Жених и невеста. Отвергнутый дар

Алекс Бранд, 2020

Сюжет, уже ставший клише – второй шанс. Так что же – все ясно заранее, все предопределено? Снова радостная юность, любовь? И, зная будущее, вперёд по накатанной? Богатеть, спасать СССР, свершать и побеждать. И рядом – Она. Дар? Или проклятие? Хватать? Или стиснуть зубы – и отказаться? Этот роман идейно примыкает к вселенной романа «Выбор. Иное». При этом он абсолютно самостоятелен и ни в коем случае не является его продолжением или чем-то подобным. Содержит нецензурную брань.

Все в этой книге — вымысел. Кроме того, что действительно было.

Несовпадения имен, географии города, названий улиц, других городов, деревень, адресов, номеров школ, воинских частей, трамваев, троллейбусов и прочего с реально существовавшими или существующими — неслучайны и преднамеренны.

Глава 1

Прямоугольник окна, слабо освещенный уличными фонарями. Человек смотрит в темноту за окном, слушает тишину. За спиной — полумрак комнаты, прячущаяся в тенях мебель. Стол посередине, четыре стула, скатерть. Она кажется черной, но он знает, что цвет ее — красновато-серебристый. На ощупь мягкая, старый плюш, вытертый на сгибах. Память, семейная реликвия. Он хочет протянуть руку и ощутить теплое домашнее прикосновение, провести кончиками пальцев, ладонью. Нет. Рука, дрогнув, остаётся на месте. Он смотрит в окно, сидя в низком кресле, словно… Уголок рта дернулся в усмешке. Кресло кажется ему убежищем. Встать, выйти? Куда? Приблизился шум позднего троллейбуса. Он вздрогнул, когда колеса прошелестели по старинной мостовой, плотно впечатываясь в булыжники облицовки. Знакомый звук… Решившись, он поднялся и подошёл к окну, отодвинул белую тюлевую занавеску. Перед ним двор, сейчас темный, тускло освещенный только несколькими окнами. Теплый жёлтый свет. Он невольно улыбнулся, вглядевшись. Флигель прямо напротив, в окне мелькнула фигура девочки-соседки, быстро прошмыгнувшей… Куда? Он отвел глаза, не нужно смотреть. Губы сжались, в следующее мгновение он отвернулся от окна и медленно оглядел комнату. Стол. Большой шкаф в углу. Диван. Кресло. Большой ковер на стене — смутно виден угловатый псевдоперсидский орнамент. Взгляд задержался на нем несколько секунд, губы снова искривила усмешка. Ковер… А вот… Он подошёл к высокому книжному шкафу, мечте библиофила. Книги, книги… Ряды корешков, названий. В соседних комнатах стоят ещё пять таких же, почти три тысячи томов. Чего тут только нет. Пальцы легли на переплёт… Осторожно, самыми кончиками. Темно, но он знает, чего касается, каких книг. Ладонь замерла. Да, это здесь. Во рту внезапно пересохло, рука отдернулась. Он упрямо мотнул головой и вытянул с полки потрёпанный том. Повернул его к скудному свету из окна, прищурился, вглядываясь. Резкие небрежные линии обозначают небоскреб, наискосок перечеркнувший обложку. Название. Автор. Он раскрыл книгу наугад, поднес к блеснувшим глазам. Словно страницы отразились в них слабой вспышкой. Что он делает? Ведь темно, ничего не разобрать. Но свет не зажигает. Не хочет или боится? Знать бы ответ. Быть может, гадает по тексту? Есть такое — раскрой книгу, где придётся и прочти первое попавшееся. Кто-то в это верит… Не он. Книга закрывается, в тишине комнаты отчётливо слышен плотный скрип, с которым она входит на свое место. Новый вздох. Он поймал себя на этом и встряхнулся с досадой, передёрнул плечами. Заговорил сам с собой, отгоняя наваждение, развеивая давящую тишину квартиры. Дома…

— Однако, надо поесть. Где тут у нас…

Он протянул руку, не глядя безошибочно выбрав направление, но… Пальцы упёрлись в стену, промахнувшись, выключатель оказался правее. Щелчок. Комнату залил яркий свет большой люстры, он вздрогнул и прикрыл глаза. Щелчок повторился, на люстре погасла половина огней. Ещё один шаг круглого выключателя — осталась треть. Теперь хорошо. Освещенная комната изрядно потеряла в таинственности, зато выступили новые детали. Большой телевизор, музыкальный центр. Тумбочка с пластинками, кассетами. Дверь на балкон, она сейчас закрыта. Дверь в коридор и другие комнаты, взгляд попытался проникнуть в темноту за порогом. Попытался — и отступил, вернувшись в свет. Вот низкий журнальный столик и газеты на нём, четко видны большие черные буквы. Взгляд задержался на них. Он подошёл ближе, взял одну, раскрыл. Дата… Передовица… Газета брошена обратно, читать это он не хочет. Никогда не любил газет… Три шага в сторону, желание поесть внезапно пропадает. В руке кассета. Несколько мгновений он всматривается в панель музыкального центра, проводит над ней ладонью, словно внезапно забыл что-то и пытается вспомнить. Немного неуверенным движением нажимает кнопку включения. Он усмехнулся, увидев, как зажглась разноцветная радуга лампочек, осветивших разнокалиберные индикаторы, синхронно дрогнули стрелки. Бесшумно и мягко открылось гнездо приемника, кассета скользнула на место, палец аккуратно закрыл крышку с тихим маслянистым звуком. Громкость на три, сейчас ночь. 'Play'. Он сел прямо на пол, устало прикрыл глаза. Просто сидеть и слушать… Как же хорошо… И не нужно думать ни о чем, вот просто ни о чем. Негромкая песня, до боли знакомая мелодия, многажды слышанные простые слова. Теперь он понимает каждое. Не так, как тогда… Он помнит. Танец, тепло ладоней на плечах, мечтательная улыбка, блеск зеленых глаз, в которых тонешь, тонешь… Его глаза распахнулись, он резко выпрямился и почти ударил по кнопке 'Stop'. Песня смолкла. Индикаторы обиженно мигнули, словно спрашивая — зачем ты так с нами? Разве этого мы заслужили за все хорошее? Нет. Вы — не заслужили.

* * *

— Ну не получается! Третий раз уже…

Девчушка-санинструктор обиженно надула губы, бросив в коллектор очередной венфлон^[1], тот очень красноречиво шмякнулся о донышко, присоединившись к остальным неудачникам. Он улыбнулся уголками губ, подойдя на зов. Окинул взглядом руку лежащего на кушетке сержанта. Мда… Девочке можно только посочувствовать, вены нынче пошли не те. Глубокие, тонкие, иногда просто недосягаемые без знания анатомии. То ли дело в наше время, офицер медслужбы мысленно вздохнул. Были руки как руки, вены нормативные, на месте, хорошо видные, наполненные, упругие. Теперь же часто не отличить руку молодого парня от руки средних лет женщины, если попытаться быстро влить литр 'хартмана'. Ха… Ищи и коли, короче… А она какой взяла, кстати? Ого, зелёный. Смело для первого месяца, и даже очень. Ты бы ещё белый схватила…

— Так, бери синий, и… Вот сюда. И не гладь его, иди острее, вглубь.

— Я?

— Ты.

— И не розовый даже? — девушка в свежей необмятой форме очень старалась казаться на полгода опытнее, чем была. Хотя бы на полгода…

— Синий.

— Хорошо. Эй, ты с нами? Глаза не закатывай!

Сержант при этих словах скосил на девушку глаза и пробурчал.

— В третий раз — мороженое. В четвертый — танец. А если в пятый, то…

— То заткнись! А то я тебе вгоню этот литр прямо в…

— Стоп! — офицер негромко хлопнул в ладоши, — тишина в отделении.

В ответ — обиженное сопение, треск разорванной упаковки, щелчок затянутого жгута. Тишина. Oфицер прислушался, по ходу просматривая журнал приема. Слегка кивнул — все в порядке, страдания сержанта закончились, 'хартман' пошел. Он никогда не помогал в таких случаях — девчонки должны справляться сами. Сами. Иначе в реальном бою — не сумеют, не попадут. Потеряют, не дотащив, не протянув быстрые минуты до вертолета. Учись, соплячка, пока можешь. Если честно, ставить капельницу было совсем необязательно. Здоровый лоб, может пить сам. Но… Нужно учиться. А руки у него хреновые, снова вернулась мысль. Круглые, жирные. В бою такому лучше не становиться пациентом. Цинично подумалось, нехорошо. Я ко всем могу не успеть, а девочки… Не бросят, потеряют время, застынут неподвижно под огнем, и… Он дёрнул уголком рта, отгоняя видение. Нет. Пусть учатся. До конца дня поставим ещё штук пять, да хоть бы и здоровым, а потом пусть друг на друге тренируются. Сидя, лёжа, одной рукой, в полумраке, с фонарем и в темноте на ощупь. Стоя, лёжа, с колена, раненому, себе. Капельницы, уколы, перевязки, жгуты и шины. И главное — учиться решать, кто первый, кто подождёт, кто последний. А кто — безнадёжен и кому нужно только одно — вернуться. Быть похороненным в родной земле, среди своих. Право на это есть у всех, оно вечно, неоспоримо и незыблемо. На этом держится армия. Живым или мертвым, целым или по частям — ты вернёшься. Тебя не оставят. Он вдавил клавишу.

— 'Малое колесо' ''Большому'. Прием.

— Четкий, 'малое'.

— Время?

— Икс плюс четыре. Прием.

— Понял. Отбой.

Офицер мельком взглянул на часы — до прибытия вертолета девятнадцать минут. Легонько встряхнулся, разгоняя кровь и мышцы, отпил несколько глотков подсоленной воды из фляги. Автоматически взвесил ее в ладони, оценив остаток. Да, сейчас учения, вода досягаема, но… Так и сваливаются великовозрастные оболтусы с обезвоживанием, думая, что канистры с водой всегда будут рядом. Вот как этот. Сержант. Хороший пример подал своему отделению — выпив половину фляги, вторую вылил себе на голову. А после — четыре часа марша, пришлось пить воду из фляг ребят. Когда его притащили, ещё хорохорился — я, дескать, не крысил и почти не обделил парней. Идиот. Итог — небоеспособен. Командовать — не способен. На базе пойдет под суд с формулировкой — намеренное и демонстративное нарушение инструкции на марше. Офицер откинул брезентовый полог и вышел наружу, под палящее послеполуденное солнце. Его жаркие лучи больно кололи глаза даже через густо затонированные 'оверглассы'. Время? Пятнадцать минут. Он запомнил эти цифры на серо блеснувшем дисплее часов — 2.36pm. В этот момент и послышался тонкий нарастающий свист, ввинчивающийся в уши…

* * *

В тишине квартиры негромко звякнуло, он вздрогнул и посмотрел на телефон. На часы, стоящие в нише серванта. Почти час ночи. Нет. Только не сейчас, прошу. Не надо. Телефон издал отрывистую короткую трель, замолк. Он не сводит с него глаз, в них — страх. На мгновение захотелось снять трубку и положить ее рядом. До утра. Или… Пусть это будет ошибка, кто-то промахнулся, накручивая диск в темноте. Не та цифра, бывает. Верно? Тихо как… Он облегчённо вздохнул. Кто-то ошибся или что-то замкнуло в проводах и контактах. Телефон пронзительно зазвенел, в ночной тишине это прозвучало оглушительно, сердце ёкнуло и дало перебой, он стиснул зубы. Это не ошибка. В подтверждение раздался второй требовательный звонок, третий, четвертый. Ему казалось, каждый следующий громче и пронзительнее предыдущего, словно кто-то кричит, кричит, кричит. Зовет и в отчаянии не может дозваться. Ответить? Нет? Можно просто сидеть рядом и ждать, это не продлится долго. Надо просто потерпеть. Можно выйти из комнаты, плотно закрыть дверь и переждать снаружи. Можно. Ладонь вспотела, стук сердца гулко отдается в груди и голове, в кончиках пальцев. Он решился. Сидящий на полу шестнадцатилетний парень быстрым движением снял трубку, но к уху ее поднес очень медленно. Облизнул пересохшие губы. Тихо произнес.

— Не спишь…

— Не сплю. Какой уж тут сон… А ты?

— Шутишь?

— А что ты делаешь?

— Сижу. Думаю.

— О чем?

— Обо всем.

— Что же нам теперь делать?

— Я не знаю.

Он тихо прошептал ее имя, короткое имя, губы шевелились, произнося не предназначенное для чужих ушей. Она слушала, по ее щекам медленно катились слезы, она закусила губу, чтобы не заплакать в голос. Чтобы не разбудить родителей. Пятнадцатилетняя девочка.

— Хочешь, я сейчас приду? Или ты приходи… Ты помнишь дорогу? Ох, дура какая… Ты же меня проводил. Мысли путаются, извини.

Он криво улыбнулся, услышав этот наивный вопрос. Совсем ребенок… Помнит ли он…

— Я все помню, но… Нет. Не иди никуда, и мне не нужно сейчас приходить.

— Я одеваюсь!

В ее голосе прорезалось знакомое упрямство, она может просто повесить трубку. И через двадцать минут раздастся звонок уже в дверь. У нее есть и свой ключ. И что тогда? Она знает, что его матери нет дома и не будет ещё несколько дней. Он вспомнил, с каким облегчением это обнаружил. Встретиться с ней… Его передёрнуло, только не это. Что же делать, что?

— Прошу, не нужно. Не приходи сейчас. Не сходи с ума, я что-нибудь придумаю…

Он поморщился, понимая, как лживо и беспомощно звучат эти пустые слова. Что можно придумать, что? Ничего. Но надо взять в руки себя и успокоить ее. Немедленно.

— Дай время. До утра. Хорошо?

— Что будет утром?

— Врать? Или честно?

— Честно! Мы никогда не врали друг другу.

— Вот и я не стал тебе сегодня врать. Не буду и сейчас — я не знаю, что будет утром. Просто дай мне, себе, нам эти несколько часов. Прошу.

Он вслушался в ее дыхание. Она молчит. Если она сейчас скажет, что придет — так и будет. Он не сможет ей запретить. Не ему лишать ее права, которое сам же дал когда-то. Он принадлежит ей, как и она ему. Так было… Так есть? Так будет? Ну же, пойми! Останься дома! Ты же всегда читала меня с полуслова, верила, как я верил тебе и в тебя! Послышался вздох, тихий усталый голос. Взрослый голос.

— Хорошо. Как скажешь. Но знай…

— Что?

— Я тебя не оставлю. Мне все равно! Без меня ты пропадешь. Слышишь?

Что же ты творишь, девочка… Лучше бы ты сейчас грохнула трубкой и пошла своей дорогой, своим решением. Но как оттолкнуть ее, как швырнуть в лицо такой дар? Его голос.

— Слышу.

Что ещё можно сказать? Ничего.

В полумраке своей комнаты она молча положила трубку, очень медленно и аккуратно. Оглянулась на плотно закрытую дверь. Тихо, на цыпочках подошла к ней, осторожно приоткрыла, выглянула, прислушалась. Родители спят. Пятнадцатилетняя девочка. Она вернулась обратно, свернулась клубочком в углу небольшого дивана, глядя в окно поблескивающими в его свете глазами. Вот отерла их ладонью, тихонько всхлипнула, стараясь успокоиться. Природно смуглое лицо с темным весёлым румянцем, немного скуластое. Когда она улыбается, щеки становятся похожи на два спелых летних яблочка, а изумрудно-зеленые глаза задорно прищуриваются. Темно-каштановые гладкие волосы, короткая 'мальчишеская' прическа, челка на лбу. Девчонка красива, весела, улыбка не сходит с ее лица. Не сходила. До сегодняшнего дня. Сегодня ее счастливый незыблемый мир рухнул. Она смотрит в окно поблескивающими от слез глазами. Прижимает к себе старого потертого медвежонка — забавную игрушку, подарок на день рождения. Щека чувствует уютное тепло все еще густого меха. Потом было мнoго подарков. Но этот, самый первый. Память… Он дорог ей до сих пор. Девочка вспоминает. Весь прошедший день обжигающе четко стоит перед ее мысленным взором. Звуки, цвета, запахи, ощущения. Ощущение… С него все и началось.

— Что с тобой, тебе плохо? Ты меня слышишь?

— Ты меня слышишь?

Что это? Меня накрыло? Я ранен? Тьма перед глазами, дикая боль в голове, тошнота. В виски медленно ввинчиваются толстые сверла. Такое ощущение, что когда они пройдут тонкую кость, все закончится и наступит блаженный покой. Ну же! И почему так темно? И… Чей это голос? Здесь некому говорить на этом языке. Меня уже перевезли? Но я не лежу. Нет специфического запаха медпункта или госпиталя. И… Меня обнимают и только что поцеловали. В губы. Госсподи… Кто меня решил приводить в чувство таким экзотическим способом? На поцелуй я, разумеется, не ответил. Обнимающие меня руки замерли и медленно разомкнулись. Тот же голос снова спросил, уже очень тихо, почти шепотом. Я услышал свое имя. Вздрогнул. Так меня не называли уже очень, очень много лет. Некому так меня называть. Некому, кроме… Оглушительным ударом по глазам вернулось зрение, окружающий мир вспыхнул ослепительными красками. Ещё одна тошнотворная боль… Этого я не выдержал, меня согнуло пополам, колени подкосились. На землю с твердым стуком что-то упало, упущенное моими непослушными пальцами. Сквозь зажмурившиеся от беспощадного света веки я успел увидеть, что это… И успел увидеть, кто стоит передо мной. Подалась ко мне, схватила за руку, стараясь поддержать.

— Что с тобой? Ну не молчи! Тебе плохо? Ну что же такое… Идём, садись. Вот…

Девушка осторожно подвела меня к скамейке и усадила, не выпуская руки.

— Так лучше, вот, сиди. Дыши. Все хорошо, я тут. Ой, сейчас, подожди.

Мои глаза закрыты, но я слышу, как быстро простучали каблуки, на скамейку брякнулся черный 'дипломат'. Мой. Выпавший из моей руки возле моего дома. Минуту назад. И — тридцать пять лет назад, если принять, что… Что все это — не дикий сон, не морок агонизирующего сознания. Тонкий пронзительный свист, ввинтившийся в уши. Мина, пущенная с той стороны. Темнота. И поцелуй в губы. Я умер? Умираю? Вспомнился смотренный давным-давно фильм, я забыл его название. Умирающий солдат за короткие минуты агонии успел прожить целую жизнь. Я иду по его стопам? Мысли прервались, меня дёрнули за руку. Дайте уже умереть спокойно… И — хватит лазить по моим воспоминаниям! Не смейте играть этим, слышите, вы? Это не ваше, я не хочу смотреть 'фантазии на темы и по мотивам'! Умираю? Хорошо! Пусть наступит тьма! И все! За руку дёрнули настойчивее. В ладонь сунулось что-то гладкое и прохладное. Пальцы невольно сжались. Кружка?

— Вот, я во двор забежала, набрала. Кружку у тети Светы попросила. Пей давай! Ну!

