Эхстрим, или Сверх ожидаемого. Рассказы 2016—2019

Алексей К. Смирнов

В сборник вошли рассказы «Тайный продавец», «Жираф», «Эхстрим», «Грибница предков», «Охота на Маяковского», «Каин», «Там ступа с Бабою-Ягой», «Опыты долгожительства», «Козырная масть», «Обед у начальника», «Немая сцена», «Сумерки богов», «Кандагар», «Памятные деньки», «Бутман и Гробин», «Голубчик», «Сверх ожидаемого», «Вечная весна», «Противостояние», «Лечи красиво» и другие, а также новые миниатюры из циклов «Концерт по заявкам» и «Небылицы». Книга содержит нецензурную брань.

© Алексей К. Смирнов, 2019

ISBN 978-5-0050-9181-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Просто истории

Уроки мужества

Ехали уже часа полтора. Григорьева, директор школы, вела внедорожник. У нее было свекольное лицо, мохнатые брови, огромные обветренные кисти — клешни, вцепившиеся в руль. Одета в зимний камуфляж. Внедорожник подбрасывало и постоянно вгоняло в топкую грязь.

Григорьева встретила Найдака на вокзале и забрала.

Они оказались похожи, их можно было принять за брата и сестру. Даже за двух братьев. Григорьева ждала его с плакатом, на котором было написано от руки: «Школа имени Найдака Ногоева».

О себе он рассказывал скупо, в ответ на вопросы по делу: да, воевал в горячих точках. Чечня, Приднестровье. Донбасс. Допрашивали, били. Закапывали в землю, давали дышать через трубочку. Дальше выяснилось, что свои. Потом и чужие закопали. Да, левым ухом не слышит. В черепе осколок. Медаль тоже есть, но не носит. Показали и спрятали.

Раскисшая грунтовка петляла и тянулась через непроходимый лес. Григорьева отрывисто делилась с Найдаком подробностями местной жизни: кто держит пчел, кто — козу, как и зачем ездят в райцентр, какие бывают морозы, сколько ей лет и денег за трудовые часы. Время от времени отрывисто смеялась.

— Ух! — нет-нет, да и восклицала она на очередном ухабе. — Так вот у нас! Да! А вы чего ждали?

Найдак вопросов не задавал, только кивал и улыбался. Он немного робел, потому что ни разу не выступал перед школьниками, но в целом был равнодушен к происходящему и лучше бы выпил чего-нибудь или поел.

Наконец, он ощутил смутную потребность о чем-нибудь справиться, хоть что-то сказать.

— Много у вас народа учится?

— Семеро, — посерьезнела Григорьева и сразу замолчала. Вид у нее мгновенно сделался мрачным, брови сошлись. Бодрая веселость испарилась, как и богатырское ухарство.

— Много, — бездумно похвалил Найдак. Он считал, что это вполне приличная цифра. Дома была похожая картина.

— Поели наших детушек, — бесстрастным голосом сообщила Григорьева.

По фиолетовой щеке вдруг скатилась слеза. Найдак такого не ожидал. Внедорожник в очередной раз подпрыгнул — и как бы кстати, в согласии с тряской внутренней, будто Григорьева слилась с ним и они оба дрогнули от горя. Грунтовке не было видно конца. Лес нехотя расступался, но почему-то казалось, что он, напротив, смыкается.

— Поели, — шепотом повторила Григорьева.

— Кто поел? — спросил Найдак.

— Душегуб, — просто ответила директор. — Изверг. Вы, наверно, читали? Был у нас тут.

Нет, Найдак не читал.

Григорьева просветила его. Год назад трое ребятишек пошли по грибы и пропали. Сережа, Таня и Миша. Их искали всем миром, прилетел вертолет, привели собак. Думали, заблудились, но вышло хуже. Шли четвертые сутки, когда поисковая партия наткнулась на землянку. Внутри сидел огромный бородатый мужик, сказочный великан, только в обычных полосатых подштанниках и вытянутой майке. Пропавших детей, всех троих, он спроворился пожарить и потушить на четырех сковородках и в трех котлах. Крышки были сброшены, он успел поесть отовсюду. Никто понятия не имел, откуда вдруг в области взялся подобный монстр, давно ли живет в землянке и кто он вообще такой. Чудовище лишь замычало, а внятного слова сказать не управилось. На его беду, первыми в логово ворвались местные добровольцы. Великана повалили и начали прыгать на нем, утрамбовывать, уминать, утаптывать и выдавливать содержимое. Хлынуло, разумеется, с обоих концов. Те специальные люди, которым поручено заниматься такими делами, не поспели вовремя и засвидетельствовали финал: отец Сережи подпрыгнул и приземлился на череп каннибала. Тот раскололся, и начинка слилась с общей лужей.

— Детушки наши, — шмыгнула носом Григорьева. — Теперь они навечно зачислены в класс.

Найдак сумрачно почесал в затылке, сдвинув шапочку на расплющенный нос. В пасмурном небе кружила стая ворон. Внедорожник ревел и рассылал по обочинам коричневые брызги.

— А класс какой? — спросил он наобум.

— Да класс у нас один. Тогда был третий, сейчас четвертый.

Пять минут ехали в невеселом молчании.

