Колдовской оберег

Алина Егорова, 2013

С древних времен дальневосточное племя айнов изгоняло болезни с помощью керамических статуэток. Если фигурка разбивалась, человек исцелялся… Странную глиняную куклу Юле подарила чудная старуха, и с тех пор девушка носила ее в рюкзаке, не подозревая, каким сокровищем обладает. Приехав из Южно-Сахалинска в Петербург, Юля надеялась найти работу и остаться в Северной столице, но у нее ничего не получилось. Отчаявшись, она отправилась к своей подруге Саше, тоже перебравшейся в Питер, но до ее дома добралась с трудом – на пустыре на нее попытались напасть, а случайный прохожий, решивший ее защитить, погиб. Юля пока не знала, что всему виной керамическая статуэтка, которой на самом деле несколько тысяч лет…

1989 г., Сахалин

— Манжетов! Едрид Мадрид! Ты еще и недоволен?! Тебе радоваться надо, что ты так легко отделался — всего лишь отчислением! — ворчал замдекана на нерадивого студента. Павел Ильич ходил по кабинету, стараясь не смотреть в сторону лежащего на столе подписанного приказа об отчислении. — Понимаю, обидно вылетать с четвертого курса. Думаешь, мне не жаль с тобой расставаться? Жаль, еще как жаль! Ты ведь хороший парень, учишься прилежно, не то что другие, — листал он зачетку Манжетова, пестрящую «отлично» и «хорошо». — Но я ничего не могу поделать — так решил Резаков, а он своих решений не меняет.

Осип Манжетов совсем сник, он еще надеялся остаться в институте, а тут получается, что все — приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Ректор института Петр Игоревич Резаков имеет крутой нрав, он и за незначительный проступок может отчислить, попадись ему под горячую руку, а уж за то, что совершил он, Осип Манжетов, «расстрел» был гарантирован.

— И академку тебе не оформить — вот что паршиво! Ну что ж, отслужишь в армии, а через пару годков милости просим на третий курс. Зачислить тебя на четвертый, увы, не получится. Таковы правила. Радуйся, что не на первый. А то глядишь, из армии тебя раньше выгонят с твоими-то руками, — подбодрил Осипа Павел Ильич.

Манжетов посмотрел на свои руки — обычные, в общем-то, руки, с длинными пальцами и аккуратно подстриженными ногтями. Но эти руки неделю назад уронили гордость факультета — череп медведя, которого подкармливал сам Крузенштерн. Череп при ударе о бревенчатый пол институтского музея раскололся на мелкие части и ввиду своей ветхости восстановлению не подлежал.

— Я все склею! — в ужасе бросился собирать остатки бывшего медведя Осип, надеясь исправить положение.

— Нет! Только не ты! — зашипела на него лаборантка — молодая, очень некрасивая женщина с неправильной дикцией, из-за которой ее речь напоминала змеиное шипение. Она и сама, в больших круглых очках, с косой на затылке, походила на кобру. Лаборантка тоже надеялась реанимировать раритет.

Весь факультет вместе с преподавательским составом знал о феноменальной способности Манжетова все ронять и ломать. Делал он это не нарочно, так получалось само собой: случайно рвал билеты на спектакль и на автобус, а когда склеивал, выходило неаккуратно, так что лучше бы не склеивал вовсе; постоянно бил посуду, в его руках ломались даже гвозди! Парню старались не давать прикасаться к оборудованию, не просили что-нибудь принести-унести, подержать, подать, особенно когда речь шла о хрупких вещах. И уж, само собой разумеется, никто бы ему не позволил брать в руки музейный экспонат, но недоглядели, и Манжетов взял его сам.

— Я только посмотреть хотел, как он снизу выглядит, — оправдывался Осип.

— Теперь уже никак! — зло шипела лаборантка.