Смерть откладывалась. И пришлось снова открыть глаза. А я и не заметил, как она умчалась куда-то и снова вернулась. Быстрая какая… Всегда такой была. Пить? Хорошо, пьем. Прохладная вода немного успокоила боль и тошноту. И вкус… Я медленно отпил ещё несколько глотков. Из дворового крана набирала, в квартирах привкус иной. Девушка терпеливо ждёт, пока допью и открою глаза, она видит, что загадочный приступ проходит. Она ждёт. А я упорно зову ее 'девушкой'. Словно мы не знакомы, словно она случайно пробегала мимо, направляясь в шумящую поблизости, наискосок через дорогу школу. Словно она случайно заметила меня, уже падающего, и, разумеется, поспешила на помощь. И все. Сейчас я посижу, отойду. Поблагодарю. И мы разбежимся. Навсегда. Возможно, обменявшись именами и телефонами. Чтобы забыть их к концу дня. Словно мы не вместе уже несколько долгих и прекрасных лет, с шестого класса. И не было сначала наивной детской дружбы, а потом, когда мы перестали быть детьми… Не было… Не было… Не было… Перед мысленным взором помимо воли пронеслась череда картин. Это не 'девушка' сидит рядом, положив маленькую крепкую ладонь мне на плечо. Не 'девушка'. Это… Я произнес ее имя. Короткое, придуманное мной для нее. Хотел про себя. И не сумел. Она услышала. Подалась ближе, я почувствовал тепло ее дыхания.

— Ну что, ты уже как? Лучше?

Я медленно отпил еще, прислушался к ощущениям. Тяну время, пока есть предлог. Да, лучше. Глухая боль осталась, но виски больше не рвет, тошнота отступила. И я понял, что это было и почему. Что за сверла упорно пытались пробить тонкую кость висков. И когда пробили… Это был я сам. Мое сознание. Сознание пятидесятилетнего человека властно ворвалось сюда, в этот мир, в это тело. В меня. Который утром проснулся, встал, умылся, что-то наскоро сжевал, схватил 'дипломат' и выбежал сюда. Глазами ища ее, проходившую здесь каждое утро, чтобы уже вместе пойти дальше. Он улыбался, ждал ее улыбки, поцелуя в губы, быстро, украдкой. Он не ждал удара из ниоткуда, удара в спину. Он не ждал смерти. Я только что убил его. Внезапно, предательски. Я — вор и убийца. Я украл его тело, мир и любимую девушку. И что с того, что я не просил этого? Что я сам — жертва? Жертва… Да жив ли я вообще? Что со мной — там? Там, где несколько минут назад разорвалась мина. Жена… Дети… Дом, друзья, служба, увлечения… Новая череда картин туманной лентой пронеслась передо мной, словно… Они зовут, просят, умоляют — не уходи. Не бросай. Не забывай. Не сбегай! Я стиснул зубы, захотелось взвыть. Я откинулся на жёсткую ребристую спинку скамейки, нарочито шумно вздохнул. Теплые пальцы на плече слегка сжались и осторожно встряхнули. Молча. Почувствовал глухое раздражение, ну что ты никак не отстанешь… Дай посидеть спокойно хоть минуту! Стало противно. Она-то в чем виновата? Ее парню плохо, она рядом, волнуется и заботится, как умеет. Она же ничего не знает… Не знает, что того, кого она любит, кому принадлежит — его больше нет. Нет! Вместо него рядом с ней — чужой. Вор. Враг. Убийца. Но это же я сам, пусть и старше на тридцать пять лет. Я ее помню, я все помню. И мне не составит труда… Захотелось влепить самому себе пощечину. Не составит? Ну, давай… Покажи, как ты это сделаешь. Давай, поцелуй ее! Страшно? Не можешь? Как стена перед тобой? Вот и хорошо, совесть и честь ещё не потерял, херр офицер медслужбы одного далёкого жаркого государства. Последняя мысль остудила разбушевавшиеся эмоции. Хватит сидеть бессловесным пнем. Ситуацию я понял и оценил. Хорошо. А сейчас открывай глаза и успокой девочку, понял? Остальное, включая драматизм и рефлексии — потом. Впрочем, и не откладывая надолго. Нельзя. Вот просто — нельзя. Все. Пошел!

С ним что-то не так. Поняла, когда подбежала, обняла и быстро коснулась губ, пока никто не видит. Люблю так делать, и ему нравится. Людная улица, рядом школа? Пусть смотрят и завидуют, мы — счастливы, нам — классно. И что такого, мы вместе уже давно и не просто за руки держимся. Но сейчас… Я обняла, поцеловала. А он словно обмяк в моих объятиях, побелел страшно, губы холодные, мертвые. Испугался чего-то? Ему плохо? Портфель выпал, стукнувшись о тротуар, ноги подкосились. Я сама чуть в обморок не хлопнулась от страха, но успела подхватить, удержать. Его согнуло, словно сейчас вырвет. Что делать… Скамейка! Хватаю за руку и побыстрее усаживаю, боюсь не удержать, если и впрямь соберется падать. Уф, успела. Сиди, дыши, всё хорошо, я рядом. Бледный какой, глаза закрыты, дышит шумно… Заболел? Пощупала лоб — прохладный. Странно… Вчера всё хорошо было, никаких приступов. Да вообще никогда и никаких. Он совершенно здоров, я все про него знаю, мы четыре года вместе. И будем долго-долго. Так мы обещали друг другу. Так что не дури мне тут, понял? И глаза не закатывай! Я сейчас…

— Тёть Свет! Тетя Света, вы дома?

— Ты? Что случилось? Вся взъерошенная… Бежала откуда-то?

— Кружку дайте, я верну!

Я тут давно как дома, всех знаю и все меня знают. Пожилая соседка только покачала головой, но щербатую жёлтую кружку вынесла. Спасибо, я быстро! Во дворе есть кран, струя холодной воды ударила в дно, обрызгав и меня. Ничего, весна! Выбегаю обратно на улицу, вдруг испугалась, что его уже нет на скамейке. Или упал, или… Вот он, сидит. Сунула ему кружку, пей давай! Вот и хорошо, потихоньку. Вижу, порозовел, приоткрыл глаза. Я спросила раз, другой. Молчит. Нет, что-то не так. Не знаю я таких приступов. Да, не врач, куда мне… Но у него дома огромная библиотека и полно медицинских книг, сосед-студент оставил им при переезде. Я их листала, читала, было интересно. И картинки такие… Всякие. Ну, не о том речь. Нахваталась разного, и теперь кое в чем немного разбираюсь. И теперь мне страшно. Он не болен. Это что-то другое. Интуиция так говорит, я знаю его как облупленного, как и он меня. Ничего не скроешь. И сейчас я вижу, чувствую — беда. Не знаю, какая. Но — узнаю. Как только он придет в себя. Моя ладонь на его плече, таком знакомом, родном. И, как губы несколько минут назад — оно… Оно… Было родным, а стало… Чужим. Мертвым. Раньше, стоило прикоснуться — словно искра проскакивала. Сейчас — пусто. Тихо. Нет ответа. Под моими пальцами — просто плечо. Просто какого-то парня. Незнакомого. Чужого. Бред какой… Вот он, рядом. Ну же, допивай свою воду и открой уже глаза, и скажи что-нибудь, я сейчас с ума сойду! Разве ты не видишь, не чувствуешь? Ну! Возвращайся, куда ты унесся? Возвращайся! Он тихо произнес мое имя. Одним глотком допил воду и открыл глаза.

Я открыл глаза, зная, что все, это точка невозврата. Больше отгородиться, опустив веки — не получится. Она ждёт. Боится. И — что-то уже почувствовала. Конечно, не то, что произошло, но… Беду. Медленно повернул к ней лицо. Боже, эти глаза… А что сейчас в моих? Лучше не думать. Постарался улыбнуться как можно беззаботнее. Отметил совершенно другой, непривычный, напрочь забытый резонанс лица. Ощущение ещё то, оказывается… Это я ещё ходить не пробовал, руками-ногами двигать. Первые короткие шаги в полубреду — не в счёт.

— Спасибо, я уже… Мне нормально уже…

Ох, и выговаривается все коряво, неудобно. Я вообще отвык говорить по-русски, если честно, а сейчас ещё и контролировать себя надо, чтобы ненароком не произнести что-то не то. И… Акцент-то хоть не появился? Вроде, нет. Продолжаем. Она громко перевела дух, услышав мои слова, и тоже попыталась улыбнуться. Только вот уголки губ подрагивают. Ох, только слез нам тут и не хватало сейчас… Легонько толкнул ее в плечо… Как током ударило. Обнять надо, успокоить… Хорошо, что улица и полно людей вокруг. Очень хорошо. Не пообнимаешь.

— Ну все, все… Я в порядке. Перестань, а?

— Что это было? — она шмыгнула носом и досадливо утерла его кулаком, — я чуть с ума не сошла, когда тебя увидела! Стоишь, и вдруг — раз, и…

Она присвистнула и показала рукой, куда и как я чуть было не сыграл. Носом в асфальт. Я пожал плечами.

— Не знаю, правда. Может, давление скакнуло или… Да какая уже разница? Было — и прошло.

Она вдруг попыталась улыбнуться, погрозила пальцем. Что это значит?

— Аа… Знаю! Ты просто боишься идти сегодня! Но все будет хорошо, я же тебе вчера все объяснила. Все помнишь?

Черт… Ничего я не помню и ничего не понимаю. Покосился на здание школы буквально в двух шагах от нас, наискосок через дорогу. Мне очень не хочется туда идти и тому явно есть причина именно сегодня. Не молчать.

— Слушай… Что-то мысли ещё путаются после этого всего. Что у нас сегодня в школе?

Она изумлённо воззрилась на меня и молча постучала согнутым пальцем по виску. Ясно. Глупый вопрос задал.

— Годовая по алгебре, тютя! Вспомнил? Ну ты даёшь… Если бы не то, что сама сейчас видела…

Сердце упало. Точно. Вот теперь вспомнил. Стиснул зубы. Вчера она весь день просидела со мной, стараясь объяснить то, что ей всегда казалось простым и понятным, а мне — китайской грамотой. И я получил твердую тройку. После всех усилий, ее и моих. Что будет сегодня? Я кивнул как можно невозмутимее, подтянув к себе 'дипломат'.

— Вспомнил. Подожди секунду…

Щелкнули замки, мгновение поколебавшись, я поднял крышку. Хочу посмотреть, какого класса учебники. Я уже понял, но лучше проверить. Да, оно. В школу мне идти нельзя. Завалю все, что можно и не можно. Я не помню ни-че-го. Абсолютно. Так, а что у нас сегодня за уроки? Дневник. Открываю, не сразу нахожу нужный разворот. Она все это видит, молча наблюдая. И я чувствую — вернувшееся было спокойствие быстро тает, ей снова страшно. И мне очень не по себе… С дурнотным головокружением смотрю на страницы… Мой почерк… Названия предметов, домашние задания… Я словно смотрю в открытую могилу. Это — вещи мертвеца. А я — мародёр, копающийся в них. С усилием заставляю себя смотреть и читать, касаться шероховатых страниц. Да уж… Две алгебры. Физика. Литература. Английский. Уголок рта дернулся в усмешке. Если дотяну до него, реабилитируюсь за все предыдущие. Серьезно? Нет, милый. Ты в языке дуб дубом здесь, забыл? По спине пробежал озноб. О чем я думаю? Я что, собираюсь тут жить? Заменить? Кого? Себя. Думаю, как освоиться? Тихий шепот. Мое имя.

— Пожалуйста… Что с тобой? Скажи… Я же вижу. Все вижу. Что-то не так. Что случилось? Ну не молчи! Может, к врачу надо? Поехали в больницу. Или поликлинику…

Ее голос надломился, она привалилась ко мне, плечи затряслись. Безотчетным движением обнял ее и прижал к себе, ладонь на мокрой горячей щеке. Люди вокруг? Плевать. Что сказать ей… Как… Что делать? Что? И нет ответа. И прежде, чем разум остановил меня… Он хотел произнести — нет! Стой, молчи! Не успел. А и успел бы — я решаю.

— Я все тебе расскажу, родная. Ничего не бойся. Хорошо? Да, кое-что случилось, что тебе нужно знать.

Она рывком подняла ко мне заплаканное лицо.

— Скажи! Сейчас! Это касается меня, нас обоих? Да?

— Да. Но это совсем не то, о чем ты могла бы подумать.

— Но ты же не хочешь сказать, что…

Она не договорила и только выжидательно на меня посмотрела. Я невольно улыбнулся, ну, конечно… Ох, ребенок ты, ребенок… Что ещё может произойти, кроме этого…

— Нет, солнце, так не расстаются и не заявляют, что нашел другую. Вот ты бы устроила мне для этого сцену с падением в обморок? И даже научилась бы бледнеть, прикинь? И все это ради банального — знаешь, я тебя не люблю, а люблю Васю из параллельного.

При всем драматизме она не сумела сдержать облегчённого вздоха и попыталась улыбнуться в ответ, даже фыркнула.

— Скажешь тоже… Я его терпеть не могу, козла. Но что тогда? Что-то с мамой? С ней все в порядке? Ты чего-то очень боишься… Или связался с кем-то и денег требуют? Ну, бандиты. Ты рассказывал, брат твой когда-то…

Ох, мама… Как хорошо, что тебя сейчас здесь нет. И не будет ещё два дня, я вспомнил твою командировку. За это время я что-нибудь придумаю. А что придумаю? Ответ — понятия не имею. Даже ту старую историю вспомнила… Милая моя… Если бы… Такие вещи решаются, и, как правило, очень просто.

— С ней все в порядке, дело в другом. И какие деньги, какие бандиты, ты что… Я все тебе расскажу, даю слово. Я когда-нибудь нарушал обещание?

Она мотнула головой.

— Нет. Когда расскажешь?

И снова разум не успел вмешаться. Я иду напролом, до конца, не оставляя выбора. Себе. Ей. Пока снова не зазвучало тихое вкрадчивое… Про возможности, вторые шансы и красивую гладкую девчонку в моем полном распоряжении.

— Сегодня. Это будет очень серьезный разговор. Тут ему не место, на улице, на скамейке.

— После школы?

— Да, сразу после школы — ко мне.

— Да. А сейчас… Идём?

Не идти? В этих простых и очень логичных словах снова послышался голос вкрадчивого искушения. Не иди. Тебе плохо, останься. Вызови участкового. Возьми справку. Матери нет дома. Будет время в тишине и покое все обдумать и взвесить. Составить план. Это будет очень хороший план. Все — в твоих руках. Она — поможет тебе, пусть и втёмную. Ты сможешь ее использовать. Шепот набирает силу и убеждение, из рукава вытащен неотразимый козырь — ты же любил ее, вы столько были вместе! Помнишь, чем и как всё кончилось? Вот, ты можешь все переиграть. Все вернуть. Ну же! И это не обман, ведь это ты сам. Бери, что дали. Это судьба, ваша судьба. Ты вернулся домой. Я посмотрел в глаза. В темно-зеленые глаза, не спускающие с меня взгляда. В них все — страх, беспокойство, ожидание. Любовь. Губы чуть приоткрыты и подрагивают, хочет что-то сказать? Или борется с вновь подступающими слезами… Сегодня она плачет в первый раз за четыре года. Из-за меня. Я прислушался к шуму улицы, не хочу оглядываться. Вот проехал троллейбус, дробно прошедшись колесами по старинной неровной брусчатке. Такой знакомый и домашний звук, я вырос с ним вместе. Разнобой голосов возле школы, скоро прозвенит звонок. В густых кронах деревьев весело перекликаются птицы. Я поднял голову, поймал лицом луч солнца, пробившийся через переплетения листьев и ветвей. Я дома? Правда?

— Саш… Идём? Сейчас звонок будет. Или домой? Я скажу, что ты заболел. И…

— Что?

— После контрольной приду. Плевать. Я не высижу до конца, — она вдруг махнула рукой и заявила, — пошли домой, сейчас. Все равно мысли путаются и толку никакого не будет.

Я опешил от этого напора, ну, здрасьте. Давайте ещё и ей проблемы устроим, везде, дома, в школе. Мы оба не пришли на годовую по алгебре, разумеется, совершенно случайное совпадение. Правильно, снова щекотно зашептало в голове, умиротворяя, успокаивая. Не нужно проблем. Отошли ее в школу, а сам иди домой. Думать. И я очень вкрадчиво, вкрадчивее не бывает, мысленно спросил — отослать? Шепот замолк. Замолк испуганно, я это отчётливо почувствовал. Кто бы ни пытался со мной говорить, он понял — не стоит лезть с советами. Я осторожно погладил ее по голове, она прижалась к моему плечу и порывисто вздохнула. Такая горячая, чувствую ее пылающий лоб. Не заболела бы сама… Так бы сидеть и сидеть. Словно ничего не случилось… Словно вокруг нас очерчен волшебный вечный круг, куда нет доступа никому и ничему. Нет. Не та сказка.

— Мы идём. Вместе. В школу.

Несколько мгновений он смотрел на телефонную трубку, из которой слышались короткие гудки. Она согласилась остаться дома, подождать до утра. А что будет утром, до которого всего несколько быстрых часов? Парень не знает. Рот пересох, надо напиться. Он вспомнил, что хотел поесть. Подошёл к двери, откинул темно-зеленую занавеску. На секунду замер, упрямо мотнул головой и распахнул дверь настежь. Щелчок выключателя — короткий коридор озарился светом. Пять шагов. Вот и кухня. Оглядел газовую плиту, тихонько хмыкнул, пожав плечами. Пошарил на полке, отыскал коробок спичек. Чиркнуло, с треском вспыхнул огонек. Поставив кипятиться чайник, подошел к негромко урчащему холодильнику, открыл его. Вытащил большую тарелку, накрытую фольгой, сыр, масло. Поставив все это на стол, откинул крышку белой эмалевой хлебницы, заглянул, протянул руку. И внезапно застыл. Посмотрел на выложенные продукты, на тарелку, на голубой цветок горящего газа под чайником. Поднес ладонь к самым глазам. Ладонь как ладонь, спокойная. Пальцы не дрожат. Негромкий шепот прозвучал в тонко зазвеневшей тишине.

— Осваиваешься, милый? Помнишь, сам писал…

И он нараспев произнес, явно что-то цитируя…

— Пора начинать действовать, хозяйничать. Привязывать себя здесь и стирать его из этого мира.

Слова смолкли. Стирать… Он плотно сжал губы, словно боясь проглотить отраву. И подчёркнуто неторопливо, аккуратно, предмет за предметом — вернул все на свои места. Только головку сыра он несколько секунд рассматривал с разных сторон. Вдруг улыбнулся. В нескольких местах сыр был выщипан чьими-то маленькими, но сильными пальцами.

— Словно мышка, сырная ты душа, — он прошептал это, коснулся губами выщипанного места, — никогда до дома не могла потерпеть.

Сыр возвращен на свое место, дверь холодильника с плотным стуком захлопнута. Он снял с полки стакан, и налил в него воды из-под крана. Усмехнулся, глядя в небольшое зеркало. Приподнял руку в полушутливом салюте.

— Нет, милый. Нет.

