Чашка полная океаном. Сказки для взрослых и не повзрослевших

Алексей Панин

Прошлого не существует, но история важна для настоящего. Образ прошлого создают тексты, письменные источники и всевозможная литература. В предложенных вниманию читателя литературных произведениях история занимает важное место – Проторенессанс и эпоха Просвещения, открытие метода вакцинации и открытие Северного полюса, становление Советской власти и то что случилось потом. Всё что сохраняет память существует, остальное – вымысел, часть литературы, напоминание.

Все упоминаемые события, обстоятельства, люди,

являются неотъемлемой частью художественной литературы,

любое совпадение с реальностью — случайно.

Редактор Н. Е. Шамарина

Корректор В. А. Богуславская

Художник К. Г. Гринцова

© Алексей Панин, 2023

© К. Г. Гринцова, художник, 2023

ISBN 978-5-0059-8953-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пляска Смерти

Мы орудие Божье, госпожа Смерть,

справедливый косарь…

Из книги Иоганна фон Зааца, 1463 г.

В лето Господне 1410-е, в день июля 16-й — в год, когда на восточных рубежах Европы полыхала Великая война, в которой чешские полки встали на сторону язычников и схизматиков; в день, когда архиепископ пражский Збинкон во дворе своего дома, под радостный звон колоколов и вопреки воле короля Чехии государя Венцеслава, приказал зажечь костёр из книг еретических, раскольнических, вредных, — в тот самый день того самого года в славный город Прагу въезжал человек.

Путь его был долгим, ехал он с обозом богатого торговца сукном Яна из Бржезовой, назывался лекарем и одевался в чёрное, как паломник. А имя ему было Иоганн Целлер.

Ростом Иоганн Целлер был невелик, телом крепок, лицом бледен, и ничем особым не примечателен. При нём ехал дорожный сундук — больший, чем принято у людей его профессии, но пригодный для носки, обшитый кожей и запирающийся на два оборота. Ключ от хитрого нюрнбергского замка Целлер носил на шее вместо креста, ибо багажом дорожил, а в Бога не верил и в церкви не молился — лишь из осторожности и лицемерия бормотал «Амен» в конце мессы.

В оные смутные годы, когда во главе Церкви Христовой стояли сразу два папы, дети Магомета торжествовали в Азии, а еретики множились в Европе, вера пошатнулась, благочестие стало смешным, надежда на Царство Небесное — признаком скудоумия, в эти времена иные ждали Века разума, а иные — конца света.

Иоганн Целлер входил в число первых и верил в насущный разум, а не в несуществующее милосердие Божие. Привыкший полагаться на себя, свою голову и «Механику» Аристотеля, он носил ключ как верный залог того, что однажды откроет великую тайну.

Едва обоз миновал заставу, как Целлер спрыгнул с воза, сноровисто взгромоздил сундук на спину и зашагал прочь, на ходу простившись с достопочтенным купцом. Достопочтенный в ответ только хмуро кивнул, а когда его торопливый попутчик показал спину, смачно плюнул под левое колесо. Однако причина сего поступка осталась невысказанной, ибо Ян из Бржезовой от природы был молчалив, а странствующий лекарь заплатил за проезд своевременно, звонкими серебряными грошами¹.

Только когда торговый обоз стал въезжать в ворота постоялого двора «Одинокая подкова», посветлевший ликом купец обернулся к вознице и веско произнёс:

— Сказано — и сказано не напрасно: всякий путь человека прям в глазах его, но Господь взвешивает сердца!

Возница — зверского вида рябой детина — истово перекрестился широкой дланью и в последний раз щёлкнул кнутом.

Иоганн Целлер шагал, разбрызгивая башмаками грязь и расчищая себе путь в плотной городской толпе. Жаркий воздух напоминал патоку и был движим лишь криками бродячих лоточников и возгласами лавочных зазывал. Всё прочее перекрывал тягучий, вибрирующий, почти осязаемый колокольный звон.

Толпа из тех, кто продавал, и тех, кто покупал, — простых лоточников, хитрых коновалов, странствующих брадобреев, нищих-прохиндеев, крестьян в бурой холстине, ландскнехтов в пёстрой рванине, напыщенных матрон, продажных женщин, безденежных монахов, прижимистых купцов — и детей, кои могли стать и теми, и другими, и третьими, — была дремучей и частой, как лес непроезжий. Внезапно сквозь переплетения всех звуков пробился зычный голос, прокричал надсадно: «Дорогу! Дорогу, slawische schweine!» Три всадника, пригнувшись к гривам взмыленных коней и хлеща плетьми направо и налево, ринулись в человеческую гущу, торопливо простучали подковами, унеслись в сторону ратуши.

