Любить и верить

Алексей Клочковский

Проза высокой пробы. Энциклопедия российской действительности. Продолжение традиций – и новые ответы на вечные вопросы. Пронзительная, глубокая, настоящая Литература.

Перед обрывом

…«Сегодня пятое июня 1988-го года», — написал Олег вверху чистого листа. Подумав несколько мгновений, он закрыл свой дневник, решив сделать запись позже, и отправился в кухню. Сев у стола и положив ногу на ногу, он принялся намазывать маслом кусок хлеба. Мякиш был крупно-пористый, а корка почему-то пахла свежеструганной доской. Олег с хлюпом глотнул кофе, с наслаждением ощущая его горячесть и легкую горечь, пробивающуюся сквозь сладость, и откусил хлеб. Жуя и покачивая тапком на пальцах ног, он взглянул через окно поверх крыш, антенн и труб соседских домов. Дальше виднелся луг, дорога, поднимавшаяся по холмам, еще дальше, далеко-далеко, стояла неровная стенка соснового леса. Несмотря на расстояние, Олегу казалось, что он различает даже верхушки отдельных стволов на полотне ясного утреннего неба. Олег хлебнул еще, и снова «полетел» взглядом туда, вдаль, к краешку леса. Допив, перевел взгляд на клеенку, покрывавшую стол. Около тарелки с хлебом клеенка была продырявлена. А рядом изгибался узор, две параллельные кривые. «Женские ягодицы в полупрофиль», — мелькнуло у Олега в голове, как мелькало обычно, когда ему на глаза попадался этот орнамент. Он отодвинул стул и направился к выходу.

Легкость летнего утра охватила его, когда он вышел из подъезда. «Каникулы, каникулы!» — радостно телепатировал Олег самому себе, направляясь к своему «другу» Петровичу. «Друга» заключил в кавычки отец, потому что Петрович годился шестнадцатилетнему Олегу в деды. Работал закавыченный друг художником-оформителем в совхозной конторе. В ее темном коридоре Олег прошагал по скрипучим половицам до самой дальней двери, откуда слышалась приближающаяся дребезжащая музыка, и потянул дверь на себя. Пахнуло смесью краски и ацетона, едкой, но для Олега привычной, как и все, что являлось принадлежностью этой влекущей его комнаты.

— Здрасьте! Вы пришли? — искоса взглянув на Олега, ехидно прошепелявил старик. Он сидел, нога на ногу, с мандолиной в руках, склонив набок голову с плешью, как у Ильича, который виднелся на плакате, прислоненном в углу. Пониже плеши, за ухом у Петровича торчал карандаш.

— Здорово! Че делаешь? — спросил Олег, проходя и заглядывая в листы ватмана на столе с таблицами надоев.

— Да-а, надо вот тут подготовить… — глядя в мутное, грязное окно, произнес Петрович непередаваемо пренебрежительным тоном, мол, на кой мне черт все это, и отложил мандолину.

— Эть!.. — всколыхнулся он со стула, когда Олег чуть не уронил на ватман бутыль с краской. Олег сел на свое обычное место — по правую руку окно, впереди Петрович, восседавший за столом, за спиной — «спальня». Мастерская служила оформителю и жилищем. В углу, отгороженном парой стульев от остальной части комнаты, лежал старый матрас, а по стене к нему низко подползал провод, заканчивающийся лампочкой в полуметре от пола. Это и была «спальня» Петровича, а лампочка ему была нужна для ежевечернего чтения. Вокруг, прямо на полу, были беспорядочно свалены кипы подписных изданий по искусству. Олег сел на качающийся стул с рваным матерчатым сиденьем и вытащил из кипы «Советского художника» с не очень чистой обложкой.

— Н-н, тэ-эк… — промычал Петрович, взял лупу и наклонился над раскрытой газетой «За рубежом».

Оба углубились в чтение. Перелистывая страницы, Олег просматривал репродукции и пояснения к ним. Рубленые, лапидарные изображения героев труда у доменных печей или посреди пшеничного поля очень напоминали то, что рисовал Петрович на праздничных транспарантах. Это было неинтересно. Дальше помещалась статья о Микеланджело. Здесь глазам Олега стало сладко, будто вкус и зрение перепутались, встретившись с микеланджеловской роскошью и сложностью переплетения цвета от клубничной розовизны к шоколадной насыщенности и моховой зелени. Но на следующей странице могло быть еще интересней, и Олег, предвкушая это, снова перелистнул.

— В Монтевидео в минувший понедельник разбился пассажирский авиалайнер. Погибло сто сорок человек, — прочитал Петрович вслух и добавил: — Ну и хрен с ними!

Олег ухмыльнулся, качнув головой. Он уже взял другой журнал. Там его внимание привлекли репродукции картин Ван Гога. Особенно «Ивы на закате». Олег всматривался в аляповатое, размытое нагромождение цветовых пятен и у него постепенно возникало удивительное ощущение, будто он понимает, что чувствовал художник, когда он у себя сто лет назад смотрел на эти самые ивы. Как будто глаза Олега стали глазами давно умершего Ван Гога. И чем внимательнее и дольше он смотрел, тем сильнее становилось ощущение, будто он понял, что хотел передать художник этой картиной, и картина ему уже не казалась, как поначалу, неаккуратным нагромождением пятен. Наоборот, она выглядела все реальней и реальней, картина словно всасывала в себя, вот они — совсем рядом, ветви в напряженно-борщовом цвете заката. А Ван Гогу, наверное, было жарко, и сквозь полуопущенные ресницы он глядел на все это в разморенной дреме, не желая шевелиться, чтобы не спугнуть удовольствие от редко красивого освещения.

