Как захочешь так и было

Алексей Плюснин, 2023

"Командор группы "Лолита", идеолог фестиваля Курёхина SKIF и ещё многое-многое Алексей "Плюха" Плюснин исстари был своеобразным мастером пера. Политкорректность, взвешенность и аккуратность – вот три кита, на которых никогда не стояло его литературное творчество. Только слово как волна от вибрации сердца – своего рода духовное говорение – было тем формообразующим принципом, той пеной, откуда год за годом рождались почти все его вербальные Афродиты". Сергей Гурьев, редактор журнала КонтрКульУра"Книга Алексея Плюснина не просто яркая и убедительная попытка самоидентификации в контексте современной культуры или автобиографии, насыщенной массой встреч и приключений. Это увлекательная лоция в художественно-контркультурном путешествии через города, страны и музыку, протяженностью в несколько десятилетий. И еще – важный опыт, поделиться которым, можно только получив его в полной мере, приобрети которых или напротив – избежать, после прочтения этой книги, будет гораздо проще." А Певчев

Детство и школа

Я родился в октябре 1962 года — в роддоме института Отто на Васильевском острове. Моя мама — москвичка, наполовину литовка по крови, отец — ленинградец. Мои прадед, дед и отец были профессорами, один — медицины, другой — биологии, третий — физики. Любопытно, что оба прадеда и обе прабабки были революционерами. Один из прадедов был соратником Плеханова и теоретиком кооперации в России. Прабабка была партийной женой Ильича во время отсидки в Казанской тюрьме. Носить передачи и видеться с заключёнными можно было только близким людям. Эта близость к вождю мирового пролетариата не раз выручала мою семью после революции, когда дорожки меньшевиков, коими были мои родственники, и большевиков окончательно разошлись. Прадеда несколько раз арестовывали, но отпускали по приказу Ленина, после того как прабабка бежала к нему за заступничеством.

Все мои деды воевали. А двоюродный по отцу погиб в самом начале войны. После победы мой дед-биолог, отец отца, возглавил факультет биологии ЛГУ. Несколько лет спустя он был сослан в Петрозаводск в рамках дела вейсманистов-морганистов. Сам он изучал простейших, но был другом академика Полянского, и в какой-то момент ему пришлось сделать выбор: подписывать письмо Лысенко или нет. Говорят, точку поставила бабушка, которая сказала нет. Вернувшись в Ленинград, он обнаружил в нашей фамильной квартире, в угловом доме по Большому проспекту Петроградской стороны и набережной Карповки, посторонних жильцов, которых подселили за время ссылки. Хорошо, что хоть часть квартиры осталась. Там я и прожил первые два года, пока реабилитированный дед не получил двухкомнатную квартиру в пятиэтажке на углу Бассейной улицы и проспекта Космонавтов, в новом тогда районе Московского парка Победы. Туда я уехал с мамой и папой. Там прошло мое детство. Там были детский сад и начальная школа.

Квартиры в тех домах давали различным категориям служащих, научным и техническим работникам, творческой интеллигенции. Молодыми семьями практически одновременно заселяли целые районы. В результате у нас во дворе было много детей. Первое, что мне бросается в глаза сегодня, когда я оказываюсь там, — их отсутствие. Это так непривычно, ведь в пору моего детства дворы были полны играющими ребятишками.

Мы играли в пекаря и слона-мильтона, ушки и фантики, ходили на пустырь, где теперь находится СКК, собирали хабарики* и сражались на самодельных мечах, прикрываясь крышками от мусорных ведер с нарисованной школьными красками большой буквой Л, в честь царя Леонида, героя популярного тогда фильма «Триста спартанцев».

Кино было особенной страницей нашего детства. Телевизоры в массе появились лишь в середине — конце шестидесятых, было всего два канала, фильмы показывали очень редко. Все шли смотреть новинки в местный кинотеатр. Это была либо «Планета» на проспекте Типанова, либо «Зенит» и «Дружба» на Московском. Если спросить сегодня любого моего ровесника, какие фильмы он смотрел в детстве, набор окажется практически идентичным у всех жителей нашей страны. Это «Неуловимые» в трёх вариантах; «Анжелика — маркиза ангелов» с Мишель Мерсье и Робером Оссейном; фильмы про Виннету, Зоркого Сокола, Большого Змея с Гойко Митичем; про комиссара Романа и Миклована; «Три мушкетера»; «Фантомасы» и прочие комедии с де Фюнесом; Гайдай; «Новые Центурионы» и «Генералы песчаных карьеров». При выходе очередного бестселлера в наш районный прокат мальчишки и их игры мгновенно менялись и становились похожими на героев и сюжет то «Золота Маккены», то «Четырех танкистов и собаки».

