фараона охраняли рабы-евнухи, здоровяки-кушиты, и не заметить их даже в такой людный день — невозможно.
«Если это царица, то где-то должны быть и кушиты. Не могли оставить царицу одну без охраны», — размышляя, Тутмос оглядывался по сторонам. Но никого — ни рабов, ни соглядатаев — он не заметил. И в нём росло жгучее любопытство.
Ему хотелось подойти ближе и услышать её голос, хотелось вдохнуть запах её благовоний, дотронуться до полы платья и припасть к божественным стопам. Хотелось целовать след её сандалии и остаться навечно рядом с ней, пригвождённым метким копьём кушита.
Он с радостью бы пал, сражённый этим копьём, к её ногам, лишь бы она обратила на него царственный взор! И удивлённо подняв, брови спросила бы: «Кто ты?» А он, умирая, на последнем вздохе, произнесёт: «Я Тутмос! Люблю тебя, Божественная!»
И это так мучительно жгло ему душу и с каждой мгновением становилось всё невыносимее, что он еле сдерживался, чтобы не броситься к её ногам.
Но всё же трепетное отношение к ней — она жене царёва — не позволяли ему приблизиться на непочтительное расстояние.
Поэтому он продолжал стоять, то складывая руки на груди, то нервно перебирая пояс, подхватывающий набедренную повязку, и не спускал с неё глаз…
Когда солнце уже клонилось к закату, Нефертити поднялась, простилась с гадалкой и пошла к храму. В какое-то мгновение Тутмосу показалось, что он потерял её: царица была так невелика, что ей легко было затеряться среди толпы. Тутмос забеспокоился: «О, Боги! Сейчас выведут Аписа! Толпа! Её же раздавят!» Он бросился за ней…
С пилонов храма трубы возвестили о выводе народного любимца — чёрно-белого быка Аписа. И все с радостными криками устремились к храму.
Тутмос не отставал от неё ни на шаг. Он уже был уверен — царица одна, и в нём проснулось чувство, подобное льву, охраняющему прайд. Он готов был разорвать каждого, кто обидел бы Нефертити.
Из ворот храма жрецы вывели Аписа, и неистовая толпа бросилась к нему. Считалось, что прикосновение к священному животному сулило избавление от всех недугов и удачу на долгие годы. Вот каждый и норовил дотянуться и погладить быка. Неготовая к тому, что люди ринутся к священному животному, Нефертити растерялась и оказалась затянутой в самую гущу толпы. На неё давили со всех сторон липкие от праздничных натираний и благовоний тела людей, каждый из которых старался протиснуться вперёд. Они все что-то кричали и тянули руки. Людской поток нёс её, и казалось, что никакая сила не могла бы его остановить. Она пыталась сопротивляться, но тщетно, с каждым мгновением дышать ей становилось всё тяжелее, от страха подкашивались ноги. Нефертити поняла, что в толпе она никто: ни царица, ни жена фараона, а одна из простых смертных. И если её сейчас задавят, затопчут, то даже не приготовят сах, просто завернут в льняной саван и закопают где-то в песках, как простолюдинку. Никому и в голову не придёт, что это Нефертити — любимая жена фараона!
Охватил ужас — она погибнет вот так в этой беснующейся толпе, и никто не прольёт слёзы над её изувеченным телом. Перед глазами промелькнули миленькие личики дочек. Как-то сложится у них судьба без матери, без защиты в этом змеюшнике — царском гареме?
И не успела Нефертити ещё раз пожалеть себя и детей, как сильная рука, обхватив стан, выдернула её из толпы и увлекла за собой. Вдохнув полной грудью и бессознательно поправляя платье, она подняла глаза на своего спасителя…
О молодость, молодость! Только что смерть раскрывала ей свои объятия, и Нефертити готова была войти в царство мёртвых, но не прошло и мгновения после невероятного спасения, как она уже забыла о боге Осирисе.
В лучах заходящего солнца перед ней стояло живое воплощение бога: великолепное тело цвета бронзы, с гигантским разворотом плеч, с красивыми, сильными руками. Юноша был похож на превосходную статую лучшего мастера — Создателя. И более прекрасного творения Хнума[23] ей никогда не приходилось видеть!
Они молчали… В душах бушевал хаос… Хатхор[24] поражала их сердца огненными стрелами любви, а коготки Баст[25] впивались в них.
