Свидетельница

Алина Знаменская, 2009

У Светланы большая дружная семья, много подруг и целый класс «трудных» учеников вместе с их родителями… Совсем некогда скучать! Каждый хочет получить от Светы частичку ее внимания и щедрой души. И она делится этим со всеми. Но однажды с ней случается беда: мужа обвиняют в убийстве. И такой привычный, отлаженный и упорядоченный мир вокруг начинает рушиться. Она вдруг понимает, что становится свидетелем не только в деле об убийстве, но и в судьбах дорогих ей людей. Светлане уже сложно оставаться прежней, ее мучает вопрос: «Почему мы так живем?» Мир поворачивается другой стороной, и очень хочется в нем что-то изменить… Книга содержит нецензурную брань

Глава 3

В среду мою дочь из сада забирала Ксюшка. Я опять не успевала с работы — случился затяжной педсовет.

После педсовета я скользила по накатанным дорожкам прямиком к Полю Чудес. Стоял легкий морозец. Думалось о том, что хорошо бы в воскресенье пойти с Игорем и Иришкой в лес. Взять лыжи, санки, семечек, чтобы кормить снегирей, кататься с горы до красных щек, а потом напиться чаю и, забравшись с ногами на диван, вместе посмотреть хороший фильм.

Подогревая себя мыслями о выходном, я пересекла шоссе и очутилась на территории поселка. Напротив коттеджа Гориных — Черновых стояла красная иномарка, на которую я поначалу внимания не обратила. Тут часто стояли машины гостей — не все помещались во дворе.

Но едва я открыла калитку, как услышала позади себя легкий хлопок автомобильной дверцы. Не успела подняться на крыльцо, как меня настигла чья-то цепкая рука и я оказалась развернута на 180 градусов.

— Не торопись!

Надо мной нависла взлохмаченная рыжеволосая дама в распахнутой полосатой шубе. Ее рука с алыми ногтями крепко держала меня за воротник.

— В чем дело? — ахнула я.

— Хочу, чтобы ты знала, дорогуша, — выдохнула она мне в лицо, — твой муж любит только меня.

— Вас?

Я честно попыталась представить Игоря рядом с этой рыжей фурией. Во-первых, она была явно старше нас лет на десять. Во-вторых, это не тот формат. Если я — размытая акварель, то она — люминесцентная гуашь. Это ни в какие рамки не лезет. Я ни на секунду не допустила, что она может говорить правду. Честно говоря, я склонялась к тому, что передо мной сумасшедшая.

— У нас любовь, — кивнула она. — А ты можешь выматываться, откуда пришла. Тебе с ним жизни все равно не будет. Уяснила?

— Это почему же — не будет? — осторожно поинтересовалась я, мысленно вычисляя расстояние до дверного звонка. Далековато… Дама крепко держала меня и периодически встряхивала.

— Потому что он любит только меня! Давно! Потому что он сгорает от страсти в моих объятиях, а с тобой спит из жалости!

— Слушайте! Да отпустите вы мой воротник! — возмутилась я, пытаясь освободиться. — Какое вы имеете право…

— Он тебя на помойке подобрал, как паршивого котенка! — шипела рыжая, тесня меня к двери. — Отмыл, накормил, в дом свой пустил…

Я утвердилась в своем предположении. Назвать дом Киры помойкой, а нашу хрущевку — домом? Что-то не стыкуется.

— Потому что у него сердце золотое, — продолжала дама. — А пигалицы вроде тебя этим пользуются. Я тебя предупредила: убирайся по-хорошему!

— Откуда — убирайся? — осторожно уточнила я.

— Из этого дома! — рявкнула дама, тряхнув шевелюрой. — Собирай манатки и выметайся сама, или я тебе помогу!

Тут до меня стало доходить, в чем дело.

— Вы, наверное, меня за Ксюшу приняли? — предположила я. — Но это не я… Вернее — я не она. Я подруга!

— Ты мне лапшу не вешай, — не поверила рыжая. — Я тебе все сказала. Боишься? И правильно делаешь!

Прижатая вплотную к входной двери, я сумела изловчиться и нажать на звонок. Дама тряхнула меня в последний раз, отшвырнула от себя и посеменила к своей машине.

Дверь открыл Вадик. Я предстала перед ним — взъерошенная, злая, красная.

— Тебя какие собаки драли? — поприветствовал он меня.

— Где моя дочь?

— У Гориных вместе с Ксюхой. Ты чё, от своры собак убегала? — повторил он.

— Нет, всего лишь от твоей любовницы.

— Чего?

— Меня твоя любовница сейчас чуть не придушила.

— Чего?!

Вадик сузил и без того узкие глазки и приблизил свое лицо к моему. Его гладкий лоб собрался в складочку.

