Счастье. Семь рассказов

Алексей Поликовский

Время уносит и стирает людей, но они остаются в рассказах Алексея Поликовского такими, какими были когда-то на опасных ночных улицах и в заваленной снегом Москве неизвестно какого советского года. Взрослые остаются в рассказах молодыми, а дети не вырастают, потому что им незачем спешить в наш сегодняшний день. Так они и живут все в этой маленькой книжечке – брутальный таксист, гениальный рок-гитарист, мальчик и девочка из окраинной школы и сумасшедший, не знающий, что сошел с ума…

Фото на обложке предоставлено Олегом Авдониным

© Алексей Поликовский, 2017

ISBN 978-5-4483-8951-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Счастье

Однажды, много лет назад, по обстоятельствам, которые здесь не место излагать, я бодро шагал в три часа ночи по Ленинградскому проспекту в сторону центра. В голубоватом свете фонарей передо мной расстилались безлюдные широкие тротуары; гряда деревьев посредине проспекта неумолчно шелестела листвой. Я миновал шашлычную, известную всей Москве под названием «Антисоветская» — столы и стулья в пустом зале показались мне обнажёнными и уродливыми в предрассветный час, ― и впереди мутным желтоватым пятном замаячила телефонная будка с открытой дверью.

Я был счастлив — тем глупым счастьем молодости, для которого не нужно причин. Я был счастлив просто оттого, что был один, что была ночь, что вокруг меня лежал город, где я назубок знал переулки и проходные дворы, оттого, что так таинственно и нестрашно шелестела листва и таким голубоватым отражённым светом сияла широкая мостовая. Была та пора, когда самые тяжёлые и тягучие часы ночи позади. Небо за деревьями, над невидимой мне чашей стадиона «Динамо», было зелёным, и в высоте его стояли две звёзды. В перспективе проспекта мигнул светофор, сменив красный на жёлтый. Я подошёл к телефонной будке — и увидел, что в ней, лицом в пол, лежит мужчина в белой рубашке. Секунду я созерцал его спокойно и отстранённо, без страха и тревоги, даже улыбка не исчезала с моего лица — улыбка воодушевления, с которым я совершал свой пеший поход по ночной Москве. Взгляд мой постигал действительность медленно, как будто я смотрел сквозь прорехи в преграде и никак не мог склеить в мозгу части картины. Сначала я увидел — крупно, отчётливо, как на экране — затылок лежащего человека. Человек был светловолос, а затылок был чёрным. Затем я стал различать на резиновом ребристом полу тяжёлую, густую, неподвижно стоящую в углублениях кровь, нашпигованную осколками стекла. Куски действительности наконец соединились в моём сознании, произошло замыкание — и я увидел вдруг всю картину так, как почему-то не видел её до сих пор: обрызганная уже побуревшей кровью серая стенка телефонной будки, выбитое стекло, пугающе-неподвижные ноги в светлых брюках. Я присел на корточки рядом с человеком и позвал: «Ау, друг! Слышишь меня?». Нет ответа. Взял его руку — широкая, рыжеватым волосом поросшая рука с короткими пальцами и коротко остриженными ногтями — и попытался пощупать пульс. Но пульса я не нашёл — или его не было? Рука вяло и послушно упала на пол. Я в задумчивости глядел на находку, соображая, как с ней быть. Тёплая ночь стояла в Москве, ночь, наполненная приятным шелестом листвы на опустевших бульварах.

Только что, радостно маршируя по просторным тротуарам мимо тёмных домов с погашенными окнами и мирных пустых павильончиков троллейбусных остановок, я был преисполнен чувства безопасности, которое возможно только в родных местах. Теперь, сидя на корточках рядом с неподвижно лежащим лицом вниз мужчиной с размолотым в кашу затылком, я вдруг ощутил, что новая, опасная, преступная жизнь дыхнула и глянула на меня волчьими глазами. Это почему-то не напугало, а обрадовало меня. Мышцы между лопатками напряглись, я передёрнул плечами и быстро оглянулся. Никого. Но кровь на стенках телефонной будки была недавняя. Я нерешительно выпрямился — и в этот момент там, где ещё не просветлевшее небо своей тёмной массой сливалось с землёй, возникла зелёная точка и стремительно понеслась, петляя в ночи. Я ждал. Такси возникло из тьмы и шелеста деревьев, как фантом. Я ринулся на мостовую, к её середине, и замахал рукой. Машина вильнула, объезжая меня, и встала, завизжав тормозами. Таксист, положив толстый локоть на опущенное стекло, смотрел на меня исподлобья немигающим взглядом.

— Чего тебе надо?

— Там человек лежит. С разбитой головой.

— Убитый? Труп?

Я пожал плечами.

Он открыл дверцу и с раздражённым видом человека, которого отвлекают от важных дел, зашагал к телефонной будке. Он был невысок, на голову ниже меня, но широк в груди и плечах. Фигура у него была грузная, с брюшком и короткими ногами, но движения решительные и шаг скорый. Счётчик у него в машине почему-то беспрерывно щёлкал и показывал сорок один рубль с копейками. Он оглядел лежащего и уже шагал назад к своей «Волге». — Садись!, — крикнул он мне. Я сел вперёд, рядом с ним, и он яростно взял с места. Кренясь, заваливаясь на бок, машина развернулась посреди улицы и помчалась назад. Мы неслись против движения, но встречных машин не было. — Куда мы? — В милицию. Тут отделение рядом, — бросил он, а я увидел и запомнил его профиль на фоне летящей в открытом окне чёрной тёплой ночи: прямой лоб, короткий сильный нос, подобранный рот и властный подбородок. Над распахнутым воротом ковбойки поднималась толстая шея. Это был профиль римского цезаря и московского таксиста — короля ночи. Нас ударом швырнуло вверх — он с налёта влетел на тротуар — и, снова с визгом тормозов, мы остановились у самых дверей милиции.

