Праздник, который ужасен

Алексей Омутов, 2020

Одной из основ происходящего можно считать то, что разум перестает быть критерием реальности, а герои попадают под некий потусторонний удар, когда неведомое вторгается в привычный мир, и человек видит, что все, что он знал ранее о себе и мире, проваливается в бездонную пропасть. При этом фатальность происходящего несколько компенсируют некоторые величины, к которым человек так или иначе имеет доступ, которые, словно ключи к тайне, оставлены кем-то, как маяк в огромной ледяной пустоте. В рассказах поднимаются философские и метафизические вопросы – что есть реальность, кто такой человек, мысли о будущем и конце мира, тема судьбы и выбора, контактов с потусторонним, возможностей человека, бессмертия и вечной жизни, а также многие другие. Конечно, вопросы не могут остаться без ответов…

Крах

— Как считаете, Николай Львович, наступит время, когда медицина победит смерть? — покраснел молодой аспирант.

— Если говорить о самой смерти, как явлении, Сашенька, то при чем тут медицина? — врач, Николай Львович, произносил каждое слово так, будто знал то, чего знать нельзя. — Конечно, за последний век она совершила прорыв, и это еще даже не начало. В будущем научные достижения, тем более в медицине, могли бы перевернуть мир, да так, что и представить невозможно! Правда, люди бы переквалифицировались в анти-людей, получив слабо ограниченную продолжительность жизни…

Саша тяжело нахмурился.

— Нет-нет, — усмехнулся Николай Львович, — Не думайте, Сашенька, не думайте. Нам с вами никак до этого не дожить.

— Каких таких анти-людей? — замотал головой Саша.

— Речь вовсе не о морали, молодой человек, как могло бы показаться… — Николай Львович внутренне вздрогнул от собственных слов. — Оставим это! Можно победить болезни и старение, но «победить смерть» — это все равно, что «победить жизнь». Нечего побеждать. Смерть — закон, данность, фундамент этого мира, если угодно.

Он взял в руки стеклянный больничный стакан:

— Пока есть возможность этому стакану разбиться, ни о какой «победе над смертью» говорить не приходится. И дело не в хрупкости стекла.

— Я понял, Николай Львович, — лицо Саши внезапно разморозилось, — победит то, что неразрушимо.

Николай Львович странно улыбнулся и кивнул.

— Только эта победа лежит не в нашем уме, — подумал Саша.

Начинался прием больных. Саша видел Николая Львовича и себя — он был молодым человеком, в меру взъерошенным и приличным, с худощаво-пытливым силуэтом. Николай Львович очутился поставленным над ним на данном отрезке земного сна, называемого жизнью. Иногда они смотрели друг на друга, как будто смотрели в непостижимое. В большое окно безотносительно лился дневной свет. Сашин наставник просматривал больничные карточки — там явно скрывалась тайна, по своим размерам превосходящая саму себя. Вода в графине на столе казалась инфра-льдом. Раздался слабый стук, и дверь приоткрылась — оттуда возникла обреченно пожухлая голова довольно молодого мужчины. «Входите», — сказал Николай Львович. Началось.

— Мне все хуже и хуже, — говорил мужчина — Знаете, сейчас я думаю о том, что, если бы мог, сделал в жизни все по-другому. Я, пожалуй, и не жил никогда. Разве возможно, чтобы не было совсем никакого шанса?

Его слабые руки перебирали не то платок, не то какой-то листочек. Саша невольно опустил глаза от его взгляда, в котором сошлись запечатанная безысходность, отчаяние, но, вместе с тем, бескрайняя жажда жизни. Этот взгляд невольно цеплялся даже за занавеску или простую шариковую ручку, как источник надежды. Он смотрел внутрь двух людей в белых халатах и пытался пробиться к разгадке личного спасения.

— За что мне это, — шептал он, закрывая лицо, — Мне всего сорок лет.

Саша увидел, как Николай Львович погрузился в раздумья, глядя на результаты обследования, и счел эти раздумья профессиональными, однако, в докторе проглядывалось и нечто такое, чего Саша никогда в жизни ни в ком не видел.

— Кто ставил диагноз? — спросил неизвестно у кого Николай Львович, ткнув ручкой в страшные слова на бумаге, в которых не было никаких шансов на лечение, даже на мнимую отсрочку.

Никто не ответил. Слова диагноза, как бывает с любыми словами, сами по себе страшными не были — страшным был мир, в которых смысл этих слов приобретал плотность.

— Доктор? — задрожал голос мужчины, словно оторвался от него и, пролетев сквозь сидящих, как птичка, унесся куда-то за окно — в небо.

Саша вздрогнул, не к месту подумав, что не помнит момента, когда решил стать врачом, и растерянно посмотрел на Николая Львовича, который, видимо, один знал все, как оно есть. Николай Львович очень непросто вздохнул и очень просто сказал:

— Вы здоровы.

Мужчина впервые поднял голову, вряд ли будучи готовым к такому, но по нему прошла волна облегчения, которого он уже не должен был испытать.

— Не может быть! — ахнул спасенный.