Манжетова отчислили очень быстро, так что он сразу попал под еще не закончившийся весенний призыв. Из-за того, что юноша учился на археолога, полковник из военкомата лихим росчерком шариковой ручки отправил его в инженерно-саперные войска. Более неподходящих войск для Осипа сыскать было трудно, но поняло это командование поздно. Первые сомнения в пригодности Манжетова к воинской службе возникли у старшины, когда молодой боец не справился с заправкой постели. Как ни старался Осип, у него выходило из рук вон плохо. Не помог даже принцип «не можешь — научим, не хочешь — заставим». Боец не вылезал из нарядов, где вреда от него было больше, чем пользы. Вместо мытья полов он размазывал грязь, а картошку уничтожал в ведре с помоями, вместо того чтобы ее чистить. Если бы не четыре курса института за плечами и отличные показатели по теории на учебных занятиях, Манжетова заподозрили бы в умственной неполноценности. Может, прикидывается, чтобы не служить, или хуже того — саботирует с целью подрыва обороны страны? — предполагали командиры. Только зачем таким изощренным способом? Гранату швырнул не вперед, как положено, а за спину. Благо та была учебной, но лицо сержанта отутюжил, за что тут же получил сдачи. Собирая автомат, Манжетов сломал его с первой же попытки, а на стрельбище прострелил себе ладонь. Ранение было плевым — пуля не задела кость, но после восстановления в армейском медпункте командование решило комиссовать горе-солдата ради собственного спокойствия.

Осип вернулся в институт, но не на третий курс, как ему обещал замдекана, а на первый, и на вечернее отделение вместо дневного. За год, отданный им вооруженным силам, в институте сменился декан факультета, а новая метла метет по-новому — Павла Ильича попросили уйти. Новый декан не пожелал принимать во внимание тот факт, что Манжетов уже отучился семь семестров, и раз он был отчислен, значит, неспроста, и такой должен поступать в их вуз на общих основаниях, то есть начинать учебу с первого курса.

Обладай Манжетов не таким упрямым характером, он отнес бы документы в другой вуз и попытал бы счастья там, чем тратить столько времени ради получения, в общем-то, непрестижной профессии археолога. И не то чтобы он с детства мечтал ковыряться в древности, изучать прошлое по кропотливо собранным частицам.

Осип долгое время к истории относился равнодушно, а кем быть — такой вопрос перед ним не вставал. «Учись хорошо, сынок, — наставляла мать, — тогда из тебя толк выйдет». Он и думал, что толк — это самое главное. Разумеется, Манжетов не ошибался, потому что под этим словом подразумевал профессионализм, а он ценится на любом поприще. Осип рос сообразительным мальчиком, ему давались математика и гуманитарные предметы, легко усваивал языки, обладал музыкальным слухом и неплохо пел. Казалось бы, с такими способностями перед ним были открыты любые двери: только выбирай, в какую войти. Но имелось одно обстоятельство, которое не только накладывало существенные ограничения в выборе специальности, но и усложняло ему жизнь.

У Осипа Манжетова с рождения руки росли не из того места. «Какие музыкальные пальчики! Пианистом будет! — воскликнула его мама, впервые увидев своего новорожденного малыша. — И глазки-пуговки, и носик-кнопочка», — любовно нахваливала она. Воображение женщины рисовало отрадные картины будущего. Ее ребенок будет умным и талантливым, он построит дом — не то что его отец, который гвоздя не может забить, — станет ее опорой и первым помощником. Но Ося оказался копией отца. Пока мальчик рос, в доме не осталось ни одной целой чашки и тарелки, у него все валилось из рук, даже почерк был таким, что курица могла составить ему конкуренцию в чистописании. В детском саду Осе не давались аппликации и поделки из пластилина. Во втором классе он не смог пришить пуговицу к лоскутку, в третьем не справился с конструктором, в пятом на уроке труда отбил себе пальцы, пока заколачивал в доску гвоздь. Упрямый гвоздь скрючился змейкой, но все равно не дался. Глядя на горе-ученика, трудовик, чтобы избежать с ним хлопот, отстранил его от работы вообще. Он назначил Манжетова кем-то вроде конструктора — не обидно и со вкусом. Мальчик придумывал эскизы поделок, подсчитывал количество материала, а изготавливали их другие.

Когда ему было двенадцать лет, все его одноклассники увлекались авиамоделированием. Дети рисовали и потом выпиливали лобзиком детали моделей самолетов, склеивали их, раскрашивали. Ребята ставили собственноручно сделанные модели на книжные полки над своим письменным столом и приглашали товарищей в гости «посмотреть коллекцию». Осип тоже мечтал о такой коллекции, он был согласен хотя бы на один захудалый самолетик. Для этой цели он пришел в Дом культуры и записался в кружок авиамоделирования. Предвидя реакцию родителей, соврал им, что ходит на шахматы. После трех неудачных занятий «шахматами», с порезами на руках и с подаренным руководителем кружка за старания макетом самолета Манжетов свою затею оставил.

