Когда овцы станут волками

Алексей Немоляев

2099 год. Санкт-Петербург. На набережной найдено обезображенное тело молодой девушки. Следователь Фролов узнает в убитой свою старую знакомую. Для того, чтобы раскрыть дело, ему придется погрузиться в пучину безумия нового, разрушенного Гражданской войной, мира. Поток – современная виртуальность – заставит Фролова вспомнить все. Случайность ли то, что именно ему предстоит решить головоломку и встретиться с убийцей лицом к лицу?

Глава 7. Тёплые чувства

Фролов вглядывается в натертое до блеска окно, на котором задом наперед выпирает слово «Брукхайн». Раньше в этих поблекших буквах (их вид напоминает крохотные американские домики) было куда больше смысла.

Четыре года назад они казались тёплыми, обласканные сиянием Лизы… Но теперь. А что теперь? Когда пространство очищено от ее влияния, от ее теплоты, от ее одухотворенности. Что осталось в изгибах погасших линий? Только грязь… грязь, грязь, горькая отстраненность, бесконечная тяжесть, забывчивость… Но, неужели? неужели, эта грязь была и тогда?

Фролов упирается взглядом в ссутуленные плечи официантки… в шею, обсыпанную потускневшими веснушками… Черные волосы собраны в тугой пучок: маятник конского хвоста раскачивается из стороны в сторону.

Девушка приводит следователей к угловому столу. Денисов всматривается в миленькое смазливое личико, покрытое толстым слоем тонального крема. Глаза будто бы неживые, стеклянные, недоверчивые, полу-напуганные. Над верхней губой выпирает крохотная родинка. Левое крыло носа проколото стальной серьгой. Хотя нет, кажется, иной материал… переливается в другой цвет, становится черным, как вакса.

А Фролов… да, он только сейчас вспоминает: у Лизы было такое же украшение. Как же оно называлось? Сейчас и не вспомнишь. Цвет меняется от настроения.

Странно.

Лицо напротив незнакомо Фролову. Пустой взгляд, отрешенность осела на чернеющем дне зрачков. Должно быть, устроилась сюда уже после того, как Фролов в последний раз был здесь.

— Лера, — Денисов прищуривается, чтобы прочитать имя со слегка выпирающей груди. — Ты знаешь Елизавету Васнецову?

— Я? — озера глаз округляются, зрачки расширяются при упоминании далекого имени, а кольцо в носу резко краснеет. — Я ее уже давно не видела.

— Когда в последний раз?

— Года, не знаю… два назад, — что-то доходит до неё, какая-то мысль; это видно по вспыхнувшим глазам. — Стойте. Только не говорите, что… вы… вы нашли… ее? Лиза жива?

— Боюсь, нет, — говорит Фролов. — Она… ее нашли ночью сегодня на…

— Сегодня нашли ее на набережной, возле судоверфи. Она мертва. И мы хотели бы поговорить с тобой. Вроде как, ты с ней дружила, так?

— Ч-что? Этого не… не может быть. Я не верю, — проглатывает окончания, ставшие вдруг такими труднопроизносимыми, взгляд трусит из стороны в сторону, не-верящий, ищущий свидетельства того, что все это — глупая злая шутка. — Зачем вы пришли и говорите все это? Это же неправда. Неправда. Она не мо… не могла умереть.

— Мы из полиции, — говорит Денисов. — И мы не шутим.

— Ее, разве… как? — глаза совсем влажные. — Ее убили?

Денисов похлопывает ладонью по столу.

— Да, — говорит. — Это трудно объяснить. Ее нашли на набережной. Мертва она была уже около двух лет.

— Что? — ярко напомаженные губы мелко дрожат. — И… и все это время, все два года, никто об этом не знал? Почему… поток не…

— Должно быть, преступник хорошо умеет скрывать следы, — говорит Фролов.

— К тому же, — Денисов раскачивает восьмиклинкой, — в таких больших системах, ну, как поток, всякое случается. У нас так каждый год, много пропавших людей всплывает. Ну так что насчёт неё? Вы хорошо общались?..

Посетители прибывают. Столы заполняются сонными телами: они ускоренно поглощают пищу, в густой тишине, только столовые приборы скрипят и бьются о стеклянные тарелки. Лиц не разобрать, видны только щеки, подбородки, вверх-вниз, перемалывают белок.