— Уважаемый, — Николай Львович еще более посерьезнел, — вы слышите меня? Не надо занимать приемное время, у нас действительно больные люди на очереди, не то, что вы.

— Да как же?! — на лице бывшего пациента появился нервный румянец, — А симптомы, анализы, дурные сны? Не бывает таких ошибок!

— И не такое бывает, — невозмутимо остановил его Николай Львович, — Переутомление, нервное напряжение, тщетность жизни — и приплыли. Я могу выдать удостоверяющую справку, только не сегодня, а, скажем, через неделю. Вдохните, наконец, воздух, проведите время с близкими, вспомните о счастье — и не откладывайте!

Мужчина поднялся, несмотря на слабость, в которую сам себя по большей части загнал, и пошел к выходу, его силуэт заметно выпрямился.

— Спасибо, — он остановился и обернулся у двери — его взгляд был живым.

Он вышел, и дверь закрылась. Саша, раскрыв рот, смотрел на происходящее.

— Николай Львович…, — охнул было Сашенька, но его наставник громко сказал:

— Следующий!

Ввели женщину, для которой давно и полным ходом шло тяжелейшее лечение. Ее глаза от слез, которых больше не было, превратились в туман, а тонкие волосы напоминали старушечьи. Саша уже косился на Николая Львовича — что на этот раз? Судя по наблюдению за больной, ее состояние стремительно ухудшалось. Лечение этой болезни, от бессилия человека придуманное, скорее, как оправдание, нежели как надежда, разрушало ее организм еще больше, чем патология на данной стадии, и, по идее, должно было уничтожить ее как раз оно. Женщина, не замечая никого, смотрела в нижний угол кабинета, где была одна пустота. Она явно не видела смысла в том, что пришла сюда и в том, что вообще ходит, дышит, просыпается среди этой боли. Ей вряд ли было интересно, что она услышит здесь, хотя…

— Не бывает полного отсутствия надежды, — подумал Саша, глядя на ее злокачественно-изломанные ногти, — даже если она сама уже не верит, вера все равно спрятана где-то внутри нее. И перед лицом смерти человек таит эту искру.

Саша сделал дерганый глоток из графина. Доктор немного поднял брови:

— Да у нас редкий случай — болезнь отступила перед терапией. Ваш курс окончен, поздравляю. Вы измучены, разумеется, но это дело времени.

Женщина посмотрела на окно — далеко вверху было небо, среди которого в свободном одиночестве парила птица. Уголок ее губ едва заметно шевельнулся. Надолго повисло молчание. И опять в Николае Львовиче пронеслось нечто такое, что было страшно видеть. Саша с другим сопровождающим провожал ее до палаты, ничего не понимая, но боясь выдать это непонимание самому себе. Бредя по больничным коридорам, он видел разных людей, внутри каждого из которых была отдельная душа. Их взгляды и болезни были разными, но общим казалось желание жить — вопреки всему, в любом виде, а желание исцелиться сводилось к желанию быть, не прекращаться.

— Он умирает? Так ведь все умирают. Мы каждую секунду только и делаем, что умираем — это заложено в любом существе, чему удивляться? — услышал он.

Когда он вернулся, Николай Львович вел беседу со следующим пациентом — тот был совсем молодым, веселым и полным сил человеком, прошедшим обследование для проверки здоровья.

— Ни малейшего отклонения, ничего, — был вердикт доктора. Молодой человек с улыбкой глянул на вошедшего Сашу, поднялся, поблагодарил и вышел. Саша скосил глаза на его показатели — там не было ничего хорошего, и, предположительно, совсем скоро для парня должен был начаться ад.

— Какая жестокость! — не выдержав, бросил в лицо Николаю Львовичу Саша. — Зачем давать им этот мираж, когда надежде тут почти не место?

Тот посмотрел на аспиранта так, что Саша застрял в собственной трехмерности.

— Идем, — наставник увлек его за собой.

Они вышли в больничный дворик, где не было ни души, ни даже шороха. Сашины мысли замерли.

— Слушай, — в пугающе-нездешнем покое голоса Николая Львовича возникло это простое и странное слово.

И Саша услышал. Над миром (и, пожалуй, над небесами) звучал, без начала и конца, всепроникающий крик. Он походил на человеческий, но человек не может кричать на всю вселенную. В крике была вся боль мира, глубинная и малодоступная восприятию даже ангелов. Крик граничил с вечностью. «Он слышен, пока существует мир», — можно было бы подумать, если бы «тот, кто может думать» не был стерт этим криком, который в самом деле начался и закончится вместе с миром. Он — основа, без которого невозможно ничто, даже свет, даже любовь. Саша, распыленный криком по вселенной и, фактически, переставший быть «сашей», повернулся и увидел черную пустыню, над которой вместо неба было что-то другое. Он пошел туда и скрылся из вида. Николай Львович, провожая «сашу» взглядом, знал, что у него все будет хорошо, знал, что каждое прожитое мгновение стоит того, чтобы жить; что это мгновение — и есть вечность, если учесть одну тайну…

Николай Львович знал и нечто другое — непостижимым образом, как случайность, парадокс, как насмешка над ним и над всем. Он был единственным человеком на земле, кому было открыто — завтра наступит конец света.