— Чего-чего! — передразнила я. — Выскочила какая-то мымра из красной машины, налетела, стала орать. Она меня за Ксюшку приняла. Куда ваша охрана смотрит? Как ее вообще на территорию поселка пустили?

И тут я запнулась. Вадик не отрываясь смотрел на меня с непонятным выражением лица. Он смотрел на мой рот. Я захлопнула его и отступила к двери. В эту минуту я поняла, что влезла во что-то такое, во что лезть не должна была. Может, он сам этой драной кошке пропуск выписал. Может, она и дома у них бывает, пока Ксюха в своей школе танцев отплясывает. И еще я поняла, что оставаться с Вадиком наедине небезопасно.

— Я пойду… — негромко сказала я и потянулась к дверной ручке. Но он опередил меня. Его лапища упала на ручку и повернула ее.

— Еще что она тебе рассказала?

Он снова приблизил свою яйцеобразную голову. По моей спине пробежал холодок.

— Она требовала, чтобы я сама тебя бросила. Я пыталась сказать, что она обозналась, но думаю, она не поверила.

Вадик внезапно выбросил вперед обе свои здоровенные руки, и я оказалась в западне. Его ладони были крепко прижаты к стене, а посередине торчала моя многострадальная голова.

— Слушай сюда, Светик, — заговорил он так, как говорят гангстеры в кино. — Если ты Ксюхе хоть слово капнешь… то придушу тебя я сам. Поняла?

Белки его глаз были сплошь в красных прожилках. Мне стало обидно и противно. Из-за того, что он входил в нашу компанию, был частью моего окружения, я считала его своим. Одним из нас. А тут такое циничное и хладнокровное «придушу». Самое главное, тон сказанного не позволял сомневаться — он придушит и глазом не моргнет. В ванне утопит, с балкона выкинет…

— Да пошел ты, — разозлилась я.

Он все еще продолжал меня держать в своей западне. Тогда я присела и вынырнула из звена его нехилых конечностей. Толкнула дверь и оказалась на крыльце. Глотнула обжигающе-морозного воздуха, подняла голову… Из верхнего окна средней квартиры на меня смотрела бабушка — божий одуванчик.

Смотрела и улыбалась. Я кивнула в ответ, и она тотчас закивала часто-часто, как старой знакомой.

У Гориных все были в сборе. Даже Ника. Ее присутствие выдавала трясущая верхний этаж музыка.

Иришка сидела на диване и играла бижутерией Эллы — доставала и наматывала на себя многочисленные бусы.

— Что стряслось? — спросила Элла. — На тебе лица нет.

Я не нашла ничего лучшего, как свалить все на Лену, на ее проблему с Кирюшей и его обидчиками.

— Елене нужно не дурить, слупить с них денег и забрать заявление, — сказал Рома. — Ничего она не добьется.

— Ленка упрямая, добьется, — возразила я.

Элла мягко дотронулась до моей руки.

— Ты понимаешь, какое там дело, — вкрадчиво начала она. — В семье Зиминых три брата. Один — начальник ГИБДД, другой — крутой бизнесмен, третий сидит в тюрьме. Вот этот третий — отец Леши Зимина.

— Яблочко от яблоньки, — вклинилась Ксюша.

— Моя подруга, которая близко знакома с нейрохирургом, — при этом Элла покосилась на Рому, — говорит, что оба дяди сделают все, чтобы племянник не попал за решетку. Ибо им не удалось вытащить брата, его якобы жена за решетку упекла. Все сделают, понимаешь? Нейрохирург утверждает, что этому Леше Женя нанес какие-то сильные повреждения.

— Да врет он все, — отмахнулась я. — Они Женю шантажируют.

Ксюшка сидела в обнимку с моей дочерью и тянула из шкатулки нитку горинских бус.

Она даже не подозревала, какие тучи сгущались над ее головой. Сказать?

— Сейчас мы из тебя сделаем индианку, — пообещала моя подруга, поворачивая Иришку на свет. Моя дочь походила на новогоднюю елку. Ксюха украшала ее, высунув язык. Пусть узнает не от меня. Пусть сами разбираются. Не скажу.

Ника выглянула, повисла на перилах лестницы, помахала мне рукой. Иришка-елка ответила за меня — помахала сразу двумя лапками, унизанными браслетами.

— О! Женщина Востока! — поприветствовала ее Ника, куда-то нырнула, сменила музыку и вынырнула уже под тягучие восточные ритмы.

Ксюшка подскочила, хлопнула в ладоши и ритмично задвигала бедрами. На нее подобная музыка действовала магически. Она выписывала замысловатые движения руками, а Иришка пыталась повторить. Я приклеилась взглядом к этому зрелищу. Моя дочь повторяла движения и чувствовала ритм! Мне хотелось призвать всех — посмотрите! Я была на седьмом небе от гордости.

