Песни жаворонка. Вечерняя

Алексей Исаев

К сожалению, дорогие мне люди, о которых я рассказываю в очерках этого тома, давно покинули этот мир, но, как сказал поэт, «печаль моя светла», ибо благодарю Всевышнего за предоставленную мне возможность оставить в памяти их светлые образы и по-своему богатые души. При жизни мы скупимся на слова любви и благодарности. Пусть мои заметки восполнят недосказанное в их адрес. Непростые образы моих персонажей логически продолжили авторский поиск смыслов земного бытия.Автор.

Дед Юха́

Сегодня у меня хорошее настроение: в фотоцентре сделали необыкновенно реалистичный портрет деда Ефима Андреевича — маминого отца. Сделали со старой групповой фотографии. Мастер видимо проникся его фактурой и постарался больше, чем я просил. Под вырезанное изображение он подложил картинку с постоянными дедовыми инструментами — пилой, топором, хомутом, безменом, серпом — все так естественно, будто сейчас, после «фотосессии», дед возьмет топор и примется колоть дрова, ни минуты не сидел он сложа руки.

С некоторых пор я стал замечать, что все больше и больше становлюсь похож на деда. Осталось отпустить бороду с усами — и вот вам копия вашего прадеда. Однако статью мне далеко до него: ростом он на полголовы выше, плечист, кулачищи — каждый полтора моих. Теперь он провожает меня ко сну и поднимает на рассвете: «Будя спать, иди собак покорми, снега намело — расчисти, а то ни пройти, ни проехать!» Встаю и расчищаю дорожки, кормлю собак, птичкам подсыпаю семечек. Правда, моя Тамара Васильевна часто перехватывает инициативу. Отчетливо вижу, как работал дед, шумно вдыхая и выдыхая морозный воздух и отрывая ледышки с бороды. В последние годы его душила одышка, но он, неутомимый в работе, старался не поддаваться недугу…

Наши предки — коренные россияне, родились в Пензенской губернии, их село Красную Дубраву то приписывали к Тамбову, то возвращали. Этот факт закрепился в памяти жителей, даже тех, кто давно покинул свою малую родину. Бывало, еще во времена моей молодости можно было услышать: «У, тамбаш такой-разэдакий!», в ответ неслось не менее уничижительное: «Сам-то — пензюк несчастный!» Хотя оба прозвища одинаково употребительны, тем не менее, «тамбаш» считалось более обидным. Мои родичи — пензяки! Или пензенцы. Я же — сибиряк, томич — так распорядилась судьба.

Первым вскоре после Гражданской войны отправился в Сибирь к родственникам, уехавшим ранее, мамин отец с семьей — Ефим Андреевич Федечкин, по-деревенски — Юха. Человек горячий, порывистый, сильный, однако силу свою использовал лишь в созидательных целях. Но при этом покладистым, шибко сердитым я его не припомню. Лишь об одном случае он рассказал сам. Но то был гнев праведный.

Мобилизовали Юху летом 1916 года. Лагерь, где готовили новобранцев, находился под Ригой, на берегу залива. С командиром не повезло.

— Другие «благородия», — рассказывал дед, — люди, как люди, а этот словно с цепи сорвется — все ему не так, все не эдак. Весь перетянут ремнями, хромовые сапоги, а то и белые перчатки наденет. Основным занятием была строевая подготовка, словно на парад готовил. Да еще любил по-пластунски нас гонять. За любую провинность в чулан запирал на ночь.

Однажды дедово терпение кончилось.

— «Их благородие» почему-то особенно невзлюбил меня, цеплялся, как репей к собачьему хвосту. А тут совсем взбеленился: «Как стоишь! Ты кто — солдат или мешок с дерьмом!» Ну, я и показал, кто я — сажени на три он отлетел. Вскочил, одной рукой саблю рвет из ножен, другой скулу поправляет. «Зарублю!» — кричит. А меня смех душит: весь в пыли, лоск враз слетел, скула вспухла.

На крик подоспели другие офицеры, деда повязали, ночь провел в чулане, а утром отправили на гарнизонную гауптвахту. Пока шло следствие, свершилась Февральская революция. Деда выпустили и даже денег дали на дорогу. «Ну и слава Богу, — добавлял дед с усмешкой, — спас Господь от войны, живым остался».

