Две Лии и Иаков. Книга 3

Алик Серебров

Ни богоподобный фараон Египта, ни могучие цари Вавилонии и Митанни никогда не слышали о драме, разворачивающейся в семье небогатого землевладельца. Да и поклонение еще одному божеству на землях Ханаана, соединяющих две великие цивилизации, вряд ли могло вызвать у них интерес. Откуда им было знать, что сейчас зарождается новая религия, а Лие предстоит стать праматерью нового народа. Но ей предстоит пройти немало испытаний, чтобы не нарушился ход истории, описанный в Торе, Библии, Коране.

Глава 1

Пустая дорога. Пустые улицы. Пустой двор. Послеполуденное солнце, выжигающее всех не успевших или не сумевших спрятаться от его лучей. В открытые ворота подворья Лавана медленно втягивалась короткая цепочка едва передвигающихся существ. Живых, полуживых, изможденных — сейчас это не интересовало жестокого бога Шамаша, которому тоже не терпелось удалиться на покой с такого знакомого небосвода, под которым ничего не происходило, да и не могло происходить в это время.

«Хватит уже. Сдерживал себя по повелению Создателя, когда неизвестно чем интересная всей троице невзрачная девчонка разбиралась со взрослыми важными мужчинами. Конечно все трое изволили наблюдать, куда же денутся верные друзья-приятели Бытие и Сознание от своего начальника.

Непонятно только, кого Создатель оберегал: то ли ее, то ли зрителей. То ветерочком подует, то тучку подгонит, заслонит от лучей. А бывало, наоборот, разгонит, когда уж больно много их собирается и темнеет. Что он в ней нашел? Ну, два сознания в одном теле. Подумаешь, экая невидаль. Хотя, наверное, таки невидаль. Сам, небось, подшутить решил?

Нужно будет у Сина спросить при встрече. Гоняешься за ним, (или за ней? Кто их поймет: то Луна, то Месяц) гоняешься, значит, а он ускользает. Или она убегает? Как ящерица — шмыг от меня в норку, и нет ее. А, может, это они за мной гонятся? Да какая, в конце концов, разница. Недолго ждать осталось. Лет двести — двести пятьдесят и пересечемся. Не забыть бы только спросить.

Надоело. Пока не запрещают, пусть немного пожарятся. Хотя и мне, пожалуй, достаточно. Заболтался. Вот попрячутся, как все существа разумные, и я потихонечку на покой».

Первым в маленьком караване монотонно вышагивал раб, привыкший к тяжелому однообразному труду. Ноги сами собой поднимались и опускались, неся еще крепкое тело разорившегося крестьянина. Не обращая внимания на пыль и жару, вспоминал два, нет, почти три свободных дня:

«Собственно говоря, ничего в жизни после того, как за долги продался Лавану, особо и не изменилось. Как работал раньше от зари до зари, пытаясь выбраться из нужды, так и сейчас работаю. Накормлен, как-то одет, хозяин с хозяйкой спокойные — что еще? Вспоминается временами семья, когда перепадет кружка пива и минута отдыха вечерком, но что уж тут. Жена скончалась. Захворала, не смогли лекаря дождаться. Дети выросли и разбрелись.

Может и хорошо, что к Лавану прибился, слыхивал разные истории про рабство на государственных стройках да рытье каналов. Но это уж больше пленных касается, которые без права освобождения, на всю жизнь в кабалу попали. Ну, голова наполовину выбрита, так что? Закон такой. Знак особый. Так он никуда бежать и не собирается. Вон, такой же как он, проданный за долги, у корчмаря Марона за огородом следит. Одет в такое тряпье, что чучелом птиц отгонять на его же огород ставить можно. Голодный всегда. Хозяин каждую морковку считает и грубой муки на лепешки дает, только чтобы ноги не протянул. Грех жаловаться.