Тут же толпа загомонила пуще прежнего, кто-то незримый заблажил истошно:

— Ай! Убили! Да что ж это деется — живого человека насмерть убили!

Толпа раздалась, Целлер замедлил ход: прямо перед ним, на обочине, какая-то баба, воздев руки, костерила «проклятую немчуру», а у ног её слабо ворочался убитый, но несогласный с этим человек. Тёмная жижа, пузырясь, вытекала изо рта, марала на поваленном теле нарядную одежду, мешалась с грязью. Сочувственные голоса требовали скорей кликнуть лекаря, священника, стражу… Иоганн Целлер хмыкнул, пониже надвинул чёрную, широкополую, с ракушками по тулье, шляпу и ускорил шаг — он торопился.

Возле собора Святого Вита, не перекрестив лба, Целлер повернул в сторону, прошёл квартал между тесно сбившимися островерхими домами, вышел на скверно мощёную улочку, где загустелый воздух напоминал уже не патоку, а варево с адской кухни: воняло серой, уксусом, гремучей «царской водкой» и горючим «аль-кохолем». Здесь крохотные домишки лепились прямо к стене Пражского замка; в них жили королевские лучники, золотых дел мастера и делатели золота из свинца, а ещё непременно щеглы или чижи: пока птицы жили, здешний воздух считался пригодным для дыхания. Здесь лекарями почитались те же, кто варил зелья. Здесь алхимики содержали аптеки, а наука соединялась с суеверными бабкиными сказками.

Стараясь дышать только ртом, Иоганн Целлер подошёл к скособоченному фахверку, к низкой двери под вывеской со змеёй и чашей, ударил особым образом — сначала три раза, потом один и, чуть погодя, четыре — стал ждать.

Дверь открыл белобрысый подросток, большую часть одежды которого составлял кожаный, художественно прожжённый во многих местах фартук.

— Дома ли мастер Штейнзальц?

Мальчишка ёжился, часто моргал на свету и не издавал ни звука. Хмыкнув, Целлер отодвинул его с дороги и шагнул внутрь. Тут же за его спиной загремела дверь, и наступила тьма кромешная. Мимо торопливой ящеркой проскользнул мальчишка — Целлер поспешил за ним, цепляясь сундуком за стены и ругаясь сквозь зубы. Прямо, направо, вниз — по кренящимся кривым ступенькам.

— Кого там черти принесли? А?! Это ты, Йохан? — заскрипело-забулькало снизу старческим голосом. — Покажись, покажись наконец своему старому учителю, галлах ты эдакий…

Целлер распрямил спину, пригляделся: низкий, плохо освещённый подвал; за длинным, заваленным невообразимым хламом столом — сам мастер Штейнзальц, «герметический философ», доктор натурфилософии honoris causa. Маленькая жаровня освещает его горбоносое, насмешливое лицо с упрямо выпяченным подбородком, бросает багровые отсветы на склянки с растворами на столе, листы с гравированными рисунками по стенам: на ближнем к Целлеру лубке танцует скелет с косой, увлекая в буйный хоровод короля, солдата, монашку… Мальчишка юркает старику за спину и принимает посильное участие в освещении лаборатории, сверкая испуганными глазищами.

— А! И впрямь, молодой Йохан, лопни мои глаза… А я уж и не ждал, — бормочет старик, козырьком приставив ко лбу ладонь. — Думал, ты на чужбине помер…

Встав ровно посерёдке, Целлер с наслаждением грохает сундуком об пол и, сняв шляпу, кротко произносит:

— И вам доброго здоровья, мастер Штейнзальц! Ваше письмо я получил накануне Троицы и сразу выехал.