И неторопливо осушил стакан. Есть тут он ничего не будет. Это — не его. Не для него. Он — не крыса. А кто? На что рассчитывает, что задумал? Ведь придется и поесть, и переодеться, и умыться. Придется тут жить. Нет выбора. Все решено за него. Все мысли о совести и открытой могиле — они и есть просто мысли ошеломленного случившимся человека. Они пройдут. Ибо нет выбора. Парень отодвинул стул и сел, локти на столе, ладони обхватили голову. Глаза закрыты. Думай, думай. Скоро утро. Ты отнимешь руки от головы, с силой проведешь ладонями по лицу, стирая липкую паутину прошедших дня и ночи. Ты слабо улыбнёшься сереющему рассвету за окном. Ты поставишь чайник, сделаешь себе два, нет, три бутерброда с маслом и сыром. Умоешься, примешь горячий — и сразу ледяной душ. Ты придешь в себя. Ты выйдешь в этот мир, тебе не отсидеться. Ведь тебя там ждут. Она ждёт. И твоя пресловутая совесть ведь теперь чиста, абсолютно чиста. Ты все ей рассказал. Теперь она знает правду и не оставит тебя. Ты знаешь, что ее слово, ее решение — кремень. Все будет хорошо. Она смирится, она уже смирилась. Ты вспомнишь то, что забыл, а она привыкнет, ей вскоре станет даже интересно. Тебе есть, что ей рассказать, есть, что ей дать. Все теперь будет не так, как тогда… Он вдруг поднял голову, словно услышал эти слова. Его негромкий голос.

— Она ждёт не меня. Понял? А теперь — замолкни. Не мешай.

Он видит. Вспоминает. Этот очень, очень длинный день…

Девушка с сомнением посмотрела на него, когда он поднялся, взял 'дипломат', протянул руку.

— Идём.

— Уверен? Контрольная…

— Уверен, солнце.

Их пальцы дрогнули, соприкоснувшись, словно по ним проскочила искра.

Контрольную он завалил. Иначе и быть не могло. Он вспоминает… Только важное, только нужное. Пропуская пожатия рук, приветствия, сумбурные утренние разговоры ни о чем. Например, он совершенно не хочет думать о встреченных одноклассниках. Никакой радости он не испытал, войдя в школу, увидев, услышав снова ее длинные коридоры, почувствовав под ногами упругое прогибание старого полированного паркета. Мимо, мимо… Не задерживаться, нигде. Ни с кем. Не нужно. Вот и кабинет математики. Никакого предвкушения пресловутой 'встречи с молодостью'. Вокруг него — дети. Подростки. Чужие. Многих он почти и не помнит. Друзья? За тридцать пять лет они прочно забылись и ушли далеко из его жизни. А некоторых уже нет. Он знает, когда и отчего они ушли. Вот его друг, самый близкий. Подошёл, пожал руку. О чем-то заговорил. Парень не помнит о чем. Помнит только тепло девичьего плеча рядом, пальцы, касающиеся руки. Она не отходит ни на шаг, охраняет. Ничего не закончилось. Все — впереди. Лицо друга… Который уйдет совсем молодым, в сорок четыре года. Или вот девушка, когда-то он был в нее даже влюблен. Давно, очень давно. И недолго. Она умрет в сорок, оставив дочь и старую мать. Парень смотрит в их лица и избегает взгляда в глаза. Старается быть обычным, о чем-то шутит, смеётся в ответ. И тепло плеча рядом, и горячие пальцы… Ты здесь. Со мной. И только это важно. Прости… Тебе будет труднее всего. Ты выдержишь. Мы — выдержим. Хватит об одноклассниках и пустых разговорах. Это не важно. Совсем.

Тишина. Он помнит тишину, растекшуюся вокруг него, когда учительница написала на доске варианты. Первый и второй. Он сидит слева. Второй. Разумеется, он и не пытался что-то решить. Бесполезно. И не нужно. Он пришел сюда с единственной целью — показать девушке, насколько он теперь — другой. Иначе она просто не поверит тому, что вскоре узнает. Решит, что это дурацкий розыгрыш, утонченное издевательство. Бог весть что ещё, кроме простой и убийственной правды — ее любимого больше нет. Он исчез. Просто исчез. Она толкнула локтем, не понимая бездействия. Шепнула.

— Ты что сидишь? Пиши давай! Мало времени. Мы такие задачи уже делали, только числа другие.

Он глубоко вздохнул и искоса на нее посмотрел. Коротко качнул головой. Его сердце сжалось, когда увидел ее закушенную губу.

— Не помню. Правда.

Он вдруг сжал ее ладонь, склонился к быстро подставленному уху.

— Не волнуйся, пожалуйста. Решай свое, это главное. А я…

— Что — ты? — она почти прошипела это в ответ, — двойку же получишь! Зачем пришел тогда?

— Так нужно. Помнишь? После уроков — идём ко мне. И ни о чем сейчас не думай. И ничему не удивляйся.

— Ты офигел? Перепиши задания, оставь место. Я сейчас, я быстро…

Окрик учительницы.

— Жених с невестой! Не воркуем!

Девушка с видом паиньки улыбнулась и лихорадочно застрочила в своей тетради. Ей нужно успеть решить свое — и второй вариант на уже украдкой выдернутом листке. Парень скатает. Так она подумала. Такое они уже не раз делали. Он покачал головой. Нет. Он здесь не для этого. Его пальцы сжались на столешнице парты, на это нелегко решиться. Такого тут не делают. Он поднял руку.

— Софья Андреевна, я не могу писать контрольную. Очень плохо себя чувствую. Простите.

И так тихий класс при этих словах застыл. Нет, полета мухи никто не услышал — муха застыла тоже. А девушка… На нее он старался не смотреть. А все смотрели даже не на него. На нее. Держись, родная. Прошу. Держись. Ты должна смотреть, видеть, думать — и выдержать все это до конца. Несколько коротких — и таких долгих, бесконечных часов. Прости меня… Так нужно. Прости.

Он вспоминает, неподвижно сидя за столом в тишине кухни. Его глаза закрыты. Он не хочет видеть ничего вокруг. Он — чужой здесь. Эту мысль он раз за разом повторяет сам себе. Не дом. Не родина. Черный ход, через который попущением неведомой силы он пролез сюда. Он вспоминает. Издалека донёсся громкий стук захлопнувшейся где-то двери. Он вздрогнул, выпрямился, потёр ладонью лицо. Бледность, сухие потрескавшиеся губы, красные лихорадочно блестящие глаза — он выглядит больным. И знает, что совсем недалеко от него, в темноте своей комнаты девушка так же смотрит перед собой неподвижными глазами, покрасневшими от слез. Она ждёт утра. Обещанного им утра.

Друзья на перемене подошли толпой, спросить, что случилось. Такого на их памяти ещё не было. Отказаться писать годовую контрольную, прямо в классе! Что теперь будет? Я отговорился общими фразами, давление, голова трещит, в глазах темнеет, пойду сейчас в медпункт. Софья Андреевна, сама поражённая случившимся, лично проводила меня туда. И сообщила директору, разумеется. Ты не отходила ни на шаг, разогнав всех любопытствующих. На меня при этом старалась не смотреть. После эскапады в классе не сказала ни слова и явно решила ни о чем не спрашивать. Просто быть рядом и ждать. Ждать исполнения обещания. Но бездействовать при этом ты тоже не собиралась — одной проблемы (и какой!) с меня хватит.

Перемену я провел в медпункте в обществе хлопотливой тети Вали, медсестры. Температура, давление, молоточек, посмотреть на кончик ручки. Ты при этом куда-то вдруг умчалась, велев ждать и без нее никуда не идти. Первые обращённые ко мне слова. Куда это она? В душу заползло беспокойство. Может, просто убежала в туалет? Но что-то мешало в это поверить. Тетя Валя предложила идти домой, но в мои планы это не входило. Я сказал, постараюсь досидеть до конца, хотя голова ещё болит и кружится. Если что — уйду, не беспокойтесь. Я был отпущен, чувствуя спиной ее очень внимательный взгляд.

На уроке физики я во всей красе увидел, куда и зачем убегало мое неугомонное сокровище. Пока я усердно морочил голову доброй и такой иногда наивной тете Вале, она подговорила своих подружек. Чтобы меня прикрыть, чтобы меня вообще не было видно и слышно. Как только учитель вошёл в класс и попытался начать урок, его буквально погребли под кучей вопросов по материалу. И все с такими умильными лицами, с таким интересом в глазах… Так усердно записывались его объяснения… Все так старательно переспрашивалось… Я cпрятал улыбку. Да, улыбку. Не получалось смотреть иначе на эту наспех спланированную, но мастерски проведенную операцию. Сыграли на элементарном — наш физик мужик из глубинки, очень простой. При этом знает и по-настоящему любит свой предмет, который, чего греха таить, большинству неинтересен. И ещё — он холост, и откровенно не то чтобы пытается заезжать к нашим девочкам, но… Ему нравится с ними общаться, хотя бы и в рамках урока. Сегодня он получил всего сполна — и интереса, и общения. Даже стало его жалко — акция-то разовая. Наши парни созерцали это молча, не пытаясь вмешаться. Все всё поняли. Со мной что-то не так и меня не должны видеть учителя. Надо сказать, что урок прошел очень быстро. Ты по-прежнему ни слова мне не говоришь. Ты занята. Тебе не до меня. И все это четко и громко даёт понять — я тебя прикрываю, я стараюсь помочь. Я ничего не понимаю, но делаю это. Я жду твоих объяснений. Да, солнышко. Ты их получишь. Ты будешь готова. Я выбрал самый жестокий путь — чтобы испугалась, волновалась, видела все. Ничего не понимала. Воображала себе все, что угодно. Все-что-угодно. Пусть так пройдут часы. И после них — она будет готова услышать правду, в которую иначе бы не поверила. Мне бы пришлось убеждать, спорить, доказывать. Терять драгоценное время. Его остается очень мало, так чувствую. Она должна поверить. Сразу. Так нужно.

Я вспоминаю.

Перемена. Вокруг нас образовался круг молчания, все поняли — лучше не трогать, не спрашивать. Оставить нас в покое. Стоим рядом в нашем любимом уголке у окна во двор под лестницей на второй этаж. Смотрим на суетливое мельтешение первоклашек, высыпавших наружу под яркое весеннее солнце. Скоро лето… Каникулы… Мы всегда ждали их с нетерпением.

— Саш…

— Что?

— Я есть хочу. Мне самой идти? И тебе тоже надо бы. Наверное…

Хорошая идея. И поможет хоть как-то сбить дикое напряжение. Мальчик с девочкой идут в школьный буфет на переменке, как мило и просто. А деньги у меня есть? У него… Легонько хлопнул по одному карману, другому. Вот же… Красное потертое портмоне, люблю его, в смысле… Любил. Она молча и очень внимательно смотрит, что я делаю. И явно не пропустила секундную заминку, мою неуверенность, когда в него заглянул. Не зная, что там и сколько. В буфете взял нам по томатному соку и дежурной булочке с кружком докторской. Выпил и сжевал как лекарство, не почувствовав вкуса. Просто закинул в себя некое количество калорий. Они понадобятся. Она только отпила несколько глотков и попыталась есть. С трудом проглотила и в сердцах отставила все в сторону.

— Поешь, ты же хотела.

— Не хочу.

Звонок.

Почему-то совсем не помню урок литературы. Совсем. Помню только молчание рядом с собой и взгляды учительницы. Раз за разом она украдкой старалась нас рассмотреть. Новость о случившемся уже наверняка добралась и до учительской. Пусть. Остался один урок. Английский. Милая, родная моя, хорошая… Прости. Все скоро закончится.

Оказалось, что нам задали большой текст и его разбор.

— Какая страница? — спросил шёпотом. Она только отмахнулась.

— Сиди уж тихо, горе мое. И не отсвечивай.

Искоса посмотрела на меня, я повторил вопрос. Пожала плечами и молча развернула ко мне свой учебник, подвинула. Не хочет разговаривать… Я мельком проглядел и только хмыкнул, мда… Бессмертные Стоговы и здесь меня достали. Хорошо. Прозвучал голос учительницы.

— Кто-нибудь хочет начать?

Ее брови приподнялись, когда она увидела мою руку. Думаю, она удивилась вдвойне, ведь наверняка в курсе сегодняшних событий. Я всегда был в отстающих по языку, причем изрядно. Никогда не поднимал руку. Рядом послышался тяжкий вздох, я скосил глаза — и всерьез усомнился в задуманном. Это бледное лицо, эта закушенная губа… Эти глаза… На мгновение показалось, что сейчас просто вскочит — и вылетит вон. Не перегибаю ли я сейчас… И одними губами попросил.

— Сиди. Молчи. Ничего не делай.

И следующие минут двадцать в классе звучал мой негромкий голос. Я не форсировал произношение, не старался говорить изысканно. Я не умею. Мой английский не литературен, он 'нахватан' на улице, в армии. За годы и годы… То есть — быстро, бегло, просто и грубовато, пренебрегая классическими правилами грамматики. После первого шока учительница пришла в себя и лицо не потеряла — остановила меня и вступила в диалог. Вопрос — ответ. И снова… И ещё… Я только старался случайно не заговорить на ещё одном языке — не поймут. Во всех смыслах. Не время ещё здесь для этого языка… Смотрел поверх голов, прямо в белую стену. Не хочу видеть лица. А ее лицо — просто боюсь увидеть. Увидеть ладонь, прижатую ко рту. Сжатые в кулак пальцы другой руки, лежащей на парте. Глаза. Огромные распахнутые глаза. В них — не восхищение, не гордость за меня. Не удивление. В них — страх. Тот самый, утренний. Он пришел — и затаился на время, приглушённый другими заботами и волнениями. Сейчас же, когда после провала на алгебре я сам вышел к доске и так блистательно отвечаю… Страх вернулся. Сердце снова сжалось дурнотной ноющей болью… Что я творю… Зачем… Зачем я так все усложняю?

Надо отдать должное — поставила четверку. За 'употребление жаргонных слов и оборотов'. Ишь ты, оценила… И — ни слова, ни звука. Словно ничего особенного не произошло, все рутинно. Так и должен поступать учитель. Под ошеломленными взглядами перешептывающегося класса я сел обратно. Нужно хоть как-то ее сейчас успокоить. До звонка пятнадцать минут.

''Я все объясню. Потерпи ещё немного. И… Прости за этот день.

Подвинул к ней записку, она прочитала. Молча скомкала ее и сунула в карман.

Звонок.

Они подождали, пока все не выйдут из класса, подчёркнуто неторопливо собирая учебники, тетради, ручки и карандаши. Девушка аккуратно закрыла крышку пенала, в наступившей тишине громко щёлкнул замок. Послышался шум с первого этажа — кто-то бежит к выходу, торопится. Она тихо вздохнула и положила ладонь на его руку, неподвижно лежащую на парте, погладила. Шепнула.

— Как ты? Совсем все плохо, да?

Он усмехнулся, показав глазами на доску.

— Совсем не впечатлило, верно?

— Впечатлило. Но совсем не так, как должно бы, — она помолчала мгновение, — верно?

Он слабо улыбнулся. Девушка вдруг подалась к нему и ласково погладила по щеке. Прошептала.

— Я все поняла, Саш.

— Что ты поняла?

— Ты показал мне себя, что с тобой. Что все плохо. Я увидела. Но по-прежнему ничего не понимаю. А теперь мы идём домой и ты все объяснишь. Только обещай, поклянись. Сейчас!

— Обещаю и клянусь.

— Ты скажешь правду! Какой бы она ни была. Да?

— Да.

Он осторожно стер скатившуюся по ее щеке слезинку.

— Идём.

Всю короткую дорогу до дома я думала о том, что почувствовала, когда его палец коснулся щеки. Он боится касаться меня. Боится моих прикосновений. Я так хотела обнять его, прижать к себе, поцеловать. Он такой… Такой потерянный, несчастный. Ему нужна помощь. Я чувствую. И, конечно, речь не о том, что он меня разлюбил и хочет расстаться. Так не расстаются. Ну, помялся бы, день-два походил смурной… Даже и не так бы было. Он бы честно сказал. И все. Как и я. Так что с этой стороны я успокоилась. А раз так — мы со всем справимся, вместе. Но не обняла, не поцеловала. Не хочу снова ощутить то, что было утром, когда я весело подбежала к нему на улице. Я весь день боялась признаться себе, что это было за ощущение. Мертвые неподвижные губы. Мертвый взгляд. Словно он умер прямо у меня на руках. Или словно он… Не он. По спине пробежал озноб, я вся вдруг покрылась мурашками, словно из приближающегося входа в его подъезд повеяло ледяным ветром. В лицо. Словно нечто пытается меня предостеречь — остановись. Не иди. Беги. Губы сами собой сжались в ниточку. Нет.

Вот и подъезд. Незаметно покосился на нее. Точнее, попытался сделать это незаметно. Напрасно — в меня упёрся темно-зеленый посверкивающий взгляд, ее губы плотно сжаты. Это выражение лица я отлично помню — теперь ее и танком не свернуть. Хорошо. Очень хорошо. Мгновенно, остро кольнуло сердце. Нежность… Не забытая, но старательно убранная на самую дальнюю полку памяти. Вот она, вернулась. Вернулась… Двор. Стараюсь не смотреть по сторонам, невольно ускоряю шаг. Хоть бы никто не окликнул, не поздоровался, не попался навстречу. Не нужно. Не хочу. Любое подобное событие, любой мой шаг, слово навстречу — привяжет меня здесь. Я знаю это. Ты тоже пошла быстрее, словно поняв мои чувства, мои желания. Скорее пересечь двор, войти в пустую гулкую парадную. Торопливо поднялись на третий этаж, тихо звякнули ключи, щёлкнул замок, я медленно открыл дверь. Мы остановились на пороге, переглянулись. Ее холодная ладонь скользнула в мою, пальцы ободряюще сжались. Ты шепнула.

— Саш… Идём?

— Идём, — я облизнул сухие потрескавшиеся губы, — идём.

Они прошли по коридору, вошли в комнату. Она аккуратно поставила свой тёмно-коричневый портфель на пол, прислонив его к дивану. Парень, поколебавшись, поставил свой рядом. Девушка не сводит с него глаз. Он ведёт себя очень, очень странно. Словно не у себя дома, а… В гостях. Словно он боится сделать какое-то неверное движение. Вот оно. Вот верное слово — страх. Ему страшно. И ей. Всего-то вчера она бы весело вбежала, быстро сбросила у дверей туфли, кинула портфель на диван. Что-то беззаботно напевая, открыла бы холодильник, сразу уцепив кусок сыра, звонко позвала бы парня обедать. Здесь ее второй дом. И как бы не первый, что не очень нравится ее родителям, но что они могут сделать? Спустя четыре года — ничего. Они любят ее и не хотят причинять боль бесполезными запретами. Вчера она бы подошла к телевизору и стала перебирать видеокассеты, поставила бы музыку. Быстро бы сделали уроки. И эти разговоры, бесконечные разговоры. Обо всем на свете. Смех, улыбки. И вдруг — серьезные задумчивые лица, негромкие голоса. А потом… Квартира — их. Вся. Надолго. Они бы этим непременно воспользовались. А потом бы лежали до темноты и шептались, она бы задремала на его плече, уткнувшись носом в шею, и совсем по-детски сопела, согревая теплым дыханием. Он бы не спал, нельзя ей опаздывать домой. Так и лежал бы, обнимая, глядя перед собой, перебирая в памяти разное, звуки, картины, ощущения. Улыбаясь… Поглядывая на поблескивающие в нише серванта часы, на медленно двигающиеся золотистые стрелки. Медленно. И так быстро… Мерное тикание секундной стрелки, один круг, второй, третий… В восемь вечера он легонько толкнет ее локтем, она заворочается и приподнимет заспанное лицо, сладко зевнет. И скажет…

— Не хочу…

— Надо идти, вставай.

— Не хочу-у… — ее сухие со сна губы, обметанные лихорадкой поцелуев, капризно изогнутся, — давай через часик пойдем? Ничего страшного, мои же знают, что я здесь.

— Вот именно. Все они знают. Иногда мне кажется, что еще и видят. Вставай!