Ника спустилась на площадку между этажами и начала подтанцовывать. Элла схватила с кресла крепдешиновый платок и присоединилась к остальным.

Вскоре вся наша женская община выплясывала вокруг Иришки импровизированный восточный танец. Мы словно стремились выплеснуть то, что приходилось прятать в повседневной жизни. Мы танцевали каждый о своем.

Элла — о своем романе с известным в нашем городе композитором. О том, какой он талантливый, молодой и безумный. О том, что он посвящает ей свою музыку и говорит красивые слова. Дарит ей вторую молодость и остроту жизни.

Никин танец был о поиске чувственных удовольствий, о риске и об отсутствии иллюзий.

Ксюшка танцевала профессионально.

Но я смотрела на свою дочь. Я глаз с нее не сводила. Конечно, ее движения оставались неуклюжи и неуверенны, но я видела в них то, что хотела. В них заключалось мое ожидание.

Ксюшка вызвалась проводить нас до будки гаишника, но я поспешно отказалась. Боялась проговориться по дороге. Зачем усложнять жизнь подруге, и без того сложную?

Вернее, какую-то нелепую. Не оставалось сомнений, что со вторым мужем ей так же не повезло, как и с первым.

Ксюшка не обладает вызывающей красотой, но чем-то притягательным, безусловно, обладает. Она невысокая, подвижная, с живым эмоциональным лицом и пестрыми, в крапинку, глазами.

Все детство она занималась в ансамбле танцев и после школы поступила в колледж искусств, где продолжала танцевать. У них даже экзамены проводились в форме концертов, я всегда ходила. В Ксюшкиной группе на пятнадцать девочек приходилось пять мальчиков. Одним из них был Толик. Он, как и остальные четверо, выглядел несколько манерно, на мой взгляд. Но ведь это мир искусства… К тому же у него на верхней губе имелся небольшой, но заметный шрам, что, по мнению Ксюхи, придавало ему некий шарм и мужественность.

Отстояв полдня у станка на классике, хореографы истязали себя народным танцем и танцем модерн. В их классе никогда не стихал топот и всегда стоял запах конюшни. В раздевалке девчонки переодевались, не стесняясь парней. По-моему, они вообще не различали друг друга по признаку пола. Заглянешь в раздевалку на перемене — лежат вповалку, ни живые ни мертвые, друг на друга не смотрят, дышат, как рыбы на берегу. Напрыгаются полдня, а потом до вечера лекции. А по ночам Толик танцевал стриптиз. И однажды как-то Ксюха на этот стриптиз попала. И разглядела Толика. Она увидела, что он высок, строен и что он мужского пола. На народном танце в кадриль встала с ним в пару. Тут и он ее разглядел. У них как-то все закрутилось без предварительной подготовки, в общежитии колледжа, в комнате однокурсников. Они совсем не расставались, встречались по чужим комнатам, а после Ксюшка донимала меня подробностями этих встреч. Однажды повела меня на мужской стриптиз, где Толику аплодировали дамы. Им нравились его откровенные телодвижения. Они не нравились только Ксюшкиной маме.

Тетя Таня очень надеялась, что увлечение дочери пройдет, как болезнь ветрянка.

— Ну что это за мужик? — вопрошала она нас с мамой. — Порхает, как бабочка, волосы длиннее, чем у Ксюши.

— Зато у них общие интересы, — вступалась моя мама.

— Какие там интересы? Танцор — не муж! — рассуждала тетя Таня. — Выйти за такого — себя не уважать.

Она кожей чувствовала, что дело движется к этому.

Тетя Таня поручила всем своим подругам побольше узнать про Толика и его семью. Между тем Ксюшка залетела, и свадьбы было не миновать.

Молодые заявили, что свадьба будет студенческая, в кафе на набережной. Однокурсники проявили фантазию, нарядились в сценические костюмы, отплясывали так, что из соседних кафе сбежались зрители. Настоящая молодежная свадьба. Танцы народов мира воочию.

Ксюшка привела молодого мужа жить к маме. Толик по-прежнему учился и работал, у моей подруги потихоньку рос животик.

И тут подоспели сведения. Подруга тети Тани, медсестра из горбольницы, раскопала медицинскую карточку Толика. Оказалось, что родился он с заячьей губой. И года в четыре ему сделали операцию. Тетя Таня подняла тревогу. Призвала к ответу Толикову маму. Та призналась, что да, операция имела место. И теперь ничего не заметно. Мать Толика даже вроде бы и гордилась, что вовремя все сделала и теперь сын красавец.

— Подумаешь, дефект — заячья губа! Что об этом и говорить-то?