А тут еще три, считай, дня свободных перепало. Хозяин со старшей дочкой в город отправились, и его с собой взяли, за добром присматривать. Отоспался, отъелся. С девчонкой этой, Зилпой, щебетухой и попрыгуньей, душу отвел. Вспомнил времена, когда был помоложе, и дети при них с женой крутились. Еще и пару медяков от молодой хозяйки перепало, и служанка в таверне веселая попалась. Решила, видно, для себя: «не можешь избежать любовных забав, расслабься и получи удовольствие». Тем более, что в храмовых домах утех те же услуги считаются нормальной работой. Ее тоже можно понять. Ведь, по сути, такая же как он. Отец продал в неурожайный год, бывает. Ну так она уже полтора года отработала, считай, полсрока прошло. Потом и о ребеночке подумать можно. Вот он, например, оттрубил год, через два тоже можно на вольные хлеба, и поискать себе работу. Но стоит ли снова связываться с семьей? Ерунда какая-то в голову лезет, как юнцу безбородому. От жары, наверное.

Но Лия, Лия то какова! Двух недель не прошло, как в ногах у отца валялась. Как стемнеет, от мальчишек, что дергали ее, слепую, пряталась. Сторонилась всех, только к колодцу за поселок выбиралась к Гиваргису, сторожу однорукому. А как выгнали, да несколько дней сама прожила, так изменилась, что теперь — молодая хозяйка, надо же. Вся такая гордая стала. Но не озлобилась, нет. Что правда, то правда. Еще и в таверне наслушался небылиц, вроде в подругах у нее богини ходят. Но с этим поосторжнее надо. Не даром ведь говорят: «в каждой правде, есть доля правды». А за пьяную ночь (ну, перепало мне чуток, так что?) после испытаний Рекой, каких только «правдивых» историй не наслушался.

Мелькнули знакомые ворота, и перед глазами открылся ставший родным двор. За рабом столь же неторопливо, хотя уже чувствовал приближение к родному стойлу, появился ведомый за узду ослик с наездником. Всю дорогу, а до этого в городе, злопамятное животное высматривало своего обидчика, наглого Джераба, сына корчмаря:

«Ладно, хозяйскую дочь ударил так, что та упала. Чего между людьми не бывает, сами разберутся. Но я то причем? Меня зачем было трогать? Толкнул, а услышав громкий крик возмущения, сам заорал почище осла. Попадись только, наглец. Приличный заряд дерьма в брюхе по-всякому найдется, чтобы угостить обидчика. Ничего, скоро от надоевшего груза отделаюсь, отдохну в родном стойле. Хотя эти неугомонные людишки всегда придумают чем заняться. Не беда. Отдохнул, а работа привычная. Будет тяжело, остановлюсь и покричу чуток, отстанут. Недолго осталось».

Изнывающий от жары Лаван встрепенулся от дремы, когда мимо промелькнули крепкие столбы, к которым крепились ворота двора. Сколько раз он уже пересекал эту границу, отделявшую его владения от внешнего мира. Еще немного, и он, наконец, доберется до заветной комнаты, где собрались изображения богов, что создал его предок, Терах. Там, в тишине и прохладе дома, он раздумывал, советовался, принимал важные решения. Изваяния божеств, управляющих стихиями, были закопаны под углами здания из обожженного кирпича, так что в доме до последней поры можно было чувствовать себя спокойно.

До последней поры. Пока не явился неведомо откуда племянничек Иаков, сын Исаака и любимой сестры Ревеки. Ревека, Ревека… Вот уж о ком частенько вспоминал Лаван, о чьем отъезде сожалел. А племянник, с которым еще предстоит решить, что делать, ни много ни мало, заявил, что прибыл для женитьбы на его дочери. Точно так же, как давным-давно Исаак, отец его, прислал слугу, чтобы просватать и забрать Ревеку. А та и рада-радешенька покинуть родное гнездо. Вот уж умница и красавица. Видно не в нее сын пошел. Он-то все больше отцовские рассказы о едином боге слушал, а в хозяйских вопросах несведущ. Ему, видите ли, откровение было, что суждено ему стать родоначальником, чьи потомки завоюют всю Землю, и посему, до́лжно отдать ему дочь в жены и управление всем хозяйством.

А дочери, как обезумели от такого красавчика. Старшая, Лия, потребовала, чтобы он, Лаван, немедленно отдал ее замуж за пришельца. А младшая, Рахель, вообще влюбилась по уши, и никого, кроме Иакова, вокруг не видит. Он, как отец, совсем ничего не имеет против такого зятя, но не сейчас же. Рахель еще совсем молода́, положение в хозяйстве могло бы быть и получше, а тут свадьбу задумали. А Лию, после ее мольбы о замужестве, сгоряча вообще выгнал из дома. Не насовсем, недалеко, только чтобы подумала в одиночестве над безрассудностью своей просьбы. Мало того, что ущербная родилась, не дали ей боги нормального зрения, так еще и на всю их семью неприязнь накликала. Не дают сыновей ему и Адине, а без них и род увять может. Да и в общине проблемы из-за этого. Соседские семьи растут, запросы расширяются. А за чей счет? То-то же.