— Голова у тебя золотая, ею и работай, а руками не надо, — говорили Осипу учителя.

Учась в выпускном классе, эту рекомендацию он слышал все чаще. Манжетов уверенно шел на серебряную медаль (золотую не позволяли получить отметки по труду и рисованию), дающую право вне конкурса поступить практически в любой вуз. С такой перспективой он мог бы стать кем угодно: хоть журналистом, хоть инженером; получить модную специальность юриста или экономиста, учиться на дизайнера, военного, врача. Последние Осипу были противопоказаны, и никто не сомневался, что юноша выберет деятельность, предполагающую исключительно умственный труд. Куда лучше сидеть в уютном офисе, носить на работу белую сорочку, чем стоять в пыльном цехе в грубой спецовке. Но Осип ощущал себя обделенным. Ему казалось, что куда лучше работать руками, что-то создавать, чтобы прочувствовать рабочий процесс и увидеть результат собственного труда. Его руки жаждали деятельности. Хотелось построить дом — самому. Ремонтировать автомобиль — тоже самому. Манжетов знал его устройство, а вот приложить руки не мог. В его руках все ломалось и портилось, из-за этого Осип часто чувствовал себя никчемной личностью, разрушающей все вокруг. Друзья и близкие знали эту особенность Осипа и почти никогда не винили его. Почти — потому что любое, даже ангельское терпение имеет предел, и, когда он в очередной раз что-нибудь разбивал или ломал, у пострадавшего нет-нет да нервы сдавали.

Все мужчины рода Манжетовых были растяпами с дырявыми руками или «руками-крюками», как отзывались о них окружающие. Никто из них в доме даже гвоздя забить не мог. Во избежание разрушений интерьера и травм в виде отбитых пальцев эту работу выполняли женщины. Тем не менее, мужчины оставались достойными людьми: они не злоупотребляли спиртным, были хорошими семьянинами и примерно трудились на благо общества, выполняя интеллектуальную работу. Отец Осипа, Георгий Михайлович, грузный, крепкий мужчина, любил возиться в саду: скамейку починить, теплицу наладить или еще что-нибудь полезное сделать по хозяйству. Любил, но не умел. Все у него выходило криво, хлипко и плохо, так что от его работы было больше вреда, чем пользы. Георгий Михайлович хотел быть строителем, во время его молодости строители ох как ценились — кругом шли стройки, труд строителей хорошо оплачивался, и профессия была в почете. Да и самому приятно смотреть на свою работу — на новенькие здания, которым стоять и стоять долгие годы. Их и знакомым можно с гордостью показывать, и детям, и внукам. А если ты управленец или бухгалтер, кто твой труд увидит? Бумажками, что с места на место перекладываешь и в портфеле носишь, не похвастаешься, не виден твой труд никому, даже самому себе, рассуждал отец Осипа в молодости. Но так уж вышло, что стал Георгий Михайлович сметчиком при строительном управлении. Он был хорошим работником, мог с ходу прикинуть нужную сумму, одним глазом взглянув на план строительства. Считал он быстро и в основном в уме, только в некоторых случаях пользовался калькулятором, больше для самопроверки. Но руки все равно скучали по работе, а она была не для них.

Деда Осипа, Михаила Степановича, бог тоже не миловал, руки у него были, что клешни у дальневосточного краба — большие, сильные и неловкие. За них он и пострадал, да так, что будь здоров — получил клеймо изменника Родины, а это не клякса на рубашке, скипидаром не выведешь. В лихие сороковые Михаил Степанович сгинул, и Осип своего деда никогда не видел. А что с ним случилось, жив он или нет, об этом в семье Манжетовых говорить было не принято. Никто о нем и не говорил, только имел каждый свою версию: Георгий Михайлович считал своего отца геройски погибшим на войне — так об отце ему думать было приятнее; Нелли Ефремовна, жена Михаила Степановича, напротив, считала мужа предателем, а Осип не думал ничего — он привык опираться на факты, а их у него не имелось. Осип осторожно выспрашивал у родни о деде, но никто ничего ему толком не говорил, все ограничивались общими фразами: дескать, взорвал нужный нашим войскам мост и сдался в плен японцам. О том, что сержант Манжетов угодил гранатой в стратегический объект по неосторожности, никто среди командования не вспоминал после того, как тот пропал. Особист сразу же узрел в поступке Михаила Степановича диверсию и завел на него дело.