— И вы об этом… так просто? Всякое случается? Вы говорите о мертвых, как о каких-то вещах, как о мусоре… Лиза, скажите мне, ее убили?.. скажите, — тонкие руки с высеченными будто бы из мрамора пальцами не могут найти места. Беспокойные пальцы, усыпанные дешевыми блестящими кольцами, постукивают по капроновым коленям.

Фролов, поддавшись одной своей догадке, сканирует колечко, болтающееся в носу официантки, и… Это кольцо побывало в руках Лизы. Насечки, две микро-линии, крохотные продольные знаки. Ее почерк.

Ему («Артемий, — она так иногда его называла, — я хочу кое-что подарить тебе») Лиза тоже оставила одну вещичку. Крохотный пульсар, спрятанный в серебряную брошь в виде лазуритовой бабочки. Фролов ей почти не пользовался, а в последний год совсем забыл о ее существовании.

— Вы нашли убийцу? — говорит официантка, положив маленькие сжатые кулачки на стол.

Денисов отрицательно качает головой.

— Пока что нет.

Лицо девочки напряжено. Его бледное полотно кажется Фролову сейчас совсем детским.

— Тогда мне не о чем с вами разговаривать.

— Вы хорошо ее знали? — говорит Фролов.

— Да. И что с того? Что это меняет?

— Это она, — Фролов делает лишний вдох, чтобы вытолкнуть слова из легких, — это она подарила кольцо? Разноцветное кольцо. А внутри пульсар, так?.. Можете не отвечать. Я и так это знаю. Ее личный секрет. Особые насечки, которые говорят о… том, что человек ей важен.

— Кто вы? — в глазах отражается испуг, девочка перестает понимать, что происходит. — Почему вы знаете… это? — но спустя секунду, несколько быстрых нот стейтовского гимна, спустя короткое касание уголка влажного глаза маленьким пальчиком с лазуритовым маникюром, спустя одно-единственное движение груди, несмелый вдох… лицо как бы ожесточается. — В любом случае. Мне не о чем с вами разговаривать. Да, это ее украшение. И что с того? Вы не нашли ее. У вас было два года. И что толку? Какое вам дело до этой безделушки?

Хрупкая девочка пытается встать, но Денисов хватает ее за левое предплечье.

— Такое, — говорит грузин, хищно скалясь, — что мы расследуем убийство. И если ты, черт тебя дери, не будешь нам отвечать… отвечать на наши вопросы… то мы будем разговаривать с тобой по-другому и совсем в другом месте. Уверен, тебе это не понравится. А что мы найдем на твоем пульсаре? Упаси бог, если что-то незаконное.

Денисов входит во вкус… ему становится не так важно: кто перед ним, действительно ли нужен этот допрос, нельзя ли обойтись без него… конечно же, нужно было обойтись без него… Зачем это? Работать, как сыщики из начала века, у которых на первом месте некое фантомное и необъяснимое «чутье». Но Денисову это нравится. Он почуял след, и теперь бежит, как гончая, не замечая ничего на своем пути.

Официантка кусает губы. Поблекшие озера глаз хранят безмолвие, но это безмолвие тревожно, заторможенно. Нет, думает Фролов, она не причастна к убийству, но…

— Вы с ней, — говорит он, — были близки, ведь так?

Маленькие плечики слегка колышутся вверх-вниз.

— Ну и что? Какое это имеет отношение к…

— Что-то здесь не так, — говорит Денисов, прошивая девушку острозаточенным взглядом и криво ухмыляясь. — Думаю, тут только один выход: арест. Изучим ее пульсар, а потом…

Загнанный зверек сжимается, испуганно дышит, громко, натужено… дикая природа слишком жестока, Денисов, опасный хищник, ведет охоту. Ему важна лишь гонка, кровожадный дух жаждет веселой игры.

— Ну же, — говорит он. — Выкладывай. Что ты знаешь о Лизе?

Костлявые ладони прячут лицо. Тыльные стороны обвиты темными выпирающими линиями. Потускневшая позолота окольцовывает пальцы.

Дряхлое кафе мелко дрожит. Тремоло хрупких стекол передается на столы, стулья, стены. Скоростной монорельс шуршит на границе восприятия. Темная густая стрела проносится вдали, невидимая, озаренная светом очнувшегося города.

— Лиза была сильной, но, почему? — говорят распластанные ладони. — Я… я расскажу, все расскажу, но… Как… как это произошло? Как она умерла? — на секунду зажмуривается и мотает головой; конский хвост приходит в неистовое движение. — Нет. Не хочу… не хочу знать! — ладони замертво падают на фальшивое дерево, побелевшее лицо обмякает, плечи безвольны, податливы. — Она страдала? Скажите! мне! она страдала?