Рассказывая о происшествии, отмечал, что нисколько не сожалел о случившемся и даже не боялся реального срока, причем не малого. По-настоящему он испугался один только раз — в море, куда часто ходили освежиться. Рижский залив мелководный, далеко забрел дед, и тут почувствовал ногами быстрое придонное течение. Не успел сообразить, что к чему, как ступни вдруг стали проваливаться. Вовремя рванул к берегу.

Что это такое, я сам испытал в малом возрасте на Яе, когда решил перейти ее. Зашел по грудь и чувствую — теряю почву под ногами, вот-вот меня подхватит течение и унесет в омут. Плавать я не умел, поэтому страшно напугался. Дед тоже плавать не умел, негде было научиться. Струхнул, конечно. Знаменитый критик Писарев утонул там же в расцвете своего литературного таланта, он тоже плавать не умел.

В Красной Дубраве речки не было, ее место занимал сухой овраг, который рассекал село на два порядка. Весной, в пору таяния снегов, его русло превращалось в бурный поток, за что прозвали Ревучкой. Половодье продолжалось недолго, русло пересыхало. И тогда, на Троицу, мужчины обоих порядков выходили на «кулачки», сейчас эту забаву назвали бы боями без правил.

Дед Юха был в авангарде ударной силы «нижних». Об этой забаве он рассказывал с большим удовольствием. Один эпизод мне особенно запомнился.

— Почесали бока друг дружке и разошлись по домам отмечать праздник. Не успели по стакану выпить, как кто-то кричит: «Юха, выходи, наших бьют!» Ах, мать вашу! Хто порядок порушил? Оказалось, к кому-то из «верхних» приехал гость — здоровенный мордвин, раньше он мне не встречался. Ну, выпили-закусили, тому захотелось кулаками помахать. Наши бестолково толпились, побаивались мордвина, а тот и разошелся. Я сходу огрел его по сопатке, но он не упал, только утерся. Повернулся я и пошел, а он, стервец, сзади так поддел меня в правый бок, что в глазах померкло. Дня три не поднимался.

Осенью поехал дед в уезд на торги. Привязал лошадь к пряслу, смотрит, незнакомые мужики стали подходить, человек пять, не меньше.

— Понял, не ладное затеяли, надо что-то делать, — рассказывал дед. — А че тут поделаешь, я один. На глаза попалась чугунная «баба», чем сваи бьют, видно, строители бросили. Схватил ее за ушки, поднял до пояса, бросил и говорю: «Теперь подходи, поговорим!» — «Да ты че, с ума сошел? Мы это так, покурить-поговорить хотели», — хорохорятся, а сами взад пятки. Вижу, в стороне тот самый мордвин стоит, исподлобья на меня смотрит. Какая сволочь! Сам побоялся, друзей науськал. Большой, а гнилой. У нас все обиды забывали до новых игрищ. Разошлись мужики, а я думаю, сколько же в этой «бабе» весу? Хочу поднять и не могу. Потом узнал: в ней пудов двадцать, не меньше.

По возвращении деда с германской, Федечкины жили неплохо, вспоминала мама. Мужиков в селе оставалось мало, работы — много: все жили натуральным хозяйством. Основной приработок Юха получал от строительства домов. Бедой краснодубравцев были частые пожары. Местность степная, засушливая, а крыши — соломенные. Бывали и злостные поджоги. Так что топорной работы деду хватало. Потому-то наши жили вполне благополучно, даже зажиточно, обзавелись кое-какой сельскохозяйственной техникой.