— Почему ты считаешь деда героем, он же в плен сдался? — приставал Осип к отцу.

— Он воевал, а это уже геройство. Мы живем в мирное время, сыты, одеты, с крышей над головой, и уже только поэтому не имеем никакого права осуждать поколение, на чью долю выпала война. Сдался мой отец в плен или нет, я не знаю. Да хоть бы и сдался! Я не вижу ничего дурного в том, чтобы выбрать жизнь вместо никому не нужной смерти.

Осип был солидарен с отцом — окажись на месте деда, он и сам предпочел бы харакири жизнь. «И почему у нас за это считают изменниками Родины? — не понимал он. Свои мысли по этому поводу Осип старался держать при себе, и на то имелось несколько причин. Во-первых, бабушка придерживалась иной точки зрения относительно поступка деда, а расстраивать ее своими заявлениями не хотелось; во-вторых, в их дворовой ребячьей компании предательство не прощалось, в военных играх ни в коем случае нельзя было сдавать пароли, иначе все — признают иудой и перестанут дружить; в-третьих, Осип не любил безотносительных рассуждений. Знать бы обстоятельства, заставившие деда взорвать мост, нужный своим же, и причины последующего его исчезновения, — думал Осип, — тогда можно будет сказать наверняка, кем был дед — героем или изменником Родины. Но, видно, концов в той давней истории не найти».

Единственный человек, который хорошо знал деда — бабушка, почему-то не на его стороне. А ведь она вышла за деда по любви. Он не раз видел, как бабушка с трепетом перебирала хранящиеся в коробке из-под конфет старые, довоенные фотографии и письма. Лишь на этих фотографиях Осип и видел Михаила Степановича: статный, коренастый, с густой клинообразной бородой, он нежно обнимает могучей рукой белокурую молодую девушку — свою невесту Нелли. Бабушка в нарядном ситцевом платье, облегающем ее пышную фигурку, очаровательно улыбается и прижимает к груди букет ландышей.

Бабушка охотно показывала близким свое сокровище — несколько старых фотографий да письма. «Тогда Миша был другим, и я люблю его того, а такого, каким он стал, знать не хочу!» — объясняла Нелли Ефремовна.

Неужели военный проступок деда перечеркнул все, что было между ними?! — недоумевал Осип. Что это? Комсомольский фанатизм или желание отвести удар от семьи? Он бы еще понял, если бы Нелли Ефремовна так себя вела в далеких сороковых, сразу после объявления деда врагом народа, ну а сейчас-то что ею движет? Кроме как преклонным возрастом, объяснить для себя странное поведение бабушки Осип не мог.

Он уже смирился, что тайна так и останется покрытой мраком. Но вот однажды в Пятиречье, где он в гостях у бабушки проводил свои школьные каникулы, Осип отправился к лесной реке ловить рыбу. Приближаясь к реке, сквозь редеющую листву деревьев Осип заметил чей-то силуэт. Осторожно, чтобы не выдать себя — а то мало ли кто там, — он подошел к берегу и встал за толстый ствол боярышника. Он узнал Дикую Илу — так за глаза называли люди странную немолодую женщину, что жила на окраине Лютни, ближайшего к Пятиречью поселка. Ила была нелюдимой, часто разговаривала с травами, водой, камнями, деревьями, всякой живностью. Она считала, что они тоже душу имеют, слушают, понимают, действуют, только обличье имеют иное, не человеческое. Эта манера общаться с окружающей средой вызывала кривотолки. Злые языки приписывали Дикой Иле связь с нечистой силой, поговаривали, что она умеет колдовать и знает то, что другим неведомо; речь ее зачастую непонятна, но силу имеет и нередко бывает пророческой.

Вопреки своим девяноста годам Ила двигалась энергично, словно юная девушка. Осанка прямая, походка упругая; длинная одежда скрывала тело старухи, и со спины можно было принять ее за молодую. Но вот она поворачивалась — и обнаруживалось сморщенное, с нечеткой татуировкой вокруг рта лицо. Люди говорили, что это у нее с юности. Среди айнов, а Ила принадлежала к этому народу, так было принято: девушкам ножом делали множество надрезов вокруг рта и втирали в них сажу. Начинался процесс с нанесения небольшого пятнышка над верхней губой, которое постепенно увеличивалось в размерах. К возрасту, подходящему для замужества, девушка обзаводилась полноценной татуировкой в виде эллипса, напоминающего густые гусарские усы. Чем больше и ярче были усы, тем лучше считалась невеста. Несмотря на то что татуировка Илы была очень крупной, в жены ее никто не взял.