— Ай! Перестань! Отдай одеяло, не смотри!

— Ну я немножко… Вот свет только включу… Ух ты!

— Ах ты… Ну Сааш…

— А?

— Где мои… Ну дурак, опять куда-то закинул. Не мог на стул положить? Ищи теперь!

— Да ладно… Так пойди, что такого?

— Ага, а мама потом… О, вот они, возле шкафа валяются. Принеси. Ну пожалуйста!

— Сама возьми, а я…

— А ты отвернись!

Громкий смех. Она до сих пор стесняется… Или, скорее, играет в стеснение. Им нравится эта игра. Потом чай, в три укуса сжеванный бутерброд, выбранная книжка, пара кассет, схваченный портфель — и на почти уже темную улицу. Четверть часа — и вот ее дом. Тоже старинный, четырёхэтажный, украшенный ажурными карнизами. Тяжёлые всегда распахнутые черные ворота, над ними решетчатая коробка фонаря. Они никогда не видели ворота закрытыми, а фонарь — горящим. Теперь совсем другие времена… Вот и двор, неровно мощеный серыми плитами, местами выщербленными от тысяч шагов, за сто пятьдесят лет впечатавшихся в них. Дверь в парадную, плавно изгибающаяся спираль мраморной лестницы, кованые перила, дерево, отполированное тысячами ладоней. Четвертый этаж, ключ вставляется в замок, быстрый поцелуй и шепот.

— Не спи, я позвоню!

Назад он всегда идёт очень медленно. Она позвонит, когда уснут ее родители. Ведь столько ещё нужно сказать, столько услышать в ответ… Так было бы вчера.

Сейчас же — тишина. Портфель аккуратно прислонен к дивану. Она не бежит на кухню, не смотрит кассеты, не ставит музыку. Она сидит на краешке, очень прямая, натянув на колени подол коротковатого к концу года школьного платья. Пальцы неосознанно теребят комсомольский значок, поблескивающий слева. Его губы сжались. Он выпрямился на стуле и посмотрел ей в глаза.

Когда он выпрямился на стуле и посмотрел мне в глаза, сердце ухнуло куда-то в пятки. И вдруг захотелось, чтобы сказал, что просто разлюбил и нам надо расстаться. Это… Это очень больно, но… Хотя бы понятно. И можно ещё даже побороться, он мой! Он принадлежит мне, а я ему. И если какая-то там что-то себе вообразила и ухитрилась заморочить ему голову, я ей покажу, как лезть! Хотя, конечно, есть ещё и она, эта… Я невольно покосилась на книжную полку, вот, стоят. Две невзрачные с виду книжки. Я не люблю их и даже хотела бы убрать подальше с глаз. Честно ему сказала, когда он попросил их прочесть. Да, эти книги во многом сделали его характер, сделали его тем, кого люблю больше жизни. Но… Она. Я ревную к ней, по-настоящему. Ее нет и никогда не было, она просто буквы на бумаге, ее выдумал автор. Пусть. А ревность — настоящая. Ничего не могу с собой поделать. Мысли скачут… Или пусть все сегодняшнее окажется глупой жестокой шуткой, розыгрышем. Но зачем бы ему такое делать? Какая-то проверка? Кого, меня? Что проверять? Люблю ли? Я никогда не давала причин усомниться. Никогда! Да и… Сомневаешься? Подойди и спроси. Усади, поговори. Я отвечу. На все и всегда. Так у нас заведено, так тому и быть. Но пусть это будет что угодно, проверка, разлюбил, пошутил, поспорил с кем-то на что-то… Я тебе задам, конечно, могу даже и ногтями пройтись! Заслужил потому что! А потом мы помиримся и все будет, как раньше. Ведь будет? Он выпрямился и посмотрел мне прямо в глаза. Нет. Не будет.

Двое в комнате. Он и она. Вязкая тишина закупорила всё, двери, окна. Ни один звук не пробивается наружу, этого не должен слышать никто. Только девушка. Его губы дрогнули. Зашевелились, что-то произнесли. Ее глаза расширились, ладонь прижалась ко рту, словно глушит слова, не даёт им вырваться. Вот рука опускается, губы кривит улыбка. Девушка пытается улыбнуться, качает головой. Что-то спрашивает… Она ждёт. Ждёт ответа, который ее успокоит. Она не верит в услышанное. Он не отводит взгляд. Звенящая тишина давит, давит. Он повторяет, безжалостно повторяет сказанное. Зная, что причиняет боль, что рушит этим все, губит ее счастливый и солнечный мир. Не желая этого. И зная — иначе нельзя.

Он говорит. Она молчит, и только плечи ее медленно опускаются ниже и ниже, голова поникла. Он кусает губы, видя это, пальцы впиваются в ладони, до боли, но — он не останавливается. Нужно успеть сказать все. Сжать весь ужас произошедшего, веcь этот длинный день — в короткие сухие предложения, только суть. Только дело. Как учили. Одним выстрелом пробить броню неверия и отрицания. Все слишком невероятно. Настолько, что ложью быть не должно, не может. Так — не лгут. И когда ее плечи дрогнули, когда она медленно упала лицом на диван, заплакав, он понял — получилось. Она поверила. Она все поняла. И вязкая давящая тишина немного разошлась, самое страшное — позади. Она знает правду.

Я поверила. Сразу. Так не врут. Да, я попыталась защищаться, отрицать, перевести в шутку. Даже улыбнуться, вначале. Когда же посмотрела в его лицо, ставшее таким усталым, состарившимся… А глаза… Твердые, ледяные. Безжалостные. Он не жалеет меня, себя. Я должна знать правду, какой бы страшной и невероятной она ни была. Так он решил, утром. Как только очнулся в моих объятиях возле ворот дома. Потому он и устроил эту демонстрацию в школе, тут я все правильно поняла. Я должна была увидеть, насколько он переменился. Увидеть, что это — не игра, все всерьез. Таким не шутят. А если шутят — то не так. На миг стало холодно от понимания — он мог промолчать, тихо тут освоиться и жить. Словно ничего не произошло. Я бы ничего не узнала, так бы и… Меня передёрнуло от отвращения. Но ведь это же он? Да, намного старше, но… Он. Тогда почему отвращение? Словно он чужой мне. Чужой? Но ведь мы… Спросить? Он ничего не согласился мне рассказать, ну вообще ничего. О будущем. Нельзя мне ничего знать. Но хоть о нас — можно? Обо мне… Мысли скачут… Милый… Помимо воли это слово тихо произнеслось в моих мыслях… Милый. Вот поэтому ты не ответил на мой поцелуй, весь день избегал меня, не прикасался. Я — не твоя. Ты не имеешь прав на меня. Я тебе не принадлежу. А становиться вором под чужой личиной ты не захотел. Спасибо за это. Я шмыгнула носом и осторожно посмотрела на тебя… Сказав все, ты впервые за день позволил себе немного расслабиться, откинулся на спинку стула, руки бессильно упали на колени. Бедный… Одинокий… Я мысленно осеклась. Одинокий? А как же я? Что мне делать? Встать и уйти? Бросить его? Он пожертвовал всем, рассказав мне правду, а я в ответ развернусь и уйду? Он здесь без меня пропадет. Сегодня во всей красе это увидела в школе. Я совсем запуталась. И снова подступили слезы… Он — здесь. А где мой любимый, где? Неужели его больше нет и никогда не будет? Он… Мертв. Так мне было сейчас сказано. Из будущего неведомо как пришел он же, только старше на тридцать пять лет — и его личность заменила сознание его-молодого. Говоря короче, убила и влезла на его место. Сердце глухо заныло… Передо мной сидит совершенно иной человек. Он помнит меня, наши отношения и чувства, но именно, что только помнит. Там, в будущем — мы не вместе. Да, я не удержалась и спросила его. Поколебавшись, он ответил. Я только вздохнула, выслушав. Даже не плакала, нет уже ни сил, ни слез. Нам здесь осталось чуть больше года быть вместе. И все. Я задала вопрос, совсем, наверное, детский для него. Почему? Ведь нам казалось, что это навсегда. Пять лет… Саш, почему? Он слегка пожал плечами. По-прежнему на своем стуле, не пытаясь сесть рядом. Кольнула обида — даже не попытался меня успокоить, когда плакала перед ним на диване. Хоть бы за руку взял… Кровь бросилась в щеки, в лицо. О чем я думаю вообще? Моего любимого нет, нет, нет! Он умер сегодня утром в моих объятиях! А я… Я… Не помогла, не удержала, ничего не сделала… А что я могла сделать? Ничего. Просто… Просто так трудно поверить в то, что его больше нет, когда вот же, прямо передо мной. То же лицо, тело, голос… И при этом — все чужое.

— Мы просто жадно пили друг друга все эти годы. Школа… Это ведь своего рода теплица, понимаешь?

— Понимаю.

— В ней мы были защищены всем, ее стенами, порядками. У нас был дом, родители. Ещё одна защита от всего, от окружающего мира. Верно?

— Верно… А когда школа закончилась… Скажи… Ты ведь, наверное, знаешь.

— О других?

— Да.

— Нет, прости. Не скажу. Нельзя, и не нужно. Наверное, и о нас не нужно, но…

— Расскажи ещё… О нас. Правду. Пусть будет больно.

— Мы эти пять лет жили словно в непрерывном приступе. Прекрасном, солнечном и счастливом. Наша любовь… Такой она и была. Приступом.

— А когда школа закончилась, закончился и приступ? И с ним — любовь? И мы расстались?

— Мы думали, что такие с тобой взрослые, помнишь? Аж в восьмом классе стали взрослыми. Такие гордые…

— Да…

— А были мы детьми, вообразившими, что уже все знают о жизни. Совсем взрослая любовь, всегда будем вместе! Да?

— Да…

— Школа закончилась, началась действительно взрослая жизнь. В ней часто нет места приступам.

— А чему есть место?

— Спокойствию, рассудительности, оценке и планированию. Если хочешь, расчету.

— И нам пришлось рассчитывать, оценивать и рассуждать?

— Да. И это сбило наш приступ на нет. И мы решили, что раз нет приступа — нет и любви.

— Мы ошиблись… Да?

— Да. Мы решили, что раз огонь пригас, то нет и той любви. А она была, просто нужно было принять новые правила. Но куда там…

— Мы расстались…

— Расстались. Очень надолго, многое произошло, с нами, и вообще… Везде.

— Ты не расскажешь?

— Прости… Нет. Но…

— Чему ты улыбаешься?

— Кое-что скажу, думаю, можно…

— Скажи!

— Спустя много-много лет я тебя нашел. Не спрашивай, как и где…

— Что с нами стало? Я поняла, что у тебя семья, дети. Ты их любишь?

— Люблю. А ты любишь своего мужа и двоих детей.

— А кто у меня, сын, дочка? И где ты меня нашел? Ну не качай головой! Скажи!

— Нет. И так уже, боюсь, наговорил лишнего. Не изменить бы теперь будущее, твое, мое…

— А ты бы… Не хотел этого? Изменить…

— Врать?

— Правду!

— Не хотел бы. Нельзя. И — нечестно. К тебе, ко мне, к тем, кого мы там любим и кто любит и ждёт нас.

— Тебя ждут там… Что с тобой вообще… Эта мина… Может, ты…

— Мертв там? И ожил здесь?

— Ну… Да.

В итоге мы начали говорить, а как же иначе? Да, очень многого мне знать нельзя, и если подумать — я и не хочу знать. Не нужно. Покосилась снова на книжные полки, там немало фантастики, мы оба ее любим. Многие сцены из 'Конца Вечности' Азимова мы даже в лицах разыгрывали, читали вслух на два голоса. Там много есть про это, время, переносы и прочее… Он перехватил мой взгляд, усмехнулся, подошёл к шкафу и достал именно эту книгу. Кинул мне, я поймала на лету.

— Слушай, но всё-таки…

— Что?

— Я понимаю, мина… Взорвалась. Ты здесь. Но…

— Как так вышло?

— Да. Ну… Не бог же это сделал, в самом деле…

Я невольно улыбнулся, услышав это. О, да, все мы были твердокаменные атеисты. При этом запоем читали о сверхъестественном, мечтали о Запредельном и Чудесах. А встретив чудо — вот, отбрыкиваемся изо всех сил. Потому что это чудо — непрошенное и совсем не доброе. Сказал бы я пару слов тому, кто это сотворил… Будь ты проклят, слышишь? Проклят! Я замер. Похоже, я понял, если и не кто… То почему.

Когда он внезапно замер на полуслове, я было снова испугалась, не случилось ли чего… Я уже не знаю, а вдруг и он сейчас исчезнет и появится… Кто? Мамочки… Захотелось убежать. Нет, глупости какие… Вот, он просто снова подошёл к полке и вытащил… О, нет… Ну сейчас-то зачем о ней говорить?

Что? Что?! Ненавижу… Ненавижу ее! Сжечь бы эту проклятую книгу! Он там, у себя, написал целый роман как раз о том, как некто… Ха, некто… Он. Именно он внезапно перенёсся в книгу, к этой… И спас ее, как романтично… И остался там, и жили они долго-счастливо, тра-ля-ля, кто бы сомневался… И что-то он этим романом, наверное, затронул. Что-то где-то сдвинулось, кто-то на него взглянул. И нате вам, получите и распишитесь — сами отправляйтесь. Рады? Нет, не рады. Совсем! Там хоть все по справедливости произошло, убийцу изгнали, все счастливы. А тут? Меня не нужно спасать! У меня все хорошо, у нас все было хорошо! Зачем было лезть, кто просил?! Я никого не звала, я не рыдала в ночи, не писала отчаянных писем, я таблетки принимаю, в конце концов! Нет и не может быть никакой такой проблемы, а если бы и появилась — мой любимый не такой, он меня никогда бы не бросил. А уж чтобы убить… И вообще, сейчас совсем другие времена, и врачи есть, и… Ой, не туда меня несет совсем. Так — зачем все это, зачем, зачем? Нет ответа.

— Нет ответа. Не знаю. И ты права.

— В чем?

— Ты не звала. Я не просил. Ни тебе, ни мне это было не нужно. С чего бы? Все между нами было ясно, мы расстались спокойно. Ну… Почти.

— И там, у тебя… Ну, у нас. Вас… Мы счастливы. Да?

— Да. Во всяком случае, надеюсь на это. Ты достаточно мне рассказала, чтобы я мог так думать. Поверь.

— И мы общаемся, мы там друзья?

— Иногда общаемся. Надеюсь, мы друзья. Если хочешь спросить, вспоминаем ли мы прошлое, нас в нем…

— Хочу. Спрашиваю.

— Нет. Нет у нас этих 'а помнишь, как… ' Не нужно. Зачем? Это и есть не приступ, а…

— Расчет и оценка?

— Да. Только потому мы и можем общаться, быть друзьями. Понимаешь?

— Теперь понимаю. Теперь…

Вот так. Мы думали, что все навсегда, а оказалось — нет. Если жить только этим самым 'приступом'. Ничто не может длиться вечно и оставаться неизменным. Жизнь меняется и нам нужно меняться вместе с ней. Иначе… Иначе будет так, как с нами — мы отбросим друг друга… Как наскучившую игрушку. В школе была ещё не любовь, поняла вдруг. Прелюдия к ней, большой, настоящей, долгой, может, на всю жизнь. Хорошая, радостная, счастливая прелюдия, мало кому достающаяся. А мы… Не оценили, не сберегли. Как он сказал? Выпили. То, чего должно было хватить на всю жизнь, умей мы 'оценивать и рассчитывать' — мы бездумно выпили до дна. И отбросили опустевший сосуд. Но… Все эти мысли, конечно, хороши и поучительны. Здесь и сейчас — что нам со всем этим делать? Что? Что мне с ним делать, а ему со мной? Он устало вздохнул, потёр ладонями лицо, пожал плечами.

— Я не знаю, что делать, правда.

— Ты же написал о таком роман целый, думал, размышлял…

— Я должен в этом разбираться, по-твоему?

— Ну, да… А роман большой?

— Больше тысячи страниц.

— Ого… Ничего себе, даже больше, чем этот. Так… Что?

— Все пишут, как переносятся. И что-то не попадалось мне о том, как перенесшийся захотел вернуться обратно и сделал это.

— Почему?

— Ну, — тут он замялся и ответил, явно тщательно подбирая слова, — в тех книгах, что читал, они рады переносу и совсем не хотят вернуться. Остаются.

— Зачем?

— Нуу… Занимаются они тут, ээ, не только тут, в общем… Разным. — он поморщился, вспомнил прочитанное? Не хочет об этом говорить?

— Слушай, — он снова твердо посмотрел мне в глаза этим своим взглядом, — ты можешь уйти.

— Что? — от неожиданности я пролепетала это еле слышно, — уйти?

Он кивнул.

— Я не имею права тебя удерживать, раз такое дело, понимаешь? Ты любишь не меня, а я… — он запнулся и только махнул рукой, дескать, сама все понимаешь.

Да. Понимаю.

— Я люблю его, а ты не любишь меня. Меня ты только помнишь. Ты втрое старше, даже больше. Я тебе в дочки гожусь, в маленькие. Мы чужие. Все сказала?

Глаз он не опустил. Только кулаки сжались. Я невольно пригляделась, так он их раньше не сжимал. Сейчас от них чем-то повеяло… Опасным. Он ответил, хрипло так, словно заставляет слова выходить наружу. Ответил то, что должен был.

— Да. Все сказала правильно. Ты можешь уйти, прямо сейчас. Если…

— Если что?

Он глубоко вздохнул и отвёл глаза. Тихо произнес, глядя в темнеющее окно. Мы и не заметили, как прошло время. Наступил вечер. Так незаметно… Он почти прошептал, глядя в неторопливо сгущающиеся вечерние сумерки.

— Если хочешь уйти.

Он встал со стула, подошёл к окну, несколько мгновений смотрел на горящие напротив окна, повернулся ко мне черным силуэтом без лица. Без лица… Я сейчас могу встать и уйти. Он сейчас освободил меня. Я ничего ему не должна. Ведь передо мной — не тот, кого я знала. Любила. Нас ничего не связывает. Ну же. Вставай. Иди. Разум шепчет так ласково, настойчиво и убедительно. Но прежде, чем я дала вкрадчивому голосу набрать силу, помимо воли спросилось. Само.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? Да или нет? Говори. Сейчас. Да или нет?

— Нет, — похоже, и он сейчас заглушил в себе такой же вкрадчивый голос.

И я поняла, что этот голос утром убеждал его молчать, скрыть от меня произошедшее. Тихо устроиться. Использовать меня, наивную, глупую, ничего не знающую. И он — отказался. Как отказался бы и будучи самим собой. Я знаю. Ты теперь другой. Но есть вещи, которые не уходят, не меняются, даже и спустя тридцать пять лет.

— Тогда я не уйду.

Он ещё пытался меня убеждать. Честно пытался. Но я — выбрала. Здесь и сейчас. Да, я подросток, многого не знаю и не понимаю. Я глупая. Но… Он не предал меня, не солгал, не использовал. А я в ответ развернусь и уйду, бросив его? Перед глазами вдруг совсем некстати возник тот самый 'Вася из параллельного'… Ооoo, вот кто просто соколом кинется завоёвывать… И сегодня в школе чувствовала его взгляд в спину, неприятный такой. Круги пошли, что у нас что-то случилось нехорошее. Засуетился сразу, шакал Табаки. Рожу ему набить надо. Стало противно, захотелось плюнуть. Была бы на улице, так бы и сделала. Снова покосилась, представила, как этот совсем небольшой, но опасно сжатый кулак врезается в физиономию Табаки. Понравилось. Нет уж. Я не брошу его. Сейчас приду домой, тихо поплачу в подушку. Пройдет ночь, наступит утро. И мы встретим его вместе. Решусь ли ночью позвонить? Что я ему скажу? Не знаю. Не знаю. Вот так, наверное, взрослеют.