Всё шло хорошо и при новой власти. Но однажды, нажитое непосильным трудом рухнуло в один миг, без грабежа, без конфискации, а по собственной инициативе доверчивой крестьянской души. Распространился слух, что царские золотые и серебряные деньги будут выведены из оборота, причем без всякой компенсации, а бумажные «керенки» окрепнут. Сам премьер-министр давно сбежал за границу, но его деньги были еще в ходу. Отец Юхи (тоже Андрей, отчества не знаю), долго не думая, отправился в уездный центр и оттуда привез мешок, набитый «керенками». Радовался, что успел поменять золотишко. Однако радость оказалась не долгой, советы провели денежную реформу, и люди из бедных превратились в нищих. Трудно переживал промах мой прадед и скоро умер…

Новая власть заявила себя в селе комитетом бедноты. Крестьянин становился бедным по разным причинам: например, умер кормилец, глава семьи, а в семье — мал-мала по лавкам. Погорельцы обычно долго бедствовали, однако у них оставалась надежда, связанная с крепкой крестьянской традицией — помогать погорельцам всем миром. И действительно помогали, дом отстраивали, однако беда еще долго сопровождала несчастных. Делами на селе до революции управляли «обществом», община делила землю по количеству едоков, организовывала всю жизнь, в том числе и общественную помощь погорельцам. Но нет, не из них, трудолюбивых, но ставших бедными, советы создавали новую деревенскую власть. В составе комбедов оказывались те, кто приспособился жить на халяву, не работая. Бездельники, они всегда у всех на виду, а нос в табаке.

Недавно перечитывая страшилки Гоголя, я сделал открытие: в повести «Вий» одного из бурсаков, попавших в ведьмин переплет, звали Халява! Оказывается, в Малороссии так привыкли к этому слову, что позабыли его изначальный смысл. Интересно: других приятелей писатель назвал по имени и фамилии, а богослов — Халява и только. Поди разберись, фамилия это или имя. Скорее всего, — кликуха. Закончив семинарию, он не поднялся по духовной лестнице, а стал всего лишь звонарем. Правда, на самой высокой колокольне.

Есть у нас уничижительное прозвище — пустозвон. В каждой деревне такие находились, их терпели, над ними подтрунивали, а они и рады были паясничать.

Таким «звонарем» в Красной Дубраве был мужичок по прозвищу Гвоздёв или Брага. Заслужил он их так. В одном доме что-то отмечали, то ли рождение, то ли смерть, конечно, без него дело не обошлось. Угощали от души, однако ему все мало. Когда веселье утихло, люди разошлись, он же прокрался в хозяйскую погребку, вынул затычку-гвоздь из бочки, сам лег на пол и лакал бражку до тех пор, пока не отключился. Там и нашли его утром, плавающего в бражной гуще и блевотине. С той поры прослыл он Гвоздёвым или Брагой — кому как хотелось. Бывало, спешит по селу в поисках злачного, а из-за плетней доносится: «Гвоздёв!», «Брага!» Ему же и горя мало, проходил, не останавливаясь, чтобы ответить обидчику, а лишь бубнил в ответ, нечто похожее на заклинание: «Знаю, знаю, где корыто с деньгами зарыто! Пятьсот — на расход, семьсот — на мишших»! То есть, на нищих. Люди потешались… А зря: в один миг он стал начальником: приехали люди, собрали жителей и учредили комитет бедноты. Гвоздев — Брага стал председателем. Никто добровольно не хотел занимать должность, для смеха выкрикнули Гвоздёва, его и утвердили.

Большего надругательства над жителями придумать было трудно. Именно с ними, гвоздевыми, остались в памяти первые акции по разорению крестьянства. Они делили по своему усмотрению помещичью землю, изымали хлеб у зажиточных крестьян — у кулаков. Да если бы только у кулаков! Они вычищали зерно у любого хозяина, не оставляли даже на посев. Хлеб прятали, закапывали, засыпали в печные дымоходы. Но его все равно находили и увозили, люди были в отчаянии — ложись и помирай с голоду. Гвоздевы, распоясавшись, приходили в дом, садились за стол и требовали выпивки. Если не находилось спиртного, могли увести скотину, забрать телегу, всё, что попадется на глаза. Их частенько сопровождали продотрядовцы с винтовками. Разляжуться, как говорила мама, по лавкам и клацают затворами, на детей стволы направляют. Для них специально припасали бутылку зелья, что бы отстали. Мамина свекровь Катюха, женщина впечатлительная, с той поры страдала трясучкой рук и пряталась от каждого незнакомого.