А Лия? Что с ней было то в заброшенном загоне? Неведомо. Может и правду ее богиня Иштар под свою опеку взяла. А иначе как? Во дворе, когда руку отключила, а из глаз непроизвольно слезы текли, кто с ним говорил? Ясно, что не Лия, а Иштар в ее обличье. Лия и слов то таких не знает. А вещие знаки после жертвоприношения, когда куст сам запылал ярким огнем, а по луне тень неведомой птицы проплыла? И ведь не один он все это видел, Иаков рядом стоял. А потом, дома, когда Лия о чем-то с изваянием богини пошепталась. Ведь потом все, как было, об их ночной встрече с Иаковом поведала, хотя и была далеко от поселка. А история, когда ее в колдовстве заподозрили? Вспоминать страшно, сколько раз он находился на грани разорения. Нет, быстрее домой, к богам. Рассказать все, и просить, чтобы знак дали, как поступать, как вести себя с дочерью.

Лаван заерзал на мешке с сеном, заменявшем ему седло. Заметив шевелящееся перед мордой светлое пятно, тунику хозяина, оживилась и белая ослица:

«Ну наконец-то, добрались. Тоже мне, размечталась. Подавай ей все и сразу: и стойло удобное, и ясли, полные овса и пахучего сена, и соседа, приятного во всех отношениях. А потом еще и картины, как бегает с ним по просторам, когда никто не мешает. Размечталась! А прогуляться с ношей на спине, да по такой жаре, да по пыльной дороге — слабо́? С утра, как из города вышли, еще ничего было, сносно. После двухдневного отдыха, да по утренней прохладе, да с приятными воспоминаниями — отчего же и не пройтись, размяться. Да и груз невелик. Лия, дочь хозяина, да узлы какие-то. Потом и та сошла, тоже прогуляться захотела. Идти недалеко, не то что дорога от Бер-Шевы в поселок недалеко от Харрана. Тогда чуть ли не месяц добирались. Но ничего, слава нашим ослиным богам, живыми добрались.

Вышли с места стоянки, где обосновались Исаак и Ревека, маленьким караваном — она впереди с Иаковом на спине, рядом ослик со слугой, а за ними три верблюда, нагруженные разным товаром. Слуга недолго с ними был, дня два-три. Потом на стоянке о чем-то поговорили с хозяином, и он обратно повернул. А мы дальше тронулись. Прибились к попутному каравану. Потом он исчез вместе с нашими верблюдами, а я едва спаслась от шакалов, пока хозяин молился. Присоединились к другому. Так вместе с ним и шли, пока однажды ночью не поднялась непонятная суета. Факелы, крики, беготня. Я тоже испугалась. Хозяин подскочил, забрался на спину, начал ногами по бокам колотить. Не больно было, но неприятно. Я и рванула в темноту. Так и бежала, пока не выдохлась. А утром вернулись и увидели пустую истоптанную площадку. Верблюдица в стороне на трех ногах пыталась удержаться и жалобно так посматривала в нашу сторону. Хозяин только руки вверх протягивал, в небо смотрел и причитал что-то. Но с неба ничего не упало. Так он сел, голову руками обнял и начал качаться из стороны в сторону. Я к верблюдице подошла, а у той из ноги кусок деревяшки, стрела, то есть, торчит. Ступить она на все четыре ноги не может, а я в этом деле не помощница. Посидел хозяин, покачался, и пошли мы дальше. Хозяин на мне, а за нами верблюдица хромает на трех ногах. Так за день и дохромали до города. Иаков особо не спешил, все бормотал под нос. Наверное, решал куда податься. Как бы то ни было, после всех злоключений добрались-таки до места.