— Пусть забирают свой труп!, — раздражённо проревел таксист, высаживаясь, и с грохотом захлопнул разболтанную дверцу автомобиля, так что тысяча человек, спящих в окрестных домах, нервно вздрогнули под своими одеялами.

Мы вошли. Офицер в серой форме с красными погонами, перетянутый новенькими ремнями, с непокрытой головой (фуражка лежала на столе) сидел за стеклом в казённом помещении. За спиной офицера висели плакаты. Углы его рта были тоскливо опущены вниз — розовощёкое лицо парня, мающегося бездельем. Он поднял на нас скучающие глаза.

— Слышь, начальник, там у тебя на Ленинградском у гастронома труп лежит!, — наваливаясь плечом на стекло, сказал таксист. — Вот малый его нашёл.

— Труп опять.., — эхом откликнулся лейтенант. — С разбитым затылком?

— Ты откуда знаешь?, — удивился таксист. — Сам бил?

— Пятый уже за ночь!, — вздохнул офицер, смиряясь с необходимостью что-то делать. Он встал, распрямляя затёкшую спину, и я услышал лёгкий хруст его суставов, и поплыл по комнате сильный запах одеколона «Шипр», перемешанный с запахом новенькой кожаной портупеи. Спазматический зевок стал раздирать его рот. — Эааах! Скачки сегодня были. Они выигрывают и идут в ресторан, а он смотрит, кто гуляет, и подлавливает их, — наивным детским языком пояснил он нам, глядя на нас голубыми честными глазами. — Правда, что ль, труп? Проверяли?

— Я давление ему не мерил!, — хохотнул таксист. — Предыдущие твои как? Под чистую?

— Двоих под чистую. Двоих в Склифосовского увезли, за жизнь их борются, — он уже нажимал какие-то кнопки и брал трубку. — Да. Шестьдесят восьмое. Да, опять. Пауза. — Ну, а ко мне какие претензии? Он мне заранее не докладывает, скольких решил пришибить. Может, и ещё будут. На Ленинградском, у гастронома. Он послушал. — Ну, как у тех, затылок. Положил трубку. — Одинаково он бьёт, — пояснил он нам опять как-то по-детски. — Подходит сзади и молотком по затылку. Он помолчал, продел большие пальцы под ремень, прогнал их в стороны, разгоняя складки — и доверчивым взглядом ребёнка попросил у нас поддержки. — А может, не молотком, а кирпичём? Завернул кирпич в полотенце и носит его в портфеле, а? Может такое быть? Как вы считаете, может?

— В этом городе ночью может быть всё!, — вдруг злобно крикнул таксист, возвращаясь к своему прежнему раздражённому состоянию короля ночи, и огласил стены отделения милиции громким коротким матом. Лейтенант робко и застенчиво глянул на него. — Пошли, парень, не наше дело им трупы по улицам собирать!, — ругался он, шагая к двери и громко хлопая ей. Он производил впечатление человека, который назло другим хочет произвести как можно больше шума. Мы сели в «Волгу», стоявшую с работающим мотором, и понеслись к проспекту.

В кабине было темно и уютно. — Куда тебе ехать?, — не поворачиваясь ко мне, спросил таксист. — У меня денег нет. — Ехать тебе куда?, — рыкнул он, не сбавляя скорости, повернул на Ленинградский и прибавил газ. Машина понеслась так, что я услышал рёв ветра, обтекающего крышу и крылья, и почувствовал напряжение мотора, и увидел свирепый лёт асфальта, уносившегося под капот. — На Горького. Пушкинская площадь. Он никак не отозвался. Просто принял к сведению. Мелькнула жёлтым пятном телефонная будка, в которой по-прежнему лежал лицом вниз то ли убитый, то ли раненый бессознательный человек. Мы неслись, счётчик отсчитывал сорок второй рубль, небо слева от нас, над крышами, светлело на глазах и из зелёного делалось розовым и белым, а светофоры на Горького всё продолжали свою бессмысленную работу: красный… жёлтый… зелёный… красный… жёлтый… зелёный. Мы неслись, и я чувствовал, что спокойствие и ощущение безопасности снова возвращаются в мою душу, а происшедшее — кровь на резиновом ребристом полу, неподвижно лежащий мужчина с чёрным слипшимся затылком, милиционер в отделении у ипподрома, собирающий пять трупов за ночь, неведомый мне грабитель с молотком, а может, и кирпичом, завёрнутым в белое кафельное полотенце — уже отлетало в прошлое и превращалось в историю и анекдот. Когда ты несёшься по Москве в такси, вниз по Горького, рядом с угрюмо молчащим шофёром, мимо тёмных витрин магазинов и кафе, названия которых ты знаешь наперечёт — ты ничего не боишься, и тебя ничего не пугает, и в будущее ты смотришь с внезапной и ни на чём не основанной надеждой.

1978