Я посмотрел на мерно тикающие в нише серванта часы. Почти восемь, основательно стемнело. Свет мы не зажигали, так и сидели, разговаривая в полумраке комнаты. Ее силуэт на диване, поблескивающие глаза. Этот трогательный комсомольский значок, который она то теребит, то оставляет в покое. Ей пора домой. Вот тоже покосилась на часы, тихонько вздохнула.

— Проводишь?

— Конечно.

Она посмотрела на меня, склонив голову, прищурилась. Или показалось в полутьме?

— А дорогу ты помнишь?

Я усмехнулся, встав со стула и потянувшись, все тело затекло. И ещё кое-куда надо. Ей, думаю, тоже. Включил лампу, вспыхнувший свет больно ударил по глазам, она сморщилась и заслонилась ладонью.

— Все я помню, и тебя не заведу никуда, и сам потом не потеряюсь.

— Ага… — она протянула это, тоже встав, и посмотрев куда-то мне за спину, — Саш… Можно, я зайду на минутку? Ну…

Я только и мог, что пожать на это плечами.

— Давно тебе нужно разрешение, чтобы куда-нибудь здесь зайти?

Она не ответила, мгновение поколебалась, шагнула вперёд. Остановилась. Я понял, почему. Загораживаю дорогу, а ей не хочется проходить вплотную ко мне. Ей сейчас со мной очень, очень неуютно. Она старается справляться. И это очень заметно. Невозмутимо отошёл в сторону, на ее лице заметил секундное выражение облегчения. Негромко стукнула дверь, щёлкнул шпингалет. Так она раньше никогда не делала. Забежала, дверью хлопнула небрежно, выбежала. Все. Теперь она тщательно закрылась. Это место перестало быть родным, перестало быть домом. Здесь чужой.

Всю недолгую дорогу до ее дома молчали. Все сказано, говорить не о чем. Не взяла за руку, под руку, никак. Разумеется, я не пытался тоже. Просто шли рядом, портфель она несла сама, я не навязывался. Глядел прямо перед собой, мне ничего не интересно, я ничего не хочу видеть, слышать. Не хочу никого встретить. Отвести ее домой. Все. Что будет дальше? В ответ на этот вопрос — звенящая тишина в голове, холод в душе. Да, был момент дома, когда говорили. Он испугал меня. Словно лёд слегка нагрелся, начал таять. И снова зашептал этот вкрадчивый голос. Надеюсь, она ничего не заметила, не почувствовала. Скорей бы уже дом…

Она помедлила, прежде чем вставить ключ в замок. Я молча стою рядом, не пытаясь ничего сказать. Повернулась. Прошептала, протянув руку.

— Хочешь, я верну ключ?

Я стиснул зубы, кулаки сжались. Если бы сейчас мне попался тот, кто устроил весь этот кошмар — убил бы, разорвал на части. Это не по-людски, не по-божески, это даже не по-дьявольски, творить такое. Это… Словно гадкий испорченный ребенок дорвался до Силы и… Играет. Господи… Это же просто игра, игра в куклы. Перед глазами огнем вспыхнуло написанное им когда-то…

Дети играют в куклы. Дети ломают куклы.

Играешь, мразь? Хорошо, мы сыграем! В эти быстрые секунды, когда она протянула мне ладонь, на которой поблескивал ключ… Ключ, который я ей дал когда-то. В эти секунды, когда я достал из кармана ключ, который дала мне она… В эти мгновения, когда я вспомнил тот день, тот час, ту минуту, когда мы обменялись ими, как кольцами, своим, только своим ритуалом обручения… Детским, наивным. Ставшим для нас самым святым, самым дорогим. И сейчас сломать, уничтожить все это? В эти быстрые мгновения я все понял. Играешь, сука? Будет тебе игра!

Я покачал головой и медленно сжал ее горячие дрожащие пальцы. Она позволила мне коснуться себя. И я так же медленно, чтобы она видела все, сжал свои пальцы на ее ключе.

— Нет. Не хочу. И ты не хочешь. Да?

Она помолчала. И тихо произнесла, зябко поежившись.

— Сейчас ты уйдешь. Пока мы были там, у тебя… Пока говорили… Все как-то отступило, посветлело даже. А теперь… Будет ночь. Долгая-долгая ночь… Мне больно и страшно, Саш. Прости… Я… Я не знаю, как сказать… Ты иди. Хорошо? Не заблудишься?

Ох, девочка… Как же хочется тебя обнять, прижать, защитить. Нет. Нельзя.

— Не заблужусь, не волнуйся.

Она слабо усмехнулась бледными губами.

— Не волнуйся, как же… Может, проводить тебя обратно?

Я не смог сдержать улыбки, на сумрачной площадке словно стало светлее.

— Так и будем до утра бродить, провожая друг друга туда и обратно?

Слабая улыбка погасла, она махнула рукой.

— Иди. Я… Может, позвоню. Может, нет. Не знаю, снова не знаю. Ну иди же!

Маленькая ладонь подтолкнула меня к лестнице, быстро провернулся ключ в замке, тихо скрипнули петли. Дверь распахнулась и сразу захлопнулась. Все.

Обратно шел очень медленно, думая, думая. Приводя в порядок мысли и чувства, валом обрушившиеся на меня в момент, когда она предложила вернуть ключ. Да. Так я и поступлю. Точка. И будь, что будет. Я не дам тебе сломать ее, крыса. Слышишь? Не дам.

Полумрак. Трель звонка, снятая и медленно поднесенная к уху трубка.

— Не спишь…

Короткие гудки. Пора.

Дверь в комнату неслышно распахивается, он входит. Щелчок выключателя, ее озаряет яркий праздничный свет люстры. На этот раз — включена вся. Он хочет видеть все. Толстый красный ковер на полу, большой стол, стулья вокруг него, дверь на балкон, секретер, сервант, диван. Красно-серебристая скатерть, бахрома местами осыпалась. Телевизор, музыкальный центр. Книжные шкафы. Две книги, лежащие на диване. Они так там и остались. На них он смотрит дольше, чем на остальное. Взгляд переходит на стену. На ней висит ростовое зеркало в резной раме полированного дерева. Семейная реликвия, ему почти сто лет. Он медленно подходит, неслышно ступая по толстому ковру. Долго смотрит на свое отражение, вглядывается… Что он пытается увидеть, высмотреть? Там ничего нет, кроме той же комнаты, освещенной ярким жёлтым светом. Это просто зеркало. Просто отражение в нем. Он сел на диван, открыл забытую на нем книгу. Усмехнулся, наугад посмотрев на первый же подвернувшийся абзац. Гадание по книге. Случайные слова якобы являются предсказанием судьбы, надо только истолковать правильно. Он прочел увиденное. И захлопнул книгу, отложил в сторону, покачав головой. Посмотрел на свою правую руку, поднес ее к глазам, облизнул костяшки пальцев. Они содраны и кровоточат. Откинулся на спинку дивана, прикрыл глаза. Глубоко вздохнул. Все. Будет. Хорошо. Невольно поморщился от этих избитых и затертых слишком частым употреблением слов. В тишине комнаты отчётливо прозвучала длинная фраза. Произнесенная на гортанном древнем языке. Языке, который никогда раньше здесь не звучал. Языке, которого он не знал в юности и слова которого он так опасался случайно произнести сегодня в школе. Рука протянулась к стоящей рядом на тумбочке игрушке-метроному, пальцы передвинули регулятор в нужное положение. Тихое дыхание. Негромкий мерный стук, отсчитывающий мгновения. До чего?

Солоноватый привкус крови на костяшках пальцев. Когда я шел домой, мне навстречу из какого-то подъезда вывернули трое. Даже не помню, что они сказали. Или спросили, исполняя нехитрый уличный ритуал 'докапывания'. Честно хотел уйти спокойно, без проблем. Не получилось. И только пройдя квартал от лежащих на земле постанывающих тел, я понял очевидное — что-то не так. За все наши пять лет ни разу. Ни разу ни она, ни я, ни мы вместе — ни на что подобное не наткнулись. Никто никогда не приставал, к ней, ко мне. Нигде, никогда. Словно вокруг была зона безопасности. Или ангел-хранитель, отводящий от нас зло и неприятных людей. А тут… Не успел появиться — и пожалуйста, получите. История стала иной…

Когда я подошёл к зеркалу и вгляделся… Ничего особенного не заметил. На первый взгляд. На второй. Мое отражение, комната. Яркий свет. Прикрыл глаза. Со мной произошло в точности то, что с моим героем. И я так же стою сейчас перед зеркалом. И если есть хоть крупица истины в том, что я написал тогда… Если я и впрямь что-то затронул, кого-то пробудил. Тот мир и этот — связаны. Рывком распахнулись глаза и я увидел…

Негромкий стук метронома, тихое дыхание. Глаза закрыты. Что он делает? Заснул? Ждёт чего-то?

Я увидел! Эту же комнату, мебель, обстановку, ковер, стол, телевизор. Но все — бледное, зыбкое, выцветшее, почти лишённое жизни. Тающее. Исчезающее, почти не видное под ярким праздничным светом люстры. Негатив, который не проявляется, а наоборот, готов исчезнуть в небытие. Навсегда. А где же я? Меня нет? Вот… Я здесь, ярко освещенный, живой, здоровый, стою перед зеркалом. И вот он. Тот, кого я изгнал сегодня утром, которого предательски заменил, украв тело, жизнь и все, что ее составляло… Он не стоит передо мной в бледно мерцающем зазеркалье. Вот, ничком лежит на полу, размытый силуэт, лишенный сил, души, всего. Только едва намеченные очертания, скоро и они исчезнут. Навсегда. Он заперт здесь, в призрачной темнице, он сам теперь — бесплотный призрак. Ненадолго. Чем ярче здесь я — тем бледнее, призрачнее он становится там. В моих силах уничтожить его, прямо сейчас. Изгнать, развеять в неведомых и недосягаемых пространствах. Он лежит неподвижно, лицом вниз, рука неловко подвернута. Его ударили в спину. Он лежит. Молчит, не зовет, не проклинает, не борется. Беззащитный. Oдинокий. Обречённый.

Тук-тук-тук-тук. Метроном отсчитывает секунды, минуты. Тишина в комнате отчётливо сгущается, глаза закрыты, тихое дыхание.

С усилием оторвал взгляд от серебристо мерцающего зеркала. Снова зазвучал этот масляный вкрадчивый голос. Все уже почти закончилось, подожди до утра, ничего не делай. Ляг, усни. Или не спи, так будет ещё лучше. Просто погаси свет, укройся одеялом. Дождись утра. И она ждёт. Да, она ещё любит его. Но это пройдет, и она так же полюбит тебя. А ты вспомнишь, вернёшь свою любовь к ней. Ты все сможешь переиграть! Разве это не шанс, не дар? Бери его, не отказывайся… Не отказывайся… Вспоминай, вспоминай… Все прекрасное, что между вами было за эти долгие и такие короткие пять лет. Вспомни, увидь, что ты можешь вернуть и сделать ещё прекраснее… Ты дашь ей то, чего не дал когда-то — счастье! Вспоминай!

Тихий, вкрадчивый, такой убедительный, убаюкивающий голос… Он дал себя увлечь этим теплым ласковым потоком. Он вспоминает… Вспоминает…

Как он хотел к ней подойти, заговорить, куда-нибудь позвать… Всегда в походах, на экскурсиях, старался стоять поблизости, рядом. Вот сейчас взглянет, заметит, обратит внимание. И дальше все будет очень хорошо. Но никогда ничего не происходило, она всегда была окружена друзьями, подружками. Красивая популярная девочка. Ещё один 'поклонник' ей был не нужен. Детство…

А потом судьба усмехнулась… Случай. Она попала к нему домой. Разговор. Безобидный, по сути, ни о чем. И назавтра — все изменилось.

Вот он стоит, прижавшись к стене, перед ним — крепкий белобрысый мальчик, его губы кривит презрительная усмешка. Страшно… Белобрысый шевельнул плечом — и скула взрывается болью, второй удар в живот швыряет на колени. Как страшно и унизительно… Весь класс видит. И она тоже. Белобрысый не понимает, что произошло, почему она больше не сидит с ним, а пересела к этому невзрачному бледному мальчику. Его надо проучить и все вернётся. Она вернётся. Разве может быть иначе? Вот прямо сейчас она видит, что он валяется на полу, слабый, не способный даже слово произнести… Разве такой ей нужен? Она не сказала ни слова, не взглянула. Просто присела рядом на корточки. Погладила ладошкой по щеке и спросила.

— Больно?

И стало очень тихо. Мальчик попытался улыбнуться, но вышло не очень. Тошнит, голова раскалывается и в глазах слезы.

— Больно.

Девочка протянула руку.

— Идем.

— Куда? Зачем?

— Умываться. Нет, сиди пока, я твои вещи соберу, рассыпалось все.

Окружающие молчали. Белобрысый молчал. Девочка прошла мимо него, подобрала упавший портфель, рассыпавшиеся учебники, пенал. Аккуратно сложила, в тишине отчётливо щёлкнул замок.

— Теперь идём. Можешь? Вот, обопрись на меня. Нормально?

Он был счастлив. По роже получил? И ладно!

— Больно же!

— Не вертись! Вот так.

— Теперь рубашка мокрая, надо домой сбегать переодеться.

— Ну побежали тогда.

— Ээ…

— Я с тобой. Ты против?

— Слушай…

— Чего? Ну идём быстрее, звонок скоро!

— Пошли сегодня в кино?

— А пошли!

Под мерный стук метронома перед его мысленным взором сначала медленно, потом все быстрее сменяя друг друга, понеслись картины. Лица, голоса, звуки, краски, ощущения. Места… Его дыхание участилось, пальцы дрогнули.

День рождения. Как он волновался… В прошлый раз так хотел пойти, но она его не пригласила. Даже думал, плюнув на гордость, сам напроситься. Разумеется, он этого не сделал. В тот день просто ушел гулять и бродил, бродил по темнеющим улицам. Ноги упорно пытались повернуть к ее дому, он не уступал и упрямо шел в другую сторону. Тогда он решил — все, хватит. Разве на ней свет клином сошелся? Нет. Есть и другие. Верно? Разумеется, назавтра эти правильные и логичные мысли замолкли. День рождения… Они уже несколько месяцев неразлучны, а все равно глупо боялся, что — снова не пригласит. И что тогда? Чем ближе этот день, тем угрюмее он становился. Тому не было никакой причины, но… Это было сильнее доводов рассудка. В юности часто все усложняешь. Ну а потом…

— Ты чего такой? Заболел?

— Да нет, просто устал, наверное.

— Точно? А то смотри, не сляг в мой день рождения. Обещаешь?

— Да!

— Не, ты какой-то странный. То смотришь букой, то прямo расцвел… В чем дело? Признавайся!

— Да ни в чем, перестань.

— Нет, в чем! Я же вижу. Ну!

Врать он не хотел. Собрался с духом, и…

— Я боялся, что и сейчас ты меня не пригласишь.

— Чегоо?

— Ну, мало ли…

Она уже открыла рот, собираясь что-то сказать — и не сказала. Очень внимательно на него посмотрела, улыбнулась. Прошептала только одно слово.

— Дурак…

А ему захотелось ее поцеловать. Не решился. Пока не решился. Когда-нибудь… Все будет, он твердо в это поверил. Подарил ей книгу и большого мохнатого медвежонка. И снова волновался, снова гулко колотилось сердце — понравится ли?

— Ой, какой забавный, меховушка! Спасибо!

Она зарылась лицом в густой мех, прижалась щекой. От удовольствия зажмурила глаза, а когда открыла, лукаво улыбнувшись… Ее взгляд обдал его жаром. Шепот.

— Спасибо. Я с ним спать буду.

— Правда?

Не ответив, она оглянулась, словно хотела убедиться, что рядом никого нет. Осторожно прикрыла дверь в ярко освещённую гостиную, где весело шумели ребята, играла музыка. Взяла его за руку, молча потянула за собой. В ее комнату. Сердце замерло. Сейчас? Зачем она ведет его туда? Гости ждут, вот-вот заметят, что их нет. Он нерешительно остановился на пороге, а девочка… Подбежала к своей аккуратно застеленной кровати, отогнула угол пушистого зелёного одеяла. Во рту внезапно пересохло, он сглотнул, увидев краешек белой простыни. Словно… С усилием отогнал незваную мысль. Она бережно уложила медвежонка, укрыла его, оставив снаружи смешную мохнатую мордашку. Ласково погладила, поцеловала в пуговичный носик. Он завороженно следил за ней, это словно… Словно… Додумать не успел. Она выпрямилась и обернулась, на лице мечтательная улыбка.

— Ну все, пошли, пока нас не потеряли.

Снова горячие пальцы в его ладони, изумрудный искрящийся взгляд. В нем появилось что-то новое, совсем не детское.

Картины, образы, места… Он вздрогнул, почувствовав порыв холодного ветра. Да, в тот день было зябко и пасмурно.

Эта старая заброшенная церковь всего в пяти минутах от его дома. Их первый поцелуй… Они уже год вместе. По-детски, наивно, но — вместе. Прогулки, разговоры, кино, книги, уроки, мороженое, школа. Они быстро привыкли к шуточкам 'жених-невеста'. Перестали обращать внимание и на взгляды в спину, совсем не шутливые, завистливые. Они вместе, им хорошо. Что ещё нужно? А первый поцелуй… Было ясно, что он произойдет. А случился он все равно неожиданно. Старая церковь, стрельчатое окно высоко над городом. Они любили туда забираться и смотреть сверху. Было холодно и она прижалась к нему боком, положила голову на плечо. Рука неосознанно обняла, и… Они посмотрели друг другу в глаза, близко-близко. Теплое дыхание… И это первое касание, едва-едва. Само собой, словно случайно… Через мгновение они целовались, как безумные. Быстро, наспех, неумело, куда попало. Лоб, нос, щеки, глаза. Сухие напряженные от волнения губы… Словно это — в последний раз, словно сейчас — их оторвут друг от друга навсегда и надо успеть, успеть… Столько всего надо успеть в эти короткие секунды в холодной выгоревшей башне высоко над городом. Дрожь замершего в его объятиях тела, дорожки слез на щеках, крепко зажмурившиеся глаза. Эта трогательная зеленая вязаная шапочка, съехавшая набок… Он испугался, что обидел ее. Что сейчас оттолкнет и уйдет. Ее шепот.

— Саш… Я…

— Что?

Как он боится слышать дальнейшее… Что — 'я'? Я не хочу? Я хочу домой? Я… Что?

— Я люблю тебя.

— И я… Люблю.

— Хочу домой. К тебе. Идём? Тут холодно…

Веки дрожат все сильнее, пальцы сжимают покрывало на диване, дыхание… Стук сердца. Метроном. Безмолвие.