Большая часть моего времени вне школы в те времена проходила в Кавголово на тренировках по горным лыжам. Иногда я уезжал на сборы прямо посреди учебного года. И все же я попробовал дворовой жизни в полной мере — от глобальных игр в войнушку и слежкой за девочками до проблем со старшими хулиганами и драками с соседними дворами. Всю малышню тогда приводил в трепет Парк Победы и мифические «парковские» — группировка хулиганов, которых на поверку никто из нас никогда не видел. Одно время меня преследовал мальчишка, настоящий хулиган, который караулил меня по дороге в школу и нещадно «тряс» на деньги. Не бил, но всячески измывался. Странно, что у меня не вызывала удивления, казалось бы, ни на чем не основанная его неприязнь ко мне. Скорее всего, он был просто плохим человеком с проблемным детством. Звали его Игорь Капинос. Я никому не жаловался и старался его всячески избегать. Прошло столько лет, а я до сих пор чувствую унижение и собственное бессилие перед его наглой ухмыляющейся рожей. Однажды подростком я снова встретил его на бульварной части проспекта Космонавтов. Я был с Димкой Мироновым, и Капинос не решился «наехать», лишь сказал какую-то гадость.

То же презрение и ненависть я испытываю к бандитам, которые трясли всю страну в девяностые и продолжают трясти ее сегодня.

Наше детство было безоблачным и счастливым, родители молодыми, а улицы безопасными. Сколько ярких счастливых воспоминаний несет моя память, не хватит и целой книги! Чего стоили шоколадные батончики по двадцать восемь копеек, которые я покупал у станции метро «Парк Победы» на деньги, выданные мамой на завтраки и обеды в школе. Потом появились удочка и рыболовные снасти, детали железной дороги и аквариум с рыбками. И пластинки. А купание в Парке Победы летом и катание там же с горок на лыжах и по льду на ногах зимой!..

В школе я учился хорошо, хоть и спустя рукава. Мой учитель русского и литературы Арон Давыдович цокал языком и говорил, что я так могу на всю жизнь остаться «подающим надежды». Как в воду глядел. Сколько лет и сил мне потребовалось, чтобы это изменить! Зато я с радостью играл роль общественного лидера и ловеласа. Я дрался с новыми мальчишками, уводил класс купаться в парк и выигрывал спортивные соревнования.

А летом, если не ехал на сборы, а родичи были в отъезде, я жил либо в Белоострове на даче, либо в пионерлагере. Не могу сказать, что я питал особую любовь к лагерю. Возможно, только в старшей группе, когда начались танцы и джинсовые костюмы с клешами, мне понравилось больше. Хотя я помню один год, когда в нашем лагере «Огонек», что на озере Красавица рядом с поселком Ильичёво, прошли «олимпийские игры». Все дети лагеря были разбиты на команды по разным странам. Я попал в команду Греции и играл в баскетбол. Это было здорово.

Но все равно в Белоострове было на порядок интереснее. Тут был пляж в Дюнах или Солнечном. Дюны тогда были режимным объектом, интуристовским комплексом, и проезд туда был запрещен. Стоял шлагбаум с будкой и охранником. Его можно было легко обойти лесом, ведя велосипед по засыпанному хвоей песку приморских дюн. Дальше никто уже не следил, и все же въезжать на пляж было спокойнее через технические службы и жилой квартал персонала. Сразу за ними начинались теннисные корты и баскетбольная площадка с гравийным покрытием. Мы часто играли там либо с отцом, либо с дядей Валей.

Велосипедная тропинка в Дюны — всякий раз это было настоящее приключение. Занимала дорога минут двадцать. Нужно было пересечь два шоссе и железную дорогу, прокатиться по узенькой тропинке рядом с железнодорожным полотном, переехать несколько деревянных мостиков шириной в одно бревно, спуститься и подняться в гору, а потом ещё волочить велосипед по лесу, увязая в песке. Друзья родителей, которые приезжали довольно часто, тоже ездили с нами, обычно на машине. Так однажды туда попал Миша Барышников, великий танцор. У меня где-то лежат фотографии, где мы все прыгаем в песке — кто дальше.

