Спаситель

Алексей Филиппов (2024)

В дальнем лесном старинном монастыре — зимой случилась беда. Монахов кто-то убивает. Местный боярин посылает туда сыщика, что тот убийцу нашёл и на суд боярский его приволок. Только не простое дело в этой что-то разузнать — все монахи там дали обет молчания. Но искать надо, и сыщик ищет…

Я — недельщик. Одна у меня всегда забота — в свой срок привести в суд того, кого надобно туда привести. И где бы он от меня не прятался: в болоте непроходимом, в пещере глубокой, в лесу дремучем, везде я его отыщу и в нужное место приволоку. Прослышит боярин наш Ивин о тате злом на торговом пути, так сразу велит мне подлеца отыскать да на суд предоставить. А за мной дело не встанет — из-под земли гада изворотливого вытащу. Мне рассуждать некогда. Планида моя такая — искать и тащить. Иначе нельзя. Мне только намекни. Вот и сейчас по лесу зимнему за убивцем иду. Прослышал боярин, что в обители дальней душегубство случилось, вот и послал меня за злодеем поганым. В торговом селе дали мне проводника. Так себе проводник, мальчишка пустой. Только и умеет — что языком чесать. Не закрывается у него рот, журчат слова, словно ручей в распадке каменистом: шур,шур, шур… Я на его россказни внимания не обращаю, только иногда от слова какого-то зашевелится в душе моей интерес, словно медведь в тесной берлоге, и я прислушиваюсь. Вот как сейчас.

— Вот что хочешь с ними делай, а они слова единого не скажут, — вещал мой проводник, умело вступая снегоступами по снегу.

— Это ты о ком? — переспросил я.

— Как о ком? — обернулся ко мне мальчишка, щеря кривые зубы. — О монахах… О тех самых, к которым ты идёшь… Клещами из них слова не вытащишь.

— Совсем не говорят? — удивлённо нахмурил я бровь.

— Ни словечка, послушание у них такое, — молвил проводник, сшибая пушистый снег с ветвей, стал прокладывать путь сквозь молодой ельник. Я за ним.

— Наш священник батюшка Ефимий их молчальниками называет, — продолжил болтовню свою мальчишка, когда мы выбрались на поляну. — Или этими, как их… Исихастами… Вот… Они, сказывают, душу могут из тела своего выпустить и в даль-дальнюю направить… К самому Господу… Во как. А священник из соседнего села батюшка Агафон зовёт их пуподушниками, мол, душа у них в пупке и они через пупок свой с самим с небом беседуют, а с людьми говорить брезгуют. Во как… Не любит он их, мол, гордые… А как их полюбить-то? Я к ним прошлый раз пришёл, а у них возле ворот монах лежит. Мёртвый. Интересуюсь я, что мол да как, а они молчат и к воротам толкают. Вот. Бился я с ними, бился да всё без толку, потом плюнул, домой пошёл и всё старосте рассказал, а он потом боярину…

— Так это ты про мертвеца в обители рассказал? — догнал я говоруна и пошёл рядом.

— Я… А кто же ещё? Нога у меня лёгкая… Меня к ним старый боярин Собакин посылает. У него сын в походе ратном сгинул. Вот… Боярин попросил монахов помолиться за сына, и сын вернулся… Вот… Теперь боярин как приедет в село, так сразу велит им еду нести. Перед самым Рождеством я к ним ходил. И сейчас на Антония Перезимника мешок с сухарями несу. Небольшой мешочек, но что боярин дал, то и получат… Вот… Прихожу в прошлый раз, они покойника хоронить собираются, а у покойника того, будто у хряка, горло перерезано. Вот… Я им руками да головой так и сяк, мол, чего это с ним? А они меня в толчки за ворота едва не выгнали…

— Ножом ему горло-то, — спрашиваю, чтоб не упустить нить разговора нужного.

— Ножом, — важно кивает проводник и ладонью себя по горлу полоснул. — Вот так вот… А кровищи кругом…

— Подожди, — остановил я рассказчика. — Ты же сказал, что его хоронить собрались, а кровь из мёртвого тела не течёт… Или его где убили, там и хоронили?