Первые поцелуи. Первые робкие, неумелые прикосновения. Познание друг друга. Доверие, радость, смущение. Все вместе. Наивно, по-детски. Но это сблизило их ещё больше. Картины несутся, несутся… Нельзя их видеть никому. Не нужно. А если кто-то сейчас видит вместе с ним — отведите глаза, никому не говорите. Ты, кто все это устроил, ты ведь тоже видишь? Смотри. Смотри. Молча. Картины несутся…

Солнечный летний день, море сверкает тысячами слепящих искорок до горизонта. Далеко выдавшийся волнорез. Она стоит на нем, тонкая крепкая фигурка выпрямилась, глаза щурятся. В руке кулёк. Пока пустой.

— Я сейчас!

Всплеск — и она вертикально уходит вниз, на глубину, только мелькнули загорелые щиколотки. Русалка, блин… Он поморщился, не любит, когда начинает вот так выпендриваться. Там донное течение, может утащить мимо волнореза в море. Бывали случаи. Да, она плавает и ныряет лучше… Ну где же она? Уже больше полуминуты! Сердце ёкнуло, он наклонился, вглядываясь в темно-зеленую воду. Зараза такая… Убью. Вот, явилось, чудо в перьях. Сначала выныривает рука с кульком, уже почти полным больших мидий. Следом — улыбающееся лицо, облепленное мокрыми волосами. Она нетерпеливо убрала их с глаз, отфыркиваясь. При взгляде на его лицо улыбка исчезла.

— Ты чего?

— Вылезай. И тут стой, я сам нырну.

— Но я же быстро, и там полно их! Щас ещё разок… Смотри какие, дома зажарим!

— Вылазь, сказал! И посиди. Руку дай.

Таким тоном он никогда раньше с ней не разговаривал. Явно собравшаяся спорить девочка осеклась и послушно вылезла. Раз сказано — значит нужно. Спорить ей почему-то расхотелось и это вызвало не обиду, а теплое чувство спокойствия и… Она не знала, как сказать. Просто стало очень хорошо. На надувшихся было губах снова появилась мечтательная улыбка.

Пальцы на покрывале немного расслабились, тот давний минутный страх за нее прошел. Картины, видения… Тук-тук-тук-тук. Тишина. Яркий свет люстры. Серебристо поблескивающее зеркало. Тонкий звон, словно где-то дрожит перетянутая струна. Лопнет? Выдержит?

Время шло. Вот один год позади, второй близится к завершению. Она расцвела первой девичьей красотой, той, которую иногда называют"красотой дьявола"… Давно позади их первый робкий поцелуй холодным ноябрьским днём. Многое уже между ними, запретное, тайное. Но последнего шага навстречу они ещё не делали. Они знали, что он будет и им этого было достаточно. Было. До того дня, когда…

— Я хочу этого и ты тоже. Давай. Сегодня.

— Слушай, но… Ты уверена?

— Да забудь ты свою книгу! Ты — не он, и я — не она.

— Это да. Сегодня?

— Сегодня!

Его губы тронула улыбка. Это 'сегодня' растянулось на четыре дня. Он боялся причинить боль, а она… Боялась этой боли, и думалось, что они делают запретное. Совсем запретное. Четыре дня… А потом… Быстрое горячее дыхание, сухие лихорадочные губы, вспотевший лоб, срывающийся шепот…

— Все. Да, сейчас. Зажми мне рот!

— Что?

— Зажми, кричать буду! Ну! Нет, сейчас! Не бойся. Не бойся!

Кому она это шепчет, обжигая горячим дыханием? Кого убеждает не бояться, его? Себя?

— Да? Можно?

— Да!

Потом они смеялись, глядя на его аккуратно забинтованную ладонь. Дома и в школе что-то сочинили про разбившуюся чашку. Или тарелку, неважно. Он не отнимал руку, пока она сама не разжала зубы. Их боль смешалась, как взгляды широко раскрытых глаз, как жар слившихся тел. Как было больно… И прекрасно. Тихие голоса.

— Мы обменялись кровью, видишь?

— Вижу, родная. Кровью и болью.

— Родная?

— Да.

На ее лице алел отпечаток ладони и она не спешила его стирать. Они смотрели друг на друга и улыбались.

Cледующие несколько дней были нелегкими, особенно в школе. Никто не должен был знать. Он ухаживал, суетился, баловал как мог. Ей это нравилось и она капризничала, больше в шутку, конечно. Но когда вдруг он стал просить прощения… В этот день ей было особенно нехорошо. Ее лицо посерьезнело и заострилось.

— Перестань сейчас же, слышишь? Я этого хотела, мы оба хотели. Я не жалею ни о чем. А ты жалеешь?

— Нет. Не жалею. Просто тебе плохо, я и…

— Льда ещё принеси, а? Вот и все, что мне сейчас нужно. А ещё чаю. И бутерброд хочу, большущий, с сыром! И давай что-нибудь смешное посмотрим, с Челентано.

— Ну, слава богу, хоть поешь что-то за три дня. Челентано, Челентано… О, есть!

— Лед!

— Могу газеткой помахать. Или как в первый день — вентилятор поставим?

— Убью, студент! Сам сиди тогда и дуй.

— О, класс! Давай. Ну-ка…

— Я же пошутила! Ой, дурак… Иди уже!

В него полетела подушка, он поймал на лету и со смехом запустил ее обратно. Попал.

— Ну, всё…

— Бегу за льдом!

О 'прощении' больше не вспоминали. Когда же нелегкие дни прошли… Но, нет. Не нужно. Это только их.

Дальше, дальше… Время коротко, а нужно столько всего вспомнить. Пробиться через десятилетия, взломать прочные замки, пробудить то, что, казалось, надёжно и навсегда скрыто за ними. Тепло руки, звук шагов рядом, голос, шум моря, соль на губах, ветер в лицо… Голос, смех. Задумчивое молчание. И протяжный тихий стон в жарком полумраке. Вспомнить все! Снова стать тем, кем был когда-то… Снова пройти с ней вместе теми залитыми солнцем или вечерними сумерками улицами. Снова оказаться… Где? Где угодно. В кафе-мороженое, кинотеатре, музее, школьном классе, на чьем-то дне рождения, в его или ее комнате. Всюду — вместе. Всюду — рука об руку. Метроном равнодушно отсчитывает секунды. Звенящая тишина.

Вот они идут по шумной улице другого города. Впервые они вдвоем так далеко от дома, предоставленные сами себе. Конечно, рядом учителя, экскурсоводы, галдящие одноклассники. Летняя поездка. Но вечером… Эти два-три часа перед сном — только их. Нарушение распорядка. Но им позволено. Просто погулять, поесть мороженого в тихом уютном кафе, купить oткрытки, сувениры. Они вместе со всеми — и сами по себе.

Другая картина. Она выбегает из дверей парикмахерской. Становится перед ним в нарочитую позу 'модели'.

— Ну как, нравится?

Он так же нарочито осматривает короткую 'мальчишескую' прическу, кокетливую челку. И грустно вздыхает. Только глаза и уголки губ улыбаются.

— Ну почему ты так любишь короткие волосы? Отрасти длинные, хоть до плеч. А?

— Не хочу! Возни с ними, мыть, расчёсывать… Зачем тебе у меня длинные волосы?

— Гладить их буду.

— На, гладь! Разве плохо? Ой, не так гладь, растрепал все…

Большая тарелка маминых пончиков, они забрались с ней на разложенный диван в его комнате, прихватив по большой чашке чая. Она подозрительно спрашивает.

— Ты уже этот фильм смотрел?

— Нуу… Немножко. Ай! Совсем немножко! Ну щипаться-то зачем…

— На голых теток смотрел?

— И что? Там и мужики голые будут, дай-ка тебя авансом ущипну, вот здесь! И здесь!

— Ай! Щекотно! Ты лапаешь, а не щипаешь! Правда? Совсем-совсем голые будут?

— Ага. Страшно?

— Нуу… Немножко. Вот мама моя если узнает, что мы тут смотрим… А папа… Жуть. Убьют.

— Но ты же им не скажешь?

— Дурак… Включай. Дай пончик!

Гулкий зал музея, бывшего дворца. Картины, картины… Они любили приходить сюда. Почти никого, можно долго ходить из зала в зал по тихо поскрипывающему старому полированному паркету, разговаривать шепотом. Голландцев она не любила — груды тусклой рыбы, раков, ещё какой-то еды, сумрачные тона. Этот зал они проходили быстро, спеша к солнечным и радостным итальянским, испанским мастерам. Перед их картинами она застывала надолго, любовалась то с одного места, то с другого. Как-то призналась, что примеряет их на себя, представляет, что попала внутрь, и…

Яркий летний полдень. Каникулы. Они прошлись по кинотеатрам и им ничего не понравилось из того, что еще не смотрели. На пляж сегодня не хочется, сидеть дома — тем более. Они просто гуляют, дошли до вечно шумящего порта. Им нравится стоять там и смотреть на вереницы нарядных пассажиров, поднимающихся на борт белоснежных лайнеров. Слушать разноязыкую речь. Мечтать, как и они когда-нибудь… Вместе, обязательно вместе. Разве может быть иначе? Они часто приходили сюда. Можно просто смотреть, вдыхать йодисто-соленый ветер, любоваться морем солнечных искорок, до самого горизонта. Слушать деловитый разноголосый шум — высоченные краны, снующие в паутине рельсов и подъездных путей погрузчики, зачастую — от души завернутое крепкое словцо. Вечный незатихающий гул громадного порта… И над всем этим — резкие крики парящих в вышине чаек. Вот смотрят на стремительные катера на подводных крыльях, стоящие у причалов. На них взгляд задерживается — они как-то хотели рано утром тайком отправиться на «Комете» в далекий город на юге. Ну, не такой уж и далекий — за день можно обернуться.

— Ну что, завтра? Сделаешь бутеры? Я не могу, увидят — спрашивать начнут. Мои будут допоздна на работе, вернутся после девяти. Я скажу, мы на дачу едем к…

— Подожди.

— Что?

— Я узнавал, иногда они задерживают рейс. Из-за погоды. На час, два, десять. Не часто, но… Бывает.

— Ой…

— Вот тебе и «ой». Прикинь, если мы там застрянем? Там! Это не «фару» словить и по-быстрому домой. Это… Это п…ц.

— Что же делать? Нас в жизни самих не отпустят, а если поедем… Теперь бояться только буду, что обратно застрянем. Домой оттуда звонить придется. Здрасьте, мы в… Жу-уть…

— Точно сказала,"мы в…"Глубокой такой, темной. Давай не рисковать. Не сейчас — через год, через два. Будет можно. Хорошо?

— Эх… Жалко, я уже настроилась. Но ты прав, не поедем.

Они не поехали.

Зато сам порт излазили весь, забираясь даже в закрытую грузовую гавань. Забор, сетка-рабица? Да не смешите…

— Вот это да-а… Ничего себе махина, — она прошептала это, задрав голову вверх.

Здесь радостный веселый запах моря смешан с мазутом, краской, металлом и машинным маслом. Над ними горой вздымается черный борт, в почти поднебесье видна надпись «Бирюса». Они видят, что вблизи все может быть не таким нарядным, каким кажется издали, с высокого причала. Краска местами отколота, видны неровности, морщины. Но это только оттеняет величие и мощь огромного корабля.

— Вот бы внутрь залезть, а? — она закусила губу, смерив взглядом виднеющийся вдалеке трап, — никого вокруг.

— Перестань, нам и тут нельзя быть."Завтра — океана"начиталась.

— Ну да… Классная книга.

— А плыть все-таки лучше на «пассажире». Пошли, посмотрим?

— Давай!

Кассы пароходства, в витрине красoчные проспекты, фотографии. Экзотические названия городов и островов, море, солнце, пальмы, улыбающиеся загорелые люди среди всего этого великолепия. Девушка мечтательно вздохнула. Сзади раздался голос, они вздрогнули и обернулись. На них смотрит мужчина в морской форме, на лице улыбка. Он подмигнул.

— Что вздыхаем?

— Вот, плыть хотим, — юноша слегка поднял подбородок, не с вызовом, но…

Моряк понял и оценил, коротко одобрительно кивнул. Словно и впрямь сейчас они выберут круиз, купят билеты и отправятся на посадку.

— Правильно, молодые люди. Navigare necesse est. Знаете эту поговорку?

Девушка не успела покачать головой, пальцы парня сжали ее ладонь. Он усмехнулся.

— Vivere non est necesse. Верно?

Брови моряка приподнялись в веселом удивлении.

— Ого! Барышня, вы в отличных руках, и непременно когда-нибудь поплывете.

— Конечно, поплыву. Мы вместе поплывем! — девушка гордо задрала нос.

Когда, распрощавшись с моряком, пошли дальше, она спросила.

— Что это за поговорка? И что за язык, латынь?

— Латынь. Navigare necesse est. Vivere non est necesse. Плавать по морю необходимо. Жить не так уж необходимо.

— Ого!

— Ты совсем, как тот моряк!

— А я хочу мороженого, пошли?

— Сладкоежка, ели уже. И куда только лезет…

— Дурак!

Их смех, шелест густой листвы над головами, солнечные пятна под ногами, старинные улицы… Двое, идущие по ним рука в руке.

Запах моря. Его ноздри расширились, он снова почувствовал его, как тогда. Печальная усмешка на губах. Надо было плюнуть на риск, отправиться в то путешествие на юг. Он был заботлив и осторожен, он не хотел проблем, не хотел все усложнять. Возможно, зря. Кто знает… Глухая медленно нарастающая боль в груди. Дальше, дальше…

Школа… Он ничего не понимал в математике, а ей не давались гуманитарные. Каждый был хорош в том, что трудно другому, вот такое совпадение.

— Ну смотри, это же так просто, подставляешь коэффициент… И — раз, все взаимно сокращается. И — ответ. Вуаля!

Тяжкий вздох.

— Посмотрел. Понял. Все равно через час забуду. Дай потом списать, ладно?

— Горе мое! Давай ещё раз покажу… А ещё надо пройти иррациональные уравнения.

— Ой, мама…

— А расскажи мне, солнышко, про роль дуба в становлении характера и мировоззрения Андрея Болконского. Ась?

Не менее тяжкий вздох.

— Ну… Дуб, он…

— Что?

— Сам ты дуб! Вместе со своим Болконским… Я за чаем, тебе сделать?

— Делай, солнце, делай… Дубы ждут.

Кладбище. Она попросила взять ее с собой. Дальняя, очень дальняя дорога на другой конец города. Тихие бесконечные аллеи шумящих под теплым ветром деревьев. Со всех сторон — разноцветный мрамор, известняк, ракушечник. Изредка попадаются большие кубические старинные склепы, по стенам прихотливо изогнутым ручейком бегут на века выбитые буквы древнего языка. Выглядит таинственно и жутковато. Она замедляет шаг и шепчет.

— Можно подойти? Хочу посмотреть.

— Конечно, давай. И мне интересно.

— Знаешь…

— Что?

— Говорят, что были какие-то, хотели такой склеп взломать, ограбить или вроде того… Клад искали.

— И?

— Пропали они, совсем. Никто их больше не видел. Это правда?

Он улыбнулся, глядя в широко раскрытые зелёные глазищи, блестящие любопытством. Как же… Кладбище, страшные тайны, непременно клад и пара трупов рядом. Как в кино.

— Слушай, даже не знаю.

— Нуу… А я думала, знаешь…

— Не, я не по этому делу, совсем. Но могу спросить, если хочешь. Может, мама что-нибудь скажет. Хотя где она и где все это…

— Спроси!

Так переговариваясь, они доходят до семейного участка, спрятанного далеко в стороне от центральных аллей. Недалеко слева от тропинки — колодец. Он подаёт ей руку, помогая пробраться через высокую выгоревшую бледно-зеленую траву и кусты. Молча стоят перед выстроившимися в ряд невысокими памятниками. Старый ракушечник, мрамор, белый и черный. Прадеды, бабушки. Отец. Тишина, вокруг никого. Мягкий шелест густой листвы над ними, лучи солнца то пробиваются сквозь неё, то исчезают. Жужжание пчел, горьковатый запах сухой зелени.

— Спасибо, что взял меня сюда, Саш.

— Давай отсюда поедем к твоим?

— Ты хочешь?

— Конечно. И… Прости, что раньше не подумал об этом.

— Не надо, просто… Просто всему свое время, наверное.

— Да.

— Сходи к колодцу, набери воды. Ведёрко есть, веник. Тут убрать надо. А где тряпка?

— Вот, за прабабушкой. Слушай…

— Чего?

— А там, у вас, тоже есть истории про клады и трупы? Здоровое старое кладбище…

— Про клады не знаю… Ой, там один памятник есть, я его боюсь, вот!

— Э… Почему?

— Когда к нам идешь — мимо проходишь, он справа. Такой черный мраморный, а на нем — лицо, его… Страшное такое. Как иду — он словно смотрит. Брр…

— Ну, посмотрим, что там за лицо.

— Ага. Ты за водой идешь? Я пока цветы разложу, чтобы всем поровну. Где бы место найти нормальное…

— Вот тут.

— А можно? Памятник же… Это кто?

— Дедушка. Раскладывай, не бойся. Вернусь, со всеми познакомлю.

Тишина. Еле слышно посвистывает ветер в листве высоких старых деревьев, прожужжал вдалеке шмель. Деловитая возня муравьев возле невысоких холмиков, испещренных ходами. Недлинный ряд могил. Двое стоят, склонив головы, их пальцы переплелись. Ее тихий голос.

— Поцелуй меня.

— Здесь?

— Здесь. Пусть они увидят.

— Они будут за нас рады.

— Поцелуй…

Воспоминания… Одно за другим они возникают перед его мысленным взором, все запреты долой. На сердце, на душе становится все теплее, радостнее. И — все сильнее зародившаяся грусть, тоска. Это ушло и больше не вернётся. А как хотелось бы… Снова… Снова… Метроном затихает, стук пропадает… Тепло, тепло… Как же хорошо… И больно…

Новый Год. Их последний Новый Год.

Его лицо побледнело, пальцы судорожно сжались на смятом покрывале. Нельзя! Это запретно. Этого здесь ещё не случилось. Но поздно — яркая картина уже вспыхнула, почти ослепив. Поздно… Никто и ничто не спрашивает разрешения, это сильнее. Уже сильнее его ослабевшей воли.

Празднично накрытый небольшой стол. Весело перемигиваются огоньки на ёлке. Вкусный запах хвои, блеск украшений. Разноцветных фруктов, овощей, фигурок животных. И солидно висящие большие стеклянные шары. Синие, жёлтые, красные, зелёные. Покрытые серебристыми точками, спиралями, цветами. Старые, 'трофейные' немецкие игрушки. Это первый Новый Год, который они проведут вместе, от начала и до конца. Семейный праздник, и впервые ее отпустили родители, на всю ночь. К нему. Зная, что будет и его мама. А значит — можно. Вот только…

На часах около девяти. Праздничные хлопоты окончены, пора наряжаться, устраиваться у стола, неспешно и с удовольствием пробовать угощения, болтать и смеяться, смотреть телевизор. Ждать боя курантов. Потом они ещё немного посидят вместе, мама уйдет отдыхать. А они… Останутся вдвоем, тихо включат музыку, будут танцевать, говорить, молчать вместе… И все вышло не так.

На часах около девяти. Мама вдруг поднялась из-за стола.

— Дети, я приглашена к старой подруге, давно не виделись. Мне пора идти.

— Тёть Гень, вы уходите? — она почти пролепетала это, обомлев.

Мама улыбнулась, от ее глаз разбежались лучики добрых морщинок. Она любила эту девочку, все позволяла и все прощала, относясь как… К невестке, к дочери? Она любила ее…

— Да, сейчас ухожу. Ведите себя хорошо и громко музыку не включайте. Приду завтра после двух.

