Старый порядок и Революция

Алексис де Токвиль, 1856

Книга Алексиса де Токвиля (1805—1859) «Старый порядок и Революция» (1856) открыла новый период изучения Французской революции. Пытаясь выяснить ее истоки, Токвиль обнаружил, что предшествовавший Революции старый порядок совершенно позабыт и сделался непонятным. И теперь нужно было идти в архивы и восстанавливать образ той Франции. Только так можно объяснить, почему произошла Революция и почему ее ход и результаты оказались такими, а не иными. Тем самым он задал новую научную программу исследований генезиса и характера переворота. Сам же Токвиль выяснил, что французы не так уж резко порвали со своим прошлым, как это им казалось, что из этого прошлого они перенесли в новое свое состояние много прежних идей, привычек, стремлений, что многое, начало чего усматривалось в Революции, зародилось еще в Старом порядке. Автор «Старого порядка и революции» положил начало научному исследованию реальных общественных взаимоотношений, совокупность которых и составляла то, что было обобщено под термином «Старый порядок». «Каждому, кто хочет научно отнестись к истории Революции, надлежит быть знакомым с этим небольшим, но в высшей степени замечательным трудом», – писал известный русский историк Н. И. Кареев.

Предисловие автора

Предлагаемая книга — не история Революции. Эта история была написана слишком блестящим образом, чтобы ее переделывать; моя книга — только этюд об этой Революции.

В 1789 г. французы совершили величайшее из всех, когда-либо сделанных народами усилий, для того чтобы отрезать себя от своего прошедшего и отделить бездной то, чем они были, от того, чем они желали быть впредь. С этой целью они приняли всевозможные предосторожности, чтобы не перенести чего-нибудь из прошлого в свое новое положение; они всячески насиловали себя, чтобы сделать себя непохожими на своих отцов; словом, они сделали все, чтобы стать неузнаваемыми.

Я всегда был того мнения, что они гораздо менее успели в этой своеобразном предприятии, чем могло казаться со стороны и чем сами они думали первоначально. Я был убежден, что, сами того не зная, они удержали из Старого порядка большую часть чувств, привычек и даже идей, с помощью которых они вели Революцию, разрушившую этот порядок, и что, сами того не желая, они воспользовались его обломками для постройки здания нового общества; так что для того, чтобы хорошо понять и Революцию, и ее творение, мне было необходимо на мгновение забыть Францию, какую мы ее видим теперь, и вызвать из могилы другую Францию — ту, которой уже нет. Это я и попытался сделать в предлагаемой книге; но оказалось, что моя задача труднее, чем я предполагал.

Первые века монархии, Средние века, возрождение были предметом громадных трудов и очень глубоких исследований нас не только с фактами, совершившимися тогда, но и с законами, обычаями, духом правительства и нации в эти различные эпохи. Никто до сих пор не дал себе труда рассмотреть подобным же образом и так же близко XVIII век. Мы воображаем, будто нам очень хорошо знакомо французское общество того времени, потому что ясно видим то, что блистало на его поверхности, потому что подробно знаем историю наиболее знаменитых личностей, живших тогда, и потому что интересные и красноречивые критические работы довершили наше знакомство с творениями великих писателей, украшавших то время. Но что касается способа, каким велись дела, действительной причиной учреждений, действительного взаимного положения классов, что касается положения и чувств тех классов, которых в то время еще не было ни видно, ни слышно, что касается самой сущности мнений и нравов, — обо всем этом мы имеем лишь смутные и часто ошибочные представления.

Я задался мыслью проникнуть в сердце этого Старого порядка, столь близкого к нам по числу лет, но заслоняемого Революцией.

С этой целью я не только перечитал знаменитые сочинения XVIII в.; мне хотелось изучить те многочисленные книги, которые менее известны и менее заслуживают известности, но, будучи неискусно составлены, тем явственней, может быть, обнаруживают действительные инстинкты времени. Я постарался как можно лучше ознакомиться со всеми официальными документами, в которых французы могли, при приближении Революции, высказать свои мнения и вкусы. Протоколы Штатов и впоследствии провинциальных собраний много выяснили мне в этом отношении. Особенно много я извлек из наказов, составленных тремя сословиями в 1789 г. Эти наказы, оригиналы которых образуют длинный ряд рукописных томов, навсегда останутся завещанием старого французского общества, последним выражением его желаний, подлинным заявлением его последней роли. Этот документ — единственный в истории. Но я не удовольствовался им.