От вводимых новой властью поборов в виде продразверстки и продналога крестьянину легче не становилось. Вспоминали добрым словом пору НЭПа, новой экономической политики. Большевики ослабили, было, вожжи, крестьянин развернул хозяйственную деятельность, ожила торговля. Но вскоре, словно напугавшись активности деревни, снова затянули гайки, развернули поход против зажиточного крестьянства, которое за какие-то три года подняло сельское хозяйство и накормило страну. А тут еще другая напасть — чуть ли не ежегодные засухи привели людей на грань голодной смерти. Тогда-то и умерли один за одним мамины первенцы-близняшки.

Дед Юха против действий новой власти выступать не стал, понял, что это надолго, собрался и уехал с бабкой Матреной и двумя дочками и двумя сыновьями в Сибирь, куда несколькими годами ранее переселились его родственники.

Мой отец в зиму отправлялся «на сажни» — заготовлять дрова для Москвы. Лес пилили под Люберцами, оплачивали им за кубатуру, измеряемую в сажнях. О своих бедах мама подробно писала родным в Сибирь. Те отвечали, что жизнь у них, не в пример расейской, хорошая, хватает и хлеба, и масла, не говоря о картошке. По воскресным дням, щи варили с мясом! Всякий раз звали к себе, но сняться с места наши не решались, что-то задерживало. Лишь весной 1937-го собрались в дорогу.

Сначала они закрепились в деревне Латат, где жили ранее переселившиеся земляки, дальние родственники. Дед умудрился привезти веялку и шерстобитную машину. Земли в Сибири хватало на всех, не хватало сил ее обрабатывать. В первый же урожай зерна собрали столько, что девать было некуда, засы́пали все полы в доме, завалили снопами гумно, во дворе нельзя было пройти. А тут еще соседи, прознав про технику, стали арендовать ее. Плату опять же по памяти о голодухе, брали хлебом. Кое-как разгребли зерно к зиме, несколько подвод отправили в Томск, выручили хорошие деньги. «Какие же мы дураки были — с голоду пухли, дети умирали, а все не решались уехать в Сибирь», — корили себя новоселы.

Через пару лет, привыкнув к новым реалиям, задумали обосноваться своей деревней. Дед Юха слышал о подходящей заимке, вот туда и отправился он с братьями на детальную разведку. Как только вышли на поляну, сразу же решили: селиться здесь! Лучше места не найти. С северной стороны — тайга, с южной — речушка с таежкой, по бокам березняк с осинником. Тут тебе и строевой лес, и дров, сколько хочешь. Рядом сенокосы, ореховые кедрачи и ягодники — ребятам вволю! И до большой дороги — Иркутского тракта — всего километра три. На поляне стояло несколько приземистых домиков. Кто в них жил, память не сохранила. Скорее всего, там поселились белорусы, убежавшие от немецкого нашествия еще в первую мировую.

Кому пришло в голову назвать новую деревню Малиновой Гривой я так и не выяснил. Возможно, название пришло по аналогии с родным дедовым селом — Красной Дубравой, по которой постоянно тосковали. И все же меня по-прежнему удивляет: вокруг деревушки с обычными названиями: Зайцовка, Камаевка, Перовка, Осиновка, Искра, Кольцовка — вдруг возникает Малиновая Грива! С особым удовольствием ставлю здесь восклицательный знак. Хотя и вопросительный подошел бы: кто же из моих родственников оказался с такой лирической душой? Вот тебе — убогие, неотесанные крестьяне! Малины действительно было много. Собирали ее и деревенские жители, и хозяева леса — медведи. Запросто подходили они к самой деревне. Одного шатуна дядя Лукаш, муж маминой двоюродной сестры Варвары, подстрелил. Мясо съели, а в шкуру охотник набил опилок и выставил в палисаднике. Мы боялись чучела, его оскала и страшных когтей, поэтому по пути к деду обходили дом Лукаша стороной.