Негромко стукнула дверь, клацнула, закрываясь, щеколда английского замка. Они остались одни. Все время он молчал, думая о том, что его мудрая мама в эту ночь подарила им их. В первый раз за прошедшие пять лет она останется с ним здесь, на всю ночь, до утра и даже больше. Мама придет после двух…

На несколько мгновений им стало даже неловко, словно они незнакомы и впервые сейчас встретились. Она спросила.

— Что будем делать?

Он улыбнулся.

— Как что? Праздновать!

Она уже отошла от неожиданности и широко улыбнулась в ответ.

— Праздновать! И шампанское откроем, можно?

— А как же!

— А если будем пьяные?

— Тогда я непременно воспользуюсь этим, держись!

— Ой, как страшно… Пьяный воспользуешься? Это как?

— А вот так!

— Ай! Куда полез… Платье!

Нет, они не побежали в кровать. Они вернулись к столу, сели за него… И праздновали. Ели, пили, ухаживали друг за другом, говорили, смеялись. И, да, было шампанское. И она от него действительно немного опьянела. Была тихая музыка, они танцевали, ее голова лежала у него на груди, теплая щека согревала и баюкала. А потом… Они знали, что это — навсегда. Разве может быть иначе?

Им оставалось быть вместе полгода.

В его груди зародилась горячая волна, внезапно ударившая вверх, во все стороны, в сердце, в голову. Любовь, нежность, боль, тоска. Все вместе. Огонь, вспыхнувший, рвущийся наружу, на свободу. Вернуть, вернуть все! Это возможно, прямо сейчас! Ну же! Только сделать шаг, и…

Его глаза распахнулись, обычно темно-карие, сейчас из них черными провалами взглянула бездна. Холодная, безжалостная. Он готов сделать шаг. И…

Рывком поднялся с дивана, в три больших шага подошёл к тревожно бликующему зеркалу. Оно словно почувствовало приближающуюся угрозу, поверхность пошла волнами, словно в страхе подавшись назад. Словно в страхе задрожало само пространство. Шестнадцатилетний худощавый подросток с глазами демона встал перед зеркалом, упершись ладонями в стену по обе его стороны. Бледное лицо, тени во впадинах запавших щек. Кривая мерзкая усмешка. Он вгляделся в безмолвное сумрачное зазеркалье. Там ничего не изменилось. Совсем ничего? Oчертания комнаты… Что с ними? Все размыто, тут и там появились медленно растущие туманные пятна, поглощающие все вокруг. Пожирающие, выбрасывающие во все стороны отростки, и они распускаются новыми пятнами. Все быстрее, наглее, увереннее. Раковая опухоль. И уже почти не виден все так же лежащий навзничь мертвый юноша. Все так же лицом вниз, рука неловко подвернута. Ещё немного — и туман поглотит его. Навсегда. Без отклика, без памяти. Навсегда. Никто не заметит, не узнает. Мир равнодушно промолчит, он видел и не такое. Только будет горько плакать девочка, закусив зубами подушку. Потом же… Все проходит, закончатся и слезы. Она вытрет глаза, умоется. Вздохнет. И придет к тому, кто сейчас стоит перед тревожно бликующим зеркалом, вглядывается в него. Ждёт. Она придет к нему, ведь иначе быть не может. Он ждёт этого, хочет. Так будет. Так суждено. Верно?

Пальцы сжались в намертво окаменевший кулак. Губы дрогнули, приоткрывшись, готовясь сказать… что? Исчезни? Я остаюсь здесь? Я выбрал?

Губы медленно приоткрылись, кровь с гулом несётся по телу, грохот сердца заглушил все ещё мерно отсчитывающий секунды до конца метроном. Вот оно. Сейчас. Комната в зазеркалье почти исчезла, туман подобрался к ногам мертвого. Это — смерть вторая, последняя и бесповоротная.

Губы приоткрылись, рождая звук… Где-то за горизонтом, за гранью восприятия послышался смешок… Голос, этот добрый и убедительный голос — одержал победу. Все справедливо. Все будет хорошо. Ведь будет?

Губы приоткрылись и тишину комнаты прорезали слова. Подросток с глазами демона сделал шаг.

— ВСТАНЬ И ИДИ! СЛЫШИШЬ? ВСТАНЬ И ИДИ КО МНЕ!

Где-то за горизонтом смешок внезапно осекся. Что? Что он сказал? Кого он зовет? Нет… Нет… Нет! Стой! Остановись!

Усмешка на лице демона стала шире, белым хищным оскалом блеснули зубы, если бы кто-то увидел сейчас — бежал бы без оглядки, стараясь забыть, забыть увиденное. Тихий шепот онемевших от напряжения губ.

— Поздно, крыса.

И снова, с удвоенной силой, тараном посылая туда, на ту сторону, всю любовь, нежность, тоску и боль, собранную воспоминаниями. Не себе, для него он по крупице строил этот огненный таран, зная, что удар можно будет нанести только один раз.

— СЛУШАЙ МЕНЯ. МЕНЯ! ОТКРОЙ ГЛАЗА, ВСТАНЬ! ПОМОГИ МНЕ И ДАЙ МНЕ ПОМОЧЬ ТЕБЕ! ВСТАТЬ! ВСТАТЬ, СОЛДАТ!

Уже не голос — хриплое рычание осипшей глотки. Желание даже не прорваться — дорваться. Ненависть. Темная, подсердечная ненависть ко всем и всяческим Силам, играющим и ломающим.

— Не выйдет, мразь. Не выйдет!

Силуэт на уже почти исчезнувшем полу дрогнул. Он услышал? Да! Бери, забирай у меня все! Оно твое и только твое! У меня нет на это права. Я отдал, отказался от этого много лет назад. Ушел, уступил, не сберег. Так вышло, так было суждено. Так тому и быть! Слышишь? Ты — поступишь правильно, ты — не подведешь. Встань. Подойди к зеркалу! Сначала на колени, изо всех сил упираясь руками в пол. Пол? Он возвращается, есть на что опереться? Да. Туманные пятна отступили? Да! Юноша с трудом поднялся на ноги, пошатываясь, повернулся к зеркалу, так же висящему на стене с его стороны. Он смотрит в глаза своему отражению.

— Иди ко мне.

Уверенность крепнет, вкрадчивый голос затих. Ушел, замолк? Неважно.

Юноша делает первый шаг, второй. Он жив, он вспомнил, он забрал то, что принадлежит ему по праву. И вот он так же упёрся ладонями, так же приблизил бледное лицо. Они смотрят друг другу в глаза, намертво вмерзнув в это двуединство. Кто из них — кто? Кто уйдет, кто останется? Если та злосчастная мина принесла смерть, то один из них сейчас совершает самоубийство. Возвращаться ему некуда. Пусть! Его улыбка больше не кривая мерзкая маска. Теплая, добрая, заботливая. Так мог бы смотреть и улыбаться старший брат. Слышен его шепот, шепот, стремительно уходящий в небытие.

— Забирай, забирай все. Вот так…

Комната вокруг него бледнеет, выцветает. Сам воздух становится разреженным, лишенным запахов. Жизнь уходит отсюда, возвращаясь на свое исконное место, к тому, кто и есть ее хозяин. Мир и Зазеркалье меняются местами. И последним усилием он ещё успел нацарапать несколько слов на листке, пригвоздив его к стене схваченным со стола ножом для конвертов. Последний долгий взгляд в глаза. Там, на той стороне, к юноше уже вернулись краски жизни, комната приобрела свой обычный вид. Словно ничего не произошло. Он знает, что сейчас окружающее его видится призрачным, тающим, исчезающим. Он теперь — призрак. Скоро, уже совсем скоро… Только последнее осталось, пока его не развеяло, пока кулак ещё…

Он успел ударить. Разнести зеркало вдребезги, когда увидел, почувствовал — сейчас. Освободив обоих, разорвав связь между их мирами. Каждый должен отныне пойти своим путем. Но если юноша ожил, освободился… То что произошло со вторым? Нашлось ли ему, куда вернуться или… В любом случае он не поступил бы иначе. Удар, жгучая боль, осколки, пронзившие руку, хлынувшая горячая кровь. Уже гаснущим сознанием он услышал проклятый голос, кричащий, заклинающий…

— Глупец, глупец, глупец!

Усмешка и шепот в ответ.

— Я — не ты.

И настала тьма. Метроном остановился.

По ушам ударил низкий гул турбин, сквозь прикрытые веки пробился яркий луч солнца. Летим? И быстро летим. Куда? Я открыл глаза. Прямо надо мной — чумазое личико, исчерченное дорожками слез, дрожащие губы. И — восторженный визг. О, господи… Ну зачем прямо в ухо орать? Жив я, жив.

— Очнулся, глаза открыл!

Девчушка чмокнула меня прямо в кончик носа и повернулась к пилотам. Глубже нахлобучила съехавший набок шлем и громко спросила в микрофон.

— Можно лететь быстрее?

Ответ я, разумеется, не услышал. Она сморщилась и показала в микрофон язык. Ясно. Это вам не такси, барышня, сидите на попе смирно. Не усидела. Повернулась ко мне и затеребила за рукав.

— Ну как вы, лучше? Так рвануло, всех разбросало, а вы…

— А у меня сейчас отвалится голова от твоих воплей. И не тормоши командира! И кто разрешал в нос целовать? У нас тут телесериал 'На фронтире', сто шестидесятая серия?

Она обескураженно замолчала, хлопнув глазами. И уже тише продолжила, оставив рукав в покое.

— Вы почти полчаса были без сознания, накрыло взрывной волной.

— Стой!

Я поднес к глазам часы. А это что у нас? Даже не почувствовал за всей неразберихой возвращения — капельница. Мастерски поставленная, в предплечье, не на сгибе. Белый венфлон. Я перевел взгляд на свою новую санитарку-помощницу. Та покраснела и опустила голову. Прошептала, я почти не расслышал за шумом.

— Я испугалась. Когда вы упали, не знала даже, за что хвататься. Все забыла.

— Ты справилась. Капельница — то, что нужно.

Она слабо усмехнулась, покачала головой.

— Я металась между вами и тем сержантом. Он вырвал все трубки, слетел с койки, заорал на меня, влепил оплеуху. Привел в чувство. И умчался помогать остальным.

— Потери?

— Нет. Все живы, только еще трое с легкой контузией. Остались там, их вывезут позже.

— Как ответили?

Она пожала плечами и скривилась, словно хватила горького.

— Как обычно. Подняли дроны, навели артиллерию, те перемолотили там что-то. Все знали, что делать. Кроме меня, — девушка вздохнула и опустила глаза, — растерялась, перепугалась, руки трясутся, «мамочки» шепчу… Спасибо потом сказала ему за пощечину, если бы не она… Не знаю. А так сумела, капельницу, стимулятор вколола прямо через рукав. Знаю, нельзя так, надо стерильно. Я потом протёрла спиртом. Вечно забываю…

Я положил ладонь на ее плечо, чуть сжал пальцы, встряхнул.

— Все хорошо. Всем достаются оплеухи поначалу. Ты свою получила сегодня. Ты молодец.

— Правда?

— Правда. А теперь дай мне пару минут тишины, хорошо?

Она кивнула и выпрямилась, сидя возле меня на дрожащем полу низко летящего вертолета. Подтянула к себе автомат, положила на колени. Умничка. Посиди пока, а я тем временем…

Посмотрел, наконец, на часы. 3.17pm. Меня не было здесь около получаса, а там… Там прошел очень длинный день и больше половины ночи. Да было ли это вообще? Игра воображения от контузии, потери сознания? Доводилось слышать интересные рассказы 'побывавших на той стороне'. Красиво, интересно, одно время даже записывал. Но — не более. Игра сошедшей с ума химии мозга в экстремальной для организма ситуации. Может, и здесь то же самое? Вдруг противно кольнуло в правой кисти, раз, другой. Я приподнял руку, скосил глаза. Медленно поднес руку к самым глазам.

— Возьми пинцет.

— Что?

— Пинцет.

Она быстро раскрыла сумку, достала упаковку, с хрустом разорвала. Про себя отметил, что сделала это нестерильно. Черт с ним. Показала.

— Вот. Зачем?

Я протянул ей правую руку, к которой была подсоединена капельница.

— Видишь? Здесь, между вторым и третьим пальцами. Нужно извлечь.

— Ой… Я такое не делала ещё, может… Может, подождем до базы?

— Можем подождать. Но нужно — сейчас. Пока летим. Пока мы в воздухе.

— Да что там такое?

— Извлекай, увидим.

Я невольно поморщился, когда она, от усердия высунув кончик языка, очень стараясь не причинить боль, ОЧЕНЬ больно влезла пинцетом в небольшой кровоточащий разрез. Промахнулась раз, другой. Я процедил, изо всех сил сжимая кулак левой руки, впиваясь ногтями в ладонь.

— Глубже войди, раскрытым пинцетом. И когда войдёшь — закрывай его. Не наоборот. Ну!

Есть. Увидел по ее лицу.

— Зацепила!

— Медленно тащи наружу.

Ах, черт! Как же режет и жжет… Осколок мины? По руке потекла кровь, когда из разреза медленно, словно выползающая из норы змея, показался длинный острый осколок. Вот тускло сверкнул на солнце, покрытый засыхающими красными разводами. Осколок зеркала. Она удивлённо на него воззрилась, так и держа пинцетом наотлет. Попыталась рассмотреть поближе… Мой окрик.

— Нет! Выбрось. Вниз. Сейчас.

— Но откуда там…

— Бросай. Не спрашивай.

Низко летящий вертолет уносится к горизонту. Из бортового проема вылетела сверкающая серебристая искра, на миг зависла в воздухе, словно колеблясь, не желая падать. И — понеслась вниз, набирая скорость. Через несколько мгновений осколок зеркала ударился в базальтовую плиту и разлетелся в невидимую пыль.

Ночь прошла. В окно заглянул сереющий рассвет, послышались птичьи трели. По улице пронесся первый, ещё пустой троллейбус. Во дворе тишина. В парадной полумрак, безмолвие. Не слышно шагов и голосов за плотно закрытыми дверями квартир. Все спят. Все? Во двор осторожно входит девушка, опасливо поглядывая по сторонам. Она все здесь знает, она здесь как дома. Была до вчерашнего дня. Сейчас ей не по себе. Полчаса назад она тихо оделась, собрала портфель и выскользнула на улицу, ничего не сказав родителям. Впрочем, она оставила им записку на столе. Какая-то ерунда про ранний сбор в школе, она даже не помнит, что придумала. Это не важно. Совсем. Важно то, что в горячей вспотевшей от волнения ладони она крепко сжимает ключ. Ключ, который вчера предложила вернуть. Она лежала в своей комнате, свернувшись клубочком в углу дивана, и смотрела на него, тускло поблескивающий в свете ночных фонарей. Тогда она решила — пойду. Не стану ждать, не хочу. И будь, что будет. Она неслышно поднялась на третий этаж, подошла к двери. Прижалась ухом, прислушалась. Ничего. Тишина, которую так и хочется назвать 'зловещей тишиной'. На миг закралось сомнение — может, просто позвонить? Да, это ее ключ, он ей дал и разрешил приходить, когда захочет. Этот дом — ее. Так он сказал. И его мама знает. Она грустно усмехнулась. Тогда же она принесла ему ключ от своего дома и тоже разрешила. Зная, что он никогда не воспользуется этим правом. Ее родители не знают, а если бы узнали, то очень бы рассердились. Но это не важно. Важно то, что сделала она. Так, хватит размышлять. Звонить? Уйти и потом ждать на их месте? В тишине парадной послышался звук вставляемого в замок ключа. Осторожный поворот. Второй. Она прислушалась. Ничего. Словно там никого нет. Словно… Она тряхнула головой и скрылась в темноте молчаливой квартиры. Дверь с негромким стуком закрылась.

Когда я вошла внутрь, сердце было готово вылететь от страха. Всю ночь думала, думала. Ничего не надумала, кроме того, что сейчас приду. Хочу увидеть его, услышать. Что с ним. Какой он. И тогда мы все решим. Слез не осталось, сил плакать не осталось. Пустота внутри. Только сердце колотится, отдаваясь в голове, в ушах, тук-тук-тук-тук-тук… Мы все решим. Хотя… Что решать, все и так ясно… Я сказала ему, и от своих слов никогда не откажусь. Я прошептала свое имя. То, короткое, которое он для меня придумал когда-то. Я — здесь! Короткий коридор закончился, вот и дверь в гостиную. Рука легла на ручку, нажала. И отдернулась. Я прошлась по другим комнатам, осторожно в них заглядывая. Нет, пусто. Даже неудобно стало, словно воришка тут брожу. И все это, чтобы оттянуть момент, когда нажму ручку и открою ту дверь. Он за ней. А если нет? А если ушел куда-то? А куда он может уйти? И что мне тогда делать? От этих мыслей стало совсем страшно и пока меня не накрыло, я быстро подошла и распахнула дверь, вошла внутрь ярко освещенной комнаты. И увидела…

Она застыла на пороге. Взгляд заметался. Разбитое зеркало, пол усыпан осколками. Нож, воткнутый рядом прямо в стену, пригвоздивший к ней небольшой листок бумаги. Но все это неважно! Она бросилась к ничком лежащему в луже крови юноше. Упала рядом с ним на колени, перевернула, склонилась к бледному лицу. Глаза закрыты. Она схватила его за плечи, затрясла, затормошила, позвала. Нет сил плакать? На его лицо упала одна горячая слеза, вторая. Она зовет. И вот… Вот… Его веки дрогнули, глаза открылись.

Нет, он ничего не произнес, не смог. Юноша ничего не помнил, не знал. Прошедшие сутки просто выпали из его жизни. Испугаться он тоже не успел — едва открыв глаза, тут же погрузился в сон, больше похожий на забытье. Девушка должна была, наверное, кинуться к телефону, вызвать «скорую». Да. Но… Не она. Не здесь. Не сейчас. Нахмурившись, закусив губу от усилия, она подхватила парня подмышки и потащила его к дивану. Она никогда прежде не делала ничего подобного, теперь же… Яркий свет люстры, лужа крови и алый след от бессильно волочащейся руки, хруст осколков под ногами. С первого раза поднять тяжело обвисшее тело не получилось. Ведь она не знала, как правильно это сделать… От усилия руки задрожали, ноги подкосились, они вместе упали обратно на пол. Испуганный вскрик — едва успела подставить ладонь под затылок. На глазах вскипели злые слезы, она стиснула зубы и процедила ругательство. Взрослое, грязное. Она сможет. Нужно всего лишь дотащить до дивана. Ну же, давай!