В тех странах, где государственная администрация приобрела могущество, появляется мало таких идей, желаний и страданий, встречается мало интересов и страстей, которые раньше или позже не обнажились бы пред нею. Посещая архивы этой администрации, мы не только приобретем очень точное знакомство с ее действиями, — пред нами откроется вся жизнь страны. Иностранец, которому бы выдали сегодня все конфиденциальные корреспонденции, наполняющие картоны министерства внутренних дел и префектур, скоро знал бы о нас больше, чем знаем мы сами. В XVIII в. государственная администрация была уже, как увидит читатель этой книги, очень централизованна, очень могущественна, необычайно деятельна. Она беспрестанно помогала, препятствовала, дозволяла. Она многое могла обещать и многое дать. Она уже влияла тысячами способов не только на общий ход дел, но и на судьбу семейств и на частную жизнь каждого отдельного лица. Вдобавок она была чужда гласности, вследствие чего люди не боялись открывать ее глазам самые тайные свои затруднения и беды. Я употребил очень много времени на изучение того, что нам осталось от нее частью в Париже, частью в различных провинциях^[2].

При этом, как я и ожидал, Старый порядок предстал предо мной как живой, со всеми своими идеями, страстями, предрассудками и обычаями. Здесь каждый высказывался не стесняясь и открывая свои заветнейшие мысли. Таким образом, я приобрел о старом обществе много сведений, которых не было у современников, потому что у меня перед глазами было то, что никогда не открывалось их взорам.

Подвигаясь вперед в этом исследовании, я удивлялся, встречая на каждом шагу во Франции того времени огромное количество черт, поражающих нас в современной Франции. Я находил множество понятий, которые раньше считал порождением Революции, множество идей, исходящих, как мне казалось, от нее одной; тысячу привычек, которые, по общему мнению, дала нам только она; я повсюду находил корни современного общества глубоко вросшими в эту старую почву. Чем больше я приближался к 1789 году, тем явственнее различал тот дух, под действием которого Революция образовалась, родилась и росла. Мало-помалу перед моими глазами открылась вся физиономия этой Революции. Она уже заявляла свой темперамент, свой гений; это была она сама. Я находил не только основные мотивы того, что ей предстояло сделать при своем первом усилии, но еще более — указания на то, что ей суждено было создать надолго; потому что Революция имела два фазиса, весьма отличных друг от друга: первый, в течение которого французы, казалось, хотели всё уничтожить в своем прошлом, и второй, когда они из прошлого снова берут часть того, что покинули. Есть большое количество законов и привычек Старого порядка, которые таким образом внезапно исчезают в 1789 г. и снова показываются несколько лет спустя, как некоторые реки скрываются под землей, чтобы вновь появиться немного далее и показать те же воды новым берегам.

Непосредственная задача сочинения, которое я предлагаю вниманию публики, состоит в том, чтобы объяснить, почему эта великая Революция, подготовлявшаяся одновременно почти на всем материке Европы, вспыхнула у нас раньше, чем в других местах; почему она как будто сама собой вышла из общества, которое ей предстояло разрушить, и наконец, как могла старая монархия пасть так окончательно и так внезапно.

Но этим я не думаю ограничить предпринятый мной труд. Я намерен, если достанет времени и сил, через все превратности этой длинной Революции проследить тех самых французов, с которыми мы на такой короткой ноге жили при Старом порядке и которых этот Старый порядок вскормил, проследить, как они видоизменяются и преобразуются сообразно событиям, но, однако же, остаются верными своей природе и постоянно вновь появляются перед нами с несколько отличной, но всегда узнаваемой физиономией.

Сначала я мысленно пробегу вместе с ними первоначальную эпоху 89-го года, ту эпоху, когда равенство и свобода одинаково дороги их сердцу; когда они хотят создать не только демократические, но и свободные учреждения; не только разрушить привилегии, но признать и санкционировать права; время молодости, энтузиазма, гордости, великодушных и искренних страстей — время, память о котором, несмотря на все его ошибки, люди сохраняют навсегда и которое еще очень долго будет тревожить сон всех тех, кто захочет подкупить или поработить их.

Быстро проходя по следам этой Революции, я постараюсь показать, какими событиями, какими ошибками и разочарованиями те же французы были приведены к тому, что покинули свою первоначальную цель и, забыв о свободе, пожелали сделаться только равными рабами властителя мира; каким образом затем правительство, более сильное и гораздо более абсолютное, чем то, которое было низвергнуто Революцией, захватывает и сосредоточивает в себе все виды власти, подавляет все вольности, купленные такой дорогой ценой, и ставить на их место пустые призраки, называя верховенством народа голосования избирателей, не имеющих возможности ни сноситься, ни вступать между собой в соглашении, ни выбирать, называя свободным вотированием налога — изъявление согласия со стороны безмолвных или порабощенных собраний; и как это правительство, лишая нацию всех средств самоуправления, отнимая у нее основные гарантии права, свободу мысли, слова и печати, т. е. все, что было самого драгоценного и благородного в победах 89-го года, все-таки украшает себя великим именем этой эры.