— Не очень-то ты торопился! Или думаешь, в Праге так легко найти кузницу с мельничным колесом на продажу? А? Зачем только тебе это понадобилось, когда есть старая добрая мастерская твоего отца, мир его праху…

Целлер только хмыкнул, обводя взглядом убогое пространство: чей-то остов в углу, вытяжной шкаф под самый потолок, книги на полках и под столом, грязь и мусор повсюду. И отчётливый, забивающий все прочие запахи, аромат тления…

Мастер Штейнзальц склонился над жаровней, поправил покосившийся тигель, продолжил бормотать: помянул силы небесные до седьмого неба, до пятого колена — родню непутёвого Йохана… Бродяга эдакий! Бросил отчий дом при аптеке, лаборатории и налаженной торговле… и умчался бог весть за каким добром в недобрые страны, где и по-людски то не говорят… и да воздастся каждому по мере его… — распрямился, сказал главное:

— Деньги привёз?

Не говоря лишнего, медленно, будто священнодействуя, Целлер снял ключ, нагнулся над своей поклажей, дважды звякнул, откинул крышку.

Вытянув шею, старый алхимик углядел в сундуке единственную книгу и множество холодно поблескивающих металлических предметов. Оружие? Инструменты? Варварские святыни? Белобрысый подмастерье, не решившийся покинуть убежище, не увидел ничего.

Нежданный гость со страшными неподвижными глазами, ни на кого не глядя подкинул на ладони увесистый кошель и метко бросил на стол — аккурат в распадок между горящей жаровней, раскрытой книгой, высокой ретортой.

— Гроши! Grossi Pragenses! А! Вот это хорошо… — подслеповато щурясь, мастер Штейнзальц не торопясь пересчитал монеты, ссыпал обратно в кошель. — Видно на славу угодил ты преисподней, молодой Йохан!

Пошарив за спиной, ответным щедрым жестом старый алхимик швырнул через стол большой ключ — ему очень хотелось, чтобы железка упала этому галлаху под ноги, заставила его согнуть гордую спину. Но, изогнувшись по-кошачьи всем телом, Иоганн Целлер ловко ухватил ключ у самого пола. Старик криво ухмыльнулся, а мальчишка вздрогнул и попятился. Успев поймать его за ухо, мастер Штейнзальц, ставший на пару фунтов серебра ближе к своей мечте, торопливо склонился над остывающей жаровней, только и буркнув:

— Проводи!

Держась лопатками к стене, мальчишка боком заспешил к выходу. Одним движением Целлер накинул лямку дорожного сундука на плечо и двинулся следом. На верху лестницы он задержался и от души крикнул:

— Спасибо, многоуважаемый мастер Штейнзальц! Долгих вам лет жизни!

Старика передёрнуло. Скрестив за спиной пальцы левой руки, он торопливо замахал правой в знак прощания.

Но Иоганн Целлер уже торопился прочь, ласково улыбаясь собственным мыслям, стараясь не упускать из виду костлявую спину проводника. Он спешил, он был счастлив, впереди его ждало много работы.

Иоганн Целлер был счастлив, ибо он родился в замечательное время — эпоху, когда возрождалась эллинская премудрость, освобождался человеческий разум, множились железные чудеса механики.

Настало время, когда повсюду ручной труд заменяли машины, приводимые в действие силами природы. В короткий срок, по всей Европе, от Балтики до Адриатики, от Британии до Богемии, на сотнях рек построились мельницы. Водяные колёса приводили в действие механизмы, а те точили клинки, нагнетали жар, ковали сталь. Один-единственный водяной молот за день делал работу двадцати кузнецов. В германских землях даже маленький городок навроде Зигена мог иметь тридцать кузниц, оборудованных новодельными водяными колесами.

Прага, не так давно объединившая общей стеной четыре города и обеспеченная рекой Влтавой, в избытке располагала производствами, на которых денно и нощно, не зная устали, трудились движимые водой машины.

По дороге к собственной кузне Иоганн Целлер думал о своём. Что стоит жизнь, полная чудес и радости, если в конце всех дорог каждого, будь он хоть королём хоть подёнщиком, ждёт госпожа Смерть? Тот безыскусный рисунок из народного блокбуха, где в центре всего Totentanz — «лютой Смерти танец буйный» — обнажает истину верней тысяч слов из сотен книг. Всё прах, всё пепел… а лекарь подобен воину с завязанными глазами, что вынужден вслепую сражаться с лютой врагиней…

«Да! Борющийся за жизнь всегда сражается с одним и тем же врагом; у смерти много личин, но только одно обличье. Тот, кто взглянет смерти в лицо, узнает самую великую тайну; когда смерть сбросит покровы, она откроет своё истинное имя. И та, перед кем склонялись короли и вельможи, сама поклонится Повелителю смерти…»

Сын аптекаря — человека, выбившегося из бедности благодаря учёности — Иоганн Целлер не ценил отцовского хлеба, но почитал науку. Старый Целлер хотел видеть в сыне наследника и продолжателя Великого делания, а человек нового века, Иоганн Целлер хотел куда большего. И отцовская лаборатория висела на нём что бремена тяжёлые и неудобоносимые.