Но тетя Таня так не считала. Вместе с подругой-медсестрой они продолжали копать и нарыли, что в роду у Толиного папы был родственник с олигофренией. Тетя Таня подняла всех на уши. Вся наша семья бурно обсуждала эту проблему.

Только я плавала в розовом тумане любви — как раз мой роман с Игорем начал свое развитие.

Я и не предполагала, что у Ксюшки с Толиком все зайдет в тупик.

Тетя Таня пристально присматривалась к зятю. Она искала и, что интересно, находила признаки олигофрении. И раскрывала глаза беременной дочери.

Пока я наслаждалась счастьем умопомрачительной любви, моя подруга, ведомая любящей рукой своей мамы, твердой поступью шагала к разводу.

Дело осложнял Ксюшкин растущий живот. Но и он не стал камнем преткновения для тети Тани. От живота было решено избавиться.

Как Ксюха допустила саму мысль эту в свою голову? Срок был пять месяцев, УЗИ показывало девочку.

На моей свадьбе подруга не присутствовала. Тетя Таня всем говорила, что дочь положили на сохранение.

После свадьбы мы стали жить у Киры, куда и явилась с поздравлениями моя подруга Ксюха — бледная, несчастная и без живота. Вызвали искусственные роды в связи с медицинскими показаниями.

— Какими показаниями? — ахнула я. — Ты с ума сошла?!

— Наверное, — тяжело вздохнула моя подружка.

Я представляла себе Ксюшкиного ребенка, окровавленного, шевелящего крохотными ручками. Говорят, такие дети рождаются живыми, их потом просто оставляют умирать.

Ксюха собиралась назвать девочку Таней, в честь матери.

— Ты ничего не понимаешь, — защищалась она, затравленным взглядом взирая на меня из глубины старого кресла. — Ребенок мог получиться инвалидом! Она могла быть… как…

— Как Кирюша, — подсказала я.

Ксюха смотрела на меня с минуту не моргая. Ее и мои глаза одновременно наливались слезами.

— Они на меня насели все: мама, тетя Юля из больницы, гинеколог… Ты не слышала, что они мне говорили! Что моя дочь может родиться уродом, что в лучшем случае она будет умственно отсталой… Они водили меня в палату, где лежат такие дети… Я видела! Это ужасно, Свет…

Я молчала, не зная, что сказать.

— Ты теперь будешь презирать меня, да? — потерянно спросила моя подружка.

— Ну что ты, нет!

Я обнимала ее и чувствовала себя так, будто это у меня вызывали искусственные роды. Будто меня заставили развестись с Игорем из-за какого-то дефекта. Мы обе ревели.

Мне было жаль себя, жаль подругу и жаль убитого ребенка. Из всех троих я могла помочь только подруге. И я утешала ее, как могла.

— Ты меня понимаешь? — спрашивала она.

Я гладила ее по спине и соглашалась: понимаю. Я ничего не понимала.

Игорь узнал эту историю от меня. В тот период мы рассказывали друг другу все-все, любую мелочь. По крайней мере — я. Мне казалось, что я обязана переливать в него половину себя, чтобы было поровну.

Его реакция меня поразила. Он сказал, что мне не нужна такая подруга.

— Да она круглая дура! — возмущался он, меряя шагами нашу комнату, бывшую мою. — К тому же жестокая дура. Вместе с мамашей.

— Ну, тетю Таню-то ты совсем не знаешь, — вступилась я. — Тетя Таня — медик, она на жизнь смотрит с позиции медицины.

— Светик! — Игорь подошел, взял мою голову в свои руки и заглянул мне в глаза несколько испуганно. — Ты ведь не такая? Ты — не такая?!

Теперь я понимаю — в тот момент он действительно испугался, что недостаточно хорошо узнал меня.

Когда любишь человека, всегда кажется, что ты его хорошо знаешь. А после оказывается, что неизученные пространства ты просто заполнил собой.

Тетя Таня очень опасалась, что Толик будет преследовать Ксюшку, доставать своей любовью. Что он так просто не отстанет. А вышло все иначе. Он, когда узнал, что стало с его ребенком, собрал свои вещи и уехал из города совсем. Даже проститься не пришел.

— Да он и не любил тебя никогда! — внушала тетя Таня дочери после отъезда зятя. А та после развода и больницы находилась в полной прострации. Она не верила, что все это действительно с ней происходит.

Но это было. И я — свидетель.

Когда мы с Иришкой забежали в тепло нашей квартиры, я с порога заявила:

— В воскресенье идем в лес!

— За подснежниками? — отозвался Игорь, не отрываясь от монитора.

— На санках кататься!

— М-м-м, — прозвучало в ответ.

Я методично строю планы. В моих сценариях много солнца и радости. В них — гармония и безмятежность. Но жизнь так же методично и последовательно вносит в них свои коррективы.