— Не хочу обманывать, — говорит Фролов. — Я… я не знаю.

Девушка хмурится. Не верит. Но, все же, после нескольких тактов тишины:

— Мы с ней… мы с Лизой, очень близки. Были. Через поток. Но толстяк, он ненавидит таких. Связь через систему, особенно, с девушкой… Понимаете, мне нужна эта работа. Я не могу ее потерять. А он меня выгонит, толстяк этот, если узнает… Узнает, что я с ней… была связана.

— Лучше бы своей жирной рожей занялся, — говорит Денисов.

— Я… я любила ее. Люблю ее… Долго искала ее. Но… ничего. Ничего. Она будто испарилась. Я до сих пор спускаюсь в поток, чтобы… Пытаюсь найти. Хотя бы воспоминания. Но нет никакой надежды. Никакой.

Смолкает. Краем глаза Фролов замечает приближающуюся тушу толстяка.

— Время к работе возвращаться. Вставай и вали на кухню.

— Не сейчас, — говорит Денисов. — Отвали от нее.

Толстяк рассерженно сжимает рыхлые кулаки. Желчный взгляд прожигает Денисову лоб.

— Друг, ты не понял. Она на меня работает. И я вправе…

— Можешь засунуть свое право в свою жирную задницу, — Денисов вскакивает. — Не лезь не в свое дело. Она занята. Отвали. Или хочешь, чтобы сюда наведались дружки мои, контрабандисты? Им как раз сейчас нечем заняться… Слишком спокойно тебе здесь живется, я смотрю!

Толстяк поворачивает голову к ссутуленной девушке. Она вжимается в кресло, застывает от липкого страха.

«And where is that band who so vauntingly swore

That the havoc of war and the battle’s confusion

A home and a country should leave us no more?»

— Ладно уж, — заплывшие желваки едва проглядывают, — а с тобой… потом поговорим, — и уплывает обратно за барную стойку.

— Чертов козел, — говорит Денисов.

— Теперь мне точно конец, — говорит девушка. — Но… спасибо. Давно хотела, чтобы… его заткнули. Хоть раз.

— Обращайся, — Денисов кивает. — Ты прости… Я не знал, что…

— Ничего. Все нормально.

— Как ты думаешь, кто мог… убить Лизу? Есть какие мысли?

Девушка несколько секунд хранит молчание.

— Если не хочешь говорить, то и не надо.

— Нет… нет. Я знаю, кое-что. Может, не то. Другого я не смогла узнать, может, они ни при чем, но, когда я искала, то поняла, что там у неё были проблемы с… Лиза, она работала под верфью.

— У испанцев?

Девушка кивает.

— Мне это не нравилось, но она… Нам всем нужны деньги. А они предлагают… они дают хорошие деньги. Нужно было перевозить наркотики по городу, отдавать кому-то, не знаю, кому, она не говорила.

Фролов… не может справиться с… Что? Лиза? Работала на наркоторговцев? Как это возможно? Фантасмагоричный образ тускнеет. Она была другой… не такой… не такой. И что дальше? Есть ли у этой мысли хоть какое-то продолжение? Логичное, может, и есть… но примет ли его Фролов?

— Сколько она на них работала? — говорит Денисов.

— Два года, даже больше… Но перед тем, как исчезла, она стала брать слишком много работы… Говорила, что хочет уйти от всего этого, но, просто, ей нужно заработать еще немного… Все пошло наперекосяк, когда…

Замолкает. Слышны лишь скрип несмазанной петли, клёкот столовых приборов, тихое перестукивание пальцев, хлёсткие движения робота-уборщика. Густой воздух пропитан белковой дрянью, грязью, грязью, грязью…

— Когда что? — говорит Денисов.

— Я не знаю… не знаю. Что-то произошло. Ей нужна была крупная сумма. Несколько сотен. Тысяч. Ничего не говорила. Хотела уехать. Знаю, что она брала деньги у кого-то, у какого-то школьного друга, чтобы… Не знаю, — исступленно качает головой. — Она не говорила мне. Не говорила. Я пыталась до неё достучаться, но…

— Вы не знаете, — говорит Фролов, — у кого… у кого именно она брала деньги?

Девушка отрицательно качает головой.