«Алхимия погрязла в мракобесии и требует от своих адептов очищению души уделять внимания не меньше, чем чистке реторт и мензурок. Трансмутация духа как условие преобразования металлов и лучший способ получения «философского камня»! Что за скудоумный вздор! Истинная натурфилософия практична, она помогает строить машины, плавить металл и лечить людей, не требуя вкладывать в своё делание душу.

Как учит Аристотель, душа — простая движущая сущность тела, всё есть лишь материя, субстанция, незримая, как воздух, но реальная, как земля. Всё лишь только кружение меньших, чем мельчайшие пылинки, частиц. Но если жизнь — материя, то и смерть вещественна.

Аэндорская волшебница вызывала тени царей и пророков; великий мудрец и «всеобъемлющий доктор» Альберт Магнус для императора-отступника Фридриха поднимал людей из могил, но лишь на краткое время. Я же стану Повелителем смерти на всё время вечности — и предо мной склонятся короли и императоры!»

Так думал Иоганн Целлер, человек нового образца, истинный учёный и практический философ, тыча большим ключом в пасть чудовищного замка, в замочную скважину запирающейся морды, в откованного на совесть и страх макабрического механического монстра. Лязг, скрежет, открытие. «Так и только так!» — Целлер выдернул ключ из фантазийного замка и ударом ноги распахнул дверь своего нового дома.

Чуть помедлил на пороге, по-собачьи принюхиваясь к новым запахам: пахло сыростью, железом, работой. Довольно хмыкнув, Целлер нырнул в гостеприимную тьму. Низкие закопчённые балки, нештукатуренные крепкие стены, надёжная великанская наковальня. Ничего лишнего. Пока руки нашаривали огниво, мысли занимал огонь.

Нужен яркий огонь, чтобы тайное стало явным. Смерть! Что за тень на твоём лице? Целлер часами сидел у постелей умирающих, первым входил в чумные бараки, на всех казнях стоял в первых рядах, жадно вытягивая шею. Но лишь однажды, в Каркасоне, когда на рыночной площади под слаженное молитвословие разом зажгли трёх ведьм, узрел, как нечто встало в рост четвёртой фигурой в огненном танце². Он видел, как танцует госпожа Смерть, но он хочет большего. Иоганн Целлер первым увидит лицо Смерти — он знает как.

Воет ветер в трубе над кузнечным горном, бьёт кресало о кремень, искры прыгают по золе, вздымается лёгкий прах. Как тогда, в Каркасоне… Печной провал на миг озаряется светом, потом тьма переливается через край. Тьма-свет-тьма…

«Я сделаю свет постоянным и заставлю тень отступить!» — еле слышно шепчет Целлер.

Словно подчиняясь шёпоту, вспыхивает отсыревший соломенный жгут, занимается сухая трава, в разверстом устье печи разгорается яркий огонь. Но Целлер хочет больше…

У него были деньги, скопленные в Каталонии и Провансе, была мастерская, а через месяц-два будет окончено и его делание. Но то, что необходимо для окончательной «пробы крестом», даже за деньги всегда достать непросто. Для госпожи Смерти потребна жизнь-наживка, а значит Целлеру нужен некто, кого титул и власть сделали неуязвимыми для молвы и совести.

«Граф!.. Граф — очень значительная персона, но всё-таки я служу не ему, нет. Ибо какова служба — таков и человек… и прекрасно!»

Маленький важный человечек в сером мышастом кафтане и с чернильницей у пояса неторопливо шествует по светлым и красивым улицам Праги: высокие, в три, а то и в четыре этажа дома, ярко расписанные наличники, многоцветные вывески, нарядные прохожие.