Раньше, конечно, получше было, попросторней. В стаде повеселей, и побегать можно. Но и тут ничего, нормально. Другая жизнь. Не мы выбираем, нас выбирают. Куда-то я не туда задумалась. Начала о дочери хозяина, а закончила хромой верблюдицей. И что между ними может быть общего? Но что-то ведь есть, если в одну мысль попали. Добрались. Хорошо, что хозяйка по такой жаре пешком рядом шла, а узелок совсем легкий оказался. Сейчас снимут, и можно будет спрятаться от солнца».

Последней в измученной веренице, гуськом входившей в застывший пустой двор, где обычно кипела жизнь, была Лия. После всех приключений в городе, у нее, казалось бы, выдалось несколько часов отдыха и тишины. Но оказалось, что все прелести жизни вместе выпадают очень редко. Даже если и случается так, то в голову лезут непрошенные мысли и воспоминания, а хуже всего, если планы на будущее.

Сейчас таким камешком в сандалии, способном испортить все настроение, оказалось слепящее солнце и жара. Глаза невыносимо болели от отблесков ярких лучей, как ни щурься и не прикрывай их платком. Все тело и лицо горели от нестерпимой жары. Не помогали ни накидки, способные отразить безжалостные лучи, ни обмахивания. Утомительной оказалась дорога домой.

Когда это путешествие началось, Адат, чье сознание управляло телом Лии, пока разум Тарбит отдыхал от сумасшедшей борьбы сначала за жизнь, а потом за деньги, куда же без них денешься, вспоминала приятные случаи сосуществования двух сознаний в одном теле. Пыталась разобраться, где все-таки, богини помогли, а где Тарбит продемонстрировала свое умение.

Последняя непонятка была в том, как удалось ей, девушке, чье знакомство с водой заключалось в детском баловстве со сверстниками у колодца, когда восторженные визги достигали самых удаленных закоулков поселка, удержаться на волнах реки Белихи. Но ведь держало нечто на поверхности, даже отдыхать, лежа на ней, удавалось. Нет, пусть Тарбит твердит о своих умениях, но без помощи Нанше здесь не обошлось.

Хорошо, что она тогда спряталась в удобной извилине разума и не мешала подруге, все и получилось, как Тарбит обещала. Да и во время суда, когда решали, как казнить Лию. Хотелось упасть в ноги судьи и умолять о пощаде, но она сдержалась. Из последних сил сдержалась. Ведь обещала Тарбит, посланнице богов, не вмешиваться ни при каких обстоятельствах, закрыла глаза и молилась, молилась в глубине мозга. Хорошо, эту извилину обнаружили, есть где спрятаться, отдохнуть, когда сил уже нет. Вот все и получилось.

Неизвестно еще, чья заслуга в их победе больше. Молитвы помогли, или Тарбит всех переговорила и победила. Наверное, все-таки Тарбит. Она столько знает! Уж по-всякому побольше всех этих важных господ и хитрых трактирщиков. Ну кто бы еще смог повернуть все дело так, чтобы они добровольно раскошелились. Раскошелились! Добровольно!

Но она, Адат, тоже хорошо потрудилась на общее благо. В самом начале совсем было с жизнью распрощалась, но после знакомства с Тарбит, когда сильно прижало, так извернулась, что и представить не могла, что на такое способна. Как Гиле помогала, как щенков наощупь, в каком-то тумане принимала. Еще и за больным успевала присмотреть. Правда, когда потом он упоминал о каких-то обниманиях, не поняла, не смогла вспомнить. Ничего не воспринимала, отрубилась от усталости. Тогда Тарбит ее подменила. Наверное, чепуха какая-то. Если бы что-то было, она бы почувствовала. Ведь подслушала, как служанки обсуждали, что происходит, когда занимаешься этими делами. Хотя когда-то и самой придется. Как иначе ребенок появится от Иакова? Иначе никак. Очень хочется стать его женой, но он в Рахель влюбился, никого вокруг не видит. Тарбит обещала, что через семь лет поженимся (почему именно через семь? Зачем так долго ждать?), и будет мне счастье.

Правда, придется за это счастье побороться. Но вдвоем это уже не так страшно. Вдвоем в любом случае проще. Как Гильгамешу с Энкидом. Вот друзья были, так друзья. Гильгамеш даже богине Иштар отказал, когда она захотела выйти за него замуж. Не хотел друга потерять. Вот мы с Тарбит никогда не разлучимся. Как могут разлучиться два сознания в одном теле? Да никак. Ну и что из того, что между нами больше трех с половиной тысяч лет? Человек не очень-то и изменился. Знает побольше, так и сейчас ученые люди найдутся. Что это я? Завидую, что-ли? Кому? Себе? Опять запуталась.