— А кто ж его знает? — мальчишка пожал плечами. — Я чего видел, то и сказал. Я на днях лосей целое стадо в лесу видел. Вот это да… Ей-ей не вру. Я силки проверить пошёл, а они…

— Погоди, погоди, — махнул я рукой, чтоб прекратить пустой трёп. — Не до лосей с зайцами сейчас, ты мне про монахов расскажи.

— А чего про них рассказывать? Прошлым летом к нам эти молчуны пришли. Втроём. Ни с кем ни словечком они не обмолвились. Даже по имени перед людьми не назвались, а потому дали им наши деревенские прозвища. Того высокого, у кого нос крючком, Филином прозвали. Другой маленький, квёлый, нахохленный, так его Воробушком стали звать. Третий — черный как смоль да с глазом круглым, а потому и Ворон. Побыли у нас до Троицы, а потом в лес ушли. Строиться там стали… О других и того не знаю, они этим летом сразу в лес пошли. В село к нам не заходили.

— А сколько их в обители?

— Чего?

— Тебя кличут-то как?

— Петрушей.

— Считать-то умеешь, Петруша?

— Так, батюшка учил…, — Петруша остановился, снял рукавицу и стал загибать пальцы. — Аз, веди, глаголь, добро, есть… А дальше не помню…

— Ну сколько их там? Больше, чем “есть”?

— Больше, — кивнул мальчишка и опять стал загибать пальцы.

Я внимательно следил за его рукой и сам вёл подсчёты. По его подсчётам выходило, что монахов там “фита”, а по арабскому счёту — “девять”. Я много должников из купеческой братии на суд приволок и от них по-разному считать выучился. А лучше всего у меня теперь по арабскому получается. Не знаю почему…

Итак, пока брели мы с Петрушей по заснеженному лесу, я выяснил: в обители с осени жили девять монахов, а теперь их осталось восемь. За старшего у них, вроде как, Филин. Из обители своей они далеко не ходят. Только летом в лес по надобности какой. Грибов, ягод пособирать… Или за дровами… Всегда все вместе… Летом люди часто посещают монастырь, чтобы попросить монахов помолиться за что-то. Дух у них там особый витает. А зимой редко кто заявится туда, потому как — по снегу добраться в эту даль несусветную, не мёд языком лизать. К тому же и волки в лесу зимой голодные.

— Я-то их не особо боюсь, — принялся хвастать мальчишка, — а некоторые до дрожи трусят, а то и хуже того…

Иноки в обитель всех пускают, но, если хоть одно слово там вслух промолвишь, сразу же за шкирку да за ворота пинком под зад. Об этом меня строго-настрого Петруша предупредил.

К обители, ограждённой высоким частоколом, пришли мы в едва сгущавшихся сумерках, почти засветло. Устали так, что ноги с руками мелкой дрожью зашлись.

— Хорошо, что снега, считай, с Крещения не было и наст почти везде крепкий, — сказал Петруша, вытирая рукавом лоб, а то бы точно затемно пришли. — А один раз я даже почти до утра шлёпал… Вот…

Ворота нам открыли быстро. Ещё перед воротами я тихонько спросил Петрушу:

— Покажешь, где монах мертвый лежал.

— Покажу… Только ты там вслух не говори ничего, а то выгонят в лес… А в лесу зимней ночью, сам знаешь… Вот…

И как только вошли, показал Петруша на могилу у ворот. Показал и заморгал удивлённо. Возле ворот было две могилы: одна снегом припорошена, а другая совсем свежая. Я хотел спросить монаха, который открыл нам ворота, о том — кого они совсем недавно похоронили, но мой провожатый так округлил глаза и так проворно шлёпнул себя по губам, что всё моё хотение улетучилось, будто утренний туман над лесным озером в летнюю пору.

Не услышав ни одного слова, мы оказались в общей келье. Здесь была печь, грубо сколоченный стол и лавки из еловых жердей. Один угол отделён прочной загородкой. Печь топилась по-чёрному, потому все стены и потолок были покрыты налётом копоти и дух стоял дымный. В стенах почти под потолком располагались похожие на бойницы окна для света. Три штука, как говаривал один проворовавшийся купчик из Любека. Закрыты окна кусками слюды в железной оправе. В этом убогом жилище такие окна смотрелись довольно богато. Скорее всего, это дар какого-то важного посетителя обители. Филина, Воробушка и Ворона я с одного взгляда признал, ловко сельские жители угадали — в самую точечку.

Конец ознакомительного фрагмента.