«Прекрасно устроил Господь этот мир! Посмотрите хоть на лилии полевые…»

Прага, сердце Европы, столица Священной Римской империи, вмещающая сорок тысяч населения, переполнена людьми, как хлебное поле — спелыми колосьями. Босоногие монахи горячо спорят о Причастии; далеко, как с амвона, разносятся взволнованные слова: «Чаша для всех, и всем должно причащаться вином, истинной кровью Христовой, в наше искупление пролитой!» А вот студенты университета в коротких пёстрых плащах, смотрят дерзко, о преподавателях говорят громко: «Гус… Магистр Гус умрёт, а душой не покривит…» А тут наёмные, воюющие за сольдо и прочие гроши, солдаты, брызжа слюной, поминают невиданную битву при Танненберге («O Tannenbaum!..»). А там весёлые мастеровые нестройно, но с большим чувством горланят:

— Грязный Ганс пошёл на дно,

Встретил тех, кто там давно.

Танцевали до утра…

Гудит людское многоголосье, торопится сообщить о своём, самом важном — а маленький человечек слышит только одно: «Смерть».

И в пьяной компании, скандалящей у корчмы, и в дохлой собаке, упокоившейся в сточной канаве, и в призывной улыбке простоволосой девицы с дерюжкой под мышкой видит он всё то же — госпожу Смерть.

«Ведь как не посмотри, каким бы господам я не служил, на деле я всегда служу только одной Госпоже!» — думает маленький человечек и пуще прежнего надувается от важности.

«Пусть пугает простонародье скверно отпечатанный лубок, громыхая угловатыми угрюмыми словами «будь богач ты, будь мудрец — в пляске Смерти всем конец…», толковый стряпчий нужен каждому, особенно госпоже Смерти. В новое, высокоумное время даже повестка на Страшный суд должна быть составлена на основе параграфов Римского права и с учётом всех имеющихся правовых прецедентов…»

За такими приятными мыслями время идёт незаметно, кривая выводит к дому на берегу, к двери, на которой вместо дверного молотка привешен тяжёлый фигурный замок.

— И здесь Ты, — человечек с почтением прикасается к глумливо скалящейся образине… и начинает свою службу.

— Граф… Граф слишком важная персона, чтобы называть его здесь, — человечек в сером платье медленно обводит взглядом вокруг: ничем не прикрытые стены, неубранная комната, непокрытый стол с единственной свечой.

— Благие деяния — вот истинное богатство, — вежливо отвечает хозяин комнаты, сидящий у стены рядом со столом.

— Благие деяния не путь стяжательства; а тот, кто во всём ищет лишь прибыль, ступает на адскую дорожку, — потупив глаза сообщает человечек и трёт руки. — Я вполне наслышан о ваших деяниях, господин Целлер… Собственно, поэтому я и порекомендовал вас… Графу…

— Вот как? Я вас внимательно слушаю…

— Послушайте ещё и примите верное решение. По ряду причин супружество его сиятельства графа стало непозволительной роскошью, и его сиятельство считает за лучшее понести кратковременные расходы, нежели терпеть постоянный убыток. Важно не нарушить закон и сохранить приличия — у распутницы много опасных родичей! Посему щедрая награда ждёт того, кто поможет благопристойно разлучить неверную жену с оскорблённым мужем, а невинную душу — с грешным телом…

Человечек снова поднимает застенчивый взгляд, трёт испачканный в чернилах кончик носа, смотрит выжидательно.

В царящем полумраке его цепкие глаза замечают множество занятных вещей и вещиц, разместившихся в некогда просторной кузне там и тут без всякого видимого порядка: массивную наковальню в центре, неподъёмный рычажный молот, сваленный в углу, высокие банки из мутного стекла с торчащими штырями, передаточные ремни и натянутые проволоки. Человечек заинтересованно смотрит на того, кто в центре красивого Божьего мира смог создать поистине дьявольский хаос.

Человек, сидящий перед графским поверенным, обнажён до пояса, голова по-кастильски обвязана платком, ремесленный кожаный фартук прикрывает чресла, на широкой безволосой груди — ключ. Сохраняя видимое спокойствие и невозмутимость, человек безостановочно водит правой рукой вдоль ветвистого шрама, причудливо протянувшегося от ключиц по груди и до подвздошной кости.

«Как будто горящей веткой приложили, — думает серый человечек, — экие, однако, у него ручищи — впору ландскнехту. Мало же он похож на учёного аптекаря, составителя „злых зелий“, прославившегося в Севилье и Тулузе!»

— Что прикажите передать его милости?

— Передайте, что ежели его милость хочет избавиться от женщины как от обременительной поклажи, то тот же товар я хочу приобрести.

— Вам нужна какая-то женщина?