Балет в той или иной мере всегда сопутствовал моей жизни. И хотя ни я сам, ни мои родственники к нему никакого отношения не имеют, все же он постоянно всплывает в памяти. Ближайшая подруга моей матери Люба Мясникова дружила сначала с Рудольфом Нуреевым, а потом с Барышниковым. Даже после того как оба остались на Западе, они продолжали быть в контакте. Люба ездила прощаться с Рудиком, как его называли все, на его остров. Кроме того, Люба, или Любовь Петровна, была физиком, полувековым сотрудником института Иоффе и активисткой каких свет не видывал. Именно она организовала подружек в общество «Красная спица», чья деятельность заключалась и по сей день заключается в еженедельном собрании, на котором его участники, вернее, участницы вязали и болтали. Но если бы не «Спица», мое детство было бы совершенно другим. Красные вязальщицы воспитывали меня в отсутствие родителей, которые ко всему ещё и развелись в самом конце шестидесятых.

Несомненный плюс подобного воспитания заключается в изначальном плюрализме жизненных позиций и подходов к проблеме, транслируемых разными воспитателями. Возникающая ситуация выбора дает возможность отработать схему поведения, наиболее благоприятную для ситуации. Это близко к идеям коммуны, и что-то от коммуны в нас, безусловно, было и есть. Но это не касалось и не касается политических или других фундаментальных взглядов личности. Разумеется, в компании не обходилось без антисоветской литературы, и я помню, как под одеялом с фонариком жадно читал доставшегося всего на одну ночь Солженицына. Он меня не впечатлил.

Читал я много и запоем, как делаю почти всё, чем увлекаюсь. Я мог, не отрываясь, прочитать понравившуюся книгу за сутки. Я весьма досконально проштудировал детско-юношескую литературу. Конан Дойл, Стивенсон и Майн Рид, Гайдар и Беляев, Джеймс Кервуд и Джек Лондон. Мне были симпатичны индейцы, и я, закончив полное собрание сочинений Фенимора Купера, принялся за все остальное по теме — от Карла Мая до Джона Теннера. Долгое время я был увлечен фантастикой. Уже позже, учась в Москве в институте, мы даже организовали что-то типа конкурса на написание лучшего научно-фантастического рассказа. Я занял первое место, так как был единственным, кто что-то написал. Кроме фантастики, я тяготел к историческим романам. Отец открыл мне этот замечательный мир, как и вообще мир литературы, когда читал на ночь «Остров сокровищ» и «Спартака». Я тоже читал всем своим детям, но их пристрастить к печатной книге уже не удалось.

Нынешнее поколение получает информацию другими способами. С ней та же история, что и с пищей — собственно, информация, это та же пища, и с ней надо обращаться грамотно, чтобы избежать ожирения или других болезней. Будучи производной от кибернетической революции, революция информационная настолько быстро и кардинально изменила всё вокруг, что нашему организму требуется какое-то время, чтобы привыкнуть к новым видам информации и способам её получения. И пока мы не привыкли, нас будет колбасить. Я считаю, что бо́льшая часть сегодняшнего напряжения в мире, особенно в области коммуникации, связана именно с тем, что людей просто клинит из-за неспособности правильно принимать обрушившийся на них информационный поток.

Летом компания детей «Красной спицы» частенько жила на даче у дяди Миши Семенова, отчима Димки Миронова, в Сосново, в вечно недостроенном доме прямо на берегу озера. Здесь мы охотились с подводным ружьем, катались на виндсерфинге и ходили в соседние пионерлагеря на танцы и баскетбольную площадку. А однажды даже приняли участие в своеобразной охоте на кабана, которого сбил машиной один знакомый. Кабан с перебитыми передними ногами и скошенной мордой отполз довольно далеко от дороги. Мы вызвались его добить и привезти домой. Это оказалось совсем не просто, и мне неприятно это вспоминать до сих пор. Кабанье мясо оказалось жестким и пахучим. Но оставить его на съедение мелким хищникам было бы, наверное, более жестоко — шансов выжить у зверя с такими травмами не было.