— Вас Миша-то и нашел, — снова заговорила Григорьева.

— Где нашел?

— В телефоне своем. Я дала задание найти героя, чтобы школа была с именем. Он мигом нашел. А ловит-то у нас знаете, как? Бывает, что только с печи дозвонишься, лежа на правом боку. На левом уже не берет. Но Миша толковый был, он умел. Не расставался с этим телефоном. Один раз даже отобрала. Мать потом приходила. Ну, посмеялись, отдала.

Прошло еще минут двадцать, и лес неожиданно сгинул. Впереди обозначилась тусклая лента реки, через которую был переброшен дряхлый мост. За ним виднелся собственно поселок — тридцать-сорок дворов. Григорьева заглушила двигатель, как только очутилась на другом берегу.

— Вот и наша школа, — указала она на кривой одноэтажный домик некогда белого кирпича.

Найдак спрыгнул на землю, прихватил вещмешок. Поведя носом, он понял, что все вокруг как везде. Это успокаивало и одновременно тревожило фоновой, привычной тревогой. Он уверился, что справится с делом.

— Как раз кончается урок, — сообщила Григорьева, широко шагая по кочкам. — Так что ваш — следующий.

— А много у вас учителей?

— Мы с завучем. Она немного биологию, немного литературу. А я остальное. Зато пионерскую организацию возродили. Не все же раньше было плохо, скажите?

— Я вам меду привез, — сказал Найдак. — Нашего.

— Это вам низкое спасибо.

Григорьева пошаркала сапогами о коврик; затем, уже в предбаннике, сапоги сняла и переобулась в разношенные туфли. Камуфляжную куртку повесила на гвоздь, невидимый в полутьме.

— Вы не разувайтесь, — остановила она Найдака. — Вам в сапогах убедительнее.

Григорьева заглянула в класс, оставила дверь открытой и отступила, чтобы Найдак вошел. Тот медленно переступил через порог. Дети — четверо — встали. И еще несколько взрослых: две супружеские пары, как выяснилось, и одинокий отец. Все были в пионерских галстуках. Взрослые обнимали пятилитровые банки, на которые тоже были повязаны галстуки. Найдак присмотрелся и увидел, что в банки на три-четыре пальца, то есть на самое дно, поровну сцежено что-то бурое, с зеленоватым оттенком, давным-давно высохшее. Руки школьников взлетели в пионерском салюте. Руки родителей — как опознал тех Найдак — остались заняты банками. Взрослые стояли за партами, на которых белели именные таблички.

Найдак ответил неуклюжим салютом.

— Дорогие друзья, поприветствуем человека, чье имя с гордостью носит наша школа — Найдака Ногоева! — предложила Григорьева неожиданно звонким голосом.

— Здравия желаем! — грянуло дружным хором. Очевидно, приветствие не раз отрепетировали.

Найдаку сразу стало легче. Он глубоко вздохнул и тон, не будучи оратором, взял простецкий.

— Ну что, ребята, история моя простая. Отступать нам, как говорится, некуда…

— Вот это правильно! Дело говоришь! — не сдержался одинокий отец.

© октябрь 2018

Былое без дум

По выходным Слава Бочаров больше всего любил гостить у дедушки и бабушки. Они еще спали, когда часов в семь утра он пробирался в их постель, ложился между и начинал шалить. Его не гнали. Его щекотали. Дедушка нарочно шумно пускал газы, веселя Славу и возмущая бабушку. Однажды спрятал под кровать заграничный «мешочек смеха», который вдруг истошно хохотал, если включить. Бабушка хваталась за сердце. Дедушка тоже.

Иногда Славе бывало у них страшновато. Среди ночи ему привиделись на люстре три косматые обезьяны, и люстру пришлось завешивать газетой. А у кровати встал медведь в рубахе из сказки «Два клёна». Прикрыли одеялом.

Славу кормили сырниками и кашей.

Уже изрядно повзрослевший, он вдруг ощущал себя очень маленьким и просился на горшок, который хранился, как все в этом доме. Ему не давали. Не совали и газетного листа, чтобы довывалилось остальное. Вокруг не было никого. Он уже был директор завода и жил отдельно, один. Ему исполнилось пятьдесят, а дедушке и бабушке — немного больше.

И Слава Бочаров, навещая их, начал воровать. Он не был ни Плюшкин, ни клептоман. Крал он по мелочи: бабушкины часики, дедову юбилейную зажигалку. Монетки. Книжки. Иногда что побольше — вазу или ковер.

— Куда подевался ковер? — недоумевала бабушка.

Дед дремал.

Слава тем временем укладывал ковер в багажник. Были случаи, когда поместились и торшер, и статуэтка с русалкой — ночник.

— К нам кто-то ходит, — дрожала бабушка.

— Сама все ложишь не туда, — огрызался дедушка. Но стремянкой озадачился и он. Походили, поспрашивали — все свои, дверь на замке.

Через пару дней дедушка плюнул.

Тем временем пропадала посуда: тарелки, сковородки, старые кастрюли эпохи Сашиных каш. Все у него дома становилось родным, как в былые времена. Даже роднее, так как сырники он не любил. Он сильно сожалел об играх и игрушках, их раздали. Однажды набрался наглости, чужим голосом вызвал стариков в собес и пригнал грузовик. Вывез буфет с посудой, книжный шкаф с сочинениями советских писателей и картину в раме с оленями на водопое.