— Что там? — вывел Олега из гипноза подошедший Петрович. — Вана Гога? — исковеркал он по своей привычке. — Хороший мужик, хороший…

Дверь открылась. Вошел дворник Николай, расчищавший территорию около конторы. Он устроился рядом с Олегом.

— Чай, чай — выручай! — бормотал Петрович, возившийся в углу возле двух обгорелых кирпичей, на которых стояла фыркающая и булькающая кастрюлька с кипятильником. — Олежа… тебе налить?

— Не! — поморщившись, помотал тот головой. Он искал в текстах слова «импрессионизм» и «экспрессионизм», беря журнал за журналом. Когда он вытягивал очередной, стопа рухнула. Удерживая ее, Николай с кряхтеньем нагнулся и тоже взял экземпляр. Глотнув крепкий до черноты чай из алюминиевой кружки, он раскрыл журнал.

Олег, наконец, нашел оба искомых слова. «Севиньяк», — прочитал он имя под репродукцией. Вглядываясь в нее, Олег укрепился в мнении, что эта манера привлекает его. Николай заглянул ему через плечо.

— Гхы-гхы!.. — ухмыльнулся он. — Что это нарисовано? Ну-у… — он махнул рукой и неторопливо продолжил. — Вот я видел картину… в больнице… человек нарисован. Так там если рука — дак рука, каждая жилочка видна. Вот это художник! А эта-а… Что здесь нарисовано? Ниче непонятно…

— Все понятно, — Олег стал показывать и объяснять, что именно нарисовано. Заметив, что Николай улыбается его объяснениям, он замолчал.

— Нет, я считаю, это не искусство! — так же неторопливо подытожил Николай. То, что он улыбался, было Олегу неприятно, но только слегка — ведь это был всего лишь Николай, и Олег погрузился в рассматривание журналов, не слушая, о чем говорят рядом.

Гладкие страницы бликовали от света солнца, проникавшего сквозь мутное и «веснушчатое» от мушиных следов оконное стекло. Олег отодвинулся в тень. На одной из страниц он увидел заголовок, от которого его сердце забилось чаще… Cтраница выскользнула из-под пальцев, Олег нетерпеливо залистал, возвращаясь к ней. Сложные узоры на одной репродукции; голый человек, руками выжимающий себя, как белье после стирки — на другой; портрет, весь пронизанный тонюсенькими разноцветными линиями-ниточками на третьей. Автор — пациент психиатрической клиники. «Хм… Может, Филонов тоже душевнобольной?» — подумал Олег, потому что увиденное очень было похоже на работы этого художника. Но автор напечатанных репродукций, в отличие от Филонова, был никому неизвестен. «Почему так? В чем разница-то?» — нахмурился Олег. Он все же нашел в тексте фамилию автора, но через минуту забыл и ее, и название клиники, в которой тот находился.

— Ладно, эт-само… Олег!.. — подойдя, сказал Петрович. — Ты бы шел… — просящим, но не выгоняющим тоном произнес он. Олег понял, что Петрович и Николай собираются выпить, но боятся, что в мастерскую заглянет кто-нибудь из начальства и подумают, что здесь еще и малолетку спаивают.

— Ладно, пойду я! — поднялся Олег. — Я возьму журналы?..

«Почему так?» — по дороге домой думал Олег, вспоминая Филонова и увиденное в журнале. Дома он уселся перед телевизором. Отец возился на кухне. Поглядев немного на экран, Олег встал. Он походил по комнате и подошел к кухонной двери.

— Ты чего? — обернулся отец — в переднике, с тряпкой в руках.

— Пап… Как ты думаешь, что такое настоящее искусство? — стесняясь вопроса, спросил Олег.

— Настоящее искусство — это такое, которое нужно людям, — отвернулся отец, бросая тряпку на стол.

— Как понять — нужно? — если бы Олег не стеснялся, он сказал бы «что значит» вместо «как понять».

— Нужно — значит, нравится. Пусти-ка… — отец потеснил сына, направляясь в ванную.

«Нравится… Ну вот Николаюта картинане понравилась. А мне понравилась!..» — уйдя в спальню, думал Олег. Он представил, что могла бы сказать сестра, увидев ту картину. Или Петька. Их реакции были бы своеобразнее и сложнее, чем просто «нравится — не нравится». Особенно у Петьки. «Каким людям должно нравиться искусство?.. Нет, наверное, «нравится» — неточный… критерий», — по привычке с некоторым трудом, но все же «выговорил» Олег «умное» слово — в мыслях-то его можно было не стесняться. «А какой все-таки точный?» — он хотел опять пойти спросить у отца, но передумал — ведь отец уже дал ему ответ своим окончательно-уверенным тоном. Но после этого ответа у Олега снова возник вопрос, хотя отец уже дал ответ. Хм… Почему отец не может, как раньше, давать такие ответы, чтобы после них уже больше не возникали вопросы?

Олег почувствовал себя странно — как будто он шел по дороге, а она вывела на обрыв и, сделав еще шаг, можно было полететь в пустоту. Что — ему самому, что ли, придется искать ответ?