Ещё одним регулярным мероприятием, в котором участвовала вся «Спица» и примкнувшие к ним, была и остаётся «Трапеция». Ровно пятьдесят лет назад компания из нескольких молодых ребят обнаружила в ленинградской области замечательное озеро, входящее в систему Семиозерья, что на пути в Приморск возле Полян. Озеро было небольшое, с крутыми поросшими соснами берегами. На ближнем к дороге берегу обрыв был совсем крутой, и кто-то предложил повесить между двух сосен на длинных веревках перекладину, чтобы, качнувшись на ней с берега, можно было прыгнуть в воду, как с тарзанки. И с тех пор каждый год девятого мая, в День Победы, толпа народу едет на Голубые озера на прыжки с трапеции. На выходе высота перекладины составляет иногда до десяти метров. Прыжок с кача с такой высоты, да ещё в ледяную воду, — это, я вам доложу, испытание на мужество. Брякнуться можно очень серьезно, чему я был свидетелем не раз. Но, удивительно, всегда обходится лёгким испугом. За пятьдесят лет это мероприятие переросло междусобойчик, и в наиболее активные годы там собиралось до двухсот человек, включая иностранцев и москвичей. Самое удивительное, что, даже достигнув таких масштабов, «Трапеция» не переставала быть по-семейному теплой и дружественной ко всем. Ее бессменным инициатором и лидером стал брат Любы Мясниковой дядя Леха, или Леонид Петрович Романков, в недавнем депутат Госдумы и человек, который много раз помогал мне и моим проектам. Мои друзья музыканты тоже изредка появлялись на «Трапеции», но постоянными участниками так и остаются те люди, которые ее начинали. И это очень правильно, я считаю.

В середине семидесятых мы переехали, но совсем рядом, на угол Бассейной и Витебского. Это событие ознаменовало конец детства и начало юности. У меня появились новые знакомые и новые интересы. Я все больше увлекался музыкой. Появились первые записи. Магнитофона у меня тогда ещё не было. Мы жили небогато, и когда мама наконец решила подарить мне его, у всех моих друзей уже были либо «Нота», либо «Комета». Маме удалось купить магнитофон лишь со второй попытки, так как в тот день, когда она впервые поехала его покупать, у нее в автобусе вытащили кошелек. Карманники, которые регулярно «щипали» пассажиров на маршрутах от угла Космонавтов и Бассейной до метро «Парк Победы», складывали пустые кошельки — бумажников тогда не было — в щель в столбе освещения рядом с остановкой. Я знал это место с детства, случайно наткнувшись на него, бесцельного слоняясь по улице. Маминого кошелька там не оказалось.

Со второй попытки у меня все же появился новенький «Маяк-203». Первую запись на него я сделал с пластинок сына подружки моей мамы, моряка дальнего плавания: сборник «The Beatles 1967–1970», «Houses of the Holy» Led Zeppelin и «Sabbath Bloody Sabbath» Black Sabbath. Это были бесценные первые записи с пластинок — обычно можно было купить за два-три рубля копию с копии. На мой четырнадцатый день рождения Андрюха Белле, с которым мы катались на лыжах в детстве и чья мама входила в пресловутую «Красную спицу», подарил мне пленку с двумя альбомами Pink Floyd — «The Dark Side of the Мoon» и «Wish You Were Here». Я был в шоке.

В результате тусняка с записями музыки я познакомился с двумя парнями. Леха Рыбин учился в школе, расположенной во дворе моего дома, а Витя Красиков жил в соседнем доме, и его папа был учителем физкультуры в этой школе. Шел 1978 год. В нашем районе ещё не было никаких ансамблей, но ситуация уже зрела. Помню, что Рыба играл дома у брата с сестрой, близнецов. Они жили в соседней девятиэтажке и гуляли с большой овчаркой. Их группа называлась «Черное зеркало», и они играли без ударных. Но уже записывались, Рыба ставил мне запись. Он потряс меня, когда спел начало из «Supper’s ready» во время прогулки. С ним я начал меняться пластинками и впервые приехал в клуб на улице Римского-Корсакова.

У Вити Красикова я не только впервые увидел и услышал Хендрикса, Заппу и Сантану, но и встретил одного из «битников». Так называла себя группа подростков из нашего района. Они причудливо одевались, странно стриглись и всячески валяли дурака. Тогда я не знал, что круги расходятся от квартиры в доме по проспекту Космонавтов, где жил мальчик по имени Андрей Панов. Его папа и мама, оба работники искусств, привозили сыну из загранкомандировок пластинки и журналы. Плакаты из журналов удалялись, и с них ещё один член компании, Витя Цой, рисовал копии, которые потом загоняли по трёхе у магазина «Юный техник» на Краснопутиловской улице, где была толкучка. Всего этого я тогда не знал. Но о битниках слышал. И знал, что Красиков с ними связан. Однажды, когда мы с Витей слушали пластинки у него дома на последнем этаже хрущевской пятиэтажки, в дверь раздался звонок. К сожалению, первым к ней подошел папа Вити, высокий спортивный мужик в вечном динамовском костюме. На лестничной площадке стоял один из битников по кличке Хуа Го Фэн, или просто Хуа. Не знаю почему, но среди наших панков популярны почему-то китайские и прочие имена с политическим подтекстом. Хуа Го Фэн, Пиночет, Ким Ир Сен — многовато для просто совпадения. Так вот, Хуа был одет следующим образом: на нем были тренировочные штаны, вывернутые наизнанку, с болтающимися штрипками, а сверху старый потрёпанный фрак на голое тело. «А Витя дома?» — успели услышать мы с Витей, как послышался стук бегущих вниз по лестнице ног и крики Витькиного папаши.