Славин дом превращался в Дом.

Новые вещи — холодильник, телевизор, телефон — его не интересовали. Этому полиция удивилась. Она завела дело, да так и не закрыла.

В один прекрасный день заменили люстру, на лучшую.

Потом бабушка с дедушкой пошли за пенсией, а грузовик разгрузил комнату в смысле знаменитой кровати, сохранив два дивана.

Пропали трюмо, семейные фотографии в рамках, три табуретки.

Приглашенный экстрасенс выкатал на яйцо, разложил карты и заявил, что дело очень плохо и потребует серьезных расходов.

Слава Бочаров пристально следил за здоровьем старичков, измерял давление и сахар, пичкал сердечными и успокаивающими таблетками. Не сильно они и горевали.

— Войну-то пережили! — напоминал дедушка.

Местами Слава отдирал куски древних обоев и устраивал дома инсталляции. Снимал дедушку с бабушкой на видео, на память, монтировал маленькие фильмы с веселой музыкой из их любимых передач.

Кое-какие браслеты и кольца он надевал, похвалялся, показывал альбомы редким гостям. Однажды бабушка с дедушкой приковыляли к нему и ахнули.

— А кому я живой? — вызывающе бросил он. — Я один. — Я помню, как наложил в этот кувшин и вы ко мне мчались с газетой. Обезьян на люстре, медведя у кровати. Не станет меня — кто вспомнит? Кому все это нужно? Ведь вы всего этого с собой не возьмете, но и мне оно незачем. Мне нужны вы.

Но вот пожить в родном он толком не сумел. В пятьдесят один год Слава Бочаров пришел с работы домой и сел за стол почитать газету. Там его хватил удар. Он не сумел не то что дверь отпереть — бригаду вызвать. Только мычал. Бабушка и дедушка сами приехали к нему, обеспокоенные молчанием, и принялись мыть его и застирывать белье.

Пошли за горшком.

Бабушка сильно ругалась, потому что дедушка был снова пьян и успокаивал внука, как пятьдесят лет назад:

— Заживет!

И дул на больные места.

© февраль 2017

Каин

Превыше зверей и птиц, и человеков разных люблю я дедулю.

Папулю тоже люблю, и мамулю, и брательника моего любил, но дедуля на первом месте.

Хотя дедуля батю и маменьку с дачки попер.

Яблоки они у него там ели без спроса.

Папуля сказывал, что дачка была ничего себе — и фрукты, и овощи, и всякая животина. Клубника, смородина, крыжовник. Свинья и корова, барбос в конуре. Канализация, освещение, высокий забор — ходи нагишом, сколько хочешь. А главное — сам дедуля там обитает. С ним интересно. Знает всякое. Когда мы с брательником пешком под стол ходили — играл с нами, нянчился. Но вот на дачку чтобы пустить — прощенья просим. Выгнал оттуда батю с маменькой пинками. И охрану поставил, здоровенного такого жлоба. А лично мне ужасно хочется на ту дачку попасть. К дедуле. Потому что он для меня — все. Мы с ним и на лицо похожи, только я ростом пониже. Говорят, что я в него пошел даже больше, чем в папеньку.

Чтоб им пропасть, этим яблокам. Маменьке примстилось, будто в них витамины, от которых лучше соображаешь. Вот и сообразили. Обожрались до колик и начали уже подбираться к другим, молодильным, которые дедуля для себя бережет, потому что ему же нужнее, он же в немалых уже годах.

Дедуля сильно рассвирепел и выставил их за ворота, в чем были.

Потом, конечно, смягчился, потому что хороший же он, дедуля, лучше всех, но на участок к себе больше не пустил.

Сам навещал, конечно. Являлся к нам. Или нам. Так и не знаю, как правильно.

Посадит нас, бывало, с брательником на колени — и поехали по кочкам!

Вот о брательнике. Он дедулю тоже сильно любил. Собственно, все. Это главное.

Теперь о себе: я человек мирный и сознательно добродетельный. Возделываю землю. Есть у меня огород, где, понятно, победнее, чем у дедули, но есть и картопля, и свекла, и морква, и теплица стоит с огурцами и помидорами, и всякий прочий овощ и корнеплод тоже имеется в достаточном количестве. За огородом — маленькое поле, которое я тоже возделываю, и там колосятся разнообразные злаки. Скотину я не держу, потому что сочувствую ей и мясо вкушать избегаю. Брательник же мой, наоборот, мясоед. Пасет он и коров, и овец; есть козы и куры, в пруду даже карпы.

Дело мое получилось так: позвали нас папа с маменькой и объявили, что дедуля собирается в гости. Надо его встретить со всем почетом и приготовить угощение.

У меня, как я это услышал, в зобу слепился какой-то душераспирающий восторг. Гляжу, что и брательник задыхается. Когда? — спросили хором. Скоро ли ждать?

Про то, сказали отец наш и мать, никто не знает. Но бодрствуйте, сказали они еще, ибо не ведомо никому, когда придет час.