— Спасибо, — говорит Фролов. — Простите нас, что мы пришли с таким… Не стоило нам… Но теперь, знаете, это нужно, пережить… просто пережить, — будто сам себе говорит, заклинает, заставляет думать так, а не иначе; его мысли, трескучие, тягучие, бесконечные, как вселенная, как дальний полузабытый сон, вечный, глубокий… тянутся, тянутся, трещат по швам, но не рвутся, не рвутся… где пролегает граница? где заканчивается тревожная мысль и начинается пустота? — Мы обязательно найдем убийцу. Все будет хорошо.

Официантка шмыгает мокрым носом.

— Ничего уже не будет… хорошо. Никогда. Вы и сами это знаете, — тонкая, просвечивающая ладонь тянется к Фролову. Ее касание холодно — холод могильного камня, давно мертвого внутри; Фролов чувствует это слишком явственно, органы восприятия прожигаются, выстуживаются. — Найдите тех, кто убил ее. Прошу вас…

***

День за отполированным окном разгорается, разливается по тёмным улицам бесконечной серостью. Спускаясь по блестящим ступеням (беззащитное тело бомжа испарилось из поля зрения), Фролов вспоминает выпускной полицейского училища (мысли идут внахлест). Конец заскорузлым казармам, хлесткому запаху пота… он забирался в нос, не оставлял в покое… конец разъединению с сестрой. Ему всегда хотелось быть единым с ней, чувствовать то, что чувствует она, мыслить, как она, хоть это и невозможно… Надоели эти, раз в неделю, смущенные разговоры по интерсети.

Сверстники в домах презрения (заведения меняются, как перчатки, хрупкий светолюбивый цветок нигде не может прижиться) не слишком любили ее, называли странной. Сестра сторонилась общества. Они, те, иные, совсем отличались от талантливой девочки. Задирали. Смеялись, зло, грубо. Зачем? Кто объяснит детскую жестокость? В шестнадцать сбежала в поток и жила только там. Плоскость эфирного пространства захватывает ее, глаза горят… прекрасные изумрудные глаза.

И вот, долгожданное возвращение. Растопленный весенний снег наседает на улицу, превращает прямые параллельные линии в полноводную реку с торчащими повсюду айсбергами. Ее взгляд вцепляется в дрожащий подбородок Фролова, ее тонкие руки тянутся к его шее. Запах сладкой малины висит в воздухе. Ее запах.

Тогда Фролов понял, что одинокая жизнь подошла к концу.

Резкий щелчок.

Лиза.

Как ты могла?

Что тобой движило?

Зачем… зачем ты полезла в эту вонючую дыру?

Успокоившийся на время дождь снова оборачивается ливнем, диким, суровым… Денисов включает защиту на лобовом стекле: крупные капли размазываются и стекают к капоту.

— Льёт как из ведра… Говорят, как в прошлых годах, или даже хуже будет. Ну ты-то этого не понимаешь. А я застал, когда осенью хотя бы время от времени было солнечно. А сейчас… Но, это хорошо, что корректировщики еще стоят… В диких землях совсем беда. Представь только, что у них сейчас там, с таким-то дождем… Я, вот, помнится…

Но Фролов перестает вслушиваться в басовый отзвук его голоса и смотрит на отражение полицейской машины (белое, синее, красное) в зеркале небоскреба. Видит в этом срезе потусторонней мелькающей жизни — себя. Лицо жуткое, перекошенное, лишенное основы, посмертная маска, покрывающая кровавую субстанцию, обвитую проросшими вовнутрь венами, скрепленную хрупкими отростками костей. Это не он. Это совсем не он.

Денисов закуривает, неторопливо затягивается. Дымка полупрозрачного тумана вырывается из широкого носа.

— Как думаешь, может, это еще и гринго нас вдобавок обрабатывают, ну, климатическим? Плюсом к тому, что сделало растение? Я вот, что думаю… это у них идея такая национальная, только и мечтают, что…

Но Фролов — странник в выжженной пустыне. До него не доходят посюсторонние звуки. Далекие отголоски толкутся на границе между жизнью и смертью. В ушах плещется вода. Что он будет делать, когда найдет убийцу?

Внедрит в него чип. Хорошо.

А что еще дальше?

— Но я, вот, я никогда не хотел туда к ним перебраться. Да и зачем. Мне и здесь хорошо. Понимаю, конечно, у них там всякие прибамбасы, типа зеленых городов, воздух куда чище нашего, но. Нет никакой души. Там даже за улыбку счет выставляют… Ну а ты как, перебрался бы?

— Что?

— Ты бы хотел туда переехать?