В девятый класс я перешел в другую школу. Если раньше я учился на улице Фрунзе и туда ходил пешком, то теперь мне приходилось ездить на троллейбусе к Московским воротам. Старшие классы очень отличались от всех предыдущих лет школы. Плюс к этому полностью сменились люди, которые окружали меня половину жизни. Сменились учителя, снова изменились интересы. Это сладостное и горькое время первой любви и первого поцелуя, первой печали и грусти… «Вам и не снилось» с Никитой Михайловским и «В моей смерти прошу винить Клаву К.», пожалуй, максимально точно передают настроение этого возраста. Помню, что жизнь казалась невыносимой после просмотра «Клавы К.». Хотелось немедленно такого же. Без этого просто было нельзя жить. Я познакомился с исполнителями главных ролей и влюбился… в никого — я был в состоянии перманентной влюблённости, но предмета этой влюблённости не существовало. Мне было нестерпимо больно и приятно одновременно. Это было ощущение приближающейся любви, и однажды она пришла.

Как и первая моя школа на Фрунзе, эта была физико-математическая. Уходя из первой после 8-го класса, я надеялся попасть в 45-й интернат. Это была самая престижная физматшкола в городе, из которой был прямой ход в университет. После нее котировалась 30-я школа на Ваське, где учился Боря Гребенщиков, и 239-я на Кирочной, тогда улице Петра Лаврова, рядом с кинотеатром «Спартак». Я подавал надежды. Думаю, отец хотел, чтобы я пошёл по его стопам. В десятом классе я занял призовое место на городской олимпиаде по физике, что не помешало мне иметь в аттестате «тройку». Дело было в конфликте с учителем. Михаил Израилевич Шпиченецкий учил нас физике методом Шаталова. Это когда вы составляете на уроке конспект разноцветными ручками, а на следующем уроке пишите его наизусть. Ошибаетесь — и пересдаёте в свободное время. Когда он влепил мне три балла на экзамене, учителя были так возмущены, что наша классная, химичка, поставила мне «пять», хотя как раз химию я не любил и знал не больше чем на «три». С переходом в более престижную школу не вышло, и в результате после окончания я поступил в ЛЭТИ, правда на кафедру Жореса Ивановича Алфёрова, академика и директора физико-технического института имени Иоффе. Там я проучился год, пока не перевёлся в Москву. Моя мама, геолог по профессии, внезапно отправилась работать в Монголию, предварительно переехав в Москву. Я остался на один год у отца.

Сложностей с учёбой не было, что дало мне массу свободного времени, которое я употребил, как и положено в моём тогдашнем возрасте, на всякие глупости. К примеру, я мажорил вместе со своим закадычным другом по институту Джексоном. Мы носились по Невскому, встревали в неприятности, распрягались в ресторанах и общались с сомнительными личностями.

Мажорка, или фарцовка, были неотъемлемой частью постепенно утыкающегося в тупик советского строя. Что было причиной: бездарность руководства или проигрыш в холодной войне? В любом случае признаки загнивания были налицо, и фарцовка — один из них. В Ленинграде это был целый мир со своими героями и легендами. Мир, который до сих пор ждёт своего бытописателя. В мажорах и фарцовщиках как нельзя ярче прослеживались процессы, проходившие в стране. И в то же время в этом была какая-то романтика, что-то от «Пикника на обочине» Стругацких, который так потряс меня когда-то. По крайней мере, для меня это было так. В этих людях — конечно, очень разных, подчас весьма неприятных и даже опасных — было что-то интригующее и зовущее, как в пиратах. Дима Чангли, Крендель, Фека — эти имена до сих пор несут для меня ореол романтичности. И я до сих пор поддерживаю отношения с некоторыми из них.

На самом деле всё было весьма прозаично, а порой и стрёмно. И хотя мы не тусили с уголовными элементами, а просто валяли дурака, перспектива быть пойманными и, следовательно, выставленными из института, мало привлекала. К лету я решил перебраться в столицу, и тут заканчивается одна жизнь и начинается другая.