В пятницу я пришла на работу раньше обычного, чтобы успеть внести оценки за контрольную в журнал. Подойдя к дверям своего класса, я поняла, что там уже кто-то есть. Мальчишки. Я по голосам угадала, кто это, — Саша Шадт, Вова Ширяев и Дима Саенко.

Шадт снова принес из дома игрушки, и эта троица с увлечением разыгрывала сцены с пластмассовыми трансформерами-роботами. Шла битва, которая, конечно же, комментировалась неприличной бранью Ширяева. Да и Саенко не отставал. Все эмоции у них выражала непристойная ругань.

— Зачем вы все время ругаетесь? — наконец не выдержал Саша и отодвинулся на край парты. — Вам самим не надоело?

— Мы не ругаемся, — удивленно возразил Ширяев и сплюнул на чистый, пока еще не затоптанный пол.

— Ну, вы так разговариваете все время… с матом. Зачем?

— А чё такого-то? — пожал плечами Саенко.

— Да это же плохо для вас, — напрягался Саша, собирая воедино все свое красноречие.

Я слушала их разговор с возрастающим интересом.

— Ништяк, — возразил Саенко, расставляя трансформеры.

Шадт пересел за другую парту, оставив им игрушки. Но те двое, потолкавшись немного, начали дурачиться и кривляться. Они не умели играть без Шадта. Он был их направляющий.

— Да ладно, Санек, айда играть. У нас в интернате все так говорят, как мы.

И они были правы. Мне было интересно, как поведет себя Шадт. Он часто приносит в класс игрушки и сладости, делится со всеми. Меня всегда занимал вопрос — он таким образом хочет утвердиться среди них, или им движет что-то другое?

— Но вы же не всю жизнь будете жить в интернате! — горячо возразил Саша. — Вы же вырастете, будете работать где-нибудь. Жить среди обычных людей. Если вы не изменитесь, вас просто никто понимать не будет.

Мальчишки озадаченно молчали. Вероятно, Шадт навел их на размышления.

— Ну вы хотя бы послушайте, как вокруг люди говорят. Ну там… в магазине, в больнице…

— Мы чё, больные? — хохотнул Саенко, но Ширяев не поддержал его.

Сквозь щель в приоткрытой двери я видела, что он слушает Шадта открыв рот. На лице Ширяева отражался сложный мыслительный процесс.

— Ладно, айда играть, мы не будем материться. Да, Димыч?

Саенко кивнул.

Шадт вернулся к ним за парту, и игра продолжилась.

Я взялась за ручку двери, но увидела, что по коридору ко мне торопливо направляется завуч.

— Светлана Николаевна, вы не сдали сведения по прогульщикам!

— У меня один. Скворцов с прошлых выходных отсутствует.

— Так что же вы тянете?

— Надеюсь, что сегодня появится.

— Если не появится, придется навестить в выходные. В понедельник мне доложите, Светлана Николаевна.

Кондратьева развернулась и застучала каблучками. А по коридору мне навстречу уже неслась Карина Грошева. Я нырнула в класс.

Конечно же, Скворцов не пришел. Мои выходные летят псу под хвост!

* * *

В субботу я отправилась разыскивать Скворцова. С собой потащила Ксюшку — долг платежом красен. Не только мне сломя голову мчаться по ее первому зову. У меня имелась бумажка с адресом ученика, и это, конечно же, оказалось у черта на куличках. Улица Заовражная, 91. Одно название уже навевало тоску и безнадегу. Это где-то за пределами Простоквашино, за заводом, за переездом, в частном секторе. Пока доберешься, ноги переломаешь.

Я приготовилась к тому, что моя подруга начнет ныть еще до переезда, но ошиблась. Она не замечала трудностей пути — вчера ей позвонила Рыжая. Правда, Ксюша не знала, что она рыжая. Она называла ее «эта сумасшедшая».

— Ты бы только послушала, что она мне говорила! — вещала Ксюша. — Она мне угрожала!

— А ты что?

— Я послала ее.

— И правильно.

— Она сказала, что наведет на меня порчу!

— А ты и испугалась!

— Я же ее не знаю. Может, она способна на такое?

— Глупости.

— Как ты думаешь, Вадик действительно с ней спит?

— Ну… может, раньше, до тебя?

— Я тоже так думаю.

— Ну и плюнь на нее.

Но моя подруга была под сильным впечатлением от разговора и всю дорогу возвращалась к этой теме.

Мы вышли туда, где за покосившимися заборами торчали ветхие, давно не крашенные «засыпухи» — дома, сколоченные из древесных плит, в прогал между которыми насыпаны опилки. Временное, «понарошковое» жилье, все равно что из бумаги.