Окровавленные вещи осторожно сняты, она наскоро постаралась осмотреть, нет ли еще ран. Как в книгах, что она любила иногда листать. Нет, все чисто. Теперь протереть влажным полотенцем, укрыть пледом. Под его голову она заботливо положила большую подушку, взятую из спальни мамы. Только сейчас заметила большое кровяное пятно, расплывшееся по светло-бежевой обивке дивана. Чем его застирать? Она пожала плечами, потом, все потом. Без сил откинулась, не сводя глаз с его бледного, словно прозрачного лица. Дышит. Спит. Или все плохо и надо вызывать «скорую»? Сколько крови он потерял? Она посмотрела на широко растекшееся багровое пятно возле разбитого зеркала. Перевела взгляд на неумело, но старательно перевязанную руку. Бинт чистый, не протекает. И хорошо. Она еще подождет немного, пусть отдохнет. Потом попробует его разбудить. И если… Если он не очнется — вызовет «скорую». Сейчас же что-то удерживает ее от этого. Не нужно. Но если не «скорая»… Позвонить его маме? Она сейчас далеко, ничем не поможет и только разволнуется. Да и тамошнего номера телефона девушка не знает. Она вздрогнула, подумав о том, каково было бы пришельцу встретиться с ней. Нет, мама отпадает. Нельзя. Кто же? Она перебрала имена, друзья, подруги. Одноклассники. Нет. Никого звать она не будет. Никому она не доверит даже краешек тайны произошедшего, никто не должен видеть, знать. Он просто заболел. Бывает. Пройдет. Позови она даже лучшую подругу — засыпет вопросами и почувствует, что ей лгут. Нет, не нужно. Нельзя. Они — одни. А пока он спит, есть, что делать. Девушка решительно поднялась… И чуть не упала, покачнувшись на ослабевших ногах, схватилась рукой за подлокотник дивана. Прошедшие сутки сказались… Ее лицо бледно, черты заострились, синева вокруг глаз, сухие потрескавшиеся губы. Она выглядит больной. Бессонная ночь. Она слаба, измучена. Надо хотя бы напиться. Второй раз она встала намного осторожней, держась за стену, прошла на кухню. Влила в себя два стакана воды, как лекарство. Это приободрило. Теперь умыться. Она захотела влезть под горячий душ, но побоялась надолго оставлять юношу одного. Только плеснула воды в лицо.

Все осколки она старательно подмела и собрала руками. Подсохшую лужу крови замыла. Вот, теперь порядок. Только… Очень, очень неуютно смотреть в пустую раму, оставшуюся от зеркала. И эта записка, пригвожденная прямо к стене ножом для конвертов… Озноб прошел по коже. Что тут произошло? И главное — кто перед ней? Он? Или — другой? Девушка снова кинула взгляд на записку. Если она правильно ее поняла, то… Только бы это было правдой! Она сделает, как написано. Снова подумала о зеркале. Зеркало… Что-то с ним связано. Его разбили не случайно. А раз так — этим осколкам здесь не место. Сейчас она их быстро вынесет и выбросит подальше.

Вернувшись, она подошла к лежащему на диване юноше, склонилась над ним, близко-близко, так, что их дыхание смешалось. Тихий шепот. Она зовет. Вернись. Проснись. Я здесь. Возвращайся.

Двое в комнате. Снаружи солнечный день, но шторы плотно задернуты, горит небольшой ночник, освещая все неярким теплым светом. Он лежит на диване. Она сидит рядом. Молчат. Рядом на тумбочке — две большие чашки с чаем. Он давно остыл, чашки почти полны. Оба едва притронулись к нему за долгие часы, прошедшие после его пробуждения. Юноша перевел взгляд с ее лица на стену, где висела пустая рама от зеркала. Его тихий голос.

— Если бы рассказал кто-то другой, я бы не поверил. Но ты… И я. Не между нами, родная. Таким не шутят. И ещё это…

Он взял небольшой листок бумаги, тот, который был приколот к стене ножом. Листок. И несколько наспех нацарапанных слов, торопливые, изломанные буквы.

' Рассказанному ею — верь

— Что же он сделал? Что тут произошло ночью? Как он смог вернуться и вернуть меня?

— Не знаю. Не знаю. Не знаю.

Она произнесла это с улыбкой, не сводя с него глаз. Он здесь, с ней. Он вернулся. Они никогда не расстанутся. Юноша нахмурился и снова посмотрел на стену, пустую раму и свою руку. Упрямо мотнул головой.

— Нет, подожди. Понятно, что не знаешь, но… Я хочу понять, хоть попытаться… Вот зеркало…

Девушка внимательно на него посмотрела и негромко спросила.

— Что — зеркало? Ну, ударился, упал на него, мало ли… Не болит? Может, осколок засел. Придется тогда в больницу.

Он посмотрел на забинтованную руку, поднес ее к глазам, осторожно согнул и разогнул пальцы. Слегка пожал плечами.

— Нет, ничего не чувствую такого. Но, слушай… Зачем надо было вообще разбивать зеркало? Давай подумаем…

— Нет, Саш.

— Что? Почему?

С ее лица сбежала счастливая улыбка, она наклонилась к нему и тихо сказала, очень тихо. Словно боится, что кто-то услышит. Почти прошептала.

— Ты уже один раз пытался понять, писал об этом. Там, в будущем. Видишь, что получилось? Я не хочу этого ещё раз. Не хочу. Хватит. Ещё раз тебя потерять… Ты ничего не знаешь, не помнишь, а я… Я была тут, — ее голос пресекся, она досадливым движением отерла глаза и прошептала, — не хочу больше, никогда. И я не дам тебе написать этот проклятый роман, так и знай. Пиши детективы или там… Про любовь. Хорошо?

Девушка подошла к книжному шкафу, медленно провела кончиками пальцев по корешкам. Пальцы дрогнули, остановились. Она посмотрела на юношу, словно спрашивая — можно? Он кивнул. Два небольших потертых от частого чтения тома. Обложка наискосок перечеркнута изображением небоскреба. Она положила их на стол и вернулась, села на диван, склонилась.

— Я заберу. Завтра отнесу в нашу библиотеку. Да?

— Да.

Юноша порывисто обнял ее, прижал к себе, зарылся лицом в волосы.

— Ты права, во всем права. Забери и отнеси, именно ты. Хватит. И не нужно пытаться понять. Он сумел вернуть меня и уйти сам. Вот и все, что нужно знать. Спасибо ему за это… Он… — юноша запнулся, но все же продолжил, — он ведь и вправду мог ничего не делать, посидеть неделю дома, все продумать. Ты бы… Ох, что я несу… Прости…

Она ласково положила ладонь на его руку.

— Все хорошо. Да, он мог. И не сделал этого. Разве ты бы так смог поступить? Ведь он — это ты. Только старше, опытнее. Наверное, даже умнее… — она не удержалась и хихикнула, тут же посерьёзнев, — будем надеяться, что он добрался к своим, жив и здоров. Его там ранило, взрыв этот…

— Будем надеяться, — задумчиво ответил юноша, — пусть у него все будет хорошо.

Он улыбнулся и приподнял бровь в шутливом удивлении, присмотревшись к лицу подруги.

— Так-так-так… Мы уже скучаем? Умнее, говоришь?

— А что, ревнуешь? Ой, как интересно… К самому себе ревнуешь, правда?

Он вздохнул, приподнявшись на подушке, девушка заботливо ее поправила.

— Не то, чтобы ревную. Просто как представлю…

— Что тебя нет, а тут — он?

— Да. Жуть. Слушай…

Он запнулся и закусил губу, не дав вырваться почти произнесенному вопросу. Она внимательно на него посмотрела… И улыбнулась.

— Во-от что ты подумал даже…

— Ну… Прости, я… Прости.

— Не волнуйся, он вел себя как настоящий джентльмен из книжек. Избегал меня касаться, очень было заметно. Это меня с самого начала и насторожило.

Юноша не сумел скрыть облегчения на лице, покраснел под ее лукавым взглядом. Она поспешила перевести тему.

— А я теперь знаешь о чем думаю? Тоже жуть страшная.

— О чем?

Она склонилась к нему совсем близко, оглянулась по сторонам, словно желая убедиться, что они одни. Прошептала в самое ухо.

— А если среди тех, кого мы знаем, есть такие, кто пришел — и остался?

— Ого… — он тихо присвистнул, нахмурился, — думаешь? А ведь верно, все может быть.

— Представляешь? Сидит внутри такой, смотрит на тебя… И что-то себе тихо думает. Притаился и живет, копошится потихоньку. Использует.

— Перестань. Я уже представил и хочется кого-то убить, — он ласково сжал ее дрогнувшие пальцы, — ну не надо, а?

Она зябко передёрнула плечами, виновато посмотрела.

— Извини, я не хотела. Просто мысли лезут и лезут… Тебе, теперь вот мне. Ну их, а?

Да. Ну их. Потому что в этот момент в сознании юноши холодным ручейком скользнула ещё одна мысль. А если бы… Если бы — не получилось? Что бы было? Пришелец ничего ей не объяснил, ничего не обещал, не позволил прийти ночью. Она ничего не знала. Ранним утром она пришла сюда — к кому? Он не хочет спрашивать. Не хочет искать ответ. Есть вопросы, которые нельзя задавать. Он промолчит, оборвет эту мысль, не дав ей набрать голос и силу. Промолчит и девушка, ведь она поймет невысказанное. Не нужно. Хватит. Ну их.

Юноша приподнялся и сел на диване, оказавшись совсем близко. Она положила ладонь ему на грудь и осторожно надавила, пытаясь уложить обратно.

— Ну куда ты, ложись. От тебя тень осталась, белый как мел, просто ужас. Отдыхай.

— Значит, касаться избегал?

Что-то в его тоне, взгляде, тепле ладони… Девушка прищурилась, ее щеки стали похожи на летние яблочки. Еще бледные, но с зарождающимся румянцем. Она ответила с лукавой улыбкой.

— Даже боялся, вот! А ты — тоже боишься?

— Кто, я?

— А вдруг ты — еще не ты? А докажи!

— Ну, держись, доказываю!

— Ай… Верю, верю, верю! Ну стой, ну перестань…

— И тут веришь? А тут? А…

— Сааш…

— Что?

Она мягко, но непреклонно повалила его обратно на подушку, прижалась разгоряченным лбом к его лбу, лицо к лицу, глаза в глаза. Изумрудно-зеленое смешалось с темно-карим. Касание губ. Стук сердца. Теплое дыхание. Шепот.

— Верю. Это ты, твои руки, прикосновения, все-все. Не спутать, не ошибиться. Но… Потом. Не сейчас. Хорошо? Хочу просто лежать, говорить… Столько хочу сказать, столько услышать от тебя…

Он улыбнулся и взъерошил ее густые каштановые волосы, притянул к себе. Она прильнула к нему, положив голову на грудь.

— Саш…

— А?

— Он ничего, ну совсем ничего не захотел мне рассказать, кроме…

— Нас?

— Да.

— Двое детей, говоришь… Мужа, значит, любишь… И у него там любимая семья. А мы…

— А мы скоро расстанемся. Не хочу… И уезжать никуда не хочу. И не хочу где-то там в будущем быть тебе другом и 'иногда общаться'.

— И я не хочу. Вот тут — не верю, что так будет.

— Он сказал, что…

— Я помню. Все помню. Оценка и расчет, планирование и не пить тебя до дна.

— Мы сможем? Ведь сможем?

— Мы постараемся, ведь мы с тобой очень поумнели за эти сутки, верно?

— Ой!

— Что?

— Сутки прошли.

— И что?

— Я пропустила свою таблетку… Что теперь будет?

Он с неожиданным, взрослым интересом посмотрел на нее, а она так же долго и внимательно смотрела в его глаза. Они улыбнулись друг другу.

— Думаю, от одного пропуска ничего не будет, но…

— Саш… А ведь я не испугалась. И ты не испугался.

— Хочешь перестать принимать таблетки?

Она потерлась щекой, устраиваясь уютнее, он вдохнул пьянящий запах ее волос.

— Нет, конечно. Но теперь смотрю на это не так, как вчера.

— Оценка и расчет?

— Да. Слушай… Я хочу ребенка. Не сейчас, конечно. Мы подождем. Ведь мы ещё сами дети.

— Раз мы так заговорили, то уже не дети. Но, само собой, не сейчас.

— Когда?

— Рассчитаем и спланируем, милая. Ну а сначала — поженимся. Когда придет время.

— Ой… Ты делаешь мне предложение?

— Извини, что лежа, без костюма, цветов и кольца. Выйдешь за меня замуж?

— Да. Выйду. Даже странно… Мы никогда так с тобой не говорили. Почему?

— Мы просто жили, были вместе… Ни забот, ни хлопот… Зачем усложнять? Так мы думали.

— Теплица…

— Да.

— А если это изменит будущее? Он сказал, что этого делать нельзя. И нечестно.

— Не изменит. Он ушел, вернулся обратно в свой мир, где мы действительно расстались через полтора года и пошли каждый своим путем. Там мы с тобой только друзья спустя много-много лет. А здесь… Здесь наш мир, наш! И его будущее — ещё не написано.

— Мы напишем его сами, вместе. Да?

— Да. И оно будет другим. Ведь ты — моя. И никак иначе.

— А ты — мой!

— А теперь…

— Что?

— Хватит валяться, встаём. Куча дел.

— Да, куча. Диван надо отмыть.

— Стену заделать. Ну и ручища, тупой нож вогнал на ладонь почти…

Она взяла с тумбочки чашку, жадно сделала несколько больших глотков. Сморщилась. Снова поднесла чашку ко рту, запрокинула голову и с громким бульканием прополоскала пересохшее горло холодным чаем. Он с улыбкой смотрел на нее, отпил из своей чашки.

— А я есть хочу, знаешь как? И тебе нужно. Чай даже не выпил, горе мое. Идем обедать? Мясо сделаю.

— Точно. И я хочу. Пошли! Мы оба, как я понял, почти два дня не ели. Я картошки начищу.

–"Эль-Пасо"еще возьмем к мясу, осталось?

— Вроде, было еще в банке. Тоже хочу.

— Картошку чистить-то как? Рука же… Я сама.

— Не инвалид же, перестань. Ты мясо делай, и побольше.

— Ой, что мы маме скажем про зеркало…

— Блин…

— Я скажу, поскользнулась и локтем… Меня она ругать не будет.

— Ага, а рука порезана у меня. Не пойдет. Думаем…

— Ну помнишь, когда в теннис играли на обеденном столе, ты подрезал, и я влетела в витрину… Мама не ругала.

— Угу… Все были так рады, что ты не порезалась ничем, что не до ругани. А сейчас мама решит, что ты не невестка, а стихийное бедствие.

— Не решит!

— Само собой, но мы еще подумаем.

— А контрольная? Ее ж писать как-то надо.

— Черт… Так… Дай-ка мне воон тот томище.

Она вскочила и подбежала к книжному шкафу, вытащила большую книгу в солидном черном переплете.

— 'Внутренние болезни'. Зачем тебе?

— Сейчас подберём симптомчики чего-нибудь и вызовем участковую. Возьмем справку, недельку посижу дома. Маме что-нибудь наплетем, перегрелся, переучился, понос, золотуха. И в школе забудут этот день…

— А мне что делать?

— Самое важное — делать круглые глаза и рассказывать про понос и золотуху.

— Черт, черт… Саш…

— Что?

— Английский. У нас"проблема Сыроежкина"теперь! Удружил дядя Саша, ничего не скажешь…

— Мдаа…

— Диана теперь не слезет, и что делать? Язык-то… — она улыбнулась и легонько щёлкнула его по лбу, — чуть лучше алгебры.

— А я знаю, как выкрутимся.

— Как?

— Помнишь наши опыты с метрономом и гипнозом?

— Аа… Из книжки про психотерапию?

— Да.

— Так ничего же не получилось и я просто уснула.

— Неважно. Можно сказать, что прочитали статью про гипнопедию и попробовали так учить английский. Ну и…

— Криво вышло? Алгебру вышибло, зато английский попер?

— Ну, вроде того.

— Нет! В дурку еще отправят! Ну что ты все усложняешь… Просто вызубрил — и все! Ну а потом… Что-нибудь придумаем. Она забудет.

— Тоже верно. Не будем усложнять, прорвёмся. Ну, встаём!

Они подошли к плотно занавешенному окну. Посмотрели друг другу в глаза — и вместе, каждый свою половину, слитным движением распахнули шторы. Яркий солнечный свет развеял полумрак и то, что в нем таилось. Юноша ласково коснулся ее плеча и подошел к музыкальному центру, склонился над подставкой для кассет. Вгляделся, крутанул ее, не находя ту, что искал. Удивленно пожал плечами, оглянулся на девушку. Она, поняв без слов, улыбнулась и подошла, быстро перебрала все и нажала кнопку, открыв гнездо на черно-серебристой панели.

— Вот она!

Они улыбнулись, увидев, как зажглась разноцветная радуга лампочек, осветивших разнокалиберные индикаторы, синхронно дрогнули стрелки.

— Слушай, они словно радуются…

— Что мы здесь, что мы вернулись…

— Вернулись!

Как же хорошо… И не нужно сейчас думать ни о чем, вот просто ни о чем. Громко, чисто, радостно звучащая песня, многажды слышанные простые незамысловатые слова. Их любимая песня, под которую так замечательно танцуется. Он подошел к бару, открыл его и достал небольшую плоскую бутылку, блеснувшую темно-золотистой этикеткой. Его отец когда-то сказал — можешь не пить, не курить, но дома всегда должны быть хорошая выпивка и хорошие сигареты. Они не курят. Бутылку открыли полгода назад и она почти полна. Раза два попробовали понемножку, и все. Звякнуло толстое стекло, он налил на палец. Темно-коричневый слегка тягучий напиток. Сейчас можно. Они чокнулись и почти не поморщились. Сейчас можно…

— Потанцуем?

— Да!

Улыбаясь, я поставил точку и на этом попрощался с ними. Пусть танцуют, пусть радуются, пусть. Сколько всего на них свалилось… И сколько еще предстоит… Я ведь ничего не рассказал. Теплица закончится, во всех смыслах. Скоро, совсем скоро. Верю, они прорвались, справились. И где-то там, в своем мире, счастливы. Верю, знаю — они вместе, они сберегли свой Дар. Пусть будет так. В их ли старинном солнечном городе, в другом ли. Или ветер разрушительных перемен унес их далеко-далеко. Как когда-то меня. И её. Кто знает… Когда мы приземлились на базе, когда меня, наконец-то, оставили в покое, я достал телефон. Палец скользнул по списку контактов. Приподнялся, готовый нажать. И осторожно отодвинулся. Нет. Не нужно. Я не буду рассказывать ей о том, что произошло. Зачем? Здесь это просто невероятная история, в которую почти невозможно поверить. Единственное зримое доказательство, осколок зеркала, уничтожено. Так что, она бы и не поверила. Расчет и оценка. Не нужно, ни ей, ни мне. Здесь, в этом мире — мы друзья, в тысячах километров друг от друга. Мы сумели ими стать, преодолев прошлое. Пусть так и будет, не нужно его будить. А потому… Я решил написать этот рассказ. И пусть кто хочет, тот верит, а кто настроен скептически — пожмет плечами и равнодушно пройдет мимо. Правда? Вымысел? Их причудливая смесь? Кто знает… Я написал этот рассказ и собираюсь поставить точку. А если… Я пишу. А если сейчас, прямо в этот момент — кто-то пишет уже меня? Нет. Я хочу знать, что было дальше. С Сашей, с его подругой. Почему он не называет ее по имени? Как ее зовут? Что было с ними на следующий день, в этот вечер, в следующий? Все ли закончилось с уходом Пришедшего? Я хочу знать.

Примечания

1

Венфлон — пластиковый гибкий интравенозный катетер различных длин и калибров. Снабжён иглой-проводником для введения, извлекаемой после процедуры. Размер различается по цвету откидной крышки клапана, по возрастающей — жёлтый, синий, розовый, зелёный, белый. Жёлтые — детские и 'старческие'. Синие и розовые — по ситуации. Зелёные и белые — применяются тогда, когда надо очень быстро ввести большой объем жидкости. Травма, ранение, кровопотеря, обезвоживание.

Автор приводит градацию венфлонов в гражданском варианте.