Скучно. Хорошо, Тарбит ненадолго проснулась. Но устала очень. Два последних дня ей тяжело дались. Успела рассказать только, как распрощались с Рабити и Устадом, и снова ощутила, что подруга не слушает.

Осталось только снова ждать, когда будет с кем поболтать по дороге. Уже все косточки болят, сидеть на хребте нашей (если бы нашей, а то Иакова) ослицы. Все. Привал. Видно, и отца достала эта езда.

От остановки, а может от того, что Лия начала спускаться с ослицы, Тарбит очнулась. Не желая хоть как-то нечаянно помешать подруге, осторожно спросила:

— Адат, мы где? Уже приехали? Что-то я не узнаю места́.

— Нет, — вздохнула Адат, — привал. Считай, половину пути одолели. Самую, мне кажется, простую. Дальше по жаре тяжелее будет. Пусто и скучно, к тому же. Поля вокруг уже убраны, скоро время обрабатывать. Смотреть не на что. Красная земля и пыль.

— Что-то у меня, у нас то-есть, все косточки болят, и тело затекло.

— Особых удобств при езде на ослице не представилось, спасибо хоть скачки не устраивали. А идти рядом… Не хотела тебя беспокоить.

— Спасибо, сестренка. Извини, если обидела. Давай искать укромное место, надобность уже сильно ощущается, а потом я тебя сменю. Отдохнешь, потом с матерью сможешь нормально встретиться. А я пешком пройдусь.

Так и сделали, и вторая часть пути просто пролетела в разговорах и воспоминаниях. Если бы не палящая жара, можно было бы считать легкой прогулкой. Самым часто повторяемым словом в этом безмолвном разговоре двух сознаний оказалось простое «помнишь».

— А помнишь, как по стенам хижины солнечные зайчики пускали?

— А помнишь, как Гиваргису зуб лечили?

— А как зайца обдирали, помнишь? Ужас какой.

— А Чензира? Сначала заставили воду сливать, когда платье сняли и перед его носом мылись. Потом репетицию раздевания под водой перед ним устроили. Получил парень неожиданное бесплатное удовольствие. Хорошо еще, что больная нога удерживала от соблазна дотронуться.

— А помнишь, как отец стал уважительно разговаривать, когда убедился, что с ним общается сама богиня Иштар?

— А помнишь, как Люций за морковкой бежал?

— А как выручил ночью, когда отозвался?

«А помнишь…», «а помнишь…» — так, перебивая друг друга, захлебываясь от восторга, вспоминали нечаянные сознания-подруги забавные случаи, происходившие с ними последние недели. А потом притихли.

— Тарбит, согласись. Ведь когда все это с нами случалось, совсем не до смеха было. Что-то я не припомню, чтобы мне недавно удавалось смеяться.

— Пожалуй и я впервые воспринимаю все так, будто и не с нами все было. Будто мы зрители, а перед нами разворачивается странный спектакль.

— Помнится мне, что все время приходилось выкручиваться и бороться если не за жизнь, то за достойное существование точно. Хотя не далее, как пару дней назад и с жизнью распрощаться шанс был.

Снова замолчали, думая о своем. Навалилась такая усталость, что плечи Лии опустились, ноги отказывались подниматься, а солнечные лучи, казалось, выжигают мозг.

Лия с трудом подняла голову от земли, и сквозь туманное марево наконец-то увидела цель путешествия — ворота родного дома. Остановилась, пропуская ослицу вперед. Шлепнула ее по крупу, подгоняя. «Адат, меняемся. Встречай Адину. С матерью должна здороваться дочь. Как все—таки повезло иметь рядом душу, которая тебя понимает».

Лаван, не оглядываясь по сторонам, сразу направился в дом, раб, перехватив поводья ослов, потянул их в сарай, а Лия осталась в центре двора. Совсем как тогда, когда решилась просить отца о милости. Просила отдать ее странному путнику, называвшему себя сыном Рахели. Но тогда двор был полон звуками, животными, людьми. А сейчас, в послеполуденный час, освещенная яркими лучами безжалостного солнца в центре пустой сцены стояла сгорбленная фигура девушки, придавленной тяжким грузом невероятных обстоятельств.