Улица Заовражная колбасилась, как могла, — яма на яме, кочка на кочке. Мы ныряли в эти ямы, обходили и перепрыгивали кочки. Мы дошли до конца улицы, но так и не обнаружили дома с нужным номером.

Во дворе крайнего дома женщина развешивала белье. Белье выглядело серым, непростиранным, как и сам пейзаж.

— Вы кого ищете? — обратилась она к нам.

— А где дом девяносто один? — прокричала Ксюха.

Женщина пожала плечами.

— Скворцовы где живут? — присоединилась я.

— Скворцовы? Дядя Ваня, что ли? Да вон его домушка. — Женщина показала на убогое строение, прилепившееся к оврагу, которое я поначалу приняла за баню. — Вон, видите дымок из трубы? Значит, дома. Да дядя Ваня-то всегда дома, ходит плохо, да и слепой почти. Вот Анька, дочь его, та как ясно солнце — то появится, то умотает куда. Давеча идет опухшая, с синяком, пальто без пуговиц… Срамота! А ведь училась как в школе-то! На Доске почета висела.

Ксюшка потянула меня за рукав. Мы пробрались по узкой, кое-как протоптанной в снегу тропинке к покосившемуся строению. Я осторожно постучала в окно. На мой стук выглянул старик, заросший бородой, будто мхом. Он таращился в окно и шамкал губами. Я поняла, что он нас не видит, и шагнула к двери. Ксюшка посеменила за мной.

Чтобы попасть в избушку, пришлось наклониться. В темных сенях пахло прелыми тряпками и мышами. Впереди имелась еще одна дверь, обитая клеенкой. Я толкнула ее.

То, что открылось нашему взору, даже с натяжкой нельзя было назвать жилым помещением: стены, оклеенные газетами, лампочка, сиротливо свисающая с закопченного потолка, единственная кровать с ворохом тряпья на ней. Сквозь щели в ветхом полу чернела пустота.

Старик, что выглядывал из окошка, ковырял кочергой в печке. Оттуда порциями вырывался черный угольный дым и хлопьями разлетался по комнате.

— Я тебя на улице подожду, — сказала Ксюшка и поспешно вышла наружу.

Скворцов сидел за занавеской, в закутке у печки, и чистил картошку.

— Здрасьте, — смутился он.

— Здравствуй, Паша. Ты болеешь?

Скворцов встал, вытащил из своего закутка табуретку и поставил передо мной:

— Садитесь, Светлан Николавн.

— Ты долго не ходил в школу, я подумала…

Дед закрыл дверцу печки и повернулся ко мне.

— А пенсию-то когда прибавите? — громко спросил он.

— Деда, это не к тебе. Ты иди. Это из школы.

Дед послушно ушел за печку. Ворчал оттуда, как домовой, но не высовывался.

— Так что же ты скажешь, Паша? Почему в школу не ходишь?

— Мамку искал, — насупился Скворцов. Взял кочергу и помешал уголь в печке. — Вот и не ходил.

— Нашел?

— Нашел.

— А могу я с ней познакомиться?

— Ее нет сейчас. Она ушла.

— А где ты маму нашел, Паша? — осторожно поинтересовалась я.

— Да там… у одних… Пьяная была.

— Сядь, — попросила я и сама опустилась на предложенную табуретку.

Мальчик уселся на койку. Сложил руки на коленях. Я смотрела на него во все глаза, понимая, что должна сейчас ему что-то сказать, в чем-то убедить. Слов не было, в душе рождалась паника. Мне хотелось схватить Скворцова в охапку и унести отсюда. Куда? Не знаю. В какой-то другой мир, где тепло, уютно. Где можно жить ребенку. Но я сидела на колченогой табуретке и смотрела на его руки, испачканные углем.

— Паша… Ты же понимаешь, тут тебе оставаться нельзя. Ты должен учиться. Спать на нормальной кровати, хорошо питаться. А вот когда выучишься, станешь работать, заберешь к себе маму.

— Она ждет ребенка.

— Что?

Скворцов вздохнул, пошевелился. Кровать под ним скрипнула.

— Я ей говорю: «Тебе теперь надо себя беречь. Курить нельзя, пить тоже. Это для маленького вредно».

— Правильно. — Я облизнула пересохшие губы и размотала шарф на шее. — Мама тебя слушает?

Скворцов кивнул:

— Слушает. Три дня дома была, никуда не ходила. Я сам за хлебом ходил и за водой. А сегодня утром недоглядел. Ушла. — Он снова тяжко вздохнул.

— Но ты не можешь вечно сидеть и караулить маму, — сказала я. — Она взрослая. Должна понимать…

— А если не понимает?

Паша смотрел мне в глаза и ждал ответа. Он ждал, чтобы я научила его, как жить. Я молчала.