Ну, и мы бодрствовали. День, третий, девятый, жарили и пекли, гнали и процеживали. Дедуля свалился, как снег на голову. Это такое выражение. Не знаю, что оно означает и что такое снег. К нам он пожаловал первым, и это вышла такая радость, что у семейство моего и в глазах потемнело, и головы пошли кругом, и все мироздание как будто перед нами раскрылось в самом приятном ракурсе. Сел дедуля за стол. Мы — ну его потчевать! И соленья, и варенья, салаты разные, грибки, пирожки с картоплей, капустой и рисом, лепешки, пряники, всяческие конфекты. Но тут дедуля вдруг повел носом, потому что с брательникова двора потянуло шашлыком.

И встал дедуля, и сделал кислое лицо. Отвесил шлепка малышам и поплыл за ворота. А через пять минут глядим — он уже за братовым столом уплетает этот самый шашлык, да нахваливает, да поглаживает бороду, да расточает хозяевам всякие милости. Восемь шампуров приговорил. Как наелся — встал, погладил живот и к нам воротился. Жертва! — сказал. И поднял многозначительно палец. То есть я понял так, что он решил, мы пожадничали. Брат ему и волов заколол, и коров, и ягнят пожертвовал, а мы, выходит, предпочли ограничиться углеводами. Грубо говоря — травой.

От этого у меня в глазах опять потемнело, но иначе. Я за дедулю матку выдерну кому хочешь и сам костьми лягу. Мне для него и живота своего не жаль, просто мы скотину не держим. Но сострадание состраданием, а если дедуле вкусно, то и о ней печалиться незачем. Что до брательника, то каюсь, да! Зависть я к нему испытал. Но только секундную, ибо черное это чувство. Мигом позже я за него уж радовался, потому что дедуля неописуемо его обласкал, а чего же еще желать? А зависть во мне преобразовалась в желание конструктивное: угодить дедуле еще больше, да промолчать и не назваться, чтобы даже не знал он, кто угодил. Если дедуле приятнее жертвы мясные — что ж! Кто я такой, чтобы ему возразить? Даже не червь и не прах, а меньше червя и праха.

Дедуля моих мыслей не прочел. Мог, но не стал. Только спросил: чего, мол, рожу кривишь? И сделал он мне еще такое внушение: должно быть, молвил, не доброе думал ты, когда меня потчевал, а грех на тебе лежал — и кто же тогда виноват?

Ловкий дедуля повернул все так, будто я сам и повинен в том, что ему милее шашлык. Намекнул, что угощал я его с корыстными мыслями, с прицелом на последующие благодеяния. Тут уж я, как ни любил дедулю, возмутился в душе. И еще тверже, чем поначалу, решил умаслить его, что называется, анонимно. Было ясно, что козами и коровами в этом деле не обойтись. Жертва должна была стать всем жертвам жертвой. И трупом будет всем трупам труп, коль скоро дедуле угодны трупы. Поэтому, прикинув так и сяк, остановился я на самом брательнике. Честно вам говорю — мы друг в друге души не чаяли. Брат не корова и не баран. Я за брата горло перегрызу. Но для дедули, как было сказано, мне было и брата не жалко.

Так что пошли мы в поле. Понимаешь, сказал я брательнику, вот такие дела. И все ему выложил. Потому что иначе как же? Заметил я, что теперь и у него промелькнула во взгляде та самая зависть — понял он, что окажусь я у дедули в фаворе, какой ему самому и не снился. И вроде как захотелось ему возразить, но он прикусил язык. Ибо не меньше моего обожал дедулю. И ответил: дельное дело ты выдумал, брат! Действуй, коли решил, ничего не попишешь. Кто я такой? — говорит. Даже не червь. И даже не прах.

Ну, убил я его.

Прикопал.

И пошел себе. Старался насвистывать даже, и вроде бы получалось. Пока шагал, размышлял: не маленькая ли вышла жертва? Уже начал я подумывать, как бы и папеньку — того. Для надежности.

Только дедуля уже стоял от плетня. Каин! — спрашивает. — Где брат твой, Авель?

Я строю индифферентное лицо и отвечаю: дескать, кто его знает. Разве я ему сторож?

Выяснилось, что у дедули были насчет брательника особые планы. Хотел он его не то в учение отдать, не то царем назначить. А я всю эту конструкцию по недомыслию поломал. Инициатива наказуема, поскольку не было греха тяжелее, чем нарушить планы дедули. Посулил он мне неурожай, предрек скитание и неприязненное отношение окружающих, да расписал все это в таких ярких красках, что я совершенно скис. Этак, сказал я ему, меня каждый встречный прикончит.

Дедуля был мне все-таки дедулей. Не волнуйся, — сказал. — Не прикончит, а если кто покусится, тому я сделаю в семь раз хуже.

Вот, пожалуй, и все. Достаточно, я надеюсь? Вижу, вы все-таки собираетесь меня бить. Ногами. Хотя я не сделал вам ничего плохого — только поставил у вас на районе шатер.

Что ж, я предупредил.

Пеняйте на себя.

Дедуля!

© июнь 2018

Обед у начальника

— Я искренне не понимаю, почему моя личность интересует органы.

Рогов старался говорить с достоинством, и это ему в целом удавалось. Получалось даже свысока. Но его подводил палец. Один. Указательный. Он мелко дрожал. Рогов сидел за столом, кисти были сцеплены в замок. И правый указательный палец подрагивал мелким бесом.