Много лет спустя, уже после войны агроном из МТС Григорий Старостенко отправился на осмотр посевов овса перед уборкой. Шли с парнишкой-помощником по краю поля, отмечали, что овес во многих местах притоптан. «Похоже, медведь выходил полакомиться молодым зерном». Только подумал об этом агроном, как тут же на пути возник он самый, встал на задние лапы, поднял передние, рявкнул во всю глотку и двинулся на парня. Видимо, медведь после обеда прилег отдохнуть, а мужики помешали. Дядя Гриша из-за спины помощника замахнулся офицерской планшеткой, медведю это не понравилось, сбив с ног парня, он в прыжке подмял агронома. Григорий затих, потеряв сознание, медведь тоже отступил, но не ушел, а только наблюдал со стороны. Парнишка успел убежать.

Дядю Гришу еле живого нашли охотничьи собаки, и он еще успел рассказать мужикам:

— Стоило мне прийти в себя, повернуться, как медведь снова навалился. Несколько раз поднимал и сажал задом на землю. Я опять отключился. Очнулся уже в лесу, медведя вроде нет рядом. Солнце уже садилось. Тут услышал крик мужиков, я ответил. Вот тут-то медведь и показал себя. Лапой завернул скальп с затылка на лицо и опять несколько раз ударил о землю. Очухался ночью. Понял, что медведь унес меня в чащобу и завалил ветками. Охотники все еще искали меня, стреляли, но я откликнуться побоялся.

Дядю Гришу еле живого нашли утром охотничьи собаки. По пути в Томск он умер. Я помню его, лежащего в гробу, руки, сложенные на груди были исцарапаны и то ли прокусаны, то ли пробиты когтями. Охотники во главе с лесничим Лукашом, все-таки завалили зверя и целиком зарыли в тайге…

Дед выбрал место под свой дом исключительно из практических соображений — ближе к тайге, к строительному лесу. Бывало, чуть свет, а он уже бревно везет на тележке. Бревнышко — дай Боже! — метров десять-пятнадцать в длину и в добрый обхват толщиной, причем сырое. Двум мужикам поднять — пупок развяжется, а дед один справлялся. Навозит бревен, ошкурит и начинает подгонять друг к дружке. Конечно, сыновья помогали, но и они ставили свои дома. За одно лето братья поставили внушительные пятистенки и зимовали в новых, хотя и не обустроенных домах.

Их усердие не прошло мимо бдительных глаз. Когда возбудили дело за антиколхозную пропаганду, братьям пытались «припаять» сокрытие золота, якобы привезенного из России, без которого такие дома не построить. Дед горячо отрицал и даже подтрунивал над следователями:

— Ну и куда я золото, по-вашему, девал?

— Куда-куда — пустил на строительство.

— Дом не золотом рубят, а топором, — кипятился дед. — Вот глядите, — дед показывал на холщовую рубаху. — Эта рубаха третья, две за лето на моем горбу сопрели! Рубил сам, нихто, кроме братьев и сынов не помогал.

Как ни отбивался дед, его все-таки осудили, месяцев пять он отбывал в Минусинске. Нет, не дурака валял, а все время с бригадой таких же «врагов» колхозного строя рубил дома. Вернувшись, хвалился, что там прошел хорошую плотницкую практику, научился рубить двухэтажные дома без отвеса, на глаз.

«Дело» завели не за антиколхозную пропаганду, как говорилось в приговоре, а по сути за защиту колхозного хлеба. Поняв, что коллективизации не избежать, свои делянки он передал в хозяйство. Весну и лето ухаживал за посевами, как за собственными. Пришло время уборки, вот тут мнение колхозников разделилось. Дед и его братья настаивали начать уборку, пока хорошая погода, другие считали, что надо погодить с недельку. А тут еще невестка, активистка, высунулась, заговорив, что рано приступать к уборке. Дед своей лапищей легонько оттолкнул ее, чтоб не мешалась. Та пообещала, что за этот жест он пожалеет. В конце концов, собрание решило отложить уборку. Дед сгоряча плюнул и заявил: вы, как хотите, а я свою делянку уберу сам. Там, дня через три его и взяли, не позволив завершить работу. Такие вот они — враги народа.