— Она у меня хуже маленькой. Ей питаться нужно хорошо, а у нас денег нет. Я там, в интернате, сытый, а они тут… А ребенок?

Я глотнула воздуха, но его в комнате не было. На языке остался привкус земли и тряпья.

— Я все понимаю, — решительно заявила я. — Но все же пока ты учишься, у мамы есть надежда, что ты станешь ей опорой. Ты должен получить профессию, чтобы зарабатывать. Ты должен это сделать для своей мамы и для будущего братика.

— Или сестрички, — улыбнулся Скворцов.

Мне стало душно. Я поднялась.

— В понедельник жду тебя в школе. Договорились?

— Договорились.

Выйдя на воздух, я некоторое время стояла, привыкая к свету. Ксюшка пританцовывала у забора.

— Я не понимаю, как ты все это выдерживаешь! — набросилась она на меня. — Как ты можешь работать в таких условиях?

— А жить в таких условиях можно? — спросила я.

— Ужас! А где у него мать?

— Это не мать, это недоразумение, — отвечала я, яростно шагая прочь от дома Скворцовых. — Вот Паша Скворцов — мать.

— В каком смысле?

— Во всех.

Скворцов стал новой раной в моем сердце. Мне жутко захотелось увидеть всех мамаш моего класса. Всех до одной! Посмотреть им в глаза и сказать все, что я о них думаю.

— А ты устрой праздник мам, — предложила Ксюшка. — Пошли им всем пригласительные открытки. Я уговорю Чернова спонсировать вам чаепитие. Прибегут как миленькие, все бабы любят праздники.

Иногда моя подруга дает дельные советы. Не успела я как следует обдумать Ксюшкино предложение, мне позвонила Лена.

— Света, ты не забыла, что завтра мы встречаемся с Женей и Дядями?

— Завтра? — Я едва не села на одну из кочек. — Почему завтра? Ты вроде бы говорила, что…

— Если хочешь, я откажусь. Я согласилась только при условии, что ты пойдешь со мной. Ты меня поддержишь. Но я еще не дала согласия. Отказаться?

— Н-нет, — промычала я, — соглашайся. Я приеду.

— Зачем ты ввязываешься в это дело? — протянула Ксюшка, кутаясь в свою коротенькую шубку. Она немного ревнует меня к Лене. Считает, что я должна ввязываться только в дела Черновых.

— Я обещала Жене разузнать диагноз.

— Удалось?

— Ну да. Твоя мама постаралась.

— Это она может, — согласилась Ксюшка.

Диагноз Леши Зимина удалось узнать все через ту же медсестру, подругу тети Тани. У той свои люди были во всех отделениях больницы, включая приемный покой. В карточке стояли сотрясение мозга под вопросом и повреждение мягких тканей. Собственно, то же, что у Кирюши. А Жене втирали про повреждение носовой перегородки.

Настроение, и без того неважное, упало ниже нуля. Запланированный поход в лес испарялся из моих планов.

— Ксюшка, ну почему у меня никак не получается жить, как хочу?

— А у кого получается? — вздохнула она.

Встречу Лены с Дядями и Женей назначили на нейтральной территории. У Лены в библиотеке. Есть у нее там небольшой читальный зал. Она читателей выпроводила в фонд, а на двери повесила табличку «Тихо. Идет конференция».

Минута в минуту явились оба брата Зимины. Дядя-гаишник и Дядя-бизнесмен. Оба источали солидность и непробиваемость. Два танка.

Женя пришел на встречу не один, привел с собой сына. Мальчик был немного помельче Кирюши, но в выражении лица читалось сходство. Сразу всем стало понятно, что Женя не наврал про сына.

Когда мы расселись вокруг стола, я поняла, что мудро поступила моя тетка, назначив встречу именно здесь. Она чувствовала себя хозяйкой и держалась уверенно. Сыну Жени она принесла фломастеры и бумагу «Снежинка».

— Рисуй, Степа, — разрешил Женя, и подросток послушно вытянул из пачки листок, разгладил его, как это делают шестилетние дети, и начал рисовать.

Дядя-гаишник решил взять ситуацию под контроль. Он положил обе руки на стол, кашлянул и придал лицу соответствующее выражение. Выражение это говорило, что он здесь главный и это безоговорочно, а все остальные, разве что кроме брата, шелуха. И видит он эту шелуху насквозь.

— Давайте откровенно, — начал он, не глядя Лене в лицо, а лишь слегка повернув голову в ее сторону. — Чего вы хотите?

— Лично от вас я ничего не хочу, — пожала плечами моя тетка. Она стояла у библиотечной стойки, сложив руки на груди. Вся ее поза говорила о том, что хотя она и пришла на эту встречу, однако не собирается плясать под чью-то дудку.

Братья переглянулись.