Крепыш с незапоминающимся лицом подошел к окну, рассеянно выглянул. Второй бугай неподвижно сидел в кабинетном кресле. Крепыш коротко постучал по стеклу. Ярко светило солнце, морозный узор слепил глаза.

— Три дня еще будет дубак, — проговорил оперативник.

Напарник отрывисто и бессмысленно хохотнул.

Первый повернулся к Рогову.

— Ваша личность никому не интересна. Пока. Мы присмотримся к ней только в случае, если вы не сделаете, как будет сказано.

— Не озорничайте! — весело подхватил второй.

— Хорошо, — сдержанно ответил Рогов.

Казалось, что квадратные очки сплавились с его черепом в единое биомеханическое целое. Он и в обычных случаях не снимал их при разговоре, потому что слушал внимательно. Известно, что снятые при диалоге очки выдают безразличие к собеседнику. Его не видят. Иные, бывает, глубокомысленно покусывают дужку, но это спектакль. Рогов себе такого не позволял, но сейчас буквально слился с очками.

— У вас работал такой Макаров, — бесцветным голосом продолжил первый. — Нужно, чтобы вы пригласили его на обед. По случаю вашего юбилея.

— Поздравляем заранее, кстати, — кивнул второй.

— Спасибо, только это не юбилей, дата не круглая, — автоматически откликнулся педантичный Рогов и все-таки снял очки, потому что должен был что-нибудь сделать. — Я не понял. Макарова? Ко мне на обед? С какой стати?

— Вот это уже не ваше дело.

— Но это абсурд! — развел руками Рогов. — Мы были знакомы только по службе. Никаких общих дел. Месяц назад я вообще уволил его за профнепригодность!

— Мы это знаем. Однако вы его пригласите.

— Это полный бред. И что дальше?

— Ничего. Посидите, как принято. То есть обычное застолье. О нас ни слова. Выпьете, закусите, потом распрощаетесь.

— И все?

— И все.

— Но с какой стати мне его звать? И как я это преподнесу? — расстроено спросил Рогов. На него было больно смотреть. Он, службист и педант, не понимал решительно ничего. Его взяли в клещи и принуждали произвести бессмысленные действия — то, с чем он боролся всегда, сколько себя помнил.

— Это нас не касается, — ответил первый оперативник, отошел от окна и встал у Рогова за спиной. Тот невольно съежился. — Придумайте что-нибудь.

Рогову страшно хотелось взглянуть, чем занят этот молодчик, что он такое делает над его головой. Что-то же он делал.

Второй резко встал.

— Ну, а если нет, то на себя и пеняйте.

— Он что, в какой-то разработке, этот Макаров? — напряженно осведомился Рогов, желая хоть за что-нибудь зацепиться и понять, к чему это все и как себя вести с Макаровым.

— Не ваше дело, — сказал первый и отступил. — Меньше знаешь — крепче спишь.

— А он-то в курсе?

— Конечно, нет. Ладно, мы уточним, — смилостивился второй. — А то наломаете дров. Так вот: Макаров нас тоже не интересует. Во всяком случае, заботит не больше, чем вы. Нам нужно, чтобы он пришел к вам на обед. Остальное будет за кадром.

***

Рогову было и странно, и неприятно, и страшно. Он попытался вообразить комбинацию, способную объяснить столь дикое требование, но ничего не придумал и бросил это дело как заведомо безнадежное. Волей-неволей пришлось ему сосредоточиться на задании. Пригласить Макарова не то чтобы на званый обед, а просто к себе домой — с чем бы такое сравнить? С тем же успехом можно обнять, например, трамвайного контролера и поцеловать его в шею. Это даже проще, потому что быстро закончится. Или самому явиться в гости уже к собственному начальнику — без приглашения, просто так, вечером. Попросить чаю — или нет. Супа. И выяснить, что на второе. Где стоит супружеская кровать. Давно ли меняли белье, не страдает ли шеф запорами, в какой позе ему приятно совокупляться. Шеф вышвырнет Рогова еще на стадии супа, если не чая, но можно пофантазировать и представить, что эти чудовища навестили и шефа. Осчастливили его таким же заданием, приказали принять Рогова и все ему показать.

«Это непрофессионально», — подумал Рогов с тоской. Высшая форма неодобрения. Если непрофессионально, то и неприлично. Непристойно.

«Что я ему скажу? Как объясню?»

Никаких личных дел у него с Макаровым не было и не могло быть. Расстались они холодно. Рогов обошелся с ним беспощадно. Правда, он был справедлив — снова профессионален. Макаров не справился, и Рогову лично пришлось переделывать все, что он запорол. Он сдержанно посочувствовал Макарову, обстоятельства жизни которого были печальны, но трудовые отношения не совместимы с лирикой.

Однажды они случайно встретились в вагоне метро и вместе проехали четыре остановки. Даже тогда обоим стало неловко, а времена еще были из лучших, Макаров устраивал всех. Обстановка располагала к беседе праздной, далекой от производственных тем. Макаров и сам покинул вагон с видимым облегчением. Дело было не в социальной пропасти. Рогов с Макаровым занимали на этой лестнице одну ступень. Рогов, как и Макаров, отоваривался в подвальчике, где покупал макароны и молоко. Ходил на помойку с ведром. То есть не шла речь о том, чтобы пустить за княжеский стол холопа.