Я доведу свое исследование до того момента, когда Революция, по моему мнению, приблизительно заканчивает свое дело и дает начало новому обществу. Тогда я приступлю к рассмотрению этого общества; я постараюсь различить, в чем оно похоже на предшествующее и в чем отлично от него, что мы потеряли в этой громадной всеобщей смуте и что выиграли в ней, и наконец, попытаюсь предсказать наше будущее.

Часть этого второго труда набросана вчерне, но еще не достойна быть представленной публике. Суждено ли мне ее окончить? Кто может это сказать? Судьба отдельных лиц еще гораздо темнее судьбы народов.

Я надеюсь, что настоящая книга написана без предрассудков, но не буду утверждать, что она написана беспристрастно. И едва ли позволительно французу ничего не чувствовать, когда он говорит о своей стране и думает о своем времени. Итак, я сознаюсь, что, изучая наше старое общество во всех его частях, я никогда вполне не терял из виду современного общества. Я желал уяснить себе не только недуг, от которого погиб больной, но и те условия, при которых он мог избегнуть смерти. Я поступал подобно тем медикам, которые в каждом погибшем органе стараются уловить законы жизни. Моей целью было нарисовать такую картину, которая была бы строго точна и в то же время могла бы сделаться поучительной. И вот каждый раз, когда я встречал у наших отцов какую-нибудь из тех черт доблести, которые нам всего необходимее и которых у нас теперь почти вовсе нет, — например истинный дух независимости, любовь ко всему великому, веру в себя и в дело, — я их подчеркивал; и точно так же, встречая в идеях, в законах, в правах того времени следы тех пороков, которые, погубив старое общество, разъедают нас и теперь, я старался ярче осветить их, для того, чтобы, видя ясно зло, уже причиненное нам, мы лучше могли понять тот вред, который они все еще могут нам принести.

Я сознаюсь, что меня не останавливала боязнь оскорбить то или другое лицо или класс общества, те или другие мнения или воспоминания, как бы они ни были почтенны, если это оказывалось необходимым для выполнения моей задачи. Я делал это часто с сожалением, но всегда без угрызений совести. Пусть те, кому я таким образом мог быть неприятен, извинят меня ввиду той бескорыстной и честной цели, к которой я стремлюсь.

Многие, может быть, обвинят меня в том, что я в этой книге высказываю совершенно несвоевременную любовь к свободе, до которой, как меня уверяют, никому теперь нет дела во Франции.

Я только попрошу тех, кто предъявит мне этот упрек, принять во внимание, что такая склонность существует у меня очень давно. Более двадцати лет тому назад, говоря о другом обществе, я писал почти дословно то же, что читатель найдет в этой книге.

В сумраке будущего можно уже открыть три очень ясные истины. Первая из них — та, что все современные люди увлечены какой-то неведомой силой, которую можно надеяться урегулировать и замедлить, но не победить и которая то медленно толкает, то с силой мчит их к уничтожению аристократии; вторая — та, что из всех обществ в мире всего труднее будет надолго избегнуть абсолютного правительства тем, в которых аристократии уже нет и не будет; наконец, третья истина состоит в том, что нигде деспотизм не ведет к более гибельным последствиям, чем в таких именно обществах, потому что в них он больше, чем всякий другой род правительства, способствует развитию всех пороков, которым эти общества специально подвержены, и таким образом толкает их в ту самую сторону, куда, следуя природному влечению, они уже склонялись.

В них люди, уже не связанные друг с другом ни кастой, ни сословием, ни корпорацией, ни родом, слишком склонны заботиться только о своих частных интересах и, всегда занятые только собой, погрязают в узком индивидуализме, который заглушает всякую общественную добродетель. Деспотизм не только не противодействует этой склонности, но делает ее непобедимой, потому что он отнимает у граждан всякую общую им страсть, всякую надобность друг в друге, всякую необходимость взаимного понимания, всякий повод к совместной деятельности; он, так сказать, закупоривает их в частной жизни. Они уже стремились разделиться: он совершенно разобщает их; они начали охладевать друг к другу: он их обращает в лед.