Услышав звуки шагов, из дома выскочила Адина, и, едва расслышав: «Позови служанку», — бросилась к дочери. Из сарая уже бежала Зилпа. Бежала, почему-то, не к дому, не к хозяину, а к одиноко стоящей Лие. Адина рукой показала девчонке в сторону дома, а сама заключила в объятья и поддержала падающую дочь:

— Все хорошо, девочка моя. Все закончилось. Ты дома, со мной.

— Мама, я устала… Как я устала, мама…

— Пойдем, Лия. Родная моя. Мама с тобой. Мама поможет.

Поддерживая дочь, Адина помогла той добраться до тени навеса. Усадила ее на скамью и захлопотала вместе с выскочившей кухаркой, матерью Зилпы и Бильхи. Все завертелось в хлопотах встречи. Сначала вода. Бильха уже мчалась с бурдюком на помощь сестре, кухарка подавала полную кружку Адине, держа наготове кувшин и полотенце. Потом, убедившись, что ее помощь пока не нужна, оставила их и побежала к кухне.

Лия медленно, маленькими глоточками вливала в себя живительную влагу. Она ощущала такую слабость, что рука казалась неимоверно тяжелой, капли воды стекали по подбородку, веки закрывались, защищая воспаленные глаза. Адина села рядом с дочерью, обняла, уложила голову на свою грудь.

Лия обмякла, почувствовав надежную опору. Смоченная тряпица легла на затылок девушки. Раскаленные иглы уже не проникали в самые глубины мозга. Тяжелые молотки перестали безжалостно стучать в виски, они удалялись, грохот их ударов слабел и затихал. Вторая тряпица, коснувшаяся воспаленного чела, своей прохладой тоже начала помогать изнемогавшей девушке. Капли живительной влаги просачивались сквозь закрытые веки, утихомиривая невыносимую резь. Дыхание Лии выровнялось, кровь заструилась в обмякшем, совершенно безжизненном теле. Лия поерзала, поудобнее устраиваясь возле так знакомо пахнувшей матери, и по—детски засопела. Адина приложила палец к губам, увидев приближающуюся с кружкой молока и лепешкой служанку. Та все поняла, и, оставив на столе все необходимое, помчалась помогать дочерям.

Выдохлись все. Тарбит, чье сознание отдыхало в заветной извилине мозга, положившись на подругу, Адат, чье возбуждение при разговоре с Тарбит вдруг превратилось в совершеннейший упадок сил, само тело Лии, которому за последние дни довелось выдержать немало незнакомых нагрузок — все три объединенные в единое целое сущности, почувствовав безопасность родного дома и защиту матери, сдались. Не было в том положении, в котором, слившись, застыли две любящие женщины, никакого притворства. Мать, защищающая свое дитя — вот что мог бы подумать любой, перед чьим взором возникла бы эта картина. И неважно, сколько лет дочери, насколько велики силы матери, всегда и везде эта связь будет неразрывна.

Адина поглаживала плечо своей девочки. Девочки, которую как никого другого нужно было оберегать от жестокого мира. Она не говорила ласковых слов, не спрашивала и не утешала. Едва покачиваясь, она напевала, нет не напевала. Те звуки, которые долетали до ушей Лии напоминали ей мелодию колыбельной песни, которой мама убаюкивала маленькую девочку. Эта незамысловатая песенка заставляла забыть незаслуженные обиды прошедшего дня, боль в воспаленных глазах, погружала в живительный сон с его удивительными видениями.

Лия не сопротивлялась, когда, поддерживаемая матерью и кухаркой, в полусне перешла на устланную старым ковром лежанку в тени навеса. С влажным компрессом на глазах, она все так же безучастно лежала, смутно ощущая происходящее вокруг.

Вот Адина взяла ее руку и ласково поглаживает предплечье. Так, успокаивая, поглаживала ее река, когда по Белихе она удалялась от смерти, а на плоту суетились «испытатели», оставшиеся без колдуньи.

Вот сжимает чуть сильнее и начинает отгонять кровь от локтя к запястью. А в успокаивающемся мозгу появляется картина, как отец отсылает родную дочь от себя, в темноту и неизвестность.