Рогов прикинул, что скажет дома. Ничего. Мало ли, кого он позовет. Пожмут плечами и забудут. Что и как сказать Макарову — вот вопрос. Ему навязали возмутительный интим. Как будто потребовали вступить с Макаровым в любовную связь. А перед этим поесть щей. Рогова передернуло. Но он не забыл, как стояли у него за спиной и что-то такое делали, а может — не делали, но могли сделать. Поэтому Рогов, залившись краской и позорно вспотев, набрал номер Макарова.

«Он решит, что я приглашу его обратно, — ужаснулся Рогов. — Какое унижение! Еще вообразит, что хочу извиниться. Задобрить, черт побери! Еще и не придет. А вдруг и правда не придет? Что тогда делать?»

Телефон, конечно, прослушивался. Недавние гости узнают, что он подчинился и пригласил Макарова на обед. Так стыдно, что на самом обеде уже и не будет сильно хуже. Но если Макаров откажется? Ему ведь тоже сделается неловко. Должна же быть гордость у человека, какое-то представление о границах допустимого. Будет ли в этом случае считаться выполненным задание?

— Здравствуйте, Макаров, — произнес в трубку Рогов.

Тот ответил не сразу. Наконец, поздоровался — настороженно.

— Дело, в общем, такое. В эту субботу я отмечаю день рождения. Прошу вас пожаловать ко мне. В шесть часов. — Адрес он выпалил скороговоркой. Не сдержавшись, добавил с просящими нотками: — Очень надеюсь, что вы придете.

Вторая пауза затянулась надолго.

— Не уверен, что правильно вас понял, — донесся голос Макарова. — Вы имеете в виду — в контору я чтобы пришел? Адрес…

— Нет, ко мне домой, — выдавил Рогов.

— Это… несколько неожиданно… я право не пойму, чем вызвано…

У Рогова разболелась затекшая шея, и он повертел головой.

— Ничем, если честно… То есть я не это хотел сказать… Короче говоря, мы вас ждем. Сможете выбраться?

Макаров еще помолчал.

— Да, конечно, — сказал он осторожно в итоге. — Благодарю за внимание.

— Тогда до встречи.

Отключившись, Рогов вынул огромный носовой платок и промокнул лоб.

«О чем с ним разговаривать? Неужели придется брать назад? Нет, это невозможно. Но тогда получится полное издевательство. Он придет обнадеженный — еще и с подарком, будь он проклят. Может, ввести его в курс? Нельзя».

Рогову стало настолько тошно, что он заскрипел зубами, а в кулаке сломал карандаш.

***

— Странный способ извиняться, — сказала Макарову жена. — Тебе не кажется?

— Как замуж позвал, — мрачно ответил тот.

Макарова раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, он находился в полном и тревожном недоумении. Он знал, что его вытурили за дело, и приглашение Рогова казалось щедрым и незаслуженным авансом. От этого Макарову стало уже нестерпимо стыдно. С другой, он испытывал мстительное торжество. Но ему отчаянно не хотелось идти к Рогову. Если это последний шанс, то нельзя осрамиться еще и на бытовом уровне. Что-нибудь разлить, разбить, брякнуть какую-нибудь глупость, рассказать идиотский анекдот, доказать свою полную неуместность за приличным столом. Фиаско будет даже не социальным — биологическим.

— Что ты ему подаришь? — спросила жена.

Коротышка Макаров смешно всплеснул руками. Борода встопорщилась.

— Он меня выставил на панель, заставил жрать лебеду! А я ему буду дарить?

— Что-то я не заметила лебеды…

— Заметишь, — пообещал Макаров.

— Ну, так будешь один ее есть… Давай отдадим ему вазу. На что нам две? И в одну-то нечего ставить.

Макаров принялся демонстративно рыться в карманах, потом вывернул их. Высыпал мелочь.

— На гвоздичку тебе наберется, — проскрежетал он.

— Оставь себе на венок. Хоть там не напейся, у шефа-то! С работы выгнали — хочешь, чтобы из дома?

Она не уточнила, из чьего.

Макаров понял, что вопреки очевидной нелепости приглашения, визит не обсуждается. Придется идти. Он снял с буфета и повертел в руках вазу. Зачем-то заглянул внутрь. Сковырнул соринку.

— Голову разбить ему этой вазой… Возьму, но этого мало. Нужен коньяк.

***

Дома у Рогова наморщили лоб.

— Кто такой Макаров?

— Не имеет значения, — отрезал Рогов и щелкнул подтяжками. — Мне нужно, чтобы он пришел. Посидит в сторонке, поест и уйдет.

— Мама, папа, — начала перечислять жена. — Петя. Женя. И все. Плюс Макаров бельмом на глазу. Ты же самый говоришь, что это семейный праздник! Мы никого и не зовем со стороны. Кто это?

Рогов швырнул очки на скатерть.

— Так надо, — процедил он. — Чей день рождения? Не беспокойся, на твой мы его не позовем.

Сказав это, он подумал, что, может быть, и поторопился. Как знать. Лицо у Рогова стало пунцовым. Он поджал губы, и жена испугалась.