В обществах демократических, где нет ничего прочного, каждый ежеминутно терзается страхом быть оттесненным вниз и страстным желанием подняться повыше; и так как деньги, став главным признаком, разъединяющим людей и отличающим их друг от друга, в то же время приобрели необычайную подвижность, беспрестанно переходят из рук в руки, преобразуют общественное положение людей, возвышая или принижая семьи, — в таких обществах не существует почти никого, кто не был бы вынужден делать отчаянные и постоянные усилия с целью сберечь или приобрести деньги. Таким образом, желание богатства во что бы то ни стало, искание прибыльных афер, страсть к барышу, погоня за благосостоянием и материальными наслаждениями являются в таких обществах самыми обычными страстями. Здесь эти страсти свободно распространяются во всех классах, проникая даже в те из них, которым они раньше были наиболее чужды, и, если предоставить им волю, в короткое время могли бы совершенно расслабить и развратить нацию; природе же деспотизма свойственно содействовать их развитию и распространению. Эти расслабляющие страсти служат ему пособницами; они отвлекают внимание и занимают воображение людей вдали от общественных дел и заставляют их дрожать при одной мысли о революции. Один деспотизм может доставить им убежище и мрак, дающие простор алчности и дозволяющие наживать бесчестные барыши, не огорчаясь бесчестьем. При отсутствии деспотизма эти страсти были бы сильны; под его сенью они господствуют.

Одна свобода может в таких обществах успешно бороться со свойственными им пороками и удержать эти общества на наклонной плоскости, по которой они скользят. И в самом деле, она одна может извлечь граждан из того состояния изолированности, в котором удерживает их самая материальная обеспеченность, и заставить их приблизиться друг к другу, она согреет их душу и ежедневно будет их соединять необходимостью понять, убедить друг друга и нравиться друг другу при выполнении общего дела. Она одна способна оторвать их от денежного культа и от мелкой будничной сутолоки частных дел, чтобы заставить их ежеминутно чувствовать свою связь с отечеством; она одна от времени до времени на место погони за материальной обеспеченностью ставит более энергичные и возвышенные стремления, доставляет честолюбию более значительные цели, чем приобретение богатств, и творит свет, дающий возможность видеть и судить пороки и добродетели людей.

Демократические общества, лишенные свободы, могут отличаться богатством, изысканностью, блеском, даже великолепием, могут быть сильны весом своей однородной массы; в них можно встретить качества, украшающие частную жизнь, — можно встретить хороших отцов семейства, честных торговцев и весьма почтенных собственников; мы найдем в них даже добрых христиан, потому что отчизна христиан — не от мира сего, и христианство славно тем, что порождало истинно религиозных людей среди величайшей испорченности нравов и при самых худших правительствах: Римская империя, в эпоху своего крайнего упадка, была полна ими. Но в среде подобных обществ, — говорю смело, — никогда не окажется великих граждан и тем менее великого народа, и я не боюсь утверждать, что общий уровень сердец и умов никогда не перестанет понижаться, пока равенство и деспотизм будут соединены в них.

Вот что я думал и говорил двадцать лет тому назад. Признаюсь, с тех пор ничего не случилось в мире такого, что заставляло бы меня думать и говорить иначе.

Так как свое хорошее мнение о свободе я высказывал, когда она была в милости, — надеюсь, не покажется предосудительным, что я упорствую в этом мнении теперь, когда свободу отвергают.

Притом следует принять во внимание, что даже в этом отношении я меньше расхожусь с большинством своих противников, чем сами они, может быть, предполагают. Где тот человек, который от природы был бы так низок душой, что, считая нацию способной сделать хорошее употребление из своей свободы, предпочтет зависеть от чужого усмотрения и каприза, а не следовать законам, в установлении которых он сам принимал бы участие? Я думаю, что такого человека не существует. Сами деспоты не отрицают того, что свобода прекрасна; только они желают ее для себя одних и уверяют, что все остальные люди совершенно недостойны ее. Следовательно, предмет разногласия заключается не в том, какого мнения надо быть о свободе, а в более или менее высокой оценке людей; и можно с полным правом сказать, что расположение, обнаруживаемое к абсолютному правительству, находится в точном соответствии с презрением, испытываемым к родной стране. Я попрошу позволения повременить еще немного, прежде чем проникнуть сознанием законности этого чувства.

Я могу, кажется, сказать без похвальбы, что книга, которую я предлагаю в настоящую минуту читателям, представляет результат большого труда. Найдутся в ней коротенькие главы, которые стоили мне по году изысканий и больше. Я мог бы наводнить примечаниями нижнюю половину моих страниц, но я предпочел привести лишь немногие и поместить их в конце тома с указанием страниц текста, к которым они относятся. В них читатель найдет примеры и доказательства. Я не откажусь представить их в большом количестве, если эта книга покажется кому-нибудь стоящей того, чтобы их потребовать.

Примечания

2

Преимущественно я пользовался архивами некоторых больших интендантств, особенно — Турским, который очень полон и относится к очень обширному округу, расположенному в центре Франции и населенному миллионом жителей. — Здесь я считаю долгом выразить признательность молодому и сведущему архивариусу, заведующему этими архивами, г. Гранмезону. — Другие округа и, между прочим, округ Ильде-Франса, показали мне, что подобным же образом дело происходило в большей части королевства.