— Не конкретная женщина, но любая низкорослая, узкоплечая особа женского пола. Лучше всего девочка, которую никто не станет искать. Мне нужна маленькая жизнь, расцветающая напрасно, что ныне красуется, а завтра будет что трава полевая…

— Мы поняли друг друга. Прекрасно! — удовлетворённо произносит маленький человечек, верный слуга Госпожи-всегда-готовой-к жатве.

В лето милосердного Господа, 1410-е в Праге было неспокойно. Новости и слухи смущали умы, будоражили чернь и тревожили князей. Многим в этот год казалось, что чаша Божьего терпения вот-вот переполнится…

Под Танненбергом страшное поражение потерпело крестоносное воинство непобедимого доселе ордена Дома Пресвятой Девы Марии. В Карловом университете Праги магистр Ян Гус публично осудил тех, кто взымает мзду за служение Богу. В кафедральном соборе Святого Вита некие дворяне угрожали смертью священнику за богохульное Причастие и хлебом и вином³. В собственном имении внезапно скончалась во цвете лет молодая графиня Вальдштейн; говорили, что, подражая языческой царице Клеопатре, она на каждую ночь искала нового любовника…

Далёкий от суеты, похудевший и осунувшийся, Иоганн Целлер готовился завершить своё делание: с нужной скоростью вертелось тяжёлое водяное колесо, механические передачи разумно распределяли природные силы, как надо работала тщательно собранная машина. В тот миг, как придёт госпожа Смерть, вспыхнет небесный свет…

В ночь на исходе октября наступил решающий час.

Жарко горит огонь в кузнечном горне, жмутся тени по стенам продымленной мастерской, на перекрестье тьмы и света, в нарисованной пентаграмме, на железной наковальне спит девочка, дитя человеческое, и жизнь её — что искорка, летящая сквозь ночь.

За ужином Иоганн Целлер напоил ребёнка маковым отваром, и вот — сытость и дурман сделали своё дело: спит маленькая девочка покойным сном, улыбается… Снится ей, что она спящая Царевна, и на ней парчовое огненно-золотое платье, а Прекрасный принц шепчет ей ласково: «Проснись, скорее проснись — ждут тебя пажи и фрейлины, и весёлый праздник в королевском дворце. А холодный город, тёмная лачуга, голодная жизнь, это всё — затянувшийся сон, колдовской морок. Проснись!»

Смотрит на спящую замарашку Иоганн Целлер, и кажется, ничего прекраснее прежде не видывал. Нищенка, побродяжка, сорная трава под ногами — а улыбается так, будто это он, великий учёный Иоганн Целлер — нищий проситель у её трона, и сейчас решается: вознестись ему или погибнуть… и он уже не понимает…

Иоганн Целлер хмыкает, гладит грязно-русые волосы своей наживки и налаживает ловчую снасть. Он подводит к наковальне два медных шара на длинных стержнях, включает передачу, и слушая, как всё сильнее гудит машина, замедляет дыхание, ждёт.

И к ловцу на берегу неведомого приближается нечто. Дрожит от напряжения воздух, нагреваются и потрескивают медные шары, огромный макрокосм собирается в центре пентаграммы и становится меньше того, что вмещает сердце маленькой девочки. Пространство сгустилось до одной песчинки, время вытекло до последней капли. И всё стало одним.

И единое взорвалось светом. Чёрное обернулось белым, нигредо перешло в альбедо, дух соединился с материей, Древо Сефирот расцвело в центре мира.

Иоганн Целлер создал молнию и завершил своё великое делание. Он увидел. Он услышал. Он понял.

Он увидел — лёгкий прах, быстрые искры, безликий чёрный силуэт в белом выжженном круге.

Он услышал — плач ветра над крышей, шёпот воды за стеной, песню сверчка под половицей и слова, заглушившие все прочие звуки: Я рыцарь, пришедший отмстить… Я орудье Божьего гнева… Узри свою Смерть!

Он понял — всё.

Примечания

1

Пражский (богемский, чешский, плоский) грош — одна из самых распространённых монет Средневековья, которую чеканили в период с 1300 по 1547 год.

2

XV век в Европе это начало эпохи Ренессанса а также начало массового преследования ведьм.

3

В Средние века Католическая церковь предписывала причащаться мирянам (простым людям, прихожанам) только хлебом, а священникам — и вином, и хлебом. Так евхаристическая чаша стала символом еретиков-гуситов, которых часто называли каликстинами («чашниками», от лат. calix, «чаша»).