В мгновение уместилась вечность, и незримая связь, как лунная дорожка, пролегла между сердцами. Нефертити казалось, что она знает его всю жизнь! Это он врывается к ней во сны, которые она гонит от себя, когда просыпается, но вспоминает, когда восходит на ложе фараона, чтобы одарить его увиденными во сне ласками. И это именно он был в её девичьих грёзах до того, как она вошла в дом Аменхотепа. Именно его она ждала, но не дождалась…
А Тутмос был поражён хрупкостью тела, которое он только что спас. Ладони, щёки горели — он посмел прикоснуться к ней, к божественной жене Гора. Но может, это вовсе и не царица?
Как истинный художник, он смог по достоинству оценить её красоту: тонкая и гибкая, словно папирус, нежная, полная изяществ и гармонии. И от него не укрылось, как вспыхнули её глаза и наполнились каким-то невероятно тёплым блеском… Она словно восторгалась и улыбалась ему глазами.
«Это она?! — вихрем проносилось у него в голове. — О боги! Какие глаза!»
«О боги, — стучало у неё серебряным молоточком в мозгу, — о боги…»
Время шло, а они продолжали стоять, не видя никого и ничего вокруг, словно подхваченные солнечным ветром они взмыли над миром, и там высоко-высоко кружились в одиночестве, видя, только глаза друг друга.
Он не замечал и того, что её рука всё ещё покоилась в его большой ладони.
— Кто ты? — улыбаясь, спросила она, осторожно высвобождая руку.
«Она прекрасна… улыбка очаровательна… уголки губ чуть поддёргиваются, а голос… голос, как песнь соловья на утренней заре… она что-то сказала… Что она сказала?» Тутмос словно лишился дара речи. Он промычал в ответ, как гигантская статуя фараона[26], которая по утрам издаёт тревожные звуки над долиной, что расстилается у её ног.
Тутмос окаменел, он боялся пошевелиться. Происходящее было видением, сном. Он стоял как истукан, и только мозг скульптора сосредоточенно работал: он запоминал каждую чёрточку, каждый взмах ресниц и все линии, и пропорции её лица. Тутмос впитывал, запомнил всё и зримо наслаждался ею целиком, и каждой чёрточкой отдельно.
— Этого не может быть! Ты немой? — не дождавшись ответа, переспросила она, и осматривая его достаточно откровенно. Она уже немного оправилась от потрясения, и обычное игривое настроение вернулось к ней. — Жаль, — сказала она уже скорей самой себе, — а такой красивый, как бог!
От этих слов у Тутмоса перехватило дыхание. Если до тех пор он напоминал статую, издающую хотя бы мычание, то сейчас он превратился в сфинкса с ничего не выражающей глупейшей улыбкой на лице. А Нефертити не унималась:
— Немой спаситель! Это хорошо! Не скажешь никакой глупости, и не расскажешь никому, как спасал царицу Египта.
Жаром окатило Тутмоса: «Я был прав!»
— Вот посмеёмся с Бенремут — меня спас немой… — Она продолжала что-то щебетать, а Тутмос ничего не слышал, он был поражён тем, что произошло, и наслаждался тем, что видел пред собой…
Эти несколько мгновений озарили их, наполнили сердца лучезарным светом и полностью изменили их жизни…
Но вдруг вспомнив, что ей не следует даже заговаривать с простолюдином, она холодно, как подобает царице, поблагодарила Тутмоса за спасение и, резко повернувшись, пошла по уже опустевшей улице.
Тутмос так и остался стоять, смотря ей в след. Оцепенение прошло только после того, как знакомый мальчишка, пробегая мимо, окликнул:
— Ей, Тутмос, чего стоишь?
Тутмос проводил взглядом убегающего мальчугана, повернулся и побрёл обратно в свою мастерскую. В его голове зарождалось нечто, чему ещё не было названия, но он чувствовал, что идея начинала развиваться и обретать вполне зримые формы. И эта работа мозга заставляла всё его тело двигаться быстрее и быстрее. Чем осознанней и ярче становился образ, тем быстрее он шагал. Вскоре он уже бежал, легко преодолевая любые преграды на пути: людские заторы или какие-либо нагромождения на улице из колесниц и корзин с продуктами. В голове стучало: «Мне нужно её ваять! Сейчас, пока я помню, пока свежи в памяти черты. Ваять! Сейчас! Завтра будет поздно! Мне не нужен больше розовый гранит. Гранит не передаст всей нежности её кожи, красоту и цвет её губ и глаз, а этот чарующий румянец… Нет, я сделаю бюст из самого простого материала — известняка и раскрашу его. И не надо ждать платы за усыпальницу! Как я раньше об этом не догадался! Как я раньше об этом не подумал! Сколько потеряно драгоценного времени!» И он, окрылённый творческой идеей, ослепившей его сознание, бежал через весь город к себе, в деревню мастеров.