— Ну что ж, — пожевав губами, продолжил Дядя-гаишник. — Вы должны понимать ситуацию не хуже меня. Если вы не заберете заявление, вашего друга посадят. Уж поверьте моему слову.

Дядя-бизнесмен шумно выдохнул при этом. Женя сидел молча.

— Вы уж мне поверьте, — в тон ответила Лена, — никакой он мне не друг, и я не просила его лезть с кулаками.

Дядя-бизнесмен крякнул и ослабил воротник рубашки. Начальник ГИБДД покоился, как кочка, без движения. Только ноздри его раздувались и подрагивали. Женя глаз не поднял. Он безропотно переносил Ленино отречение. В комнате стало тихо, лишь поскрипывал Степочкин фломастер. Братья, конечно же, не ожидали такого поворота.

— Что вы предлагаете? — Дядя-гаишник все еще пытался сохранить напористость в своем тоне, но у него это неважно получалось.

— Ничего, — ответила Лена. — Я хочу наказать обидчиков.

Женя сидел напротив меня и смотрел на свои руки. Наверное, он вспоминал, как год назад тоже хотел наказать обидчиков Степочки.

— Но… может, мы найдем компромисс? — осторожно вклинился бизнесмен. Он был похож на брата, но выглядел более холеным, ухоженным. Все-таки в начальнике ГИБДД легко прочитывалась чрезмерность. Много ест, много пьет.

— Не знаю, — уклончиво ответила Лена. — Я хотела бы разговаривать не с вами, а с мамой Алексея.

Начальник ГИБДД отодвинулся вместе со стулом, поднялся и направился к окну. Выглянул. Наверное, в душе у него рождался бурный монолог.

— С мамой мы не очень-то общаемся, — доверительно сообщил Дядя-бизнесмен. — Она нашего третьего брата посадила, понимаете?

— Да она и сына посадит, глазом не моргнет, — мрачно предрек Дядя-гаишник. — От нее всего можно ожидать. Вы сама мать. Ну представьте, что значит — парню в шестнадцать лет попасть в колонию! Жизнь псу под хвост!

— А представьте, как парню в шестнадцать лет, вот такому парню, — Лена почти подбежала к Степочке, взяла его за плечи, — как ему жить среди таких, как ваш Леша? Как остальным детям ходить по улицам, когда там полно таких Леш?

— У которых такие добрые дяди, — вставила свое слово я.

— Да! Всемогущий дядя всегда вытащит своего племянника, даже если тот сделает из инвалида калеку! — подхватила Лена. Ей не требовалась моя помощь. Я была свидетель, и только.

Женя тоже чувствовал себя не у дел. Одному Степочке было вполне комфортно. Он таскал из толстой пачки белые листы и мелкими цветными штрихами рисовал на них цветы.

Дяди переглянулись, поднялись и двинулись к выходу.

— Я устрою вам встречу с мамой, если вы на этом настаиваете, — угрюмо пообещал начальник ГИБДД.

Это прозвучало как «я устрою вам сладкую жизнь».

— Хорошо, — спокойно отозвалась Лена. — Буду ждать вашего звонка.

Дяди ушли, в зале повисла неловкость. Я хотела выйти, чтобы оставить Лену с Женей наедине, но она меня остановила. Я углубилась в журналы.

— Лен, ты прости меня, — заговорил Женя. — Из-за меня у тебя лишние проблемы.

— Это ты меня прости, Женя, — ответила Лена. — Это у тебя из-за нас проблемы.

Женя встал и подошел к Степочке.

— Ну, мы пойдем?

— Ага. Всего доброго, — кивнула Лена.

— И вам.

Женя взял куртки — свою и сына, и они вышли. Лена подошла к столу и села. Положила голову на руки. У нее было усталое лицо.

— Ты его совсем не любишь? — спросила я.

— Я сейчас, Свет, не способна на любовь. Я всех ненавижу.

— Но… разве тебе его не жалко?

— А меня кому-нибудь жалко? — Лена тяжело вздохнула. — Хоть кто-нибудь пришел бы и сказал: «Лена, не думай ни о чем. Я сам за тебя все решу».

— Отец Кирюши был таким.

— Слава? — удивилась Лена. — С чего ты взяла?

— Помню.

— Мама считала иначе.

— А ты?

— Что теперь об этом? Разбитую чашку не склеишь…

— Ты к Кирюше сегодня пойдешь?

— Была уже.

— Как он?

— Нормально. С Лешей этим не разлей вода. Ты же Кирюшу знаешь — обнимает этого Лешу, как родного. Смотреть тошно.

— А тот?

— Тот, как меня увидит, глаза прячет. Боится. Знаешь, я понять хочу, что он чувствует? Неужели только страх за себя и ничего больше? Неужели — ничего?