— Куда?

— К америкосам, говорю же.

Фролов пожимает плечами. Холодные пальцы теребят верхнюю пуговицу пальто.

— Для всего нужны деньги, — говорит. — Лиза тоже хотела в Китай. Вот, только…

— Ну, знаешь, когда связываешься с наркотой… Даже если не употребляешь…

Служебный автомобиль, аккуратный электроседан, медленно плывет к следующей точке короткого маршрута, который вот-вот должен оборваться. И с этим ничего не поделаешь. Время движется по выглаженной прямой, линия ровная, острая, как лезвие катаны, узкая, как граница, где соприкасаются земля и небо…

— Мы пока ничего… не знаем об этом, — внутри Фролова плещется клокочущее небо. — Нельзя делать выводы после какого-то допроса. Одного допроса. Мне нужны данные из хранилища.

— Как скажешь, — Денисов пожимает плечами. — Ты чего так взъелся?

— Ничего… Просто. Не знаю. Что-то не так. Не понимаю, что.

Сигаретный дым проникает в мозг, растравляет рецепторы. Выхолощенное пространство за плексигласом отдает вымученной живописностью. Дополненная реальность наслаивается как-то криво, неправильно. По золотистой чешуе плещется обманчивый рассвет, все смешалось в голове у Фролова, ничего нельзя понять, ничего.

— Ты не обидишься, если я спрошу кое-что? — говорит Денисов.

Фролов молчит. Взгляд отрешенно воткнут в размазанные блики-отражения ненатуральных небоскребов.

— Полтора года назад, когда ты… проходил практику. Тебе достался в кураторы Руслан, ну, этот, с шрамом на шее. Он стал употреблять нейрики. И ты… ты его сдал. Это правда?

Фролов хмурится, будто вспоминает. Отражение прошлого… полтора года как целая жизнь, полтора года — немая бесконечность, скрученная в вафельную трубочку, которые продается в жаркий летний день на восстановленном Невском. Приторная сладость перемолотых червяков.

— Ты и сам знаешь. Уверен, ты читал мое личное дело. Да. Я написал рапорт.

Город вибрирует, натянутая струна незримой дополненности, прибавочный продукт человеческого бытия. Поток захватил его, превратил в свой реалистичный придаток. Серость, витрины, скользкий асфальт, шепот каблуков, виртуальные переходы, зависшие в небе… высвеченные птицы, знаки, слова, лица… все едино, написано на одном языке программирования, существами, полагающими себя богами, живущими иными законами, сводами космических правил…

— Долго он… употреблял?

Денисов засовывает фалангу толстенного пальца себе в ухо, прочищает слуховой проход.

Фролов смотрит на сплетенный замок своих ладоней.

— Около двух месяцев.

— Наказание для полицейского за употребление нешуточное. На сколько ему чип вставили? Года на два?

— На год, — говорит Фролов. — Но это, все равно, лучше… Он мог превратиться, так что…

Бросает короткий взгляд на напарника. Смоляные брови Денисова ветвятся, могучая кустистость… кожа собралась в морщины, похожа на древний пергамент. Далекое действие нейрогаза. Раннее старение.

— А если бы, ну, если бы я начал употреблять, ты бы что? — говорит Денисов.

Фролов коротко пожимает плечами.

— Зависит от обстоятельств.

Грузин смеется.

— Сдавай меня без зазрения совести. Лучше уж с чипом в башке ходить, чем превратиться. Так-то да. От этого хоть какой-то шанс снова стать человеком.

Слова рапорта всплывают перед Фроловым, все до единого. Приятного мало. С другой стороны, как по-другому? Как?

Пучина болезненной зависимости засасывает как зыбучие пески. Генонаркотики. Выкидыш Гражданской войны. Страх и боль современности. Не только в Петербурге. Во всем мире. Однажды (это неотвратимо, как смерть) наркоман просыпается с клокочущей мыслью, что готов на все ради нейриков. Ограбить, убить, уничтожить любого, кто стоит на пути к вожделенному наркотику.

Через год-полтора гены меняются настолько, что внешность теряет человечность. Звериный обмен веществ, завязанный на болезненной зависимости… ни единого шанса слезть… Скелет пригибается к земле, глаза боятся света, красные горящие глаза… зрачки пусты, как лунные кратеры…

Сама мысль о причастности Лизы к… причиняет боль. Нужно… нужно спуститься под судоверфь, чтобы узнать правду, но перед этим…

Перед этим — хранилище.