Вдохновлённый, Тутмос вбежал в мастерскую, расчистил место и набросился на работу с рвением приговорённого к смерти человека, которому осталось жить до завтрашнего утра, а сделать надо так много!..
Два дня он не выходил из мастерской, забыв о сне, позволяя себе передышку, лишь когда подсыхал материал. Без отдыха глаза воспалились, а тело ныло от усталости. Но глоток воды, кусок ржаной лепёшки, и он вновь за работой.
Поначалу он не знал: оставить голову царицы непокрытой, как у простолюдинки, или всё же покрыть царской тиарой, той, что была на ней в день, когда впервые увидел её. Оставить образ царицы без надлежащего атрибута власти нельзя! Но без него она была милее ему в сотни раз…
Тутмос выполнял эскиз за эскизом, и хоть форма получилась сразу и задумка отвечала всем канонам, но что-то в образе не соответствовало оригиналу: то она получалась простушкой, то, наоборот, лик её был суров, и в нём не было гармонии. То она не имела царственной осанки, то весь её облик указывал на то, что это царица, и она была столь надменна и холодна, а такой образ никак не устраивал самого Тутмоса. Разбив последнюю из заготовок, он впал в отчаянье. Неужели он никчёмный ваятель не в силах создать всего лишь образ любимой им женщины? Да, он видел Нефертити всего несколько раз, но каждая чёрточка её лица врезались в память так, что он может с закрытыми глазами вылепить её всю. Но что же в её облике ускользает от него, что неподвластно его мастерству? Если то, чему его учили, не способно передать очарование глаз, красоту её лица, мягкость линий и их совершенство, то тогда зачем это мёртвое искусство? Или оно только для того, чтобы лепить статуи и барельефы в усыпальницах? Нет, он должен создать Нефертити такой, какая она предстала пред ним — живой, озорной девчонкой; хоть она и мать троих детей, но стройна, как лань и так прекрасна! То, чем наградили её боги, он обязан воплотить, ничего не уменьшая и не приукрашивая. Он должен передать непостижимое величие и чарующую женственность. Но как?
Ответа не было. Всё, что он умел, — лепить бюст и скульптуры, которые или охраняли покой мёртвого, или были вместилищем его души. Но в бюсте Божественной ему хотелось видеть и дыхание жизни, и то внутреннее сияние, которым был наполнен весь облик царицы…
Обхватив голову руками, Тутмос сидел, раскачиваясь из стороны в сторону…
Отчаянье поглотило его целиком — нет способов передать всю красоту царицы Нефертити! Ничто не может сравниться с ней, и он не может вдохнуть жизнь ни в одну из её копий!
Но не успели звёзды сменить друг друга на небосклоне, он решил — не станет делать как надо, как его учили старые мастера, как делают все. Нет! Он сделает так, как велит ему сердце, как никто и никогда не делал до него! И работа закипела с новой силой, с новым вдохновением.
Он ещё не знал, как это будет, но чувствовал — то, что собирается сделать, до него не делал никто! Это образ любимой, на чей лик он сможет любоваться звёздными ночами и приветствовать по утрам. Создаст для себя! Неслыханно, но эта скульптура не будет служить для заупокойного культа, она будет служить для него — живого человека! Создаст, чтобы наслаждаться её образом, чтобы она всегда была рядом и радовала бы улыбкой. Эта крамольная мысль жгла душу. А маленький человечек, сидящий в нём, шептал: «Остановись! Не делай этого! Это опасно! Тебя покарает рука Тота и недремлющее всевидящее око Гора».
Другой голос — сильного и окрылённого любовью человека — говорил ему: «Делай! Делай всё, как считаешь нужным, и ты будешь самым счастливым в этом мире и прославишься в веках!»
Необычайно взволнованный упоительным чувством творчества, он беспокойно метался из угла в угол по тесной мастерской: то готовил материал, то верстак, на котором вновь будет ваять, то останавливался, вспоминая и мысленно прорабатывая каждую линию, каждый изгиб, каждую чёрточку. И снова берёт материал и почти бессознательно делает этюд, воплотивший в себя все муки творчества, всю страсть и любовь, желания и сомнения. Тутмос творил всю ночь, не отрываясь и не поднимая головы до утра…
Закончив работу, он уснул, уснул сном праведника, исполнившего свой долг, сном самого счастливого человека, а на верстаке стоял бюст Нефертити. «Прекрасная пришла» была создана в порыве величайшего вдохновения и неземной любви.
Нефертити вернулась во дворец и поспешила в купальню рядом с искусственным озером. Единственное место, где сёстры могли проводить время в уединении. Здесь Бенремут ждала её возвращения, переживая, что кто-либо разгадает их маленькую хитрость.