Заодно арестовали и дедовых родственников. Михаил был еще крепче деда Юхи, он один брался за комель бревна, а дед с Павлом вдвоем — за вершину. Говорили, у Михаила двойное сердце. Так вот, не выдержало оно издевательств. Причину смерти не назвали, сказали только, что умер по дороге в город. Правда, вещи выдали вдове почему-то в тюремной проходной. Скорее всего, Михаил стал возникать, его и успокоили. Павла все же отпустили, может быть потому, что был мужем той колхозной активистки, «мать ее растак!»…

Отсидев срок, дед тем не менее не затаил злобы ни на колхозный строй, ни на власть в целом. В начале войны прежний председатель отправился на фронт, а деда избрали на его место. Как всегда, не мог он устраниться от обычных хозяйственных проблем, если того требовали обстоятельства. Однажды под снегом обвалился навес, под которым содержались колхозные овцы. Хорошо, что ни одну скотинку не придавило. Перестраивать сарай зимой было не с руки, решили подождать весны. Дед перегнал стадо на время под крышу своего сарая в компанию к собственным овцам. Акцию никаким документом не оформили. Потом оправдывался: «Че их переписывать — вот они живые и сытые». Дед кормил овец, не разделяя на своих и колхозных.

Дальше события развернулись неожиданно, по известной поговорке: не хочешь накликать беды — не делай людям добра. Дед Юха не знал, кто настучал, догадывался только, поэтому допрос не чинил, а лишь брезгливо сплевывал, когда в поле зрения попадала невестка.

Приехали следователи, один усатый — постарше, другой — мальчишка еще, но уже ершистый, подняли шум, как всегда, не скупились на угрозы, особенно старался малый, когда узнал о недавней дедовой отсидке. Дед опять завелся:

— Сёдня же отведу овец на колхозный двор — подохнут, меня не вините!

— Ну-ну, не очень-то выступай, — осадил деда юный следак, — ответишь за сознательное вредительство колхозного животноводства.

— Тьфу, разъедак вашу мать! И так плохо, и так — статья, хоть ложись и помирай. Остается только овец зарезать, чтоб мясо не пропало, — кипятится дед.

— А вот этого, — назидательно проговорил усатый, — делать не советую: за снижение поголовья скота — особая статья, лет на пять, как минимум.

Составили акт, все расписались, дед по безграмотности поставил крест.

— Приедем — проверим, — пригрозили на прощанье следователи. — Если что, так просто не отделаешься.

Пришлось срочно, среди зимы, заняться восстановлением сарая. Через неделю овцы справили новоселье. Матерый баран на прощанье отметился по-своему. Задал дед овцам сена, тут его и приспичило, как говорят, по-большому. Капитальных туалетов тогда не строили, каждый справлял нужду где-нибудь в укромном уголке. Спустил дед штаны, покряхтел. Овцы — существа любопытные, им до всего есть дело, зашел баран за спину, понюхал, видно, не понравилось, вот он и боднул деда. Тот оперся руками, чтобы не упасть, и угодил в кучку, оставленную кем-то раньше, может, им же самим или внуками. Бабка Матрена обомлела, увидев вошедшего деда со спущенными штанами и растопыренными руками:

— Чей-то с тобой?

— Че-че! — перебил ее дед, — опростаться добром не можешь, натеряла по двору, как овца!

Тут юмор ситуации дошел до бабоки, и она хмыкнула, закрывшись ладонями, что и разрядило ситуацию.

— Ты посмейся мне, посмейся! Лучше возьми-ка ковшик да полей…

Дед никогда долго не размышлял, действовал, как подсказывала крестьянская мудрость. Она же и подводила. Властные органы часто путали здравый смысл хозяйственника с попыткой присвоения им общественного добра, поэтому вместо благодарности чуть что стремились людям приписать посягательство на колхозное добро. Презумпции невиновности они не признавали, подозрения были выше статьи закона, особенно отличались молодые выдвиженцы.

Маму колотило мелкой дрожью после наезда следователей и, как могла, вправляла мозги своему отцу:

— Мало отсидел? Еще захотелось? Теперь отправят не в Минусинск дома рубить, а куда подальше — золото копать или лес валить.

Дед отбивался по-своему:

— Пока расшевелятся в районе, пока согласуют, овцы окочурятся, а виноваты будем мы.

Дядя Вася Желтяков ревностно исполнял сторожевые обязанности. Новоселье стада овец деревенские подростки решили отметить, не откладывая…

Встречает дед маму и говорит:

— Придет Желтяк, выдай ему денег на дорогу.