— Да ради бога, пусть приходит, — сказала она. — Тарелок хватит. Что мне надеть?

— Страусовое боа, — ответил Рогов, лег на диван и уставился в мертвый телеэкран.

***

Замешательство было предсказуемо и возникло, конечно, уже на пороге.

Оба побагровели от стыда при виде друг друга.

— Да-да, заходите, — ровно проговорил Рогов. — Спасибо. Вешалка вон там.

Макаров начал развязывать мешок.

— Что это? — невольно спросил хозяин.

— Сменка, — затравленно хихикнул Макаров. — Со школы еще мешочек. Лет тридцать ему!

— Не надо сменку, вот вам тапочки.

Макаров успел показать штиблеты из искусственного крокодила. Рогов успел их заметить. Макаров затолкал их обратно в мешок.

Рогов глянул по сторонам, не понимая, куда поставить вазу и коньяк. Гость раздевался долго, а стоять и держать их было очень глупо.

— Короче, проходите, — наконец бросил Рогов, поставил все на столик и удалился в гостиную.

Пригладив бороду и застенчиво улыбаясь, Макаров явился обществу. Он прибыл к столу в носках, забыв о тапочках.

По пути к Рогову он в сотый раз прикидывал, как лучше себя вести. Решил держаться с невозмутимым достоинством. Он считал себя униженной и оскорбленной стороной, но выпятить это в торжественный день казалось подлым. Угодничать он тоже не хотел, однако все эти мысли вылетели из головы, как только Рогов ему открыл.

Едва Макаров сел за стол, к нему метнулся сынишка хозяина. Он сунул ему страшного робота с горящими глазами. Механизм закрякал что-то грозное.

— Вот что у меня! — выпалил кроха.

— Молодец! — фальшиво воскликнул Макаров. — Будешь умный, как папа! — добавил он, имея в виду непонятно, кого — сынишку или робота.

Рогов побледнел.

— Кто тебе разрешил разговаривать? — осведомился он, обращаясь тоже непонятно к кому из троих.

— Давайте кушать, — вмешалась теща.

Всем разлили. Нужен был тост, и повисло молчание. Было понятно, что в узком семейном кругу такие церемонии не приняты. Никто не ждал речей от Макарова, но больше высказаться оказалось некому.

— Ну, за вас! — грубо сказал гость, решившись двинуться напролом.

— Спасибо, — бесцветно откликнулся Рогов, аккуратно чокнулся с каждым, выпил и положил себе салат.

Макаров робко взял два огурчика и шпрот.

— Латышские шпроты, — подала голос жена. — Представляете, были — я даже удивилась и взяла две.

— Латвийские, — машинально поправил Рогов. — Две — чего?

— Банки.

— Вот так и говори.

— Мне их масло очень нравится, — заметил Макаров, окунул в банку хлеб и отправил в рот, но не весь, на вилке еще осталось, и он обмакнул его снова.

Рогов молча наполнил рюмки. Салат лежал на его тарелке нетронутый.

— Теперь за родителей! — пригласил Макаров, обретший некоторую уверенность. Он дружелюбно посмотрел на тещу и тестя Рогова.

— Они скончались, — сказал хозяин.

— Соболезную, — смешался Макаров. — В таком случае… вечная память и земля пухом!

Он молящее взглянул на Петю и Женю, статус которых оставался ему неясен. Они не смотрели на него и деловито ели, каждый за троих. Не прекращая жевать, оба взялись за рюмки.

— Предлагаю за мою супругу, — деревянным голосом произнес Рогов.

— С удовольствием! — Макаров вскочил, решив, что за женщину положено выпить стоя.

Все остались сидеть, и он осуществил свое намерение в одиночку.

Вновь воцарилась тишина. Теща встала, вышла и через минуту вернулась с латкой, из которой торчали куриные ноги. Макаров не посмел взять.

— Что же вы ничего не берете? — спросила теща и положила ему крылышко.

Макаров отрывисто кивнул.

— Да! Конечно! Я уж руками — ничего?

— Ничего, — механически согласился Рогов и выпил уже без тоста.

Потом еще. И снова.

Скатерть качнулась, из-под стола сосредоточенно выполз сынишка. Робота он толкал перед собой.

— Бу-бу-бу, — как бы рассеянно озвучил его малыш.

Рогов обратил к Макарову внимательное лицо и сверкнул очками.

— Как поживаете? — осведомился он.

«Вот оно, началось», — подумал тот.

— Да неплохо, — сказал. — Испытываю определенные трудности… но полагаю, что это временно. Бывает, знаете, полоса!

— Бывает, — кивнул хозяин.

— Ну, а у вас в конторе как дела?

— Благополучно. Пришел новый приказ…

— Да-да-да! — Макаров даже отложил вилку.

— Но это так, глупости, — сказал Рогов, берясь за графин. — Мы запускаем новую линию…

— Давайте за детей, — подал голос Петя.

— За меня! За меня! — запел сынок, потрясая роботом.

— Марш отсюда! — Рогов привстал. — Мария Павловна, закройте его!

— Идем отсюда, заинька, идем, — заворковала теща, ловя мальчонка за увертливую руку.

Рогов налил себе не в рюмку, а в фужер. Макаров потерянно озирался по сторонам.