Рабыни сняли с Нефертити платье и простенькие украшения, а она стояла безучастно, задумавшись, глядя на воду. Коснувшись пальчиками ноги спасительной влаги, царица только сейчас почувствовала, как она устала. Она опустилась в золотую ванну. Вода приняла ласково. Рабыни закружились, предлагая напитки, кушанья и сладости, а Нефертити принимала всё как во сне, сердце её было далеко: там, на пыльных улицах, где мир был совсем иным, и где впервые она ощутила странное волнение, ранее неведомое, но такое сладостное! Что-то необъяснимо томило душу… И образ спасителя не покидал её…
Бенремут взглядом приказала рабыням удалиться.
— Как погуляла, моя прекрасная странница? — с улыбкой спросила она, когда они остались наедине.
— Я гадала, — ответила Нефертити.
— Так ты нашла её… она гадала на косточках или на камешках? — спросила сестра.
Ответа не последовало. Нефертити словно утонула в своих мыслях. Бенремут терпеливо ждала. Она знала сестру: захочет — расскажет, а нет — и под пытками ничего не добьёшься.
Помолчав немного, Нефертити поведала сестре о том, как гуляла по городу, как гадала; и о том, как толпа ринулась к священному быку, и она попала в кольцо людей, и уже готовилась было к смерти, а её полумёртвую вырвал из толпы молодой и красивый, словно бог, немой.
— А с чего ты взяла, что он немой?
— Он не отвечал мне.
— А ты никогда не видела, конечно, как люди молчат от страха?
— О, боги, чем я его напугала? Не сказала ничего плохого. Да и как ему скажешь, ведь он такой!.. — произнесла она чуть слышно, закатывая при этом глаза, и пугаясь того, что сказала.
— Да ты влюбилась, цветок моей души!
— Тсс… — приложила палец к губам Нефертити и шёпотом добавила. — Мне хочется увидеть его ещё разочек! Но ни имени, ни кто он, я не знаю.
— Но мы знаем, что он немой, — улыбаясь, сказала Бенремут.
— Прикажи найти его!
На следующий день царские слуги искали «немого» в городе и за его пределами. Более десяти немых собрали на хозяйственной половине дворца и приказали ждать. Кто-то плакал, боясь, что никогда уже не увидит своих детей, так как считалось, что суд только в одну сторону.[27]. Кто-то молча ожидал своей участи. Но каждый из них искренне был уверен — он совершил что-то неугодное Божественному фараону. И будет наказан. А в это время сёстры, спрятавшись за колоннами, высматривали того, с кем случилось встретиться Нефертити.
— Нет, его здесь нет, — раздосадовано прошептала Нефертити.
— Ты уверена, цветок моего сердца? Вон у стены стоит очень красивый немой.
— Нет, что ты! Мой немой, как Осирис, а этот больше похож на его брата Сета, — сказала Нефертити, поворачиваясь и прижимаясь к колонне спиной. — Нет, его здесь нет! Наверное, он приходил на праздник из какого-нибудь отдалённого нома, попробуй найди его теперь!
Она повернулась, бросила ещё раз беглый взгляд на несчастных немых, что боязливо жались к стенам, ожидая своей участи, и в сердцах сказала:
— Всё, отправь этих убогих, они мне надоели! — И слёзы отчаяния серебряными капельками покатились из глаз: «Никогда мне не увидеть моего немого, и никогда он не вспомнит обо мне. Что я в его жизни? Всего лишь случайная встреча, несчастная, которую он вырвал из рук смерти, ведь он даже не знает, кого спас!»
Но если бы она только знала, что в то время, как она проливала слёзы отчаяния, тот самый «немой» творил её бюст, подобно одержимому, забыв обо всём на свете, кроме милого образа — её образа — самой прекрасной для него женщины.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Нефертити – красота грядёт предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
3
Аккадский язык был языком Вавилонского государства и на нём чаще всего велась дипломатическая переписка.
5
В Древнем Египте до определённого момента золото не являлось денежным эквивалентом, а было необходимым спутником в долгом странствии человека в загробном мире. Оно олицетворяло собой могущественную власть и вечную жизнь фараона.
6
Гор, сын Осириса и Исиды, при помощи своего волшебного ока оживил отца. Гор являлся символом царской власти.
8
Имя Тутмос принятая в кругу египтологов условность, получена в результате слияния греческого обозначения египетского бога мудрости Тота — Thut и mose, что означает «сын», египетское имя — Dhwty-nht.
13
Но, возможно, приподнимая выше подбородок, она пыталась так удержать слишком тяжелую для нее тиару?