— Куда ж он собрался?

— Разве не знаешь? На войну призывают, вот повестка пришла.

Мама повертела листок из школьной тетради, головой покачала:

— Ты че, в своем уме? Это же — филькина грамота. Тебе нихто не почитал, че тут написано?

— Да нет, — недоумевает дед.

— Так слушай: «Повестка. Приказываю деду Желтяку, жителю деревни Малиновка, явиться в район… При себе иметь картошки, хлеба буханку, денег сколько есть». Небось, Колька Гоцман сочинил… А тебе хто принес повестку эту?

— Да сам Желтяк и принес, я его отправил домой собираться.

Мама наказала отцу поговорить с ребятами — распоясались, так до беды недалеко.

— Представляешь, приезжает в райцентр этот «божий одуванчик». — «Ты хто и зачем пожаловал?» — спрашивают. — «Из Малиновки я, вот по повестке…» А там люди сурьезные, военные, им не до шуток, опять тебя вспомнят.

Дед тут же направился к дому Желтяковых. Там — переполох, бабка плачет, девчонки ревут, сыновья насупленные сидят, важные — им отец уже наказал хранить семейные традиции в случае своей гибели. Тут же в полном сборе и наши пройдохи. Дед Юха прихватил одного за руку, другого — за ухо, тотчас выявил зачинщика, им действительно оказался Колька Гоцманов, и ремнем объяснил, что будет впредь с каждым, если не возьмутся за ум. Дед никогда никого не бил больно, больше стращал — свои же ребята, племянники, внуки, дети единоверцев-колхозников. Они тоже не боялись деда, так — остерегались, порядка ради, хотя иногда и над ним самим подшучивали.

Перед церковными и советским праздниками дед садился за стол, пристраивал на носу очки в металлической оправе, вместо дужек использовал дратву. Читал он Евангелие своеобразно: произносил только согласные буквы. Внятно прочитывал лишь одну фразу, и то не полную: «Истинно, истинно говорю вам…». Дальше следовали булькающие звуки, словно разжевывал горячую картофелину, и, проглотив ее, победно, с чувством исполненной работы, произносил: «Аминь», после чего внимательно оглядывал избу, словно ожидая аплодисментов.

Такие чтения он практиковал зимой, летом недосуг. Ребят перед чтением выставлял на улицу, чтобы не мешали. Они и там умели достать деда и испортить святое дело. Через какое-то время со стороны окна слышался звук влетевшего шершня. Дед поднимал голову, прислушивался, однако процесс чтения Святого писания не прерывал. Звуки нарастали, и дед не выдерживал, подходил к окну. Жужжание прекращалось, но стоило ему снова сесть за Евангелие, как жужжание возобновлялось. Однако «шершню» скоро надоедало биться в окно. Через какое-то время, как ни в чем ни бывало, «артист» входил в избу.

— Здорово, дед! Читаешь? — бодро приветствовал он деда. Дед, словно муху, хватал лапищей парня, молча волок к выходу, одной ногой растворял дверь, другой — пинком под зад выставлял бедолагу за порог, приговаривая:

— Я те пожужжу, разъедак твою!

Заходя в дом, парень уже знал, что последует, но шел, соблюдая правила игры. Во дворе раздавался дружный хохот. Аттракцион был прост: к оконной раме снаружи прикрепляли вощенную нитку или дратву, вторым концом обвязывали катушку из-под ниток. Исполнитель прятался в сугробе и усердно, с натягом, вращал катушку, рама начинала вибрировать. Некоторые «мастера» умели заставить ее чуть ли не петь.

Пройдет совсем немного времени, и того же проказника дед встречал без всякой оглядки на недавнее баловство: если пришел, значит, по делу, скорее всего бычка попросить за дровами или сеном съездить. Дед никому не отказывал, видел, что из подростка скоро мужчина вырастет, в колхозе-то сейчас одни бабы жилы тянут. Конечно, он сам был коренником в колхозной упряжке, не упуская даже малой возможности крепить общественное хозяйство.

Конец ознакомительного фрагмента.