Ласковые руки матери начинают поглаживать каждый палец, чуть выворачивая в суставах, ввинчиваясь вверх от ногтя к ладони заставляют вспоминать, как под любопытным взором луны делала то, на что даже в мыслях бы не осмелилась — принимала роды собаки и пыталась облегчить страдания больного. Но их тогда уже было двое, два сознания в одном теле. И настойчивая мысль билась в голове: «ты сможешь, ты обязана сделать это, только ты способна помочь им». И у меня получилось! Вот первый комочек, Истем, появился. Вот так же изворачивался, как палец в маминой руке. Самый толстый, большой. А за ним указательный палец — Шин. Хорошо-то как. Спокойно. Не то что тогда, в полутьме и тумане, когда все расплывалось перед глазами. А средний? Кто же тогда появился? Шал, конечно, Шал. Да, да! Так! Безымянный и мизинец — это же девчонки, Ербет и Амиш. И все? Нет. Были два последыша.

Рука Лии легла на ладонь матери. Пальцы Адины начали нежно разминать кожу между пальцами. Да, так и было. Наощупь перебралась к больному, попыталась напоить. Когда не получилось, Тарбит подсказала. Выдавила несколько капель в хрипящий рот, положила влажную тряпицу… Вспомнила! Это был обрывок моей нижней юбки.

Да, мама, теперь здесь. Да, мама, правильно. Гила тогда отдыхала, а я прислушивалась, кому больше нужна моя помощь.

А эти два промежутка, это Шешет и Шебет, самые слабенькие. Шебет еле пошевелился, я мизинцем нащупала маленький ротик, очистила от слизи и подула. Положила к Гиле, к соску́, выдавила каплю молока и успокоилась, почувствовав, как он начал сосать. Так и было.

Рука Лии перевернулась ладонью вверх. Мизинцы рук Адины проникают в пространства между крайними пальцами. Большие пальцы начинают массировать бугорки ладони. Хи—хи! Так мы знакомились. Тарбит и я. Одновременно управляли телом и катались по земле, пока Тарбит не закричала: «Стой». Лия закричала, хотя я не открывала рта. Смешно…

Ладонь снова перевернулась, послушно подчиняясь действиям Адины. То же положение материнских рук, те же ласковые, но сильные движения больших пальцев по тыльной стороне. Лия, лежащая с закрытыми глазами, морщится. Так держали ее за руки наемники на плоту, так же она физически ощущала ненавидящий взгляд Абрафо. И прислушивалась, прислушивалась к происходящему, чтобы предупредить Тарбит, которая в это время сражалась за их жизнь. Неужели это было? Неужели мы прошли через все это?

Рука Лии лежала на коленях матери. Согнутые указательные пальцы начинают двигаться по предплечью к запястью, совершая мелкие круговые движения. А в успокаивающемся мозгу возникают видения удивительного ритуального танца. Жертвоприношение, фантастическое проявление божественной воли, которое воочию наблюдали умудренные жизнью, никому не верящие на слово мужчины. Тарбит! Ты величайшая… Тарбит! Где ты? Лия тревожно зашевелилась, голова начала поворачиваться из стороны в сторону. Адина ласково погладила по волосам: «Все будет хорошо, дочка. Ты дома».

Теперь указательный и средний пальцы, как ножницы, с двух сторон начали охватывать предплечье и, двигаясь от локтя к запястью, сжимать и щипать его. Марон, Джераб — мысли мелькали калейдоскопом — участок, огород, судья, бесенята, Гиваргис и Зилпа. Надо бежать, их убьют. Где ахурру? Предали? Не успею. Тарбит! Где ты! Нельзя сдаваться! Я хочу детей! Гила, Чензира!

Куполообразно сложенными ладонями Адина начала обнимать с двух сторон предплечье и сжимать их. Это Тарбит объясняет и успокаивает, это она подталкивает на совершенно немыслимые поступки, это она хвалит, когда у нее, Адат, все получается. Это она изменила жизнь Лии. Из застенчивой девушки сделала молодую женщину, которая заставила с собой считаться. Это она… Нет, это мы. Мы вместе, мы сможем. А в мыслях пронеслось: «Не бойся, я с тобой».