— Вообще-то, — заговорил он в итоге не без отчаянной развязности, — предыдущая линия была мне как-то не того…

Рогов ничего не сказал и осушил фужер. Жена что-то шепнула, но он опять потянулся за графином.

— За детей-то не выпили, — напомнил тесть.

Сынишка где-то завизжал:

— Я хочу к дяде с бородой!

Донеслись глухие шлепки, сменившиеся ревом.

— Мне бы перекурить, — виновато улыбнулся Макаров. — Можно, я на кухне? В форточку?

Он начал вставать.

— Да курите здесь, — разрешил тесть.

Рогов выпил в последний раз и взорвался.

— Вон отсюда, — процедил он. — Вон! — заорал. — Не умеете себя вести — убирайтесь!..

Макаров немедленно снялся с места и побежал в прихожую. Все бросились следом. Рогов бежать не стал — он выпил еще, промокнул губы салфеткой, неторопливо встал и вышел, качаясь.

— Ничтожество! — крикнул он. — Пьянь!

— Ты на себя посмотри, — не выдержала жена.

— Отойди! А вы проваливайте! Это приличный дом!

Макаров одевался быстро и с откровенным облегчением. Он подхватил мешок со сменкой. Все разъяснилось и кончилось, нарыв лопнул, впереди была новая жизнь.

Коньяк и ваза так и стояли на столике. Макаров цапнул.

— Не хер, — мстительно пояснил он, заталкивая бутылку в мешок.

Рогов протиснулся мимо, отомкнул замок и пинком распахнул дверь.

— Вон отсюда сию секунду!..

Макаров вылетел на площадку и поспешил вниз. Дробный топот стал удаляться.

Вскоре Макаров выбежал в ночь.

***

Оперативники собрали оборудование. Сложили штатив, упаковали сонар и усилитель.

— Да, неудачный ракурс, — признал первый.

— Локация правильная, но угол не тот.

— И градиенты.

— Да, и градиенты. Надо же, как не везет.

— Опять же момент конвергенции…

— Короче, ищем другую точку, — вздохнул второй. — Иначе нам изделие не вывести. Времени мало, всего неделя до гостей.

— Найдем, — отмахнулся первый. — Что делаем с этими?

— Стираем, конечно. Оба уроды. Насекомые, прости меня Господи, — шутливо сказал второй и перекрестился.

© февраль-март 2018

Кандагар

Игорю Павловичу не исполнилось и пятидесяти, но он уже был белый, как лунь. Стригся коротко, без малого под ноль, обнажая багровый шрам на левом виске, имевший форму кривого треугольника. Немного прихрамывал, одевался в камуфляж. Он работал в средней школе спального района, вел уроки Родины.

С начала года было разобрано много тем: природные богатства, о которых Игорь Павлович предпочел показать учебные фильмы; основные культурные памятники — тут он воспользовался слайдами; места боевой славы — снова слайды, но подкрепленные чтением отрывков из военно-исторической прозы; животный мир — в этом пункте Игорь Павлович сделал себе и школьникам послабление, он просто сводил их в зоопарк.

— Сегодня мы перейдем к новой теме: жилищно-коммунальное хозяйство, — объявил Игорь Павлович, повернулся к доске и вывел мелом: «ЖКХ». Интерактивная доска до класса еще не дошла.

Никто его не слушал.

— ЖКХ, — сам прочел Игорь Павлович, вновь становясь лицом к аудитории. — Мы начнем с канализации. Между прочим, это касается всех.

— Про говно, — сказали с задней парты.

Не отрываясь от смартфонов, класс рассеянно хохотнул.

— Про фекалии, — терпеливо поправил Игорь Павлович. — И не про них, а про их утилизацию. Вы напрасно смеетесь. Живете, не задумываясь, куда и как все девается. Чьими стараниями. Вам, на всем готовеньком, невдомек, какой это колоссальный и тяжелый труд. Вам кажется, будто так и должно быть, было и будет всегда. Слил и забыл. А это не менее важно, чем растить хлеб.

Бритый налысо шнырь, сидевший за второй партой, надул щеки и выдал непристойный звук.

Игорь Павлович провел ладонью по ежику волос.

— Вообще, отходы это очень важная тема. Вы идете мимо помойки, забрасываете в нее пакет и забываете про него. Что будет дальше, вас не касается. А сами представьте, что случится, если все вдруг застопорится. Помойку не вывезут, канализацию отключат. Вы задохнетесь, сбежите через неделю. Да какое там — через пару дней!

Заиграл рэп. Парень с девицей, обжимавшиеся до этого на галерке, принялись делать резкие телодвижения. Они выпячивали губы, хмурили брови, выбрасывали кулаки.

— Выключите, там! — повысил голос Игорь Павлович.

— А чо? — лениво протянул кто-то сбоку.

— Ничо, — внушительно парировал тот. — Уши промой! И слушай! Итак, канализация. Давайте я схематически нарисую. — Игорь Павлович снова взялся за мел. — Вот хорошо знакомый вам толчок. — Он небрежно нарисовал круг. — А это главный канализационный стояк. — Провел вертикальную линию. — От него, в подвале уже, отходит сборный внутридомовой коллектор.

Конец ознакомительного фрагмента.