Ила разулась, задрала подол и шагнула босыми ногами в ледяную воду. Уверенно держась на скользких камнях, она с завидной ловкостью собрала сеть и потащила ее на берег. В сети плескался богатый улов кеты. Осип подивился, как у этой старой, хрупкой женщины хватает сил тащить такую тяжесть. Женщина выбрала несколько рыбешек, а остальных выпустила назад, в реку.

Наверное, не донести ей такую тяжесть, поэтому и берет понемногу, подумал Осип. Юноша не знал, что айны никогда не берут у природы лишнего, будь то рыба, птица, шкуры животных или сырье, — лишь столько, сколько им необходимо для жизни.

— Вам помочь? — подошел он ближе.

Ила подняла на него глубокие, темные, как ночь, глаза. Она нисколько не удивилась появлению Манжетова, будто знала, что он здесь. Старуха остановила на нем изучающий взгляд. Повинуясь гипнозу, Осип замер. Ему показалось, что его затягивает в воронку.

— Не надо, — отрезала она. — Будет только хуже.

Осип смутился. Так ему часто отвечали, когда он вызывался помочь. Но то говорили близкие и знакомые люди, и он не обижался, а ей-то откуда известно?

— Твой прадед родился криворуким, и дед твой был криворук. Отец твой тоже не помощник. И сына твоего, когда родится, ждет та же участь, — словно прочитала его мысли Ила. — Так было и так будет всегда, пока один из вас не разорвет круг. Перед каждым однажды открывается дверца возможности его разорвать. Перед прадедом твоим она открывалась, и перед дедом, и перед отцом. Перед тобой тоже откроется. Твой прадед был слеп сердцем, дед упрям, отец не верил, а ты — ты пока недостаточно знаешь.

Голос Илы был низким, с хрипотцой заядлого курильщика. Такими голосами обычно озвучивают отрицательных персонажей в сказках. Глубокий взгляд, голос, странные слова — все вместе вызывало у юного Осипа оторопь.

«Что я пока недостаточно знаю?» — хотел он спросить, но язык не слушался.

— Возьми это, — Ила сунула в его карман свернутый трубочкой кусок медвежьей кожи. — Не пытайся развернуть, пока не почувствуешь уверенности в своих руках. Иначе уничтожишь!

Ила ушла, а Осип так и стоял огорошенный. В кармане его куртки болтался сверток, он упирался в бок, и казалось, что это старуха прикасается к нему своими костлявыми пальцами.

Он понял, почему медвежью кожу ему будет трудно развернуть — она зафиксирована в свернутом виде рыбьими зубами. Да уж, работенка не для его неуклюжих рук! Придя домой, Осип зло зашвырнул старухин подарок с глаз долой на чердак, чтобы не вспоминать о нем. Тогда его совершенно не интересовало, что может быть внутри свертка и что значат похожие на бред странные слова Дикой Илы.

Сумасшедшая старуха болтает не пойми что! — позже убеждал себя Манжетов и почти убедил, но все-таки… Неспроста люди всякое говорят про Дикую Илу. И бабушка Нелли Ефремовна как-то ее упоминала в разговоре про деда.

Прошло время. Пытливый ум Осипа не давал ему покоя. Загадки всегда притягательны, а в юном возрасте, да еще имеющие отношение к собственной семье, притягательны вдвойне.

Однажды он был свидетелем, как в городской библиотеке студенты-археологи получали редкие издания по краеведению. Из их разговоров Осип понял, что студенты участвуют в научной экспедиции, направленной на изучение истории острова. А потом он увидел их палаточный лагерь недалеко от Пятиречья. Они готовили еду на костре, вечерами бренчали на гитаре, а днем производили раскопки.

— Можно к вам? — попросился Осип. Ему захотелось хлебнуть веселой походной жизни и при этом делать что-нибудь полезное. — Я копать могу.

— Э, брат, копать — дело нехитрое. Надо знать, где копать.

Осип решил учиться на археолога, чтобы так же, как эти студенты, ходить в экспедиции, ночевать под звездным небом, слушать стрекотание сверчков, печь картошку на костре. А еще он рассчитывал, что институтские знания и экспедиции помогут ему узнать семейную тайну.